Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

День шел за днем, а меня все не вызывали на допрос. Это меня удивляло, но вместе с тем и радовало, потому что вселяло надежду на благополучный исход. Хожу по камере, отсчитывая шаги, – в длину одиннадцать, в ширину пять – и строю воздушные замки: вот дверь распахивается, я на свободе. Все подозрения сняты, и мы опять все вместе. В мечтах уношусь далеко вперед, радужными красками расцвечивая жизнь – мою с мужем и наших детей: девочки выходят замуж, мы с Ли Мином нянчим внуков…

Но увы! После первого же допроса карточный домик моих надежд рухнул.

Недели через две вдруг со скрежетом раскрылась дверь, и вошедший надзиратель сурово произнес:

– На допрос!

У меня екнуло сердце: сейчас решится моя судьба! Выхожу. Меня ведут по каким-то темным коридорам, по обеим сторонам которых находятся, как видно, следственные кабинеты. Сопровождающий открывает передо мной дверь. Вхожу и вижу: за длинным столом, словно в торжественном президиуме, сидят человек пятнадцать – кто в штатском, кто в военном. О Боже! Что это такое? Трибунал? Послушно сажусь, как приказано, на бочонкообразное седалище, стоящее на значительном расстоянии от стола. Красные бока бочонка так гладко отполированы, что за них невозможно ухватиться. Так что допрашиваемому даже в порыве гнева не удалось бы запустить им в сидящих за столом. Предосторожность, по-видимому, нелишняя.

Неожиданно из-за стола, окруженного большой группой людей, вышел и направился ко мне коренастый человек, непропорционально сложенный, с отвислым задом. Густобровое лицо недружелюбно нахмурено. Повелительно и громко приказывает:

– Рассказывай начистоту о своих отношениях с Го Шаотаном!

По начальственной манере держаться я поняла, что этот коренастый – какой-то большой начальник. Об этом можно было судить еще и потому, что сидевшие за столом не вставляли реплик, когда он говорил, а почтительно молчали. Спустя год, когда мне стали давать для чтения газету «Жэньминь жибао», я по фотоснимку опознала в этом начальнике министра общественной безопасности Се Фучжи.

Присутствие самого министра на первом допросе ясно показывало, какое значение органы придавали делу Ли Лисаня. Потому что, хотя вопросы были обращены ко мне, главной мишенью был, конечно, Ли Лисань.

В тот первый раз все вертелось вокруг отношений с Го Шаотаном.

Услышав это имя, я даже не сразу сообразила, о ком идет речь.

– Какой Го Шаотан? Я никого такого не знаю.

– Врешь, стерва! Как ты можешь его не знать!

– Го Шаотан – вы там его по-русски называете Кэлимофу, – пренебрежительно пояснил кто-то за столом.

Так вот оно что! Их интересовал наш старый знакомый, которого я знала под русской фамилией Крымов. Сразу вспомнился 1936 год в Москве, когда Крымов заходил к нам с Ли Ми-ном в гостиницу «Люкс». Это был невысокого роста человек, худощавый, очень подвижный и говорливый. В Советском Союзе он жил уже давно – с середины 20-х годов – и по-русски говорил свободно, с легким акцентом. В Коминтерне занимал должность, если не ошибаюсь, заместителя заведующего общим отделом – пост в таком важном ведомстве весьма значительный. Женат был на советской еврейке по имени Берта, которая тоже работала в Коминтерне переводчицей с английского языка.

Припоминаю, как один раз летом мы с Ли Мином ездили к Крымовым в гости за город по Северной железной дороге. Жили они на госдаче Коминтерна (или какого-то еще ведомства) в Тарасовке. Их дочке было года три – четыре. Мне, только что вышедшей замуж за китайца, особенно интересно было посмотреть на ребенка от смешанного брака. Девочка была черноволосая, черноглазая, похожая на куколку. Звали ее Инна. Имя это, тогда редкое, мне так понравилось, что я про себя решила: если у меня когда-нибудь будет дочка, непременно назову ее этим именем.

