Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Летом того же года я снова стала готовиться к вступительным экзаменам в вуз, ибо Ли Мин сказал мне:

– Знаешь, я сейчас неплохо обеспечен, и, пока есть возможность, тебе надо поступить в институт и получить высшее образование.

Я с радостью согласилась. Мне давно уже хотелось учиться дальше. Решила изучать иностранный язык. Какой? Конечно китайский, раз муж – китаец. Нацелилась на отделение китайского языка в Институте востоковедения. Но увы! Туда принимали только по направлению райкомов партии или комсомола. А мне с моим плохим социальным происхождением и мужем-иностранцем нечего было об этом и мечтать. Сдавала в Институт иностранных языков, недавно созданный и не такой престижный, как в наши дни. Помещался иняз в здании бывшего КУТЗа (Коммунистического университета трудящихся Запада) в Петроверигском переулке на Маросейке. Университет распустили, и иняз водворился в этом прекрасном помещении с большим актовым залом, светлыми аудиториями и широкими коридорами. Тут же рядом находилось и студенческое общежитие. Конкурс туда был небольшой. В те годы Советский Союз был закрытой страной, и иностранные языки еще не вошли в моду. Мне хотелось поступить на факультет английского языка, так как я знала, что в Китае этот язык может пригодиться. Свою жизнь я уже тогда считала накрепко связанной с этой страной. Но, к моему великому огорчению, меня зачислили на французский факультет, ибо существовало нелепое, на мой взгляд, формалистическое правило: на английский факультет принимать выпускников полной средней школы, а окончивших рабфак – на французский.

Пошла на прием к директору института Фрумкиной. Это была типичная представительница когорты старых большевичек: принципиальная и строгая, в неизменной белой блузе и длинной черной юбке. В коротко подстриженных волосах пробивалась седина. Я изложила Фрумкиной мотивы своей просьбы, но они не возымели действия, и я получила категорический отказ. Пришлось подчиниться распределению и изучать французский язык, который я, однако, вскоре полюбила за его звучность и изящество литературного стиля. Моей преподавательницей на протяжении всех пяти лет учебы была француженка, носившая по мужу русскую фамилию Красильникова. По-русски она говорила с сильным акцентом, но ей удалось поставить мне хорошее французское произношение, благодаря которому я и в старости слышу комплименты от французов. Язык мне давался легко – помогли, вероятно, и детские занятия с сестрой Липой, прекрасно говорившей по-французски.

А Фрумкина, между прочим, вскоре таинственно исчезла. Шепотком передавалась молва, что она арестована как «враг народа». На подходе был страшный 1937 год.

Глава 8
Тридцать седьмой, а для меня тридцать восьмой

1937 год – это был наш с Ли Мином первый совместный Новый год. К тому времени уже сама собой восстановилась традиция его празднования, отмененная после Октябрьской революции. В начале 30-х годов не то что елки дома не ставили, а вообще был отменен выходной 1 января. Но мы, молодежь, все равно собирались у кого-нибудь на квартире и веселились до утра. А потом выходили на работу полусонные, полупьяные.

В этот раз Ли Мина пригласил к себе на праздник сам директор издательства, Менис, занимавший отдельную квартиру. Народ собрался тоже в основном издательский, по большей части русские. Посидели, как водится, хорошо. Ли Мина, обычно непьющего, подпоили как следует, до тошноты. Первый и последний раз я его видела в таком непрезентабельном состоянии. Я прямо с ним замучилась. Мне этот Новый год тем и запомнился. Хмель у Ли Мина на следующий день прошел, но другие последствия празднества дали о себе знать позднее.

В 1936–1937 годах основной работой Ли Мина был выпуск «Цзюго шибао» («За спасение Родины»). Эта китаеязычная газета, созданная в декабре 1935 года, финансировалась Коминтерном. Выходила она в Париже как якобы издание китайских эмигрантов (хуацяо), но редакция находилась в Москве. Здесь подготавливали все материалы и даже матрицы, которые по почте отправляли во Францию. Оттуда уже свежие номера газеты рассылались в разные страны Европы, в США и в Китай, где открыто продавались на улицах Шанхая и в некоторых других городах.

