Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Глава 9
Хождение по тюрьмам

Итак, меня переселили – изгнание из рая состоялось. Наскоро устроившись в своем новом пристанище и коротко познакомившись с соседками, я поспешила уйти. Поехала к матери – в такую минуту она мне особенно была нужна. Это был единственный человек, перед которым я могла излить свое горе. Чутким материнским сердцем она могла все понять и утешить меня.

Как только я вошла, она по виду моему сразу угадала, что стряслось что-то ужасное. В ее испуганном взгляде я прочитала немой вопрос. «Ли Мина арестовали», – с трудом выдавила я из себя. Ошеломленная, мама опустилась в кресло, а я бросилась на пол и, по-детски уткнувшись в ее колени, дала волю долго сдерживаемым слезам. Плакала навзрыд. Мама гладила меня по голове и молчала. Она понимала, что мне надо дать выплакаться, после чего на душе станет легче. Плакала я долго – мама терпеливо ждала. Немного успокоившись, я сказала, что буду разыскивать Ли Мина по тюрьмам, что не откажусь от него. «Разумеется. Разумеется, надо искать. Как можно бросать человека в беде!» – поддержала меня мама. Как я была благодарна ей за эти слова, сказанные в такую минуту! Какой огромной моральной поддержкой стали они для меня! В моих глазах мама всегда была честным, справедливым человеком. Теперь я еще больше укрепилась в таком мнении. А ведь сколько знакомых и даже родственников советовали мне отказаться от мужа-иностранца! «Он ведь так или иначе связан с заграницей – мало ли что там может быть»; «Зачем тебе губить себя, ты еще молодая. Найдешь хорошего русского парня и устроишь свою жизнь», – увещевали меня.

Когда пришел брат с женой, мама все им рассказала. На лице у Марии появились растерянность и испуг, а Володя помрачнел и тихо сказал: «Наверное, было за что». Эти слова больно кольнули меня в сердце, но я тут же подумала: «А разве и мы с Ли Мином до сегодняшнего дня не считали так?» Какова же была сила неустанного внушения, что смогла так затуманить сознание людей! То был какой-то массовый гипноз, которому поддались сотни тысяч – да какое там! – миллионы советских людей.

Бедный Володя! «Было за что» – очень скоро так станут говорить и про него.

На следующий день я с тяжелым сердцем отправилась в институт. Заранее предвидела, что меня там ждет. Явилась в бюро комсомола института. Заявила о случившемся. Лицо у секретаря стало непроницаемо каменным. Но удивления мои слова не вызвали – такое было привычным. «Разберем твое дело в ближайшие дни, – ледяным тоном объявил он мне. – Подумай обо всем хорошенько».

В этот день мне было уже не до занятий. На лекциях сидела, вперив взор в одну точку, – ничего не видела, ничего не слышала. Все поняли, что со мной стряслось. Преподаватели оставили меня в покое. Но Соня Золотая, которая была секретарем партячейки нашего факультета, ходила за мной по пятам. Это была женщина тридцати с лишним лет, которая попала в институт по направлению своей организации. Тогда практиковалась такая система. Соня была намного старше всех нас, училась старательно, но язык давался ей с большим трудом. Женщина она была неплохая и ко мне относилась по-дружески. Может быть, потому, что я пришла в институт с рабочим стажем, а не сразу со школьной скамьи, как другие девочки, а может быть, потому, что она тоже была замужем, как и я. В общем-то она сочувственно отнеслась к моей беде и старалась мне помочь. Но по-своему. Все дни, оставшиеся до разбора моего персонального дела, она настойчиво убеждала, что мне надо отмежеваться от мужа, провести четкую грань между ним и собой. «Ты же не можешь за него ручаться – он иностранец, и ты просто не в состоянии знать о нем все». Я слушала, и невольно возникало сопоставление с реакцией секретаря комсомольской ячейки ОНТИ два года назад, когда я пришла доложить, что выхожу замуж за иностранца. (В те годы положено было докладывать руководителям ячейки о всех ключевых событиях в личной жизни.) «За кого же ты выходишь?» – спросил меня секретарь. – «Он китайский коммунист, работник Коминтерна». – «Ах так! Ну раз он член братской компартии, значит, наш товарищ. Какие могут быть возражения? Выходи!» В те годы чувство интернационализма еще сохранялось в сознании людей. Теперь же, после 37 года, в каждом иностранце мерещился потенциальный шпион.

