Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

9 июня меня вызвали на встречу с одной «революционной организацией» в нашем институте, а затем отвезли в этот «Пункт связи», где мне напрямую заявили, что я связана с советским посольством и иностранной разведкой и совершила тягчайшие преступления, а китайское подданство приняла «с тайной целью замаскировать свои подлые делишки». Велели серьезно обдумать и подготовить «чистосердечные признания».

Обсуждая с мужем эту беспардонную клевету, я не выдержала и обронила:

– Если бы все это происходило в Советском Союзе, нас давно бы уже посадили.

Услышав эти слова, Ли Лисань каким-то особым взглядом испытующе посмотрел мне в глаза и ничего не промолвил.

Позднее, уже оказавшись за решеткой, я не раз припоминала тот разговор, глубокий взгляд Ли Лисаня и все больше убеждалась в том, что он все уже понимал и его молчание было признанием неотвратимости нашего ареста.

Тем не менее он пытался бороться до конца. Помог мне составить письмо Чжоу Эньлаю с просьбой расследовать обвинения в шпионаже, внести ясность в этот вопрос и восстановить истину. Напрасно!

Через несколько дней, видимо, следуя указанию о том, что со мной церемониться не надо, бунтари одной из массовых организаций Северного бюро потащили и меня заодно с Ли Лисанем на «собрание борьбы».

В актовом зале яблоку негде было упасть – сплошное море черных голов. Тысячи глаз устремлены на сцену, где в центре стоит Ли Лисань, а с каждого боку – по три человека, «совместно критикуемых». Это все секретари бюро, а среди них и я, крайняя слева. У каждого из нас на груди табличка, указывающая на разряд «преступления». На моей крупными иероглифами написано: «советская ревизионистская шпионка Ли Ша».

Успеваю бросить взгляд на переполненный зал и убеждаюсь, что большинство присутствующих – это студенты, в том числе из нашего института. Любопытно ведь посмотреть, как разоблачают крупных советских шпионов. Такое не часто приходится лицезреть. Нам, критикуемым, приказывают стоять по стойке «смирно»: вытянув руки по швам, ноги вместе, голова опущена. Монотонным, нудным голосом зачитываются обвинения в адрес Ли Лисаня. О нас шестерых ни слова. Мы, видимо, просто гарнир, подаваемый к основному блюду. Но это блюдо оказывается совсем пресным: никаких сенсационных разоблачений.

Долго стоять, как приказано, трудно: ноет поясница, затекают ноги и шея. Пытаюсь осторожно переменить положение и тут же получаю грубую подножку от надзирающего за нами хунвейбина, слышу его резкий окрик: «Стоять!» Бросаю украдкой взгляд на соседа, секретаря Северного бюро, и вижу его багровое от прилива крови лицо: у него высокое давление, стоять ему в предписанной позе трудно.

В зале начинается движение, хлопают откидные сиденья стульев – потерявшие интерес зрители начинают расходиться. Ожидания не оправдались, зрелище оказалось не столь уж любопытным. Собрание заканчивается при полупустом зале.

Нас всех под конвоем хунвейбинов выводят из зала. Ли Лисань измучен. Просит отвезти его в Пекинскую больницу.

Его там принимают не сразу, а в порядке очереди. Пока врач простукивает, прослушивает его, один из медиков отводит меня в сторону и говорит полушепотом:

– К нам в таком состоянии привозят человек по двадцатьтридцать в день. Оставлять не имеем права без разрешения Комитета по делам культурной революции.

Делать нечего, возвращаемся домой. Ли Лисань в изнеможении ложится в постель. Но спустя некоторое время приходит в себя и даже находит силы надо мной подшутить:

– А ранг у тебя, Лиза, повысился, раз тебя поставили в один ряд с секретарями бюро ЦК!

Как ни горько все это было, но меня порадовало, что муж сумел сохранить капельку юмора. Значит, не все еще потеряно!

Однако лента событий, принимавших все более трагический оборот, стремительно раскручивалась.

Вскоре у нас в доме еще раз прошел обыск. Производили его на этот раз рабочие типографии при Северном бюро. К тому времени уже было спущено указание: при обыске ничего не ломать, не разбивать, не изымать. Однако бунтари всюду рылись, искали неизвестно что. В этот раз обыск производился в моем присутствии.