В редакции газеты работало человек десять китайцев, по большей части сотрудники китайского отделения издательства. Главным редактором числился Ван Мин, но реально его участие сводилось к минимуму – всю работу он перебросил на Ли Мина, который не только редактировал, но и сам писал статьи и передовицы. Политической целью издания было сплочение общественности на борьбу против японской агрессии. Такова была линия Коминтерна, подчеркивавшего необходимость создания единого фронта политических сил в Китае.

Ли Мина беспокоили события в его стране. Японцы не остановились на фактическом аннексировании Маньчжурии и продолжали усиливать свое военное присутствие в других регионах Китая. Летом 1937 года из прессы стало известно о событиях под Пекином на мосту Лугоуцяо, где произошло столкновение между китайскими и японскими солдатами. Этот инцидент, как известно, послужил началом Антияпонской войны. Ли Мин сразу заволновался, потерял душевный покой. Было очевидно, что в такой момент он рвался в Китай, чтобы включиться в борьбу. Это мне было понятно – разумом понятно, но внутри меня холодом обдавало при мысли, что Ли Мин может уехать. Я тогда не знала и не спрашивала, поднимал ли он этот вопрос в Коминтерне. Позже выяснилось, что да. Однако в ближайшие месяцы никаких неблагоприятных для меня новостей не последовало.

Летом 1937 года мы на юг не поехали, а провели его под Москвой на станции Ухтомская по Казанской железной дороге. С дачей нам не повезло, вернее сказать, мы сами допустили промашку: не учли близость болота в Косине и почтенный возраст бревенчатого дома. По вечерам на открытой террасе нас осаждали полчища комаров, а по ночам донимали клопы.

Но мы повели кровопролитную борьбу с этой мерзостью и добились успеха.

Недалеко от нас в тот год снимал дачу и Чжан Бао с семьей. Он был коллегой Ли Мина по работе в «Цзюго шибао» и в издательстве. Незадолго до этого он приехал в Советский Союз из Америки, где учился и откуда был выслан за политическую деятельность. Женат он тоже был на русской – Наде Руденко, работавшей в том же издательстве. У них был грудной ребенок, за которым ухаживала мать Нади. Мы с Ли Мином заходили к ним в гости, сидели в саду, и я с удовольствием брала на руки этого светленького мальчика, примериваясь к роли матери и не предполагая, что держу будущего собственного зятя. Но до того, как мы породнились, нашим семьям пришлось пройти через множество тягот и испытаний.

Каждый день, как все дачники-москвичи, Ли Мин ездил на работу в город в набитых поездах, в духоте и толкучке. А у меня в институте начались каникулы, и я появлялась в Москве всего раза два в неделю, закупала продукты, так как в местном магазине, кроме хлеба, крупы и соли, нечего было купить. Возвращалась, каждый раз тяжело нагруженная сумками, шла пешком от станции до дачи – и все ради чистого воздуха, да еще в силу издавна заведенной русской традиции выезжать летом за город и жить на природе. Но то лето, прямо можно сказать, выдалось для нас незадачливым. Досаждавшие нам насекомые были сущим пустяком по сравнению с неприятной историей, случившейся позже.

Как-то поздним августовским вечером Ли Мин пришел со станции очень расстроенным. Это можно было сразу определить по его виду. Что случилось? Оказывается, в Москве при посадке на электричку, когда он втискивался в переполненный вагон, он вдруг почувствовал, что в руке нет портфеля, с которым он обычно ездил на работу. Он был уверен, что портфель у него вырвали в давке – попросту говоря, украли.

– Почему ты так волнуешься? В портфеле были секретные документы? – спросила я.

