Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Глава 7
Гостиница «Люкс»

С конца 1935 года Ли Мин с невероятной настойчивостью при каждой встрече начал заговаривать о женитьбе. Я колебалась.

Меня не смущали его многочисленные жены и дети (дело прошлое!), не волновала и разница в возрасте – пятнадцать лет, но беспокоило будущее. Я прекрасно понимала, что Ли Мин не волен в себе: сегодня он здесь, а завтра – негласный приказ, и он может в любой момент покинуть Москву. Я даже не узнаю, что с ним. Такие примеры я уже видела. Ли Мин познакомил меня с Женей Гомберг, работавшей его секретарем в Профинтерне. Она приходила со своим сынишкой – восточного типа мальчиком. Муж Жени Вэнь Шичжэнь находился где-то в Китае, вестей от него не было. Осталась одна с ребенком и жена тогдашнего Генсека КПК Чжан Вэньтяня (Измайлова), убежденная партийка, ходившая в кожаном пальто, как женщина-комиссар в «Оптимистической трагедии»[48]48
  Пьеса Всеволода Вишневского, написанная им в 1932 году и поставленная в Камерном театре Александром Таировым в 1933.


[Закрыть]. (Сын ее, оказавшийся в начале войны в пионерлагере в Белоруссии, потом пропал без вести.) Несколько раз отъезжал в секретные командировки и Коля Васильев, и Сальда никогда не была уверена, вернется ли он.

У меня было ощущение, что я бросаюсь в омут с головой.

Но я знала, что Ли Мин переживал нелегкую пору, что он очень одинок в России. Не хотелось наносить ему еще один удар. Пусть не думает, что я тоже боюсь связать свою жизнь с «оппортунистом»!

Решение пришло бесповоротно.

Сальда меня поддержала, а вот с Клавой творилось что-то непонятное. В последнее время она начала отходить от меня, проявляла холодность. Она была человек в себе, сдержанная и скрытная, но явно не одобряла развитие моих отношений с Ли Мином. Возможно, в ней играло ущемленное женское тщеславие, чувство оскорбленного самолюбия: как же, предпочли не ее, а Лизу! К Ли Мину особого чувства она не испытывала, но ведь она привыкла быть первой! После моей свадьбы наши дружеские отношения окончательно прекратились.

Правда, она пригласила меня к себе, когда выходила замуж за коллегу по издательству – модника и пижона. Он мне не понравился, и я оказалась права: женская судьба Клавы не сложилась, как и у многих красивых женщин. Когда она тяжело заболела, муж тут же начал изменять ей. Клава ушла из жизни несчастной, не дожив и до сорока лет.

Мы с Ли Мином поженились в начале февраля 1936 года.

Регистрироваться не ходили. В те времена можно было обходиться и без этой формальности: советский закон признавал гражданский брак наравне с официально зарегистрированным.

Так поступали многие советские граждане. Да и мне это казалось лишней процедурой. Разве печать на свидетельстве делает брак более надежным и прочным? Так я тогда рассуждала.

В Китае в те времена тоже существовало либеральное отношение к регистрации. По традиции главным для признания законности брака была его гласность, публичность. Проще говоря, свадьбу надо было играть, чтобы все знали, а наличие бумажки никто и не проверял. Тем более в условиях нелегальной деятельности куда идти регистрироваться – в гоминьдановские органы? Беспокойная жизнь подпольщиков приводила к тому, что супружеские отношения нередко оказывались скоротечными, а фиктивные браки, служившие для прикрытия, превращались в настоящие. В том кругу профессиональных революционеров, к которому принадлежал Ли Лисань, практически каждый пережил в личной жизни расставания и новые встречи, у каждого было по нескольку браков: у Мао Цзэдуна – четыре, у Лю Шаоци – пять или шесть, только Чжоу Эньлай всю жизнь оставался со своей Дэн Иньчао.

Позднее мне нередко приходилось отвечать на вопрос:

– А вы какая по счету жена Ли Лисаня?

На что я говорила:

– Пятая.

И с гордостью добавляла:

– И последняя.

У китайских коммунистов имелось правило – получать на брак устное разрешение партийной организации. Этого было достаточно.

