Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

В советско-китайском конфликте история рассудит, кто прав, кто виноват, и ответственность, может быть, поделит поровну между сторонами.

Период 50-х годов сейчас нередко называют «медовым месяцем» советско-китайской дружбы, но фактически безмятежных отношений никогда не было. Про Сталина и Мао Цзэдуна я уж не говорю – о том, что они явно не доверяли друг другу, написано много. С приходом Хрущева дело, казалось, повернулось к лучшему. Во время своего первого визита в Пекин Хрущев пел дифирамбы Мао Цзэдуну, называя его «великим сыном китайского народа». Усилилась экономическая помощь со стороны Советского Союза, были выведены войска из Даляня и Люйшунькоу (Порт-Артура), увеличилось число специалистов и вообще советских людей, приезжающих в Китай. Простые люди были этому искренне рады и верили, что «русский с китайцем – братья навек».

Невидимую для посторонних глаз трещину в «нерушимой дружбе» провел ХХ съезд КПСС, на котором Хрущев без предварительного согласования с братскими партиями обрушился на Сталина. Руководство КПК молча приглядывалось к тому, что происходит. Ли Лисань ездил куда-то читать документы съезда и разоблачительные материалы о Сталине. Для него, пережившего сталинские репрессии, ничего особенного в них не открылось, но теперь можно было спокойно говорить о том, что он сидел в советской тюрьме.

После восемнадцати лет ГУЛАГа вернулся на родину Чжан Бао. Когда пришел запрос из Орготдела ЦК, Ли Лисань дал ему хорошую характеристику, что способствовало положительному решению вопроса. Вскоре в Пекин перебралась и Надя Руденко, которую приняли на работу в русскую редакцию агентства «Синьхуа» в качестве специалиста. Их сын Валерий был уже студентом и остался в Москве, но приезжал в Китай на каникулы.

Ли Лисань поручился также за Кичжи (Цзи Чжи), которого когда-то (в 1925 году) рекомендовал в партию. В СССР Кичжи перешел в члены ВКП(б) и много лет проработал в органах НКВД, но теперь его потянуло на Родину. Здесь его устроили «по специальности» в Министерство общественной безопасности и даже, приняв во внимание длительный партийный стаж, присвоили ранг заместителя министра.

В те годы действовало соглашение между двумя партиями, что все китайцы и члены их семей, возвращающиеся на Родину, без всяких формальностей восстанавливаются в китайском гражданстве, а члены партии автоматически зачисляются в КПК с учетом прежнего стажа.

В 1956 году в китайских газетах заговорили о «культе личности». Положительно отзывались о борьбе с «культом личности» в Советском Союзе такие китайские руководители, как Лю Шаоци и Дэн Сяопин, но это продолжалось недолго. Мао Цзэдуну этот термин не понравился, а у Хрущева вызвал раздражение «большой скачок», народные коммуны и прочие китайские новшества. Градус дружбы невидимо, но неуклонно понижался.

Летом 1958 года на фоне «большого скачка» загремели залпы китайских орудий, обстреливающих прибрежные острова, занятые гоминьдановцами. «Освободим Тайвань!» – стало лозунгом дня. Хрущев с большой делегацией тайно прилетел в Пекин на переговоры с Мао. Поговаривали, что он хотел остановить обстрел Тайваньских островов, а с другой стороны – предложил создать совместную эскадру, разместить коротковолновую радиостанцию на территории Китая. Эти предложения вызвали огромное недоверие у Мао Цзэдуна и были приняты в штыки. Хрущев улетел ни с чем.

На празднование десятилетия со дня образования Китайской Народной Республики в 1959 году советская делегация во главе с Хрущевым приехала вскоре после его визита в США, который китайская сторона сочла «пресмыкательством перед американскими империалистами». Вторым человеком в делегации был Михаил Суслов, главный партийный идеолог, которого впоследствии окрестили «серым кардиналом», – он курировал в те времена всю идеологическую работу в стране.