Ли Мин отрицательно покачал головой. Возможно, он не сказал мне правды, иначе почему бы он так тревожился? Я тоже почувствовала беспокойство.

И действительно, дело с портфелем оказалось роковым для Ли Мина. В архиве Коминтерна сохранились материалы, проливающие свет на подробности этой истории.

В тот вечер перед окончанием работы Ли Мина неожиданно вызвал Кан Шэн и сказал, что необходимо срочно отправить два письма в Париж, а точный адрес он не помнит. Ли Мин в его присутствии надписал адреса на конвертах, запечатал, и Кан Шэн попросил передать их в экспедицию. Отправкой писем в редакции газеты занимался Юй Синчао, но в тот поздний час он уже ушел домой. Ли Мин решил вернуть письма Кан Шэну, но и его на месте уже не было. Зная, что в отправляемых легально по почте письмах, как правило, не бывало ничего особо секретного, Ли Мин положил их к себе в портфель, предполагая передать Юй Синчао на следующий день. И вот тут случилась странная кража на вокзале.

* * *

Заявив немедленно в милицию, Ли Мин бросился в «Люкс», где нашел Кан Шэна. Тот, скривив лицо, сказал суровым голосом:

– Это очень серьезное дело. Возможно, происки японских шпионов, стремящихся узнать секреты Коминтерна. Надо немедленно сообщить в НКВД.

Обращение в НКВД придавало крайне тревожный оборот делу, но Ли Мин об этом промолчал, видимо, не желая беспокоить меня. Я знала, что, будучи рассеянным человеком, он часто что-то терял: кашне, галоши, перчатки. А в начале 1936 года, незадолго до нашей свадьбы, как-то раз забыл все тот же злосчастный портфель в столовой издательства, но тогда пропажу быстро нашли, и к тому же никаких бумаг внутри не было. Ли Мину сделали выговор по работе, и тем обошлось. Но в этот раз события накручивались, как в детективе.

Через пару дней Чжан Бао, сидя в электричке, почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Обернувшись, увидел незнакомца, который подошел к нему и спросил: – Вы работаете в издательстве «Иностранный рабочий»? – Да. А что? – Вы ведь пару дней назад потеряли портфель?

– Это не я, а мой коллега.

– Вот и хорошо. Передайте ему, что портфель на платформе подобрала моя соседка и сдала в привокзальную милицию.

Получив портфель на Казанском вокзале, Ли Мин помчался в «Люкс». Все в портфеле было в целости-сохранности, ни одна бумажка не пропала (кроме писем, там было еще удостоверение члена Союза издательских работников) – так заверил меня Ли Мин. Кан Шэн лично проверил содержимое портфеля, осмотрел конверты. Ли Мин предложил отправить их на экспертизу, чтобы удостовериться, что письма остались нетронутыми. Кан Шэн отказался:

– Это ни к чему – и так видно. Да и вообще там ничего секретного нет.

Так он сказал Ли Мину, но прилюдно повел себя по-другому.

От Ли Мина потребовали подробного письменного объяснения произошедшего. И этим дело не кончилось: Ван Мин и Кан Шэн стали его «прорабатывать» на собраниях китайской делегации, приставали с вопросами:

– Почему ты сначала заявил, что портфель украли? Он же сейчас нашелся – значит, ты сам его потерял, утратил бдительность.

Ли Мин подал письменное обращение в китайскую делегацию, просил серьезно разобраться в этой истории, подчеркивал, что все здесь не так просто. Но Ван Мин с Кан Шэном не пожелали ни побеседовать с женщиной, нашедшей портфель, ни потребовать проведения специального расследования обстоятельств. Их интересовало другое.

На собрании делегации Ли Мина обвинили в том, что он пытался обмануть партийную организацию, что собирался доверить отправку писем такому «ненадежному человеку», как Юй Синчао. А затем Ван Мин вообще направил критику в другую сторону, припомнив прошлое и заявив, что в свое время партийный комитет провинции Цзянсу[53]53
  Цзянсу – провинция на юге Китая, главный город – Нанкин.