И вот в преддверии свадьбы Ли Мин повел меня в гостиницу «Люкс» к тогдашнему руководителю делегации китайской компартии в Коминтерне Ван Мину. Это имя потом сопровождало нас всю жизнь. От Ван Мина зависело, станем ли мы мужем и женой. Мне, неискушенной в правилах поведения китайских партийных работников, это показалось несколько странным, но в некоторой степени даже польстило.

В середине 30-х годов Ван Мин представлялся важной фигурой – он был членом Политсекретариата и Президиума ИККИ, был близок с Георгием Димитровым, прославленным борцом с фашизмом, избранным в 1935 году на пост Генерального секретаря Исполкома Коминтерна, и вообще пользовался поддержкой ответственных руководителей этой организации. В советских газетах публиковались его выступления и статьи на русском языке. Можно с уверенностью сказать, что в широких кругах советских людей его знали лучше, чем Мао Цзэдуна, о котором мало что было известно. Но по возрасту и партийному стажу Ван Мин значительно уступал Ли Лисаню и другим руководителям КПК. Позднее Ли Лисань рассказал мне о том, как у него произошло знакомство с Ван Мином.

Летом 1928 года, когда в обстановке крайней секретности под Москвой собрался VI съезд КПК, Сталин встретился с ведущими руководителями партии: Цюй Цюбо, Чжоу Эньлаем, Ли Лисанем и Сян Чжунфа, а переводчиком на этой встрече был слушатель «Суньятсеновки» Ван Мин, хорошо говоривший по-русски. В 1929 году молодой, но амбициозный выпускник университета приехал в Шанхай. В то время Ли Лисань возглавлял отдел пропаганды ЦК КПК и вообще вершил делами партии. Когда он вызвал Ван Мина для беседы по поводу «трудоустройства», тот прямо заявил, что желает остаться в аппарате ЦК, претендуя на руководящую должность, ведь в Москве он ходил в любимчиках у Павла Мифа, ректора Университета им. Сунь Ятсена. Особенно Ван Мин выдвинулся во фракционной борьбе в среде китайских студентов, когда он, опираясь на поддержку руководства университета, записал своих противников в «троцкисты», а сам возглавил так называемую «группу 28 с половиной большевиков»[49]49
  Группа в КПК, не являвшаяся формальной фракцией. Ее участники выступали за изменение направления развития революции. Группа играла важную роль в партии на рубеже 1920–1930-х годов.


[Закрыть]. Он считал себя ортодоксальным многознающим марксистом. Но Ли Лисань указал ему, что теоретические знания – это еще не все, необходимо набраться практического революционного опыта, и рекомендовал Ван Мину начать с рабочих низов, как он сам это сделал по возвращении из Франции. Ван Мин был направлен на партийную работу на шанхайскую табачную фабрику. Он был страшно обижен, посчитав, что Ли Лисань применяет к нему «репрессивные меры», и стал жаловаться Мифу, непрерывно посылать письма в Москву. Причем отправлял их простой почтой, что было грубым нарушением конспиративной дисциплины.

Когда летом и осенью 1930 года развернулась борьба с «лилисанизмом», Ван Мин очень хорошо отыгрался, выставив себя героем. При поддержке Мифа он вошел в Политбюро ЦК КПК и фактически стал играть в нем первую скрипку. Это произошло в начале 1931 года на пленуме, где под давлением Коминтерна Ли Лисань и Цюй Цюбо были выведены из Политбюро, и весь состав руководства КПК был значительно обновлен, пополнен «людьми из Москвы». После казни Сян Чжунфа гоминьдановцами летом 1931 года Ван Мин даже несколько месяцев исполнял обязанности генсека партии, вроде бы достигнув заветной вершины власти. Но, видимо, малодушие перевесило амбиции: страшные провалы конспиративной сети, казни, расстрелы заставили его в первую очередь подумать о себе. Он настоял, чтобы ЦК укрыл его в безопасном месте – в иностранном санатории под Шанхаем, где для него с женой сняли целый этаж, а затем и вообще предпочел перебраться из опасного Шанхая обратно в Москву и «рулить» издалека.