– Сколько ты получаешь в месяц? – неожиданно пристали ко мне рабочие.

– Сколько государство мне платит, столько и получаю, – парировала я.

– Да уж! Ты в день работаешь всего часа три – четыре, а получаешь 240 юаней! – последовал резкий упрек.

У этих работяг, к сожалению, не было правильного представления о том, что такое труд преподавателя, сколько он требует сил и напряжения, какой концентрации внимания на уроке! Я им казалась просто барыней-дармоедкой.

Раздосадованные бесплодностью своих поисков, цзаофани отправились на кухню в надежде хоть там найти что-нибудь. И – о радость! – на глаза им действительно попался подозрительный агрегат, запрятанный в кухонном шкафу.

– Это что такое? – грозно наступали они на нашего повара Люй Синсаня.

– Миксер, – охотно стал объяснять тот. – Электросмеситель.

– Чего?

– Ну, машинка такая, она пюре готовит, яйца взбивает для торта…

– Ишь ты, для торта! Они торты жрут!

– Да брось ты нам зубы заговаривать! Ясно – это радиопередатчик, которым Ли Ша пользуется для связи с Советским Союзом.

– Какая Ли Ша! Это я им пользуюсь. Ли Ша и на кухне-то мало бывает.

– А ты можешь поклясться, что Ли Ша к нему не прикасается?

– Да, конечно. Она вообще не знает, как с этой штучкой обращаться.

Честнейший Люй-шифу поручился за меня головой, и цзаофани отвязались. Но попавший под подозрение миксер подвергся тщательному осмотру и был увезен для дальнейшего исследования.

Вещей в этот раз взяли мало, но дом был весь изуродован. Цзаофани на прощание принялись яростно малевать мелом и тушью на шкафах, столах, посуде. Я молча смотрела на угрожающие и смешные надписи: «Изжарить в масле советских шпионов Ли Лисаня и Ли Ша!», «Переломать им собачьи ноги!». Но когда бунтари схватились за кисть и стали тушью выводить огромные иероглифы на стенах и зеркалах, то я не выдержала и подала голос:

– Зачем же государственное имущество портить! Ведь придется делать ремонт!

На что последовал ответ:

– А тебе какое дело! Все равно в этом доме ты жить больше не будешь!

– Не я, так другие будут жить, – я уже завелась и готова была грудью встать на защиту дома, но Люй-шифу оттащил меня:

– Ладно, ладно, Лиза, все равно ты с ними не сладишь!

Бунтари оказались прозорливцами: в этом доме вскоре никого не осталось. Он простоял много лет заколоченным, а потом его и вовсе снесли, потому что он не понравился какому-то министру, которому в конце 70-х годов предложили его занять. На месте нашего уютного особняка построили уродливую скучную домину и даже сад вырубили и залили бетоном, чтобы «не было комаров».

Вслед за этим обыском мы стали затворниками поневоле. «Пункт связи для борьбы с Ли Лисанем» направил стражей в наш дом, чтобы отрезать нас от внешнего мира. Нам с мужем запретили выходить за ворота, телефон в доме сняли, оставили только в проходной, где денно и нощно несли дежурство хунвейбины.

Наш старичок-консьерж оказался не у дел, ему разрешали только подметать двор.

Досаждало постоянное присутствие посторонних людей, их настороженные взгляды. Одному хунвейбину – студенту с факультета русского языка из нашего института – вменялось в обязанность заниматься моим политическим воспитанием. Каждое утро он приходил с цитатником Мао, садился, и мы начинали читать вслух указания великого вождя на русском языке. Другой хунвейбин занимался тем же делом на китайском языке в спальне у Ли Лисаня, не давая ему покоя.

Некоторым утешением служило то, что обслуживающий персонал нас не покидал, не поднимал против нас бунта, как это происходило у многих ответработников. Простые, честные люди, они и вели себя по-честному. Работящая аккуратистка, горничная Сяо Ху по-прежнему прибирала дом, накрывала на стол. Люй-шифу все так же готовил еду, правда, уже не осмеливался баловать нас тортами и разносолами. Он, видимо, беспокоился за меня и как-то сказал:

– Лиза, ты бы, пока сидишь без дела, поучилась у меня готовить. Я тебя всему научу. Мало ли как там дальше сложится!