Но неужели эти подробности будут интересны моим допрашивателям? Нет, конечно, им хотелось узнать другое.

– Хватит про знакомство! Ты ведь знаешь, что Го Шаотан сидел в тюрьме?

Еще бы мне не знать! Крымов оказался одним из первых китайцев, которых постигла эта трагическая участь. То ли в конце 1937, то ли в начале 1938 года он с женой вдруг бесследно исчез из нашего поля зрения, но сначала мы ничего толком не знали. Тем более что Крымовы не жили в «Люксе» – у них была квартира в хорошем доме на площади Маяковского. Спустя какое-то время мы услышали, что оба они арестованы. Я решила, что они погибли, как многие другие.

И вдруг через двадцать лет, осенью 1957 года, Крымов неожиданно для меня объявился в Пекине. Приехал он не просто так, а по приглашению не кого иного, как самого премьера Чжоу Эньлая. Его сопровождали жена и уже взрослая дочь.

Как выяснилось, Крымов, как и сотни тысяч других репрессированных, по хрущевской амнистии был освобожден из ГУЛАГа, где он и Берта провели без малого двадцать лет, естественно, в разных местах. Берта вышла с сильно расшатанным здоровьем, совсем седая. Первое, что Крымовы начали делать – это искать дочь, которую после их ареста отдали в детский дом. К счастью, Инна нашлась. К этому времени она уже закончила институт и работала преподавательницей английского языка. После реабилитации Крымовы обрели покой и жизненный комфорт: получили квартиру и работу плюс денежную компенсацию в сумме, по их словам, немалой. Го Шаотан стал сотрудником научно-исследовательского института Академии наук, где занимался изучением экономики социалистических стран. Имел звание профессора и степень доктора экономических наук.

Приезд в Китай был волнующим для Крымова: радушный прием, поездка на малую родину, в Чжэцзян, встречи со старыми друзьями – сплошь руководителями высшего ранга, которые наперебой устраивали банкеты и приемы в его честь. Запомнился один такой банкет в клубе ВНПКС (Всекитайского Народного политического консультативного совета), куда пригласили и нас с мужем. Устраивал банкет Сюй Бинь, заведующий Отделом единого фронта ЦК КПК. Среди гостей были Чжоу Эньлай с женой Дэн Иньчао, Ян Шанкунь с женой и многие другие. За пышным столом мы оказались рядом с Чжоу Эньлаем, который был очень приветлив и весел и даже собственноручно накладывал угощение в тарелку моей невестке Марусе, которая как раз гостила у меня.

Мы с Ли Лисанем, в свою очередь, пригласили Крымовых на домашний ужин и оказались практически последними из тех, кто чествовал Го Шаотана. И все равно за это поплатились.

Теперь мне пришлось рассказывать все эти детали на плохом китайском языке, так как переводчика не было. Справедливости ради скажу, что к моим не очень ясно сформулированным выражениям не придирались, а даже помогали облечь мысль в правильную форму. Но эта была лишь формальная сторона в плане высказывания, а все, что касалось содержания, существа дела вызывало бурную реакцию допрашивающих, особенно густобрового министра.

Я говорила чистую правду, а мне кричали:

– Врешь! Притворяешься! Не запирайся, сука!

И прочие нехорошие слова. Особенно заходился от гнева густобровый. Другие, стараясь не отстать, вторили. Поднялся такой гвалт, что появился какой-то малый чин и что-то шепнул на ухо одному из сидящих за столом. Тот встал и плотно закрыл окна, которые выходили во двор, имеющий форму русской буквы «П» – видимо, для того, чтобы крик не разносился по этажам. Окна всех камер были открыты. Стоял жаркий месяц июль.

За первым допросом последовали другие. Являлись за мной обычно во второй половине дня. Часов у меня не было – их отобрали при аресте вместе с сумочкой и одеждой, но я приладилась определять время по движению тени от оконной решетки. С затаенным страхом следила за тем, как эта тень, подобно стрелке часов, неумолимо приближалась к роковому грязному пятну на побеленной стене: сейчас придут за мной. И впрямь: точно в срок слышу скрежет замка и грубый приказ:

– На допрос!