[Закрыть] в течение девяти месяцев не подавал финансовых отчетов и Ли Лисань как тогдашний руководитель ЦК, «бюрократический политикан», несет за это ответственность. «Нет сомнений, что он присвоил себе партийные деньги», – публично объявил Ван Мин. Читая протокол этого собрания и столкнувшись с таким беспардонным ошельмованием, я была потрясена – невольно всплывали ассоциации с хунвейбинскими[54]54
  Хунвейбины – члены молодежных отрядов (1966–1967 гг.), созданных для борьбы с противниками «революционной линии Мао Цзэдуна». Отличались жестокостью; впоследствии их деятельность была осуждена.


[Закрыть] «собраниями борьбы» времен «культурной революции».

Ван Мин и Кан Шэн предложили снять Ли Мина со всех занимаемых должностей, другие члены китайской делегации воспротивились. Однако за спиной Ли Мина была состряпана докладная записка в отдел кадров Коминтерна, как известно, тесно связанный с НКВД.

Через год все тот же злосчастный портфель фигурировал на допросах в тюрьме.

Той поздней осенью 1937 года я обратила внимание, вернее, сердцем почувствовала, что Ли Мин сильно озабочен, что на душе у него словно камень давит – чем-то он со мной не хочет или, скорее всего, не может поделиться. Он стал крайне раздражительным, вспыльчивым. Помнится, когда он приболел, слег с температурой в постель, я принесла ему аспирин и какие-то еще таблетки, а он в сердцах швырнул мне их в лицо со словами:

– Чего ты мне даешь? Какой от них прок?!

Я была обижена, однако, понимая его состояние, сдержалась и приставать к нему с вопросами не стала, хотя смутное беспокойство снова охватило меня.

Но прошел ноябрь, и Ли Мин как-то успокоился, во всяком случае внешне, а что творилось у него на душе, сказать затрудняюсь. Много позже он подтвердил, что мои тогдашние опасения относительно его отъезда на родину имели основания. Предполагалось, что он уедет в Китай вместе с Ван Мином и Кан Шэном. Ему это обещали, но на деле вышло по-другому. Чуть ли не в последнюю минуту это решение было отменено без объяснения причин. Ван Мин и Кан Шэн улетели в Яньань на советском самолете в ноябре 1937 года. Вместо Ван Мина представителем КПК в Коминтерне был временно назначен Ван Цзясян (Джон Ли), интеллигентный, выдержанный человек, с которым у Ли Мина никогда не было никаких конфликтов. И Ли Мин снова обратился – теперь уже через Ван Цзясяна – с просьбой разрешить ему выезд на родину.

По документам из архива Коминтерна восстанавливается следующая картина.

Разбирательство дела о портфеле продолжилось в ИКК в октябре 1937 года. Было вынесено постановление ИКК, в котором обвинения в серьезном нарушении правил конспирации признавались недостаточно обоснованными и предлагалось их заново рассмотреть «для выяснения дополнительных обстоятельств». Ли Мин вроде бы был оправдан, но лишь наполовину, и, видимо, это стало предлогом для отмены Ван Мином обещания взять его с собой в Китай. Вообще мне кажется, что в этом-то и заключалась цель всей заранее выстроенной интриги. Ведь надо учесть, что Ван Мин возвращался с намерением снова стать у руля руководства КПК, где у него фактически авторитета было меньше, чем у Ли Лисаня. Зачем ему в такой деликатный момент нужен был еще один соперник, который хотя и не претендовал на руководство, но мог бы значительно усилить ряды его противников? Задержать любой ценой Ли Лисаня в СССР было на руку Ван Мину.

Однако после его отъезда наметился перелом в отношении к Ли Лисаню. Вот интересный документ – письмо Ван Цзясяна Георгию Димитрову[55]55
  Георгий Димитров – болгарский революционер, лидер международного коммунистического движения. В 1935 году был избран Генеральным секретарем Исполнительного комитета коммунистического интернационала.