– А что, ты от нас уходить собрался?

– Я-то сам не уйду. А если вдруг мне прикажут уйти, я же не смогу остаться.

Я понимала, что должна быть к этому готова, но это была еще не самая страшная угроза. Как стало известно позднее, 16 мая 1967 года Мао Цзэдун в беседе с Кан Шэном вспомнил о Ли Лисане, сказав: «Ли Лисань, Цюй Цюбо, Ван Мин – все они выступали против меня, ругали, что я правый уклонист, что, мол, в горной глубинке марксизма-ленинизма быть не может. Они один левее другого». Кан Шэн понял, что у него развязаны руки. На следующем совещании Комитета по делам культурной революции он заявил:

– Не думайте, что Ли Лисань – «дохлый тигр», ведь тигр и подохнув может пугать людей. Подпустите-ка ему огня, подпалите как следует.

С этого все и пошло – выступление Ци Бэньюя и дальнейшее нагнетение событий.

Подчас при тяжелом стечении обстоятельств даже человек с твердым характером может сломаться. Так случилось и с Ли Лисанем. Обессиленный физически, он стал заметно сдавать, падать духом. Как-то раз у него вырвались слова:

– Знаешь, Лиза, я, наверное, стану жертвой «культурной революции».

В голосе у него слышались горечь и какая-то обреченность, покорность судьбе. Все это было так несвойственно для него, волевого, мужественного человека! Похожая на жалость острая боль сжала мне сердце, но слов утешения я не нашла – все они были бы ложью.

Трагическая развязка неумолимо приближалась, хотя точный день ее нам не дано было знать.

Но вот наступил понедельник, 19 июня 1967 года. С утра в доме стояла непривычная тишина, никто из вопрошателей хунвейбинов в тот день почему-то не появлялся. Совершенно обессиленный, Ли Лисань лежал у себя в постели. Последнее время он ничего не ел, кроме хлеба, размоченного в воде, в лучшем случае – в бульоне. Он так ослаб, так потерял в весе, что от него осталась только слабая тень. Было мучительно больно смотреть на него, прежде такого бодрого, хорошо выглядевшего человека, которому никто не давал его возраста.

А теперь он просто таял на глазах. Как-то, поднявшись с кровати, он упал: то ли поскользнулся, то ли на секунду потерял сознание. В испуге я бросилась к нему, стала звать на помощь.

Прибежала Сяо Ху, и мы, две женщины, подняли его безо всяких усилий – тело его было легким, как перышко.

Часам к четырем – пяти того дня в воротах неожиданно появились цзаофани из Северного бюро. Двое из них вошли в дом и приказали мне собрать для Ли Лисаня вещи.

– Зачем? – забеспокоилась я.

– Он поедет с нами.

– Куда?!

– Туда, где ему будет спокойнее, чем дома.

Уклончивый ответ! Я не поверила, конечно, этим словам, и меня охватила ужасная тревога.

Еле сдерживая себя, я собрала для мужа нижнее белье, полотенце, мыло и зубную щетку. Дала ему с собой и снотворное, без которого он не мог обходиться почти два десятка лет после событий в профсоюзе. Прекрасно помню, что в небольшом пузырьке таблеток осталось совсем немного – чуть больше трети. После того как среди ответработников произошло несколько случаев самоубийств с помощью снотворного, в Пекинской больнице по указанию свыше стали выписывать лекарство только на три дня – дозу, которая не могла стать смертельной. Хранить снотворное и выдавать его на ночь должен был секретарь или горничная, это правило соблюдалось и в нашем доме. Передавая Ли Лисаню пузырек, я не могла предвидеть, что из этого выйдет, какие клеветнические фантазии разрастутся вокруг меня!