Прибытие Ван Мина в Коминтерн не могло обрадовать Ли Лисаня, оказавшегося в непосредственном подчинении у человека, настроенного к нему явно неблагожелательно. (Китайцы долго помнят обиды.) Несколько раз Ли Лисань просился на родину, но Ван Мин никак не давал разрешения, не упуская при этом любого случая, чтобы прижать «оппортуниста» к ногтю. Когда предыдущая жена Ли Лисаня, Неверова, уехала в командировку на Дальний Восток, Ли Лисань в письме к ней вскользь упомянул о том, что, мол, товарищ Ван Мин недавно вернулся из отпуска в Москву. Не знаю, как содержание этого письма стало известно китайской парторганизации, но оно послужило поводом к новой серии проработок, так как Ван Мин обвинил Ли Лисаня в «разглашении секретных сведений», касающихся местонахождения руководителя китайской компартии. Как позднее сказал Ли Лисань в своем выступлении на VIII съезде КПК, в Москве он ощущал себя «снохой под игом свекрови», не мог распрямить спину.

Но когда мы с ним шли к Ван Мину, я, конечно, еще не знала всех этих сложностей во взаимоотношениях. Ван Мин занимал на седьмом этаже гостиницы «Люкс» апартамент из трех комнат. С ним вместе в Москве находилась жена Мэн Циншу (по-русски Роза), настоящая китайская красавица с прекрасным цветом лица и большими глазами под красиво очерченными дугами бровей. У них была четырехлетняя дочка Ван Фан, Фаня. В 1937 году, уезжая на родину, отец оставил ее на воспитание в семье Димитрова, который после войны забрал ее с собой в Болгарию. Фаня, приехав к родителям в Китай в 1950 году, не захотела оставаться с ними, заявив, что своей родиной считает Болгарию. Ныне все трое – родители и их дочь – покоятся на Новодевичьем кладбище в Москве. На могиле Ван Мина воздвигнут пышный монумент с фигурой в полный рост и выгравированной надписью «Выдающийся революционер-интернационалист». Сюда часто водят группы любопытствующих китайских туристов.

В 1936 году Ван Мин произвел на меня впечатление вполне интеллигентного человека с правильными чертами лица. Он свободно говорил по-русски (лучше, чем Ли Мин). Из-за низенького роста ему не хватало импозантности, но зато он держался с важностью, которая, вероятно, призвана была подчеркнуть его ответственное положение. А так как он казался мне весьма солидной фигурой – как же, секретарь Коминтерна! – то чем-то напомнил Наполеона, и в голове мелькнула сентенция о том, что великие люди зачастую бывают маленького роста. Но в целом Ван Мин мне с первого же взгляда не понравился: было в нем что-то неприятное – то ли настороженность, подозрительность во взгляде, то ли чиновничья манера держаться.

Знакомство со мной проходило в официально-сдержанной атмосфере. От Ван Мина веяло холодком, и Ли Мин тоже «держал дистанцию». Наблюдая за ним, я отметила, что и он относится к Ван Мину без особой симпатии. Но разрешение на брак Ван Мин ему дал.

Реакция родных на изменение в моей личной жизни в целом была положительной. В нашем кишкинском роду, как и в большинстве дворянских семей, привечали смешанные браки. Среди моих сестер одна была замужем за Радчевским, другая – за Корниловичем (оба – с польскими корнями), третья – за австрийцем Зилесом. Дядя Владимир Семенович был женат на француженке. И вот теперь на горизонте появился китаец.

Сестра Олимпиада Павловна оценила Ли Мина в таких словах:

– Я на своем веку повидала немало людей, но могу тебе, Лиза, сказать, что Ли Мин – не простой человек. Он – личность!

А брат Сергей отнесся к моему браку с позиции естественных наук:

– Про другое не скажу, но как агроном по профессии твердо знаю, что гибридное потомство должно обладать большими достоинствами.

Брат Володя, как всегда, промолчал. Может быть, был озабочен собственными проблемами. Он к тому времени стал семейным человеком, и жена Маруся вот-вот должна была родить.