[Закрыть] от 1 февраля 1938 года:

«Уважаемый товарищ Димитров,

Я считаю, что тов. Ли Мина послать на работу в Китай можно. Его вопрос ставился в ИКК’а, но ИКК’а до сих пор не заседал.

(…) Когда тов. Ли Мин работал здесь, то тоже совершил ряд ошибок, но, принимая во внимание его революционный стаж и признание своих ошибок, считаю возможным послать его на профсоюзную работу в Китай».

На этом письме Димитров своим крупным почерком наложил резолюцию:

«Т. Белову

Принять соответствующие меры по отправке Ли Мина».

Дальнейшее движение бумаги по инстанциям пошло от Белова[56]56
  Георгий Белов (Дамянов) – заместитель заведующего отделом кадров Коминтерна.


[Закрыть] к Васильеву, которому Белов поручил выяснить у Ван Цзясяна, может ли быть Ли Мин отправлен легально, и в зависимости от этого «послать на проверку и заполнить анкеты». Очевидно, что отъезд Ли Мина в Китай в начале февраля 1938 года вступил в стадию технической проработки – оставалось поставить финальную точку: прослушать заново дело и вынести решение ИКК.

Заседание ИКК было назначено на 11 февраля. Но в этот момент в действие вступили другие мощные силы.

Вот справка из архива, датируемая 25 февраля:

Дело Ли Мина было назначено к слушанию на заседании ИКК 11.02.38 и перенесено на 25.02 в связи с переездом ИККИ.

К моменту рассмотра дела Ли Мин арестован НКВД.

Было ли это трагическим совпадением? Я имею в виду перенос заседания ИКК. Ведь если бы не этот переезд ИККИ (какой? почему?), то, скорее всего, Ли Мину удалось бы вырваться, уехать, и он избежал бы многих мучений. Правда, и моя с ним жизнь могла бы сложиться по-другому (Сальда так больше и не увидела своего Колю, выехавшего на родину в феврале 1938 года и через несколько лет умершего от болезни в Яньани). Но судьба в лице НКВД распорядилась так, что Ли Мину было суждено остаться в Советском Союзе еще на десяток нелегких лет.

Собравшись 25 февраля, ИКК выносит постановление, в котором перечисляются «преступления» Ли Мина:

«Делился со своей женой Неверовой сведениями секретного характера». (Имеется в виду фраза в письме: «Тов. Ван Мин вернулся из отпуска в Москву».)

«Узнав только в 1936 г., что жена скрыла соц. происхождение (дочь помещика), не сообщил об этом своевременно китайской делегации ИККИ». ^{(Здесь уже речь идет обо мне.)}

«Ли Мин имел связь с Менисом, арестованным НКВД, бывал у него дома».

Особенно подробно описываются утрата портфеля, расцененная как грубое нарушение конспирации, и вопросы, возникшие при переводе на китайский язык брошюры материалов процесса «троцкистско-зиновьевского блока». (Об этом позже.)

И в конце документа такие строки:

Ли Мин арестован. ПОСТАНОВИЛИ: Исключить Ли Мина

(он же Ли-Ли-Сян[57]57
  Так пишется имя Ли Лисань в некоторых документах Коминтерна. – Примеч. автора.


[Закрыть]) из КП Китая. Секретарь ИКК:

Флорин.

Арестован.

Весь 1937 год прошел под знаком арестов. Родственники, знакомые… Взяли свекра Лены Радчевской – старого большевика Скачкова. Забрали знакомых китайцев – коминтерновских работников: Крымова, Оуян Синя.

В гостинице «Люкс», сплошь заселенной иностранцами, становилось все беспокойнее. Нередко по ночам в коридоре слышался топот сапог, не заглушаемый даже ковровой дорожкой, бряцание солдатского оружия. А по утрам на дверях у соседей обнаруживались сургучные печати с веревочными хвостиками.