Вечером 1 октября на площади Тяньаньмэнь при большом скоплении народа состоялся грандиозный праздничный фейерверк – зрелище, прямо сказать, волшебное. Верхняя правительственная трибуна, украшенная огромными фонарями из красного шелка, как всегда была заполнена до отказа: на праздничный салют разрешалось брать членов семей. Вместе с Ли Лисанем находилась там и я. Внизу, на огромной площади, собралось море людей, пришедших полюбоваться фантастической россыпью огней.

За несколько минут до начала фейерверка появились Хрущев и Суслов в сопровождении свиты. Не поднимая головы, ни на кого не глядя, они торопливо прошли по живому коридору к центру трибуны, где стояло высшее руководство: Мао Цзэдун, Лю Шаоци, Чжу Дэ, Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь и другие. Хрущев шел насупленный, а Суслов совсем сердитый – нахохленный, взъерошенный, прядь волос спускалась на глаза. «Что это с ними?» – задала я себе наивный вопрос. Про наличие трений между двумя партиями я слышала, но всей подоплеки еще не знала. Позже выяснилось, что при кулуарных встречах в этот раз произошла крупная ссора. На следующий день, 2 октября, советская делегация прервала визит и улетела домой, откровенно нарушив гостевой этикет. Стало очевидным, что произошло нечто из ряда вон выходящее: возникли крупные разногласия на самом верху.

Много было моментов, которые подтачивали дружбу, но роковым актом стал отзыв всех без исключения советских специалистов, работавших в Китае.

Летом 1960 года мы с мужем и Аллой отдыхали в горах Лушань, на юге Китая. (Инна в это время заканчивала десятый класс в Москве.) Жили в симпатичной двухэтажной вилле, прилепившейся к уступу скалы. Открытая веранда на втором этаже была надежно защищена от посторонних глаз густой листвой старых деревьев. Можно было спокойно принимать там воздушные ванны или лежать с книгой в шезлонге.

На даче, стоявшей наискосок от нашей, жила семья советского специалиста-геолога, работавшего в Нанкине. Алла, скучавшая в нашем взрослом обществе, с удовольствием бегала туда играть с их сыном, который учился с ней в одной школе. При случае я познакомилась с мамой мальчика. Она отнеслась ко мне со сдержанной учтивостью, но настороженно. Для меня это было не внове – такое отношение я встречала со стороны всех специалистов и их жен. В 50-е годы, о которых сейчас вспоминают как о «золотом веке» китайско-советских отношений, советским людям, по-моему, трудно было быть по-настоящему искренними. Советским специалистам многое тогда не разрешалось и даже напрямую запрещалось – скажем, запросто ходить в китайские семьи. Те немногие советские женщины – жены специалистов, работавшие преподавателями в нашем институте, с которыми у меня по работе сложились дружеские отношения, в ответ на мое приглашение шептали на ушко: «С удовольствием пришли бы к вам в гости, но это не положено».

Поэтому свою случайную лушаньскую знакомую я даже и не пробовала приглашать к себе. А мне так недоставало общества соотечественниц!

Моя новая знакомая, правда, проявила нестандартность мышления, великодушно пытаясь оправдать мое постоянное пребывание в Китае: «Ну, что ж, родиной, в конце концов, может стать и та страна, где живется хорошо».

Это была уже какая-то свежая нотка, дотоле мною не слышанная. Ведь постоянное проживание гражданина за пределами Советской страны расценивалось в те времена чуть ли не как измена Родине! Даже у меня самой подспудно возникало такое чувство – ведь это нам прививалось на протяжении долгих лет. Оправдание себе я находила только в том, что живу в стране, которая тоже строит социализм, а муж мой – убежденный коммунист.

В тот злосчастный день мы с Аллой договорились вместе с новыми знакомыми поехать купаться в бассейн. Но этому благому намерению не суждено было осуществиться. Когда мы с дочерью подошли к домику, где жили наши знакомые, они выглянули на минутку к нам, взбудораженные и расстроенные:

– Извините, бассейн отменяется.

Оказывается, в этот день семья получила приказ срочно возвращаться в Нанкин и готовиться к отъезду на родину.

– Это только вас отзывают? – удивленно спросила я.

– Да нет. Все советские специалисты должны в кратчайший срок покинуть пределы Китая.