Сердце обрывается и катится куда-то вниз. Беру себя в руки и покорно следую за надзирателем. В камере для допросов привычно сажусь на злополучный бочонок-барабан и замираю в ожидании.

Мне, как всегда, для затравки приказывают читать висящий на стене плакат с изречением: «Чистосердечное признание смягчит наказание, запирательство усугубит его». Этот ритуал напоминает мне то ли молитву, то ли заклинание.

Признаваться? Но в чем? Преступления-то я ведь не совершала. Неустанно повторяю это моим «судьям»:

– Не могу же я сочинять, – убеждаю я их, – измышлять преступные деяния.

Тщетно! На меня кричат, осыпают бранью: «подлая обманщица», «негодяйка», «поганая баба» и прочее и прочее. Я уже привыкла. Про себя думаю: «Ну и пусть себе ругают – брань на вороту не виснет».

Хуже, когда слышу:

– Не признаешься, мы тебя поместим в такое местечко, где тебе будет ох как хорошо! Ты ведь знаешь, у нас есть такое местечко.

Понимаю, что угрожают карцером. Что это такое, знаю по рассказам Ли Мина о советских тюрьмах. Перспектива не из приятных. Мне делается не по себе. «Пока это только угроза. Может быть, пустая», – утешаю сама себя.

Допрос длится часа три, а то и больше. Задаются одни и те же нелепые нудные вопросы, на которые я даю все те же неизменные ответы. Мы словно воду в ступе толчем. Но я нахожусь в постоянном напряжении – расслабиться нет возможности. Про себя молю:

– Ну, кончайте же скорее. Нажмите на кнопочку, нажмите!

К концу допроса нервы окончательно сдают. Наконец, рука одного из следователей тянется к кнопке, вделанной в стол. Является надзиратель. Поразительно прытко вскакиваю со своего бочонка и следую за ним. В камере без сил опускаюсь на топчан. Чувствую себя вконец измочаленной. Слава Богу, впереди несколько часов, а может, и дней отдыха. Допрашивали не каждый день и с перерывами на выходные.

В чем меня обвиняли? Догадаться не трудно – в шпионаже в пользу советских ревизионистов. Но, само собой разумеется, главная роль в разыгрываемом спектакле отводилась не мне.

Центральной фигурой в так называемой шпионской группировке, которую фабриковали в этих стенах, сделали Ли Лисаня, а мне отводилась роль его главной помощницы, через которую шла связь с Советским Союзом. Через меня Ли Лисань якобы переправлял в Москву секретные партийные документы для передачи «руководителям советских ревизионистов». Но как я могла это делать? Оказывается, по мнению следователей, способов существовало множество. Почему бы, скажем, не положить документ в чемодан моей старшей дочери, когда она в 1959 году уезжала в Москву заканчивать среднее образование? Самое интересное, что ей самой, то есть Инне, ничего об этом известно не было.

– Да как же это возможно? – вслух удивилась я такой версии.

– А очень просто, – отвечают мне. – В Москве чемодан распаковывала не она сама, а ее тетка Мария, та самая, которая приезжала в 1957 году в Пекин погостить. А уж она-то, Мария, хорошо знала, кому и куда передать.

Господи, до чего же нелепая версия! И при этом, конечно, никаких доказательств, только голословные утверждения и домыслы: на дне Инниного чемодана, мол, спрятан был важный документ – я его искусно положила туда своими руками. А дальше требования:

– Какой документ? Говори!

Но как назовешь то, чего не существует в действительности? И так на каждом допросе. Появляются все новые и новые, не менее абсурдные измышления. И всякий раз на меня кричат, угрожают.