Как раз напротив нас, буквально дверь в дверь, жили две японки – дочери основателя коммунистического движения Японии Сен Катаямы. Потом там появился еще и молодой мужчина, выходивший в коридор в своем национальном костюме – кимоно. И вдруг все трое разом исчезли. Неужели их арестовали? А может быть, они успели уехать на родину? Никто не мог сказать ничего определенного. Да и у кого было спрашивать? Люди предпочитали молчать. «Без причины не берут», – оправдывала я (да и Ли Мин тоже) каждый новый арест. Возможно, это был способ самоуспокоения, не осознаваемый нами самими. Но на душе становилось все тревожнее и тревожнее.

На китайцев повальные аресты обрушились в начале 1938 года. Всех, кто работал в китайской секции издательства «Иностранный рабочий», взяли в феврале одного за другим. Тогда же были арестованы и русские сотрудники китайской секции, которые в свое время работали в Китае. Единственным, кто остался на свободе, был китаец Се Вэйчжэнь (Гришин). Мне это казалось странным. Всех посадили, а его нет. Почему? Тут что-то было нечисто. Во время «культурной революции» он признался, что с осени 1937 года по поручению «органов» следил за Ли Мином.

Рано утром 23 февраля 1938 года, когда за окном еще густела чернильная темнота, нас разбудили голоса за дверью и громкий требовательный стук в дверь. Пришли за нами!

Поднимаемся с постели, торопливо одеваемся и открываем дверь. Входят двое в военной форме – солдат в грубых кирзовых сапогах с винтовкой и старший по чину с револьвером на боку.

– Гражданин Ли Мин? – спрашивает старший.

– Я.

– Вы арестованы.

Старший протягивает ордер на арест. Начинается обыск. Сбрасывают с полок все книги, тщательно перелистывают каждую страницу. Вытряхивают из встроенного шкафа наш скудный гардероб, прощупывают все карманы и даже швы. Шарят в ящиках письменного стола, заглядывают под диваны, мнут перовые подушки – не спрятано ли там чего. Все это длится долго, бесконечно долго.

– Собирайтесь! – приказывают наконец Ли Мину.

Сердце у меня обрывается. Ли Мин бледнеет. Он надевает самый старый костюм, снимает с руки швейцарские часы, привезенные им еще из Шанхая, и передает их мне. (Тогда такие часы встречались редко и были большой ценностью.) Я собираю ему смену белья, носки, полотенце, мыло и зубную щетку. Наступает минута расставания. Глаза у меня сухие, без слез. Ли Мин бледен, но внешне спокоен.

– Лиза, – говорит он мне, – я ни в чем не виновен ни перед китайской компартией, ни перед советским народом. Моя совесть чиста. Передай это нашему представителю в Коминтерне.

Ли Мин обнимает меня. Его уводят.

В изнеможении опускаюсь в кресло. В горле стоит комок, но плакать не могу. Надо что-то делать. Но что? Привести комнату в порядок и сообщить коменданту общежития[58]58
  Гостиница «Люкс» была общежитием Коминтерна.


[Закрыть] об аресте мужа? Нет! Прежде всего надо выполнить просьбу Ли Мина.

Я сажусь за стол и слово в слово записываю то, что он сказал на прощание. Выхожу в коридор – уже около девяти утра. Неуверенно, даже робко, стучусь в соседнюю дверь, в ту самую комнату, где раньше жил Кан Шэн, а теперь живет замещающий его Чэнь Таньцю.

Открывает сам Чэнь. При виде меня он делает несколько шагов назад, и я вижу, как бледность проступает на его смуглом лице. Он с испугом, выжидательно смотрит на меня.

– Ли Мин арестован, – говорю я срывающимся голосом. – Он просил передать вам его слова, я их записала.

Передаю записку в руки Чэнь Таньцю, поворачиваюсь и ухожу.