Больше всего меня беспокоила мама: как она воспримет мое необычное замужество? Конечно, у нее были внутренние опасения. Но мама никогда не навязывала мне своего мнения и вообще привыкла уже к моей самостоятельности. И, кроме того, Ли Мин покорил ее своей уважительностью и вниманием. Такое отношение к пожилому человеку даже меня удивило – я не знала еще, что это одна из лучших китайских традиций. Ли Мин окружал маму неизменной заботой не только в период ухаживания, но и до самого конца ее жизни.

Когда он сам сообщил маме, что мы собираемся пожениться, она всплеснула руками:

– Да вы знаете, что у моей дочери ничего нет? Она же бесприданница!

Ли Мин рассмеялся:

– Вот и хорошо! И у меня никакого имущества нет. Я тоже пролетарий.

И действительно, к свадьбе мы никак не готовились. Собрав свое немудреное имущество: пару выходных туфель, белье, кое-что из верхних носильных вещей да еще сшитый мамиными руками теплый байковый халат в полоску – предмет моей гордости (никаких домашних халатов у меня до этого не водилось), я связала все это совсем по-простецки, на деревенский манер, в небольшой узел и с 1-го Басманного переулка просто перебралась к Ли Мину на Тверскую.

Сохранилась карандашная записка на клочке бумаги, которую я передала Марусе, лежавшей в родильном отделении больницы:

«Милая Маруся!

Я, наконец, разрешила проблему – вышла замуж. Так что в нашей семье появился неожиданный родственник – китаец.

Мама понемногу, кажется, успокаивается. Пожелай мне самого наилучшего. Володя сегодня идет ко мне в гости. Целую тебя и твоего сына. Поправляйся скорее.

Лиза»

Я с Ли Мином поселилась в «Люксе», на Тверской. Это теперь гостиница «Центральная», а тогда в здании дореволюционной постройки размещалась гостиница-общежитие для работников Коминтерна. Очень удобное расположение: пройдешь пешком минут десять к Александровскому саду, а там уже и само здание аппарата Коминтерна. Сегодня его можно опознать по мемориальным доскам на стене: «Здесь работал Хо Ши Мин» – и прочим такого же рода, а тогда помещение это, конечно, было покрыто завесой секретности, и я ни разу туда не входила.

В гостиницу «Люкс» вход был тоже строго по пропускам. Мне сделали постоянный пропуск по заявлению Ли Мина, а если приходили гости, то мы звонили предварительно в проходную. В каждом номере стоял телефон – это было большое удобство по тем временам. Но в целом «Люкс» напоминал обычную советскую гостиницу: длинные коридоры с номерами по обе стороны и неизменной красной ковровой дорожкой посредине. Общий туалет, душевые в конце коридора и коммунальная кухня на несколько семей. Сейчас китайские журналисты, расспрашивая меня, прямо не хотят этому верить – им кажется, что если Коминтерн, то жильцы «Люкса» должны были наслаждаться необыкновенным комфортом, чуть ли не купаться в роскоши. А у нас с Ли Мином был номер на шестом этаже, метров тринадцать, окнами во двор. Крошечная прихожая, справа стенной шкаф, прямо напротив двери умывальничек с зеркалом. В комнате два дивана с выдвижными ящиками для постельного белья, письменный стол, полка для книг и круглый столик с креслом. Свободного места оставалось мало, тем более, когда прибавился еще один человек, то есть я. У Ван Мина, кстати, был апартамент с окнами на Тверскую, на солнечную сторону.

В те времена «Люкс» представлял из себя коробочку, где «каждой твари по паре», – кого там только не было! Многие жили постоянно, с семьями, а кто-то мелькал и исчезал. На нашем этаже проживал Вильгельм Пик (будущий руководитель ГДР), пожилой полноватый и очень воспитанный человек. При встрече даже с незнакомыми людьми он всегда улыбался и вежливо здоровался. Этажом ниже жил руководитель компартии Италии Пальмиро Тольятти (Эрколи). Приходилось сталкиваться в лифте и в коридорах «Люкса» и с другими известными деятелями: Морисом Торезом, Андре Марти. Но больше всего контактов было, конечно, с китайцами. Сальда с Колей Васильевым тоже переехали в «Люкс», и мы много общались. Какое-то время мы вместе начали заниматься китайским языком с китайцем из издательства, его звали Цю Цзиншань, но далеко в своих занятиях мы не продвинулись.