Убедить меня Соня так и не смогла. Я была твердо уверена в том, что такой человек, как Ли Лисань, не может быть подлецом. В группе отношение ко мне в общем-то оставалось прежним: меня не сторонились, но и не шли на сближение. А Ира Гальперина, моя сокурсница, несмотря ни на что, продолжала со мной дружить, проявляла ко мне внимание и сочувствие. У нее в семье тоже был пострадавший от репрессий – родной дядя.

Вскоре состоялось обсуждение моего дела на заседании бюро комсомола. Было принято решение вынести его на общее комсомольское собрание.

И вот наступил день, которого я так страшилась. Страшилась не столько исключения, сколько прилюдного осуждения.

Огромный актовый зал, в котором обычно слушали лекции студенты трех факультетов, оказался заполнен до отказа. За длинным столом, покрытым красным полотнищем, сидел президиум. Когда было покончено со стоявшими на повестке дня вопросами, перешли к текущим делам. «Текущими делами» на этот раз были два – три персональных дела комсомольцев, в том числе и мое, – все связанные с репрессированными родственниками. Настала моя очередь. Меня вызывают к столу, где восседают «судьи». Зачитывается решение комсомольского бюро об исключении меня из комсомола как жены «врага народа». «Муж Кишкиной по фамилии Ли Мин, по национальности китаец, бывший работник Коминтерна, разоблачен как японский шпион, ренегат и изменник и арестован как враг народа». Дают слово мне. Внутренне похолодев, но внешне сохраняя спокойствие, я заявляю, что согласиться с такой формулировкой не могу. Следствие должно показать, насколько справедливо такое обвинение, последнее слово органы НКВД еще не сказали. Что касается лично меня, то никаких подозрительных действий я у мужа не наблюдала, а если бы они были, я не могла бы не заметить, так как жила с ним бок о бок.

В президиуме возмущенно зашептались. В зале воцарилась настороженная тишина. «Судьи», поднимаясь во весь рост один за другим, обрушились на меня. Утрачена классовая бдительность. Перед справедливым актом возмездия, совершившимся над врагом народа, Кишкина не только не склоняет голову, а наоборот, подвергает его сомнению, пытается обелить мужа. Это уже свидетельство того, что между Кишкиной и врагами народа существует духовное единство. И прочее и прочее – все в том же роде. Все эти штампованные обвинения вносятся в протокол собрания и в резолюцию о моем исключении. Приступают к голосованию. «Кто за то, чтобы исключить Кишкину из комсомола?» Поднимается лес рук. Механизм голосования сработал безотказно. Мне велено тут же сдать комсомольский билет. При гробовом молчании зала кладу билет на стол и медленно выхожу.

На следующий день в том же зале во время лекции мне из рук в руки передали записку без подписи: «Молодец! Ты вчера хорошо держалась на собрании». Это был бальзам для моей души. Рискованно было, конечно, так писать в те времена. Но все же кто-то осмелился.

* * *

Через несколько дней в домоуправлении «Люкса» я оформила справку, удостоверявшую, что я являюсь женой Ли Мина, – других документов, подтверждающих наши отношения, у меня не было – и поехала на розыски. Начала с Бутырки, как в просторечии называют Бутырскую тюрьму. То, что я там увидела, меня потрясло. Обширное помещение до отказа было заполнено людьми. Окошечек было несколько, к каждому из них вились длинные очереди, концы которых найти было нелегко. Наконец я пристроилась к той очереди, которая тянулась к окошечку, где давали справки об арестованных, фамилии которых начинались с буквы «Л». В очереди стояли одни женщины, в основном пожилые и совсем старые, и редко-редко можно было увидеть мужчину. Каких только историй я не наслушалась, пока там стояла! Жены разыскивали мужей, матери – сыновей и дочерей, сгинувших бесследно.