Я замерла ошеломленная. Это был гром среди ясного неба. «Повторяется Югославия?» – мелькнула тревожная мысль.

В свое время при разрыве отношений с Югославией Советский Союз в приказном порядке отозвал всех своих граждан. Но произнести эту страшную фразу вслух я не решилась. Мои советские знакомые тоже находились в полной растерянности, не зная, что и думать.

И действительно, в течение очень короткого времени – двух недель или месяца – всех специалистов (а их было тысяч десять) с семьями поспешно вывезли из Китая. Пассажирских поездов не хватало, и на советской территории людей со всем нажитым в Китае скарбом грузили на открытые платформы. Так они и ехали, обдуваемые ветром своей Родины, оставляя в Китае невыполненные контракты, недостроенные заводы, незавершенные проекты.

Никита Хрущев рубанул с плеча и этим вбил кол и в без того натянутые отношения между двумя странами. Советское присутствие в Китае катастрофически уменьшилось. Опустели гостиницы «Дружба», «Международная», перестали показывать советские фильмы. На многолюдной улице Ванфуцзин уже нельзя было встретить ни одного русского лица.

В СССР бытовала версия о том, что это Китай выгнал советских специалистов. Когда при мне начинались такие разговоры в Москве, куда я приехала летом 1961 года, я решительно опровергала эти утверждения. Я знала, что специалистов провожали чуть ли не со слезами на глазах, и те, тоже расстроенные, обнимались со своими китайскими коллегами и выражали надежду, что смогут вернуться. Вернуться им не пришлось, но большинство сохранило прекрасные воспоминания о Китае.

Конечно, китайские руководители были крайне возмущены – ведь их бросили в тяжелое для страны время. Вдобавок еще Хрущев, невзирая на критическое состояние китайской экономики потребовал возвращения задолженности по кредитам, в счет которых поставлялись вооружения для китайской Добровольческой армии в период Корейской войны. Война была выиграна ценой гибели десятков тысяч северокорейских солдат и сотен тысяч китайских добровольцев. Дорогой ценой досталась эта победа.

«Неужели пролитая кровь дешевле оружия!» – недоумевала и негодовала я.

В ответ Мао Цзэдун заявил: «Затянем пояса, но все кредиты вернем!» Из голодающей китайской деревни в сторону советской границы направлялись составы с рисом, мороженым мясом, отборными яблоками – всем тем, что даже город давно не видел. А на границе их встречали придирки советских таможенников, которые нередко отказывались принимать или просто выбрасывали «бракованные» продукты на глазах у оголодавших китайских железнодорожников, вызывая слезы возмущения и бессилия.

Рядовые китайцы вначале не знали, как далеко зашли противоречия между партийными элитами двух стран. Но отзыв специалистов был зловещим признаком. Меня очень тревожило, не дойдет ли дело до разрыва дипломатических отношений, как это произошло в инциденте с Югославией. Приставала с этим вопросом к мужу. Он отмалчивался, избегая каких-либо прогнозов. Возможно, и сам был дезориентирован происходящим. Но в семейном плане поспешил принять решительные меры.

Как раз в это время, в конце лета 1960 года, из Москвы вернулась Инна. Она только что окончила школу с золотой медалью, но написала, что не собирается поступать в советский вуз, хотя ей это ничего не стоило, ведь медалисты принимались без экзаменов хоть в МГУ. Ли Лисань был очень рад решению дочери и просил наших друзей Аню Чжао Сюнь и ее мужа Хуан Ижаня, работавшего тогда советником Посольства КНР в Москве, поддержать Инну и помочь ее возвращению. Иннино патриотическое письмо он специально показал всеми уважаемой авторитетной партийке Шуай Мэнци, заместителю заведующего орготделом ЦК, как доказательство нашей семейной лояльности.