Свадьбу сыграли скромную: человек десять, не больше – товарищи Ли Мина по работе. Для комнатки в «Люксе» этого было уже предостаточно. Из собравшихся помню Чэнь Юня, крупнейшего партийного деятеля более поздней эпохи, Оуян Синя, члена китайской делегации в Коминтерне, тоже жившего в «Люксе», жену Цюй Цюбо Ян Чжихуа с дочерью-подростком Туей (Цюй Дуи).

Обед готовили общими силами – по-китайски, конечно. Жареные овощи с мясом мне показались очень вкусными, необычными для европейской кухни.

Спустя некоторое время устроили уже на квартире у мамы парадный обед для моих ближайших родственников. Было человек десять – двенадцать. Там в роли шеф-повара выступил Ли Мин. Обед всем показался превосходным. Слышались охи да ахи: «Ишь ты! Оказывается, можно жарить даже огурцы и помидоры, а мы этого и не знали!»

На этом обеде присутствовал только один китаец с русской женой Катей. Это был низенького роста человек с очень ординарным и, как мне тогда показалось, по-старчески сморщенным лицом. При виде такого невзрачного мужчины лицо у одного из моих родственников вытянулось, и он с удивлением и даже сожалением бросил взгляд на меня: у Лизы такой плюгавенький муж?! Я поспешила внести ясность. Как раз в этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился Ли Мин с блюдом в руке – он колдовал на кухне. Каким он показался мне красивым: высокий, стройный, с выразительными черными глазами и пышной шапкой волос! Я посмотрела на своего родственника: «Ну как?» Прочитав этот немой вопрос, он одобрительно кивнул: «Это совсем другое дело!»

Потекли наши обычные семейные будни. К девяти часам я уходила на работу в Издательство геолого-разведочной литературы, где работала в производственном отделе техническим редактором. Это издательство помещалось на Ильинке, в одном из переулков. Стена, огораживающая Китай-город, тогда еще не была снесена. Над одним из ее проемов, в том месте, где начиналась Ильинка, еще висела икона какого-то святого-чудотворца. А вдоль Лубянского проезда возле самой стены тянулись букинистические развалы, где всегда толпились любители-книжники, которые рылись в грудах потрепанных пыльных книг в надежде найти какую-нибудь печатную «жемчужину».

Ли Мин часто работал дома, иногда уходил, уезжал куда-то. Говорю «куда-то», потому что не спрашивала у него ни о чем: работа в Коминтерне считалась секретной, и я относилась к ней с уважением. Возвращаясь домой, я не раз заставала мужа врасплох – он торопливо прятал что-то в ящик письменного стола, но испачканные пальцы выдавали его с головой. Я понимала, что он работает над шифровкой с симпатическими чернилами, но оба мы делали вид, что ничего не произошло. Уже много лет спустя я узнала от Ли Мина, что он шифровал и расшифровывал особо секретные документы для ЦК КПК – с Яньанью уже имелась к тому времени постоянная радиосвязь. В этой деятельности ему помогали прекрасная память и опыт работы армейским шифровальщиком в молодые годы.

Кроме того, он преподавал на закрытых курсах для китайцев. Пару раз в неделю за ним приходила машина с военными, которые увозили его за город в школу «Выстрел». Ли Мин читал лекции по истории китайской революции и истории рабочего движения. Многим его слушателям врезались в память лекции о «лилисанизме», который он критиковал с большим напором, а в заключение заявлял ошеломленным китайцам:

– Я этот период прекрасно знаю, потому что Ли Лисань – это я!

Десятки лет спустя люди мне говорили:

– Никто из китайских руководителей никогда не критиковал себя так, как Ли Лисань.