Одна старая женщина, помню, рассказывала про сына, выдвинутого на должность директора завода, и горестно резюмировала: «Вот и довыдвигали!» Стояла я долго, несколько часов, и всего лишь затем, чтобы после того, как я предъявила паспорт в окошечке, мне его швырнули обратно, грубо отрезав: «Нет такого!»

Так с того дня началось мое хождение по тюрьмам. После Бутырки была я в Таганской и даже Лефортовской тюрьме, хотя и слышала, что там содержались только особо важные «политические преступники», как в царские времена в Шлиссельбургской крепости или Алексеевском равелине Петропавловки. Ходила в тюрьму на Рождественском бульваре, заведомо зная, что там сидят одни уголовники. Но все же теплилась надежда: «А вдруг найду там!» Пыталась навести справки и во внутренней Лубянской тюрьме, приемная которой находилась на Кузнецком мосту. И всюду одна и та же безрадостная картина: толпы людей, измученных, страдающих, но все же не потерявших надежду узнать что-нибудь о близких. А сколько еще было других – тех, кто размежевался с родными, и тех, кто из-за боязни не решался наводить о них справки! Какова же была амплитуда арестов! Какие обвальные масштабы репрессий! В этом я смогла убедиться во время своего бесплодного хождения по тюрьмам. Мне стало казаться, что я сойду с ума. Я не могла уразуметь, что происходит? Откуда столько врагов народа? Как же могла удержаться Советская власть? Взяли такого человека, как мой муж, – искренне преданного делу революции. Значит, берут и таких, и, наверное, немало!

Никто не мог дать ответ на мучившие меня вопросы. Да и задавать их вслух было страшно. По вечерам я часто и подолгу блуждала в одиночестве по улицам, но душевная рана не зарубцовывалась, и успокоения я не обретала.

Пыталась найти спутниц для своих поисков. Заглянула к Зине Киселевой, муж которой – китаец Худяков – тоже до ареста работал в издательстве; к Наде Руденко – после того, как узнала, что Чжан Бао взяли вслед за Ли Мином. Но у этих женщин были на руках маленькие дети, и они, серьезно напуганные, отказались ходить по тюрьмам.

А я по-прежнему ждала, что Ли Мин вот-вот вернется. Справедливость обязана, не может не восторжествовать!

Но время шло, в окошечках снова и снова бросали в ответ: «Такой не числится!» – и я все больше теряла надежду не только на возвращение мужа, но даже и на то, что мне удастся разыскать его в одной из тюрем. В тюремных очередях поговаривали о том, что созданные в НКВД «тройки» – особые комиссии из трех человек – выносят приговоры практически без суда и следствия.

Очень часто дают десять – пятнадцать лет строгого лагерного режима без права переписки. Тогда я еще не знала, что «без права переписки», как правило, означало «расстрел». Однако сама возможность, что Ли Мина осудят на длительный срок и отправят в лагерь, повергала меня в ужас. Тем упорнее я продолжала свои поиски.

Через несколько месяцев я из флигеля во дворе «Люкса» переехала к матери. Вернулась на свое старое пепелище. Там, в 1-м Басманном переулке, прошли мое детство и юность, и наша густонаселенная коммунальная квартира с ее нескончаемо длинным темным коридором была для меня родным домом. А близость матери согревала сердце.

* * *

Летом 1938 года нашу семью настигла новая беда.

В тот год мы с мамой жили под Москвой в деревне Горки, у наших родственников Лены и Олега Скачковых, которые на лето сняли там деревенскую избу. Со Скачковыми у нас оставались самые близкие отношения – они не сторонились нас.