У Инны в то время был советский паспорт, и мне, по совести говоря, не хотелось, чтобы она возвращалась: рассчитывала, что дочь закрепится, осядет в Москве и для меня в случае чего откроется отступной ход. В этом вопросе мы с мужем впервые за долгие годы разошлись во мнениях. Едва Инна прибыла домой, как Ли Лисань тут же предложил ей поменять гражданство, пояснив, что в настоящей ситуации ей так будет удобнее. Дочь, для которой отец был непререкаемым авторитетом, не раздумывая согласилась, даже не посоветовавшись со мной. Ли Лисань все быстро устроил через своего секретаря. Инне не пришлось никуда ходить: в Министерстве общественной безопасности (МОБ), которое решало такие вопросы, сказали, что по китайским законам гражданство определяется с восемнадцати лет, а так как Инна еще несовершеннолетняя (ей было семнадцать) и по отцу естественным образом является китаянкой, то никакой проблемы нет и не было. У нее просто забрали советский паспорт.

Тем не менее нашлись «доброжелатели», которые стали распространять слухи, что Инна втайне сохранила советское гражданство. Этим вопросом заинтересовался орготдел ЦК. Как вспоминает секретарь мужа Ли Сышэнь, в июне 1961 года Ли Лисань поручил ему обратиться в МОБ, чтобы получить справку о сдаче советского паспорта, а затем передать ее в Орготдел ЦК, в руки Шуай Мэнци. Дело было замято.

Возращение дочери стало еще одним якорьком, удерживающим меня в Китае. Я прекрасно понимала, что меня ждет, если я вдруг приму решение вернуться в Москву, – одинокая старость без мужа, без детей, без привычной работы. Аллу, как несовершеннолетнюю, вообще бы в тех условиях не выпустили на ПМЖ за границу. Путь назад для меня закрывался.

В других смешанных семьях дело обстояло по-иному. Советско-китайский конфликт острым ножом перерезал семейные нити.

Распался многолетний брак Гуйского (Чжан Сичоу) и Любы Позднеевой. Все эти годы они жили раздельно, наезжая друг к другу в гости. Люба, которая стала известным китаистом, профессором МГУ, не желала бросать работу в Москве, но все время обещала, что переедет к мужу, как только выйдет на пенсию. Для нее грянул гром, когда Гуйский в письме предложил оформить развод. В мае 1962 года Люба приехала в Пекин в составе делегации Общества советско-китайской дружбы в надежде, что что-то можно спасти. Гуйский устроил по случаю ее приезда банкет в ресторане, собрав всех старых друзей. Но атмосфера на обеде была невеселая: все понимали, что это прощание. Вскоре после этого они расстались.

Многие женщины, проживающие в Пекине, потихоньку стали собираться на родину. Одной из первых заволновалась румынская еврейка Анна Капеллер, выбившая себе после войны советский паспорт на основании того, что родилась в Черновцах на Буковине, с 1944 года вошедшей в состав СССР. Муж ее, Се Вэйцзинь, занимал пост начальника штаба ВВС. Сын Мидон, закончив с медалью советскую школу в Пекине, поехал учиться на физфак МГУ как командированный китайский стипендиат. Учился он хорошо, но, когда летом 1960 года приехал домой на каникулы, обратно его не выпустили. После отзыва советских специалистов вышло негласное постановление ЦК КПК, по которому запрещалось направление в СССР на учебу детей ответственных работников. Мидона зачислили в лучший китайский университет Цинхуа, но он сказался больным и тянул время дома. Анна обивала пороги, добиваясь разрешения на выезд в Советский Союз вместе с сыном. И добилась-таки! Старые знакомые У Сюцюань и Чэнь И не устояли перед ее настырностью. В 1961 года Анну и Мидона выпустили в закрывающуюся щелку. Муж сказал ей: «Уезжай, а то будет еще хуже!»

Видимо, это чувствовали многие. Уехала жена Севы Врубеля Таисия с маленькой дочкой, за ней Женя Гомберг, жившая в Китае с 1948 года. Моя русская приятельская компания все больше редела. Одной из последних уехала в 1964 году Надя Руденко (жена Чжан Бао). Она заявила, что как член КПСС оставаться в Китае больше не может. Остались некоторые русские женщины помоложе, однако во время «культурной революции» их всех насильно выдворили, а мужей заставили оформить развод.