* * *

Рассвет едва брезжил, когда Ли Мина вывели через боковую дверь гостиницы, выходившую в Глинищевский переулок. Ли Мин осмотрелся по сторонам: «черного ворона» не было. – Пошли! – приказали ему.

И они отправились пешком: Ли Мин шел впереди, а за ним в некотором отдалении следовали конвоиры. Вели его через Столешников переулок и Петровку, завернули за угол, пересекли Неглинную и стали подниматься по мощенному брусчаткой Кузнецкому мосту – самой фешенебельной московской улице в дореволюционные времена. Вот они и в Фуркасовском переулке, у ворот Лубянки. По всем этим улицам Ли Мин много ходил в последние годы, но сейчас этот путь показался тягостно долгим.

– На тебя, наверное, смотрели, когда ты шел под конвоем? – позже спросила его я. – Не заметил, – последовал ответ.

Да и впрямь – до того ли было человеку, шагавшему навстречу страшной судьбе! Ли Мин шел сосредоточенный, погруженный в тяжелые мысли. Сколько раз в своей подпольной жизни он оказывался на волосок от ареста: неожиданные обыски, облавы, провалы конспиративных явок, побег по шанхайским крышам от преследовавших его полицейских, объявления в газетах о награде за поимку «опасного преступника». Но он ускользал, выкручивался – судьба его хранила. А теперь…

Много лет спустя Ли Мин говорил:

– Сидеть во вражеской тюрьме – это просто, а сидеть у своих – хуже нет.

Тем не менее он успел заметить, что по переулку к Лубянке вели под конвоем и других арестованных. Оказывается, тюремных машин в тот день не хватило – все были в разгоне.

Наступал праздник – двадцатая годовщина создания Красной армии. Но для меня это был один из самых черных дней в моей жизни.

* * *

К коменданту идти не потребовалось – он объявился сам с требованием, чтобы я немедленно освободила комнату и переселялась. В комнате все было перевернуто вверх дном. Стараясь не думать ни о чем, я принялась разбираться в этом хаосе, укладывать вещи – особенно канительно было с книгами. Наконец-то все вещи собраны. Я перетащила чемоданы, куда мне было приказано – во флигель, который находился во дворе гостиницы. Когда я проходила под аркой ворот, ведущих во двор, то мне показалось, что стоящий там вахтер взглянул на меня с усмешкой: ну вот, мол, голубушка, и ты здесь!

И действительно, я была далеко не первой «переселенкой». Флигель уже был плотно заселен членами семей репрессированных и уподобился ноеву ковчегу: там нашли себе пристанище люди самых разных национальностей, чудом уцелевшие в бурлящем вокруг грозном социальном водовороте.

Мне показали, куда внести вещи. Этот была полутемная комната на первом этаже с окнами, выходящими во двор-колодец. Мрачное окружение! Тем не менее аккуратно прибранная, с некрашеным деревянным полом, выскобленным добела, комната выглядела даже уютной. В ней обитали две немки. Встретили они меня без особой радости, но и без признаков недружелюбия. Мы ведь были товарищами по несчастью. Вскоре между нами установились хорошие добрососедские отношения. Женщины обучали меня немного немецкому языку. Но чему я лучше всего у них научилась – это поддерживать чистоту и порядок в комнате. Уборкой мы занимались по очереди. Особенно высокие требования мои соседки предъявляли к тому, чтобы пол был безукоризненно чистым. Они настойчиво учили меня, как его мыть горячей водой со стиральной содой. И я до изнеможения терла щеткой этот проклятый пол, чтобы угодить им. С меня буквально семь потов сходило, пока результат моей работы удовлетворял соседок. Но я и до сих пор испытываю чувство благодарности к моим немецким наставницам – их муштра пошла мне на пользу. Привычка к чистому полу въелась в меня настолько, что я с остервенением драила полы даже в китайской тюрьме.