Я чувствую себя окончательно сбитой с толку. В голову лезут мрачные мысли: чем все это закончится? Что меня ожидает в будущем? Длительное тюремное заключение, ссылка, а может быть, самое страшное – расстрел? Ведь в Советском Союзе в 30-е годы нередко вместе с мужем, ответственным партийным работником, ликвидировали и его жену. Правда, Председатель Мао говорил: «Голова – не капуста, срежешь – новая не вырастет». А его слова – незыблемый закон. Но что делать, если двери камеры все же распахнутся и меня поведут на расстрел? Памятуя, как поступали герои революционных фильмов, мысленно принимаю решение – держаться, как они. И вот уже перед глазами встает сцена: меня ведут на казнь, я иду с гордо поднятой головой и громко провозглашаю: «Да здравствует Председатель Мао!»

Невероятно, но для меня, как и для всех в Китае, Мао Цзэдун был революционной святыней, перед которой я преклонялась. Его я считала спасителем дела социализма, преданного ренегатами ревизионистами.

Не я одна была преисполнена веры в Председателя Мао. В мое окно изо дня в день доносился женский голос (вероятно, из камеры, находящейся неподалеку), жалобно тянувший на одной ноте одни и те же слова:

– Председатель Мао, спаси меня! Спаси меня!

В голосе слышались отчаяние и безысходность. Я представила себе, что мольба исходит от пожилой женщины, у которой не осталось никакой надежды, кроме как на Мао Цзэдуна.

Стояло знойное лето. Даже в нашем каземате со стенами толщиною в два с половиной кирпича к концу дня становилось так душно, что проступал пот. Хотелось ополоснуться, но в душ нас не водили. Как быть? Стала мыть голову холодной водой, обтираясь куцым полотенчиком (нам давали только половину обычного китайского полотенца, чтобы кто-нибудь не вздумал удавиться). Стало полегче. Но и это удовольствие скоро кончилось. Пришла надзирательница и заявила, что во время мытья я не должна слишком обнажаться, чтобы не смущать солдата, который обязан наблюдать за заключенными даже в уборной через глазок-воронку.

– Пусть не заглядывает, пока я не кончу мыться.

Какое там! Запрещается категорически. Приноровилась быстро обтираться, чтобы щадить целомудрие моего стража. Но с наступлением осенних холодов пришлось отказаться и от обтирания – в камере стало так промозгло, что меня пробирала дрожь. На голых ногах у меня были порванные вельветовые тапочки, а теплой одежды вообще никакой. Ночью никак не могла согреться на тоненьком матрасике и дрожала мелкой дрожью, которая в русском языке почему-то называется «цыганской».

Обратилась к надзирателю с просьбой выдать носки и туфли. На следующий день принесли мужские нитяные носки огромного размера, но толстые, и пару не менее огромных тапочек… на одну ногу. Когда на очередном допросе я привычно уселась на бочонок, то заметила, что следователи воззрились на мои ноги и тень улыбки пробежала по их лицам. Я тоже взглянула вниз: носки моих огромных тапочек уморительно глядели в разные стороны. «Совсем как у Чарли Чаплина», – посмеялась я про себя.

* * *

Месяца через три – четыре после того, как я оказалась в тюрьме, меня впервые вывели на прогулку. Перешагнув порог тюремного здания, я мысленно ахнула: «До чего ж красив мир!»

Над головой – густая синева неба, перед глазами – деревья в ярких красках осени. После унылых голых стен камеры такая красота просто ошеломляла.

Меня впустили в небольшой дворик, окруженный высокими стенами, откуда виден был лишь синий квадрат неба да часовой, который прохаживался над головой по деревянному мостику-настилу, наблюдая за гуляющими порознь и невидимыми друг другу заключенными. Следили за нами зорко. Как-то я сорвала цветочек, робко пробившийся у подножья стены, но и это не укрылось от цепких глаз караульного. Он тут же прикрикнул, чтобы я немедленно бросила.

А в другой раз у меня во время прогулки лопнул шнурок на штанах, и мне пришлось поддерживать их рукой. Как только я вернулась в камеру, появился надзиратель, грубиян и наглец, с вечно дымящейся трубкой в зубах, за что я дала ему прозвище Паровоз. Он заорал, чтобы я немедленно отдала камень. – Какой камень? – искренне удивилась я. – Который ты на прогулке подобрала. – Ничего я не подбирала. – Врешь!