Нашим ближайшим соседом в «Люксе» был Кан Шэн. Мы жили в номере 81, а он в номере 84. С ним в Москве находилась и его жена Цао Иоу, русское имя ее было Лина. Разговаривать с ними я не могла, так как по-китайски не знала ни слова, а они не понимали по-русски. Меня удивляло, как у такого импозантного человека, каким мне казался тогда Кан Шэн, может быть такая невзрачная жена. Кан Шэн по тем временам был всегда щеголевато одет, прекрасно сшитые костюмы сидели на нем великолепно, а очки в золотой оправе придавали утонченно интеллигентный вид. Он производил впечатление очень культурного человека. Позднее, в Пекине, я видела у него много альбомов с репродукциями картин из Лувра, Третьяковской галереи и других известных музеев мира. В доме у него был даже определенный уют, причем создавал его он сам, а не жена, что меня удивляло, так как по европейским понятиям уход за домом и создание приятного интерьера – святая обязанность женщины. Кан Шэн слыл знатоком древней китайской культуры и каллиграфии. В Пекине он, используя открывшиеся возможности, собрал большую коллекцию предметов искусства. В знак дружбы подарил Ли Лисаню бронзовую фигурку сидящего Будды. По моему невежеству мне она показалась непривлекательной и даже облезлой (как теперь понимаю, по причине древности), но я все-таки поставила ее в гостиной, где она и простояла до «культурной революции», а потом затерялась. Видимо, кто-то из «бунтарей» оказался более просвещенным, чем я, и понял стоимость этой вещи.

Как обманчива бывает внешность, как легко она может ввести в заблуждение! Трудно было предположить, что за внешним лоском и культурностью (может быть, мнимой?) у Кан Шэна скрывалась низкая темная душа. И кто мог знать, какую роковую роль он сыграет в трагической судьбе Ли Лисаня! Муж мой, скорее всего, также был далек от понимания истинной сущности этого человека, так как некоторое время в Пекине он еще поддерживал с ним отношения, когда Кан Шэн приехал из Ханчжоу[50]50
  Живописный город на юге Китая, в провинции Чжэцзян.


[Закрыть], где якобы лечился (ходили слухи, что он сказался больным после того, как попал во временную опалу у Мао Цзэдуна). Но когда Кан Шэн снова вступил в игру в роли «борца с ревизионизмом», то не просто прервал неформальные контакты с нами, но и начал исподволь травить Ли Лисаня.

Цао Иоу я еще раз видела незадолго до начала «культурной революции», она тогда работала в Пекинском горкоме. Ее я даже сразу не узнала – так она преобразилась. Стала дороднее и как-то даже выше ростом. В движениях, жестах сквозила самоуверенность, а в тоне разговора звучали даже покровительственные нотки. От невзрачной московской Лины не осталось и следа. Кан Шэн в то время круто шел в гору – к высотам своей политической карьеры. Его кончина в 1975 году была помпезно отмечена в прессе: то были времена «Банды четырех»[51]51
  «Бандой четырех» в Китае называют внутрипартийную группировку, в которую входили Цзян Цин, Ван Хунвэнь, Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань. Разгром «Банды четырех» произошел после смерти Мао Цзэдуна, в октябре 1976 года.


[Закрыть], а Кан Шэн являлся одним из ее столпов.

После падения «четверки» Кан Шэна постигло бесславие, личность его стала одиозной. Мраморный бюст в колумбарии № 1 на Кладбище героев революции Бабаошань потихоньку поместили куда-то на склад – на Бабаошане множились урны с прахом репрессированных им партийных деятелей, и родственники покойных считали своим святым долгом при посещении колумбария плюнуть на этот бюст, как в Китае испокон веков плевали на каменные изваяния злодеев. Оплеванный бюст поспешили убрать от греха подальше, а Кан Шэна посмертно исключили из рядов коммунистической партии.

И вот ирония судьбы: полвека спустя Цао Иоу опять оказалась моей соседкой. По возвращении из ссылки в конце 70-х годов мне выделили квартиру в многоэтажном доме № 22 по улице Фусинмэньвай. Здесь поселили многих партийцев солидного ранга, пострадавших от «четверки» и, естественно, от Кан Шэна. Через несколько лет, когда в ЦК начали пересматривать отношение к Кан Шэну, встал вопрос о выселении Цао Иоу из по-прежнему занимаемого ею особняка в привилегированном районе. Цао Иоу, которая в годы «культурной революции» носила устрашающий титул заведующей «Кан бань», то есть канцелярии Кан Шэна, долго противилась переселению. Но, когда из особняка начал доноситься запах паленой бумаги и прошел слух, что Цао Иоу по ночам жжет какие-то документы, ее заставили выехать в ультимативном порядке. Жильцы нашего дома единодушно протестовали против ее вселения.