Ли Лисаня увезли неизвестно куда, и я осталась совсем одна. В душе образовалась тревожная пустота: что будет дальше – со мной и с мужем? Ничего не хотелось – ни есть, ни пить. В опустевшем большом доме (дочери переселились в студенческое общежитие) ночью было мучительно страшно одной. Преследовали кошмары. Мне снилось, что у нас в спальне с грохотом рушится угол потолка. Это было явно не к добру – подобный сон уже снился мне незадолго до смерти брата. А то приснилось еще, что какая-то длинная-предлинная рука с цепкими пальцами тянется ко мне, чтобы схватить за горло. Просыпаюсь вся в холодном поту, вскакиваю с постели и бегу плотнее прикрыть дверь. Зачем? Разве это спасет? Распахиваю окно в надежде услышать ночные шумы города, чтобы очнуться и стряхнуть с себя ночной кошмар. Но вдалеке слышны только отдаленные звуки хунвейбинских громкоговорителей, изрыгающие лозунги и призывы к расправам.

Так прошел понедельник, а на следующий день, 20 июня, когда я собралась прилечь после обеда, появилась горничная Сяо Ху и сказала, что за мной приехали хунвейбины. Оделась и вышла к ним. Меня посадили в автомобиль и под конвоем повезли в Северное бюро. Провели в зал, который показался мне не таким большим, как в прошлый раз, когда устраивалось «собрание борьбы». Пока ждала, рассматривала присутствующих. Лица у некоторых были суровые, почти негодующие, но таких было немного – у большинства они выражали лишь любопытство. Но были и такие, которые со спокойной простотой обменивались со мной взглядом.

Спустя некоторое время открылась задняя дверь, и я вдруг увидела Ли Лисаня. За два дня он еще больше похудел и шел, едва передвигая ноги. Стоять перед собравшимися он не мог и попросил разрешения присесть. Его просьбу, к моему удивлению, милостиво удовлетворили.

Собрание началось. Как град посыпались вопросы, один нелепее другого. Меня, скажем, допытывали, на какие политические темы я беседовала со своей невесткой Марией, когда она приезжала ко мне в гости в 1957 году, какую политическую информацию о Китае я ей передавала. Боже мой! Маруся со своими тремя классами начальной школы даже письма писала с трудом и ничегошеньки не смыслила в политике. О какой информации могла быть речь!

Переливание из пустого в порожнее, каким, по сути, было это собрание, длилось часа два – три. Наконец оно закончилось. Я подошла к мужу, взяла его под руку, и мы вышли из зала под конвоем хунвейбинов.

Ли Лисань совсем обессилел и тяжело опирался на мою руку. Сказал, что хочет пить. К счастью, в комнате, куда нас привели, оказался термос. Налила ему воды в кружку, и он с жадностью выпил. Потом нас вместе вывели из здания и посадили в машину. Переговариваться не разрешали, так что ни о чем спросить мужа я не могла. Куда нас везут? Этого мы не знали, но надеялись, что будем вместе. Вдруг, не доезжая до парка Бэйхай, напротив больницы, принадлежавшей тогда Пекинскому университету, машина затормозила.

– Вылезай! – было приказано мне.

Попробовала протестовать, но меня грубо оборвали. Ли Лисань успел только пожать мне руку и сказать:

– Береги себя!

Я вышла. Сзади стояла другая легковушка, в которую меня посадили, и мы разъехались. Машина, в которой увозили Ли Лисаня, повернула направо, в сторону улицы Чанъаньцзе, а меня повезли прямо, в направлении к дому.

Это была наша последняя встреча, короткая и немногословная. Последнее расставание – на этот раз навеки.

Глава 8
«Китайская Бастилия»

В среду, 21 июня 1967 года, мне суждено было навсегда покинуть дом, который я создала своими руками и где прожила без малого двадцать лет.

Меня увезли в Институт иностранных языков. Возглавлял эту операцию один мой бывший студент, а потом коллега Ню Лао. В машине никто из моих конвоиров не проронил ни слова. Молчала и я.

Меня сразу провели в аудиторию, где собрались члены институтской организации «Бунтарский полк». Это еще не было «собрание борьбы», а только «ответы на вопросы», но было приказано «выкладывать все начистоту, признаваться во всех преступных деяниях». Среди участников собрания были и знакомые преподаватели с нашего факультета – они-то особенно и усердствовали. Но признаваться в «шпионских связях» я, естественно, не могла, так как этого вовсе не было. Хунвейбины остались неудовлетворенными и объявили, что в субботу, когда основная масса студентов вернется с уборки пшеницы, состоится широкомасштабное общеинститутское «собрание борьбы».