Пришлось объяснять, что в руках у меня ничего не было, я просто поддерживала штаны, чтобы не свалились. Недоверчиво обшарив глазами камеру, Паровоз удалился.

Одно время, когда заключенных выводили на прогулку, во всех камерах производился шмон. Хотя непонятно, что искали. Как будто мы могли что-нибудь пронести – откуда, спрашивается?

Вообще вся прогулка обставлялась так, чтобы никто из заключенных друг друга не увидел. Открывали камеры и пропускали по одному, задерживая на поворотах окриком: «Стоять!» Один только раз по оплошности конвоира я увидела спину и профиль идущей впереди женщины – мне она показалась знакомой: «Это же Ван Гуанмэй, жена Лю Шаоци!» – мелькнуло в голове. Когда после «культурной революции» Ван Гуанмэй, отсидев почти двенадцать лет в Циньчэне (она вышла последней), навестила меня в новой квартире, я рассказала ей об этом случае. Ван Гуанмэй подтвердила:

– Да, это была я. Мы действительно сидели рядом. И я сквозь стенку иногда слышала ваш голос. Я его узнала по специфическому акценту.

Хотя в Циньчэне нас запирали на засов в отдельном прогулочном дворике, где мы, словно звери в клетке, ходили в одиночку из угла в угол либо кругом вдоль стены, но как бы там ни было, во дворике появлялось ощущение, хотя и эфемерной, но все же свободы, и по возвращении обратно камера казалась еще более тесной и безрадостной. Гнетущее чувство тоски по насильно и несправедливо отнятой воле заползало в душу и точило ее.

* * *

В самом начале ноября 1967 года неожиданно появилась возможность помыться. Надзирательница повела в душ, приказав захватить смену белья, мыло и полотенце (все то же, единственное и неповторимое).

Процесс мытья проходил так же, как и прогулка, со всеми предосторожностями: не дай Бог, чтобы зэки столкнулись лицом к лицу! Впускают в предбанник, где сбрасываешь все с себя на грязный пол. Затем тебя отводят в душевую кабинку, запирают опять-таки на засов и только после этого приводят другую заключенную. И в самой душевой бдительное око надзирательницы не оставляет тебя без внимания – она ходит вдоль кабинок и заглядывает в специально устроенные окошки.

Но все равно, какое наслаждение – горячий душ! Под его благодатными струями смывается накопленная грязь, кожа начинает дышать свободнее, и ты возвращаешься в камеру приятно расслабленная, ублаженная. Баня, куда потом нас стали водить регулярно – сначала раз в месяц, позднее раз в две недели – сделалась для меня тюремной радостью, одной из немногих.

Правда, была еще одна. Где-то в ноябре 1967 года в неурочное время открылась нижняя дверца, и я с удивлением увидела, что через нее просовывается газета. Слышу вопрос:

– Читать можешь?

– Попробую, – отвечаю я.

Начала собирать все свои знания китайской иероглифики. К сожалению, их было немного. Когда-то по приезде в Пекин я занималась с учителем, но очень недолго. Большая нагрузка на работе: три – четыре учебных часа ежедневно, подготовка дома да еще студенческие тетради – все это не оставляло времени, чтобы выводить на бумаге иероглифы. Теперь я очень пожалела об этом и решила наверстать упущенное. С непривычки на первых порах было страшно трудно. Продиралась через дебри иероглифов, как через темный лес, пытаясь разгадать смысл по содержанию, пуская в ход логическую догадку. Случалось даже, стучала в дверь и спрашивала у подошедшего караульного. Как правило, узнав, что мне надо, он расплывался в улыбке и охотно объяснял произношение и смысл иероглифа. Как же не объяснить – ведь заключенная иностранка проявляет такое старание, перевоспитывается через чтение ортодоксальных изданий!

Мое рвение зашло даже дальше: я попросила дать бумагу и карандаш, чтобы самостоятельно заниматься, списывая иероглифы. Но эту просьбу пропустили мимо ушей, словно ее и не было. Тогда я подумала, что даже в царских тюрьмах политические заключенные могли не только пользоваться библиотекой, но и писать политические трактаты. А мне разрешено было только чтение газеты «Жэньминь жибао» и партийного журнала «Красное знамя». Но и то радость!