Был даже пущен подписной лист – молодые активисты во главе с детьми Лю Шаоци ходили по квартирам и собирали подписи. Подписалась и я вместе с дочерьми. Невзирая ни на что, Цао Иоу все же поселили. И надо же – моя спальня оказалась стена к стене с ее квартирой! Меня даже предупреждали соседи: «Смотрите, чтобы не пострадали ваши окна, если вдруг начнут бить стекла у Цао Иоу». К счастью, этого не произошло – это был бы слишком примитивный, нелепый способ отмщения. Судьба покарала ее и так: супруга некогда грозного Кан Шэна превратилась в жалкую старуху, пугливо прячущуюся от посторонних взоров. Из квартиры она никогда не выходила, и никто ее не навещал, кроме самых ближайших родственников. Как-то случайно мне довелось увидеть ее через окно ее квартиры, выходившее на проходной балкон: старая женщина с всклокоченными космами, бессмысленно вперившая взгляд в никуда. Я поверила, что она действительно не в своем уме, как об этом шла молва. Очень скоро она незаметно ушла из жизни.

* * *

Вскоре после свадьбы, в мае 1936 года, мы с мужем поехали на берег Черного моря, в Сочи. И, можно считать, провели там, хотя и с запозданием, наш медовый месяц. Ли Мину дали в Коминтерне бесплатную путевку, а за мою мы выложили баснословную по тем временам сумму – 1400 рублей.

Но санаторий действительно был прекрасный – элитарный, принадлежавший ЦК ВКП(б). Небольшие домики утопали в зелени огромного парка. Море накатывало волны на узкую полоску пляжа, усеянного крупной галькой. В воду надо было входить в резиновых тапочках, так как дно было каменистое. В парке цвели магнолии, их белые, словно восковые, цветы источали одуряюще пряный аромат. Ли Мин, всегда любивший цветы, вдруг решил по-рыцарски преподнести мне букет. Недолго думая, он, к моему удивлению, как мальчишка, проворно вскарабкался на дерево и нарвал целую охапку прекрасных белых цветов. Мы поставили их в комнате в ведро, но перед сном нам велено было вынести всю эту красоту в коридор, чтобы не отравиться их дурманящим запахом.

Как-то в санатории организовали поездку в живописное место – Красную Поляну. Мы ехали по горной дороге, и Ли Мин не переставал восхищаться: «Как красиво! Ну совсем как у меня на родине, в Хунани! Ты не знаешь, Лизочка, какие у нас там места!»

Я вспомнила эти слова, когда в первый раз попала на его родину, на открытие дома-музея Ли Лисаня. Да, хунаньские пейзажи действительно красивы. Но Ли Мину они казались особенными еще и потому, что в этих краях прошли его детство и юность. А это запечатлевается в памяти на всю жизнь, и привязанность к родным местам особенно обостряется на чужбине.

В санатории отдыхали старые большевики, в основном пожилые люди. Мы с Ли Мином оказались самыми молодыми, и весь санаторный персонал называл нас «наши дети». Ли Мин был худощавый и стройный, очень моложавый на вид, а я была вовсе юной и очень худенькой. Не найдя у нас других болезней, врач сказал, что мне полагается поправиться на семь килограмм, а Ли Мину – аж на целых шестнадцать! По утрам сестра-хозяйка в белом халате подходила к нашему столику в уютной санаторской столовой, справлялась, чего бы нам хотелось покушать, и уговаривала нас есть побольше. Сидевшие за соседним столиком толстяки, страдавшие ожирением, бросали на нас завистливые взгляды. Нам разрешалось есть любые блюда: бифштексы, свиные отбивные – в то время как их держали на строгой диете, подавали морковные и капустные котлетки, которые им в горло уже не лезли. Зато по вечерам эти «страдальцы» брали реванш: потихоньку отправлялись в ресторан «Ривьера» и там отводили душу.