Это предупреждение повергло меня в ужас. Я уже знала, чем кончается подобная «борьба» – переломом рук, ног, а зачастую и позвоночника. Молодые парни со всей страстью молодости изливали свой революционный гнев на ни в чем не повинных людей, нанося им увечья, делая инвалидами.

В институте к субботнему «собранию борьбы» уже явно готовились. Когда меня провозили по территории, я успела увидеть из окна машины плакаты с надписями: «Долой советского ревизионистского шпиона Ли Лисаня!»

В тот день домой меня уже не отпустили, а оставили в институте, приставив стража – студентку с испанского факультета, однокурсницу Инны. Мой цербер ни на минуту не оставляла меня одну, по пятам ходила следом, даже в туалет. Остаток дня я провела за тем, что в отведенной комнате детально писала о своих «социальных связях», как было приказано. Исписала десятка два страниц – буквы получались кривые, строчки сползали вниз. Получила выговор от моих стражников.

Четверг, 22 июня, стал для меня роковым днем. После того как я закончила и сдала на руки стражникам повествование о моих родственниках и друзьях, заморских и китайских, мне велели изучать произведения. Принесли четыре тома в русском издании. Сижу читаю. Время близится к пяти часам вечера. Вдруг стремительно распахивается дверь, и в комнату вихрем влетает молодой парень, известный тогда руководитель одной из бунтарских организаций института. Энергичной походкой подходит ко мне, протягивает какую-то бумажку. С изумлением смотрю на него, на бумажку у него в руках и слышу слова:

– Вы арестованы!

Боже, как повторяет себя история!

Беру протянутый мне ордер на арест и вижу, что он выдан Комитетом по делам культурной революции за подписью его председателя Чэнь Бода. Захватив сумочку (других вещей у меня с собой не было), покорно направляюсь к двери. Стоящие в коридоре молча расступаются и пропускают нас – меня и своего вожака. Спускаемся по лестнице. За нами длинными шлейфом тянется толпа хунвейбинов, собравшихся поглазеть на редкостное зрелище. Никаких оскорбительных выкриков, никаких лозунгов. Все происходит в полном молчании.

«Ну прямо как на похоронах», – проносится у меня в голове.

Бунтари, наверное, безмолвствовали потому, что сами были огорошены таким непредвиденным оборотом событий – арестов было не так-то много. А обо мне и говорить нечего – это был ошеломляющий удар.

«За что меня арестовывают? За какие преступления?» – жгли мой мозг вопросы.

Перед входной дверью стояла машина с белыми занавесками. Грубым окриком мне было приказано садиться. Со мной сели еще трое – двое по бокам на заднем сиденье, а один впереди. Я поняла: это были сотрудники органов госбезопасности в штатской одежде.

Машина тронулась и покатила. Можно было не спрашивать куда – в тюрьму. Занавески мешали видеть улицы, по которым мы проезжали. Но вот сквозь белую ткань замелькали стволы и листва деревьев, и я догадалась, что мы выехали на загородное шоссе. «Значит, тюрьма не в городе», – подумала я. По шоссе мчались довольно долго, а потом свернули на боковую дорогу, и я сквозь лобовое стекло увидела чугунные ворота с двумя часовыми по сторонам. Тюрьма!

Гораздо позже я узнала, что это было знаменитое место заключения – Циньчэн, где содержались самые важные политические преступники. В 80-е годы с легкой руки одного из первых китайских диссидентов Вэй Цзиншэна ее стали называть «китайской Бастилией». Судьбой мне было предопределено провести здесь много лет.

Закончена проверка документов, и машина проезжает под арку двора. Раздается покоробивший меня грубый повелительный голос:

– Выходи!

С этих пор я долго уже не слышала нормального, по-человечески сказанного слова. Резкие приказы и окрики, ранящие вначале, сделались привычными.

Меня провели в пустую комнату, где после долгого ожидания наконец появилась женщина, которая швырнула мне тюремное белье и одежду и велела переодеться. Я облачилась в хлопчатобумажные брюки и кофту китайского покроя, застегивающуюся на боку. Все черное – с головы до ног.

«Ну вот и стала черным вороном», – горько усмехнулась я про себя.