* * *

В преддверии зимы нам выдали ватную одежду и туфли из хлопчатобумажной материи на ватной подкладке. На моих штанах красовались огромные заплатки – на коленях и на заднем месте. Впервые в жизни я ходила в залатанной одежде, но это меня не огорчало – наоборот, я находила, что заплаты выглядят живописно и делают меня похожей на крестьянку-беднячку, как в пролетарском кино. Важнее было то, что одежда была чисто простиранной. К чести китайской тюрьмы следует сказать, что в здешних камерах не водилось никакой гадости: ни клопов, ни блох, ни вшей, а тем более мышей и крыс. Но, может быть, так было только в нашей тюрьме, одной из самых привилегированных? Не знаю.

Камеру свою я убирала сама: протирала пыль на решетках, чистила умывальничек и унитаз в своем туалетике и, конечно, мыла пол, который почему-то временами покрывался каким-то синим пухом. «И откуда он только берется?» – недоумевала я.

Для уборки я даже попросила тряпку. Эта просьба, кажется, удивила надзирательницу, но тряпку выдали – старые рваные трусы. Кусок от них я еще приспособила в качестве полотенца для ног – другого не водилось.

Иногда во время моей примитивной уборки дверь камеры приоткрывалась, и слышался одобрительный голос караульного солдата: – Чистоту наводишь? Вот и хорошо.

Вообще надо сказать, среди моих стражей попадались и человечные ребята. Как-то утром, это было в декабре, я по звонку открыла глаза, и вдруг потолок завертелся у меня над головой. С трудом поднялась с топчана и, цепляясь за стены, добрела до туалета. Превозмогая себя, присела на корточки у двери, чтобы взять чашку с едой, но есть не могла и отставила ее в сторону. Заглянул дежурный солдат и участливо спросил: – Почему не ешь? – Заболела. – Вызвать врача? – Да, – соглашаюсь я.

Однако врач не поспешил с приходом и появился только через два дня, когда головокружение прошло само по себе. Что это было со мной – не знаю. Не в правилах тюремных эскулапов отвечать на такие вопросы заключенных. Не приведи Боже болеть в тюрьме!

Но далеко не все стражники были так обходительны, по крайней мере со мной. Иногда на своем единственном седалище – топчане я забываюсь и кладу ногу на ногу. Такая поза кажется стражу слишком фривольной, и он орет через дверь:

– Ты чего расселась? Забыла, что ли, где находишься? А ну-ка, садись как следует!

Грубый окрик возвращает меня к действительности, и я послушно принимаю благопристойную, как на допросе, позу: ноги вместе, руки на коленях.

Допрос, разумеется, не радость. Но беспокойное его ожидание еще безрадостнее. На душе томительно-тревожно, и заняться абсолютно нечем, чтобы отвлечься. Челночное снование по ограниченному пространству камеры не успокаивает. Беспокоит судьба мужа и девочек. Давая показания, я нередко ссылаюсь на Ли Лисаня:

– Спросите его. Он подтвердит правдивость моих слов.

Меня грубо обрывают: мол, тебя это не касается, нужно будет – спросим. Где муж, что с ним – мне не говорили.

А что с детьми? На мои вопросы следователи отвечали молчанием. Я и не подозревала, что обе дочери сидели в одиночках в том же корпусе. Как потом рассказывала Инна, она даже мела коридор перед самой моей дверью. Но мы ничего друг о друге не знали.

Чтобы как-то отвлечься от черных мыслей, начинаю читать стихи – не вслух, конечно, а про себя, беззвучно шевеля губами. Чаще всего на память приходят строки Пушкина, Маяковского и Есенина. Пушкин – это детство, а Маяковский и Есенин – это юность моих далеких 20-х годов, когда они были самыми любимыми поэтами среди молодежи. Музыка стихов успокаивала нервы. Жаль только, что в памяти у меня их сохранилось слишком мало.