Я очень любила свою племянницу Леночку, и она отвечала мне тем же. Она была старше меня почти на десять лет, но это не мешало нашей дружбе.

Июль в том году выдался на редкость знойным. По вечерам стояла такая духота, что заснуть было невозможно. Мы до полуночи сидели на ступеньках крыльца в надежде, не потянет ли ветерок, не принесет ли хоть чуточку прохлады. Тщетно! С крыльца был виден дом, где провел свои последние годы Ленин. Небольшая деревня Горки раскинулась на косогоре, сбегавшем к оврагу, за которым начинался парк. Луг пестрел полевыми цветами. Днем было приятно лежать в густой траве и смотреть, как по небу плывут легкие белоснежные облачка. После невзгод и тревог душа отдыхала среди деревенского раздолья.

Но душевная передышка скоро кончилась. Неожиданно примчалась из Москвы Мария с сыном и привезла страшную весть: попал в тюрьму Володя.

Случилось это так: Володя с семьей поехал на родину Марии, километров за сто от Москвы, недалеко от знаменитого села Бородино. Родня Марии по деревенской привычке устроила пирушку, само собой, с обильной выпивкой. Брат вообще не умел пить, а тут его подпоили, и он прямо осатанел – стал носиться по деревне с финским ножом в руке. И откуда у него взялась финка – уму непостижимо! Кончилось тем, что он сорвал плакат со стены сельсовета. Милиционеры его связали, арестовали и отправили в Москву, где ему предъявили обвинение в контрреволюционных действиях. Самой весомой уликой стал сорванный плакат с надписью «Вся власть Советам!» (или что-то в этом роде). Это было квалифицировано как выступление против Советской власти, плюс к тому еще финский нож, который считался холодным оружием, ношение его рассматривалось как преступление.

Итак, и брат оказался в тюрьме. Права русская пословица: «Пришла беда – отворяй ворота». Так оно и бывает в жизни. Я жалела маму: еще одна непомерная тяжесть обрушилась на нее. Но надо отдать ей должное: она приняла и это известие мужественно, без горьких сетований. Только как-то сникла и слегка сгорбилась. В квартире по отношению к нам возникла настороженность. Однажды соседка, которая всегда была к нам расположена, вдруг бросила мне в лицо: «Надо бы тебе в землю смотреть, а не ходить с гордо поднятой головой – в семье-то у вас двое сидят!»

Дело брата слушалось в открытом суде. Даже позволили нанять адвоката. Его постарался найти отец Марии, Иван Семенович Воробьев. Но адвокат не помог – Володю осудили по самой распространенной в те годы статье – 58-й: политическая контрреволюционная деятельность. Ему дали пять лет. Отправили на Север. В лагерь, где он работал на строительстве Беломорканала.

В те годы почти все грандиозные строительства, пышно именовавшиеся «великими стройками коммунизма», возводились руками сотен и сотен тысяч заключенных. Таская тяжелые камни, брат заработал порок сердца, которое и без того у него было больным после перенесенного в 1919 году сыпного тифа. Благодаря этому (если здесь возможно слово «благодаря») Володю перевели на легкую работу – счетоводом в лагерной бухгалтерии. Человек он был тихий и исполнительный, работал добросовестно, и ему наполовину сократили срок отсидки. Через два года он вернулся – свалился как снег на голову.