Чувствуя неладное, летом 1961 года я напросилась в краткосрочную поездку к родственникам в Москву. Разрешение тоже дал сам Чэнь И. Я взяла с собой четырнадцатилетнюю Аллу, а Инну в связи с состоявшимся переходом в китайское гражданство брать было неудобно. Ли Лисаню не очень хотелось отпускать меня, но я его упросила, аргументируя тем, что в дальнейшем, может быть, станет еще сложнее выезжать. Так оно и случилось. Следующее мое посещение Москвы состоялось только спустя 25 лет, в 1986 году.

Жить в Китае, имея на руках советский паспорт, становилось все труднее. Наша семья всегда служила барометром, по которому можно было определять погоду в советско-китайских отношениях. Теперь атмосфера неуклонно сгущалась. Все предвещало грозу.

Уже после неприятных событий в профсоюзе и отставки в Министерстве труда Ли Лисань стал реже общаться со старыми товарищами. Прекратились его визиты в Чжуннаньхай, участие в тамошних танцевальных вечерах, посещение закрытых киносеансов. Путь в «высший свет» нам был заказан.

Исключение составил Чэнь И. С Ли Лисанем они подружились в молодости, когда их на одном корабле депортировали из Франции за революционную деятельность. Оба любители шашек-го (традиционных китайских шашек), они всю дорогу коротали время за доской. А вокруг собирались группы болельщиков, оживленно обсуждавших игру: за Ли Лисаня «болели» хунаньцы, а за Чэнь И – его земляки сычуаньцы. Сохранилось воспоминание о том, что как-то раз, когда Ли Лисань стал проигрывать (вообще-то они с Чэнь И играли на равных), он, разозленный комментариями наблюдателей, схватил доску и швырнул в море. Где они потом нашли другую – не знаю.

В 1955 году Чэнь И, назначенный вице-премьером Госсовета и министром иностранных дел, переехал в Пекин (до этого он был первым коммунистическим мэром Шанхая, а в 1955 году получил еще и звание маршала) и возобновил дружеское общение с Ли Лисанем. Нередко приглашал нас к себе, и мы отправлялись в его особняк (так называемый Дом № 8) в Дунцзяоминьсян, вместе смотрели зарубежные фильмы в домашнем кинозале. Как-то раз позвонил: «Нам только что привезли крабов самолетом с юга. Приезжайте!» Свежие крабы в Китае – большой деликатес, особенно по осени, когда они жиреют. В Пекине из-за проблем с транспортировкой в то время их было сложно достать. Едят их чаще всего приготовленными целиком на пару, макая в соус. За столом у Чэнь И меня поразили изысканность и изящество поедания этого деликатеса, который мы с мужем тоже любили. Маршал так умело отделял съедобные части, складывая «отходы» в панцирь, что под конец на тарелке осталась только аккуратная горка, в то время как передо мной громоздились в беспорядке крабьи ноги, клещи и прочие обглодки.

Несмотря на высокое воинское звание и солидный военный опыт, Чэнь И ни в коей мере не был солдафоном. Получивший прекрасное образование, высокоинтеллигентный человек, в общении он был живым и добродушным. Любил посмеяться, пошутить. Помню, как-то придя к нам домой, он «отловил» Инночку, загородив своей крупной фигурой проем двери, и начал приставать:

– А ну-ка скажи, ты китаянка или иностранка? Не скажешь – не выпущу!

В отличие от Ли Лисаня, он овладел французским языком и, прежде чем окончательно уйти в революцию, даже занимался переводами французской литературы. При встрече со мной галантно здоровался: “Bonjour madame”. Пользуясь своим дипломатическим статусом, позволял себе пофрантить – носил не просто европейский костюм, но даже пижонскую бабочку, ходил в берете со стеком в руке и модных темных очках, резко выделяясь среди синих «маоцзэдуновских» кителей. В 60-е годы он одним из первых в Пекине пересел с советского ЗИСа на западный шестиместный мерседес (второй такой автомобиль взял себя мэр Пекина Пэн Чжэнь).