Но вот после двух месяцев затишья, в самом начале февраля 1968 года, сразу после отбоя ко сну двери камеры тяжело заскрипели.

– На допрос! – услышала я голос надзирателя.

Так поздно? Тюрьма уже погрузилась в сон, когда меня повели по коридорам.

Начались самые изнурительные за все мое пребывание в тюрьме допросы, которые длились с десяти вечера до трехчетырех утра. Все эти бесконечные часы я должна была стоять навытяжку, руки по швам. По возвращении в камеру не успевала сомкнуть глаз, как раздавался сигнал подъема, а днем нельзя было прилечь ни на минуту.

Ежедневное недосыпание изматывало. Стоило только присесть на топчан, как глаза слипались сами собой. Отяжелевшие веки не хотели подниматься – хоть спичками их подпирай! Будил все тот же окрик из-за двери:

– Не спать! Запрещается!

И только раз сердобольный голос посочувствовал:

– Пойди умойся холодной водой и походи по камере – авось полегчает.

Мучения мои продолжались три недели. И хорошо, что не дольше – я бы не выдержала, мои душевные и физические силы были на пределе.

Центральной темой допросов были все те же отношения с Го Шаотаном. Особенно тянули тягомотину вокруг ужина у нас дома. Гостей в тот раз было много, но за давностью лет я всех перезабыла (сколько было у нас с Лисанем таких застолий!). Так нет! Следователи упорно добивались, чтобы я назвала всех по именам и даже указала, кто с кем рядом сидел за столом. А какое это могло иметь значение? Оказывается, как мне заявили, имело: за этим столом были установлены шпионские связи.

– Извините, но разве шпионы вербуются прилюдно? – осмелилась задать я наивный вопрос. – В детективных романах о таком не пишут.

Участники судилища в несколько глоток сразу возопили:

– А кого вам стесняться? Ни одного порядочного человека за столом не было – сборище негодяев!

– А как же жена и дочь Го Шаотана? Моя невестка Мария, наши дети, наконец?

– Подумаешь! Яблочко от яблони недалеко падает!

Как выяснилось позднее, этот ужин казался таким важным для следствия, потому что на нем присутствовали, кроме наших частых гостей, таких как Гуйский и Линь Ли, еще двое старых знакомцев Го Шаотана – члены ЦК Ли Вэйхань и Ян Шанкунь, последний был еще заведующим канцелярией ЦК. Как ни странно, но этих двух последних я и вправду совершенно запамятовала. И даже когда следователи стали спрашивать об этом в лоб, я упорно отказывалась подтвердить их присутствие, дабы не бросить на них тень. Такое запирательство стоило мне многих бессонных ночей.

Окончательно уверовала, что следователи не ошибались, только тогда, когда Ли Вэйхань при личной встрече в начале 80-х годов сказал:

– Лиза, а мне ведь здорово досталось за то, что я поужинал у вас вместе с Го Шаотаном!

– И Ян Шанкунь в тот день был?

– А как же! В том-то и штука!

Еще одним «криминалом», который никак не давал покоя следствию, был телевизор, который нам подарил Крымов. И то сказать, телевизор (черно-белый – о цветных мы и не слыхивали) тогда был редкостью, и при всем нашем достатке мы его купить не могли, вообще в Китае они не продавались. Поэтому, когда весной 1959 года Хуан Ижань, муж Ани, привез из Москвы огромную коробку и сказал, что это подарок от Крымова, мы, конечно, обрадовались. Если бы мы знали, чем все это обернется, то, конечно, отказались бы. Но, увы, такое предвидеть не дано. Кстати, подобного рода подарки от Крымова получили не только мы, но и многие другие, в том числе Кан Шэн. Но теперь следователи настойчиво твердили, что телевизор – это прямая улика, так как он получен в награду за поставленную информацию.

Они мне так надоели, что я отважилась возразить:

– Неужели шпионаж так дешево ценится? Ведь цена-то телевизору от силы триста рублей.

– Ха-ха! Это только задаток. А там тебе, конечно, дали бы что-нибудь покрупнее – дачу в Подмосковье, машину, прочие блага.