Случилось это летом 1940 года. В то время мы снимали две комнаты на даче, на станции Востряково по Павелецкой железной дороге. Сейчас это уже город, а тогда была дачная местность. И вот как-то я пошла на станцию, чтобы купить в ларьке хлеба. Иду – смотрю: издали шагает навстречу человек. Бредет медленно, еле передвигая ноги. Я подхожу все ближе и вдруг узнаю: это же мой брат! Я бросилась к нему. «Как? Ты! Что?» – посыпались вопросы. Володя ведь нам ничего не написал, не сообщил о предстоящем освобождении. Приехал из лагеря прямо домой, на 1-й Басманный, а соседи ему сказали, что мы все на даче. Мама от радости чуть дара речи не лишилась. Но брат выглядел совсем больным: бледный, с замедленными движениями. Сердце у него было уже никуда не годное, а уезжал-то нормальным человеком. Про лагерь он много не рассказывал – он и раньше был немногословен, а теперь совсем стал молчуном. Хорошо, что удалось быстро восстановить прописку и найти работу в Москве – за 101-й километр[60]60
  Неофициальный термин, обозначающий определенную меру ограничения прав. Некоторым категориям граждан не разрешалось селиться в радиусе ста километров от Москвы, Ленинграда и других крупных городов СССР. На сто первый километр и дальше высылали, например, отбывших наказание в лагерях и семьи репрессированных, а позднее – тунеядцев и диссидентов.


[Закрыть] тогда уже не высылали. Володя начал работать делопроизводителем в отделении ОСОАВИАХИМа при Бауманском университете. Там он и остался до самого начала войны.

* * *

Вернемся, однако, в 1938 год. Мое хождение по тюрьмам продолжалось. Судьба, видимо, смилостивившись при виде такой настойчивости, решила меня порадовать. В августе я, по второму кругу, пошла в Таганскую тюрьму. Отстояв очередь, привычно сунула в окошко паспорт без всякой надежды получить утвердительный ответ. И вдруг – я просто ушам своим не поверила, когда услышала: – Есть такой. – А можно ему что-нибудь передавать? – Можно. Каждый месяц пятьдесят рублей.

Как на крыльях летела я домой – скорее, скорее! Надо обрадовать маму: Ли Мин жив, его не выслали! В душе снова затеплился огонек надежды. Мне всегда казалось: чем дольше Ли Мина будут держать в московской тюрьме, тем больше шансов на его освобождение. Должно же что-то измениться в политике, не может все так продолжаться! (О, святая наивность!)

Жилось нам с мамой тогда очень трудно. Стипендия у меня была 250 рублей в месяц. Мама подрабатывала шитьем, нанималась мыть полы, стирать белье, и это было для нас подспорьем. В каникулы и я старалась подработать немного, чтобы тем самым подлатать наш жалкий бюджет. Конечно, приходилось рассчитывать каждую копейку. Продавали кое-что из старых вещей, но ведь их было не так уж и много. И все-таки мы ежемесячно выкраивали из нашего более чем скудного бюджета пятьдесят рублей, тем более что в 1938 году никаких других передач, кроме денежных, не принимали. О свиданиях с арестованными было просто наивно думать. Передаваемые мною деньги были для Ли Мина единственной весточкой из дома, они давали ему понять, что я не оставила его в беде, думаю о нем, жду его. Отправляясь в назначенный день в тюрьму с передачей, я принаряжалась, будто шла на свидание, надевала самое лучшее, что у меня было. Как мне хотелось, чтобы Мин мог меня видеть или хотя бы почувствовать, что я здесь, рядом с ним!

Позже, когда Ли Мин вернулся, он рассказал о том незабываемом дне, когда он в первый раз получил деньги с воли.

Раз в месяц в общей камере появлялся надзиратель и выкликал имена счастливчиков, получивших денежную передачу. Ли Мин уже сидел долго и не надеялся оказаться в этом списке. Но вот однажды ему показалось, будто выкрикнули его фамилию. Решил, что ослышался. Но нет! Во второй раз он уже ясно услышал, что вызывали именно его.

Он подошел и получил из рук надзирателя пятьдесят рублей. Сокамерники были поражены: как, иностранцу на чужбине кто-то передает деньги?! Тут на своей-то земле немало кого родные позабыли.

«Я просто не мог удержаться от слез, – говорил мне Ли Мин. – То были слезы радости, и я плакал, не стесняясь других».