Одна из немок – Эльза – была миловидная белокурая женщина лет сорока, другую, темноволосую, звали Эмма. Они довольно бегло говорили по-русски, так как жили в Советском Союзе уже несколько лет, приехали из Германии вместе с мужьями после фашистского переворота. Муж Эммы работал заместителем главного редактора немецкой коммунистической газеты «Роте Фане». Он, как и муж Эммы, тоже видный деятель КПГ, был близким другом Эрнста Тельмана[59]59
  Эрнст Тельман (1886–1944) – лидер немецких коммунистов, один из главных оппонентов Гитлера.


[Закрыть]. (Мои соседки, говоря о Тельмане, называли его просто Тедди.) И у Эльзы, и у Эммы мужья были арестованы, причем одновременно, и женщины ничего не знали об их судьбе. Вообще находившиеся в Москве немецкие коммунисты подверглись арестам одними из первых. Их брали пачками. Обвиняли в сговоре с нацистами, предательстве, шпионаже и т. п.

В том же флигеле я подружилась с Нелли Лабриолой. Отец ее был итальянец, известный социал-демократ, имя которого упоминается в сочинениях Ленина, а мать русская. Когда ее мать разошлась с отцом, то увезла Нелли в Советский Союз. Муж Нелли являлся представителем итальянской молодежной организации в КИМе. Он был калека, с трудом передвигался на костылях. И вот его, немощного человека, полного инвалида, бросили в тюрьму! Нелли наводила о нем справки повсюду, но безрезультатно. Он, видимо, погиб в заточении. Потом Нелли переехала к матери. Преподавала где-то итальянский язык, потому что владела им как родным: она родилась в Италии и выросла там. Она рассказывала мне о Неаполе, городе с лазурным небом и удивительными песнями. Мы долго поддерживали дружеские отношения, пока нас не разъединила война.

По темному коридору на нашем этаже бегали маленькие дети. Из-за возраста они, естественно, не могли осознать трагедию своих родных и продолжали беззаботно резвиться даже в этом «ковчеге печали».

Весной 1987 года в Пекине наши знакомые-китайцы привели в гости польку, которую они называли Оля. В 40-е годы она воспитывалась вместе с ними в Ивановском интердоме. За чайным столом в оживленной беседе начали вспоминать Москву, гостиницу «Люкс». И выяснилось, что Оля, тогда совсем еще маленькая девочка, тоже жила во флигеле вместе с бабушкой, известной польской революционеркой Форнальской. Дочь и сын Форнальской – работавшие в Коминтерне польские коммунисты – были арестованы. Оля хорошо помнила тот темный коридор, в котором она играла со своими сверстниками. Отец Оли стал известен позже как один из вождей стран народной демократии, культ которых внедрялся в сталинский период. Они почитались меньше Сталина, но портреты их возникали на разных демонстрациях и празднествах. Болеслав Берут. Он был развенчан сразу же после Сталина. Мне было неудобно спрашивать Олю о нем.

Память сохранила и другие мелкие эпизоды моего пребывания в мрачном флигеле.

В соседней комнате кто-то целыми днями крутил на патефоне одну и ту же чем-то полюбившуюся ему пластинку – модное танго «Утомленное солнце»: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось. В этот час ты призналась, что нет любви…»

Мелодия эта назойливо звучала у меня в ушах. Прощание навеки, конец любви. Нет! У любви не может и не должно быть конца!

Мысли о Ли Мине ни днем ни ночью не оставляли меня. Утрата мужа в таких трагических обстоятельствах только обостряла мое чувство к нему. И навязчивые звуки танго запали мне в душу как тяжелая ассоциация с теми временами. Вот почему, когда я смотрела «Утомленные солнцем» Никиты Михалкова и опять услышала эту мелодию, проходящую лейтмотивом через весь фильм, то в душе всколыхнулась сложная гамма переживаний, и вновь возникло давнишнее гнетущее чувство.