Меня повели по тюремной улочке, по обеим сторонам которой за глухими стенами стояли трехэтажные здания с зарешеченными окнами. Мой сопровождающий – при нем не было оружия – открыл ключом калитку, и мы оказались во внутреннем дворе. Поднявшись по лестнице, пролеты которой были затянуты металлической сеткой, вступили в широкий и довольно светлый коридор. Слева были окна, а справа двери камер. Надзиратель отомкнул огромный висячий замок и открыл деревянную дверь. За ней была еще другая – решетчатая чугунная. Надзиратель ввел меня в камеру и сообщил:

– Теперь у тебя не будет имени и фамилии, а только номер. Запомни, номер семьдесят семь.

Затем стал вразумлять меня, что можно делать в камере, чего нельзя. «Нельзя» было множество. Скажем, в дневные часы на топчане можно было только сидеть, но не лежать – послеобеденного отдыха не полагалось. Нельзя было кричать и петь, разрисовывать стены, ковырять их, ломать что-либо в камере и так далее и тому подобное. Последние запреты меня немало удивили.

«Да разве взрослый человек и без того не знает, что этого делать нельзя? Или этим занимались уголовники?» – пронеслось у меня в голове. Я тогда еще не знала, что никакими уголовниками здесь и не пахло.

Закончив наставления, надзиратель громыхнул чугунной дверью и удалился. Скрип замка прозвучал заключительным аккордом моей прошлой жизни. Я осталась одна в полнейшей тишине. Ни из-за окна, ни из-за двери не доносилось никаких звуков. Как это ни странно, в первый момент я даже почувствовала облегчение, мои постоянно натянутые нервы расслабились. И мысль, что эти толстые тюремные стены надежно защитят меня от орущих хунвейбинов, действовала успокаивающе.

Оглядела свое новое пристанище: высокий потолок, побеленные известью стены, уже начинающие чернеть от времени. Высоко, под самым потолком, довольно большое окно с чугунной решеткой. В углу рядом с дверью отгороженное стеной место – туалет с унитазом без стульчака и крошечный умывальник. Кроме топчана со свернутым одеялом и матрасиком, ничего больше нет. В двери снизу еще маленькая дверца, запирающаяся снаружи. Для чего она? Очень скоро я это узнала.

Спустя немного времени нижняя дверца отворилась, и невидимая рука просунула миску с пампушками. Но к еде я не притронулась, и ее унесли. Потом, когда у меня не раз подводило живот от голода, я вспоминала эти пампушки с начинкой из зеленого лука и сокрушалась, зачем я тогда беспечно отказалась.

До отбоя было еще далеко. Я села на топчан и задумалась, пытаясь найти объяснение тому, почему я оказалась в этих четырех стенах. Мысли были на удивление наивными и глупыми: «Боже мой, что теперь обо мне подумают муж, дочери, друзья? Вот, скажут, какой она оказалась негодяйкой!»

И мне становилось невыносимо тяжело и стыдно. Я и не предполагала, что и дочери, и почти все мои друзья тоже будут сидеть практически в одном со мной здании.

Наступила ночь. Сигнал отбоя. Я улеглась на свое жесткое ложе. Под потолком продолжала гореть лампочка, хотя и тусклая, но с непривычки мешавшая заснуть. К тому же разрешалось лежать только на спине или лицом к двери, где был глазок, в который поминутно заглядывал солдат, бесшумно скользящий взад-вперед, как маятник, по коридору.

Почти всю ночь я не сомкнула глаз. Рано утром прозвенел звонок, оповещавший о подъеме. Пришлось подойти к двери и присесть на корточки, чтобы взять еду. Почти машинально проглотила миску жидкой каши и сжевала кукурузную пампушку. Позднее, когда до моего сознания дошло, что и Ли Лисань наверняка арестован, я представила его сидящим на корточках перед чугунной решеткой в ожидании кормежки, и сердце резанула мучительная боль. «Неужели ему на старости лет, с подорванным здоровьем приходится переносить такое унижение! За что?!» При таких мыслях у меня слезы на глаза наворачивались.

И еще думалось: «Как он спит в камере? Ведь свет не гасят даже ночью. А он совсем не может заснуть при свете!»