На эти деньги в тюремном ларьке он покупал папиросы, мыло и, главное, еще лук и морковь – ведь в тюремном рационе совсем не было овощей. Но радость приносили не курево и не витамины, а сознание того, что он не один, не заброшен, что здесь, вдалеке от родины, есть люди, которые его помнят и любят.

Моя жизнь протекала однообразно. От участия в общественной жизни института меня отстранили. После занятий к трем часам дня я возвращалась домой. Занималась, читала. Изредка только ездила на Арбат, к Скачковым, да и то тогда, когда становилось невмоготу и хотелось простого дружеского тепла. Ни на кино, ни тем более на театр денег не хватало, да и желания развлекаться не было, хотя мне и исполнилось всего 24 года. Оставалось одно – учиться. На экзаменах получала одни пятерки – это сохраняло мне стипендию, которая выдавалась только отличникам. Одна четверка, не говоря уж о тройке, оборачивалась для стипендиата необратимой материальной потерей. А для меня это была бы просто катастрофа – без стипендии я вообще не смогла бы продолжать учебу.

Наступило лето 1939 года. Сняли наркома внутренних дел Ежова – в его услугах больше не нуждались. Как говорится, «мавр сделал свое дело – мавр может уйти». Ежова предали суду и вскоре расстреляли, подведя тем самым фундамент под версию о «перегибах», якобы допущенных им без ведома Сталина. Словом, сделали из него политического «козла отпущения». На место Ежова был назначен Лаврентий Берия. Нам, простым людям, неизвестно было, что это за человек, и хотелось думать, что с его приходом что-нибудь изменится к лучшему. Принято ведь считать, что новая метла чисто метет. Вот на эту-то метлу и возлагалась надежда, что она выметет беззаконие и наведет порядок в органах НКВД, восстановит справедливость. Наивные иллюзии! Но людям всегда свойственно надеяться, даже в самых безнадежных ситуациях.

Тем не менее в деле Ли Мина действительно произошла перемена, и я это очень скоро почувствовала.

Каждый месяц строго в определенный день, когда принимали передачи для тех, чья фамилия начиналась с буквы «Л», я ходила в Таганскую тюрьму. К тому времени в очереди встречались уже примелькавшиеся лица таких же, как я, бедолаг, пытавшихся хоть таким, единственно дозволенным средством как денежная передача, скрасить своим близким пребывание в заключении. Здесь-то я и услышала название «Матросская Тишина». Подумать только, слово какое – «тиши-на»! Словно в издевку над нами – какая может быть тишина, когда имеешь дело с таким ведомством, как НКВД! На этой московской улице помещалось справочное бюро этой страшной организации. Пошла туда. Опять те же окошечки с деревянными подоконниками. В помещении довольно людно. Прислушиваюсь к шепотку в очереди. Слух улавливает на все лады повторяемые слова: Коми, Котлас, Воркута, Магадан, Колыма. В эти места, весьма и весьма отдаленные, отправляли репрессированных. Кто-то из родных изредка получал из лагерей весточку, но такое счастье выпадало на долю немногих. Обычно ссылаемые в лагеря лишались права переписки, и для родных это означало крах всех надежд: безымянные зеки безвозвратно исчезали в недрах ГУЛАГа.

Мысль о такой возможности меня ужасала. И когда я через окошечко услышала: «Можете передать теплые вещи», – сердце у меня упало. Это было то самое страшное, чего я ждала с содроганием. Я уже наслушалась всяких историй о лагерях и ясно понимала, что выжить там можно только чудом. «Ли Мина высылают. Конец всем надеждам», – стучало у меня в ушах.