– Да зачем мне все это? Я же и так все это имела, – парировала я.

Но следователи оставались глухи к любым моим возражениям. Мне категорически заявили, что я профессиональная шпионка и занимаюсь вредоносной деятельностью с самого первого дня, как только моя нога ступила на китайскую землю.

– Мы все это знаем наверняка – ведь наши органы следили за тобой с самого начала

– Так что же вы молчали эти двадцать лет, не разоблачали меня?! Надо было доложить сразу кому-нибудь из секретарей Северо-Восточного бюро, и меня тут же выслали бы из страны.

– А кому это, скажи, мы должны были доложить? – с подковыркой спросили меня.

– Ну, Линь Бяо, например.

Боже праведный, что тут началось! Буря негодования – как это мой поганый рот осмелился произнести святое имя! Ведь в то время Линь Бяо официально был объявлен наследником Мао Цзэдуна, и здравицы ему провозглашались с такой же частотой, как и самому Председателю. Мне приказано было отвесить низкий поклон и попросить прощения у Председателя Мао за такое преступление. Удивляясь человеческой глупости, я плюнула про себя и поклонилась: отвяжитесь – у меня голова не отвалится.

* * *

Медленно и уныло текло время. Один день накладывался на другой, похожий на него как две капли воды. Из дней-близнецов складывались месяцы и годы. Раз в несколько месяцев обо мне вспоминали и вызывали на допрос. Все те же темы, все те же вопросы и те же ответы. Но вот как-то раз мне пришлось снова помянуть имя Линь Бяо. Памятуя о своем «преступлении», я теперь всегда произносила с необходимым пиететом: «заместитель нашего Верховного главнокомандующего Линь». И вдруг опять слышу крик:

– Какой заместитель Верховного главнокомандующего! Не сметь! – Этот Линь Лысый – негодяй! – Давай рассказывай о его злодеяниях!

С ума сойти! Может быть, я ослышалась, неправильно истолковала слова следователей о верном соратнике Мао Цзэдуна, наследнике Великого кормчего (о чем даже было записано в новом уставе партии)? Нет, мне еще раз повторили целый ряд нелестных для маршала эпитетов и заявили, что он пытался совершить военный переворот, потерпел неудачу, пытался бежать и разбился вместе с женой и своим самолетом.

Значит, возможны и такие крутые виражи истории?! Не веря своим ушам, я попросила разрешения справиться у сидевшего за столом переводчика, правильно ли я поняла сказанное. Оказалось, все так. Голова у меня пошла кругом: слишком стремительным было падение верного сподвижника с политического олимпа!

Вид у меня, наверное, был такой ошеломленный, что приставать ко мне с вопросами насчет опального теперь маршала следователи не стали и вскоре отпустили, уразумев, что ничего путного я все равно сказать не смогу.

А что я могла сказать? Кто в те далекие времена, когда мы с Ли Лисанем запросто ходили в дом к Линь Бяо, мог заподозрить в чем-либо этого человека, который победоносно продвигался с вверенной ему армией по территории Северо-Восточного Китая, сметая вражеские полчища! Его авторитет был неоспоримым. А тут вдруг такое! И в камере я долго не могла прийти в себя, нервно шагая из угла в угол, размышляя над превратностями человеческих судеб и непредсказуемостью капризов истории.

Думала я и о муже, с которым судьба не раз играла злые шутки: «то вознесет его высоко, то бросит в бездну без стыда». В голову пришли слова Ли Лисаня о его взлетах и падениях. Когда он был еще юным, в родных краях один гадальщик предсказал ему судьбу: будет у него три взлета и три падения. Оглянувшись на историю Ли Лисаня, можно убедиться, что так оно и получилось: первый взлет в 20-е годы, когда он стремительно поднялся к руководству КПК; резкое падение в 1930, покрывшее его в партии несмываемым пятном; второе падение – в 1938, когда он в Москве оказался за решеткой; затем взлет после возвращения в Китай в 1946 году – и новое падение, начиная с профсоюзных событий 1952 года.