В жизни я не питалась так хорошо, как тогда в санатории. При скромном бюджете в нашей семье всегда довольствовались малым, хотя это и восполнялось тем, что мама хорошо готовила. Меня же кулинарное искусство вообще не интересовало – время было не такое, чтобы этим увлекаться. Занятие домашним хозяйством не пользовалось почетом среди молодежи, считалось чуть ли не мещанским предрассудком, буржуазным пережитком. Девушки в свободное время больше занимались общественными делами, а не стояли на кухне. Вся тяжесть домашних дел, естественно, перекладывалась на плечи матерей. Что поделаешь, молодость всегда эгоистична. В «Люксе» мне нравилось то, что гостиничное обслуживание освобождало от многих забот – уборки, стирки белья, готовки. Обычно мы с Ли Мином ходили в гостиничную столовую, где все было недорого. А продукты к завтраку покупали рядом, в Елисеевском гастрономе – единственном приличном магазине, где что-то можно было купить. Люди съезжались туда со всей Москвы, народу толпилось – не протолкнешься! Если Ли Мину приходила в голову мысль угостить коллег по-китайски, то он сам закупал продукты и становился к плите, а я выступала в роли поваренка. Как-то раз он купил на рынке большую охапку сельдерея, чтобы пожарить на китайский манер, так к нему в трамвае без конца приставали: зачем да почему, и что он будет с этой охапкой делать? А меня удивляло, что, непритязательный в еде, он мог выкинуть деньги на кило мандаринов – очень редких и дорогих фруктов по тем временам.

– Лизочка, у нас в Хунани мандарины возле каждого дома растут, – объяснял он мне.

В жизни каждой супружеской четы возникают размолвки, особенно в первое время совместной жизни. В санатории я сделала не очень приятное открытие: Ли Мин оказался страшно ревнив, и часто без всякого повода. Он старался не отпускать меня ни на шаг. А мне было чуть больше двадцати лет, и я с упоением танцевала на санаторных вечерах. Не танцующему Ли Мину это не нравилось, но отказывать себе в удовольствии я не хотела. Подумаешь, беспочвенная ревность! Ведь партнерами моими были одни седовласые старики. Сердитый, надутый, Ли Мин в пику мне стал проводить вечера за игрой в бильярд. К счастью, назревавший конфликт благополучно разрешился: в санатории открылись курсы танцев под руководством заезжего танцмейстера-профессионала, и мы записались вместе. Я сообщала маме в письме:

«Вчера после обеда во время мертвого часа Ли Мин все боялся проспать урок танцев. Я над ним смеюсь, что он на заседание так не торопится, как сюда».

Не скажу, чтобы муж был способным учеником – видимо, мешало полное отсутствие музыкального слуха (отсюда и равнодушие к музыке), но все же он усердно занимался и овладел с грехом пополам элементарными движениями бальных танцев. Впоследствии в Пекине он не пропускал случая потанцевать вплоть до самой «культурной революции», а я уже охладела к подобному времяпрепровождению и спокойно отпускала на танцы его одного.

В наше безмятежное санаторное существование диссонансом врезался один эпизод. В один прекрасный день нежданно-негаданно к нам заявился Кан Шэн. Ли Мин тут же удалился с ним вместе в комнату, где они с глазу на глаз проговорили довольно долго. Сердце у меня упало: неужели Ли Мина отзывают в Китай?! Эта мысль становилась для меня idée fixe[52]52
  Навязчивая идея (фр.).


[Закрыть], тем более что я знала: Ли Мин постоянно думает о родине и ждет не дождется возвращения. В тот же день вечерним поездом (никаких авиарейсов в ту пору не было) Кан Шэн отбыл обратно в Москву. Я с трепетом ждала: сейчас Ли Мин объявит мне о своем отъезде, и прощай, наш медовый месяц! Но Ли Мин мне ничего не сказал, и санаторная идиллия опять пошла своим чередом. Много позже я узнала, зачем приезжал в Сочи Кан Шэн. Оказалось, была получена срочная телеграмма из Яньани, которую никто не мог расшифровать: секретный код был известен одному Ли Лисаню. Он нигде его не записывал, а хранил в памяти. Пришлось для расшифровки срочно ехать в Сочи.