Начала собирать теплые вещи, ведь ехать мужу предстояло на Крайний Север с его лютыми холодами. Каково там будет ему, южанину, привыкшему к мягкому климату! Среди белья нашлась тонкая шерстяная рубашка, которую Ли Мин привез из Китая. Но за столько лет ее изъела моль, и она вся оказалась в дырках. Я села за починку. Проводила за работой целые вечера, тщательно штопая каждую дырочку. В указанный день, связав громадный узел, я потащила его на Матросскую Тишину. На этот раз сидевший за окошком военный соизволил выйти и принять у меня вещи. Потом в тюрьме Ли Мин, увидев заштопанную рубашку, оценил мой кропотливый труд и был, по его словам, тронут до слез.

Я попыталась выведать в справочном бюро у военного, когда предполагают высылать Ли Мина, но не получила толкового ответа. Да он, наверное, и сам не знал ничего. Потом я еще не раз ходила туда, и мне отвечали, что следствие продолжается. Как ни странно, но эти слова меня успокаивали – в душе снова разгорался огонек надежды. Может быть, лагерь минует Ли Мина? Доброхоты все в той же тюремной очереди посоветовали мне обратиться в Военную прокуратуру Московского военного округа.

В августе пошла на Арбат, где размещалась прокуратура. Народу там было полно – и внутри помещения, и во дворе. Стояние в очереди заняло четыре – пять часов. В заветный кабинет вошла с замиранием сердца: какой ответ меня ждет? Назвала фамилию мужа. Человек средних лет в военной форме внимательно и даже несколько удивленно посмотрел на меня. Затем долго-долго рылся в бумагах и наконец сказал: «Дело отослано на доследование». На доследование! Сердце у меня радостно забилось – значит, не все еще потеряно, у них недостаточно материала, чтобы осудить, значит, будут еще разбираться.

Денежные передачи принимали по-прежнему, и мне оставалось терпеливо ждать. Но вот в конце октября случилось нечто непредвиденное. Меня позвали к телефону – он висел на стене в коридоре, и им пользовались все жильцы коммунальной квартиры. Взяла трубку и услышала незнакомый мужской голос. Уточнив, с кем говорит, он представился: «Плющ – следователь Ли Мина», – и попросил меня немедленно приехать на Лубянку. Я остолбенела. Проходившая по коридору соседка спросила с испугом: «Что с тобой, Лиза?» Я кинулась в комнату и огорошила маму: «Меня вызывают на Лубянку!» Мама побледнела. Нашей первой мыслью было, что я оттуда не вернусь: меня там прямо и арестуют, как было уже со многими. Но идти надо было, невзирая ни на что. Позвонила подруге Сальде Лейферовой. Она пообещала, что проводит меня до ворот. Так мы и дошли вдвоем до Лубянки.

Со страхом перешагнула я порог этого мрачного здания, которое и тогда, и позже одним своим названием наводило на всех ужас. Пропуск для меня был заранее приготовлен, и мне его сразу выдали по предъявлении паспорта. С пропуском и паспортом в руках прошла через одну дверь, другую, третью… Казалось, их было бесчисленное множество, и у каждой стояли часовые, преграждавшие путь скрещенными штыками. После тщательной проверки штыки раздвигались, и меня пропускали. Было жутковато. Я шла бесконечно долго по каким-то длинным извилистым коридорам, устланным ковровой дорожкой. Наконец очутилась перед дверью нужного кабинета.

Несмело постучалась, получила разрешение, вошла. Кабинет как кабинет. Ничего устрашающего. За обычными канцелярскими столами сидели двое военных – один постарше по возрасту и по чину, другой помоложе. Мне предложили сесть. Велели заполнить анкету. Я понемногу приходила в себя. Когда вписала в графу о социальном происхождении «дочь помещика», это вызвало ехидную реплику:

– Ну, ясно, что вас с мужем объединило – классовое происхождение: оба из помещичьей семьи!

Я парировала:

– Но ведь товарищ Сталин говорит: дети за отцов не отвечают.

Следователи промолчали.

Интересно, что тридцать лет спустя, в китайской тюрьме на допросе я услышала точно такие слова – как будто они были подслушаны у тех, с Лубянки.

Разговор продолжал разворачиваться.

– Почему вы так уверены в своем муже?

– Такой человек, как он, не может совершить подлость. Я прожила с ним вместе больше двух лет и ничего подозрительного ни в мыслях, ни в поведении не заметила.

– Как вы можете ручаться за другого человека и верить, пусть даже своему мужу?

– А вы верите своей жене?

Следователь замешкался с ответом, и у меня само собой сорвалось с языка:

– Если не верите, то зачем продолжаете жить вместе? Немедленно разводитесь!

Сказала и сама испугалась дерзости своих слов. Но ничего страшного не случилось. По лицам следователей даже пробежала легкая тень улыбки. Или это мне показалось?

Я набралась духу и спросила:

– Когда ж это кончится? Меня измучила неопределенность. Поскорее уж сказали бы «да» или «нет»!

И вдруг у того, кто постарше, как-то непроизвольно вырвалось:

– Потерпите. Осталось недолго ждать.

Во взгляде холодных глаз мелькнуло что-то теплое, человеческое.

Как молния, пронзила мысль: «Ли Мина скоро выпустят!»

Спросила.

– Я вам ничего не сказал.

Следователь уклонился от ответа. Взгляд его снова стал непроницаемо холодным. Но неожиданно, когда разговор уже подходил к концу, я услышала:

– Можете написать мужу записку.

Записку?! Я была так ошеломлена, что в растерянности долго сидела над чистым листом бумаги. Что же написать? Черкнула всего несколько слов: «Живу на Басманной, учусь, института не бросила».

А когда я пошла назад с Лубянки, во мне все ликовало. Внутренний голос твердил: «Его выпустят! Его выпустят!» Ожидавшая меня с тревогой мама сразу успокоилась при моем появлении. В нас опять ожила надежда.

И мы стали ждать. Мне казалось, что Ли Мин вернется скоро, совсем скоро. Но прошел день, другой, потом неделя, еще одна… все оставалось по-прежнему. И меня охватили сомнения: не почудилось ли мне все это?

Приближались Октябрьские праздники, но в семье у нас не ощущалось никакого предпраздничного оживления – наоборот, даже было как-то особенно тягостно и уныло.

Вечером 4 ноября я по обыкновению сидела дома. На улице стемнело. И тут неизбывная тоска навалилась на сердце, свет белый стал не мил. Такого отчаяния, такой безнадежности у меня никогда еще не было. Прилегла на постель, чтобы забыться хоть во сне. И вдруг раздался пронзительно громкий звонок. Словно электрическая искра пробежала по телу: «Ли Мин вернулся!»

Вскочила с кровати и стремглав бросилась к входной двери. Открыла – на пороге стоял Ли Мин с огромным узлом в руках. Тем самым узлом, который я передала для него в Матросской Тишине. Из-за узла выглядывал военный – тот, постарше, которого я видела на Лубянке.

– Это вам подарок к Октябрьскому празднику, – услышала я его слова.

Я посторонилась, чтобы пропустить входящих, и тут же, как сумасшедшая, метнулась по длинному коридору в кухню с криком:

– Мама, Ли Мин вернулся! Ли Мин вернулся!

Мама так и села. Ей стало дурно от внезапно свалившейся на нас радости. Сердобольные соседки брызгали ей в лицо водой. А я, почти обезумевшая от случившегося, вернулась в комнату. Следователь (фамилии точно не помню – какая-то птичья, вроде бы Синицын), выполнив свою миссию – доставить освобожденного на машине домой и убедиться, что все в порядке, – попрощался с нами и ушел.

* * *

На следующий день я ехала в институт уже совсем с другим чувством, не с таким, как в последние два года. Сообщила в бюро комсомола, что муж освобожден. Секретарь факультетской организации, услышав об этом, даже пожал мне руку и сказал: – Я так и думал, что его выпустят! Люди быстро все-таки меняют личину. Вскоре меня восстановили в комсомоле.