Жена Чэнь И Чжан Цянь, миловидная изящная женщина, в свое время была актрисой, как и Цзян Цин, но, в отличие от супруги Председателя, обладала мягким характером и в политику не рвалась. В 50-е годы она изучала русский язык в нашем институте, увлеклась художественным переводом, даже на какое-то время вошла в штат издательства «Народная литература». Помню, она переводила «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Александра Островского, «Русский лес» Леонида Леонова. Приходила ко мне с вопросами, и я охотно ее консультировала. Они с Чэнь И были прекрасной дружной парой. Опережая события, скажу, что, когда Чэнь И безвременно скончался от рака в начале 1972 года, Чжан Цянь, сама неизлечимо больная, разобрала его рукописи и подготовила сборник его стихотворений, что в обстановке «культурной революции» было крайне непросто. Сборник переписывался от руки и расходился втайне. Чжан Цянь, умершая от рака в 1974 году, не успела увидеть его издание.

Чэнь И сохранял прямодушие и верность человеческим чувствам, невзирая на политическую многоопытность, а может быть, и благодаря ей – ведь он пережил множество внутрипартийных чисток и имел на их счет собственное мнение. В этом смысле у них с Ли Лисанем было много общего, что, наверное, их и сближало, преодолевая разницу в положении. Чэнь И по-военному не боялся брать на себя ответственность, не прятался в кусты. В обстановке советско-китайского конфликта, когда над нашей семьей уже сгустились самые страшные подозрения, он хотя и перестал приезжать к нам домой, но продолжал встречаться с Ли Лисанем на «нейтральной территории», в гостинице «Пекин», где, улучив свободный часок, как и прежде, садился с ним за игровую доску. В 1962 году, когда Инна сдала вступительные экзамены в Пекинский институт иностранных языков, находившийся в то время в ведении МИДа, директор института, наш старый знакомый Гуйский (малодушный человек, между прочим), отказался ее принять под тем предлогом, что институт, мол, ведомственный, полусекретный, а у абитуриентки мать (то есть я) советская гражданка. А ведь я много лет работала у него же в том самом институте! Ли Лисань при встрече рассказал обо всем Чэнь И, и тот не задумываясь отреагировал:

– Что за дело! Почему нельзя принять? Конечно, можно!

Инну приняли, и, как я полагаю, для самого института это оказалось приобретением.

Последняя встреча старых друзей произошла в мае 1966 года, уже под раскаты грома надвигающейся «культурной революции». Для Ли Лисаня эта дружба была действенной моральной поддержкой, а со стороны Чэнь И – настоящим проявлением гражданской смелости. Но, к сожалению, так вели себя очень и очень немногие.

С начала 60-х годов в доме все реже звонил телефон, перестали появляться гости. Бывало, даже при встрече в парке хорошие знакомые обходили нас стороной, делая вид, что не замечают. Вокруг нас, как в далекие 30-е годы, вновь образовывался вакуум. «Боже мой, – думала я, – как это все знакомо!»

Рядом оставались только самые близкие: Аня с мужем, Линь Ли, Граня.

О Гране (Аграфене Ефимовне Гусаковой) хочется рассказать побольше. Это была простая русская женщина родом из-под Медыни. Молоденькой девушкой приехала в Москву, устроилась ткачихой на фабрику. Подрабатывала поденной работой – уборкой и стиркой на дому. Так она очутилась в Капельском переулке в квартире китайца Чэнь Чанхао, в то время работавшего вместе с Ли Лисанем в издательстве «Иностранный рабочий» редактором и переводчиком в китайской секции. Чэнь, живший холостяком, был намного старше Грани, но китайцы всегда смотрятся моложе своего возраста, а Чэнь к тому же выглядел эффектно: высокий, худощавый, с красивыми чертами лица. Прекрасно говорил по-русски. Очень скоро они поженились, а в мае 1945 года, накануне Дня Победы, у них родился сын Виктор.

В это время я и познакомилась с Граней. Голубоглазая невысокая толстушка-хохотушка сразу привлекла меня своей душевностью и открытостью. Прекрасная хозяйка, она радушно встречала всех, кто появлялся в доме. У Чэня любили собираться китайцы из издательства, которые подолгу играли в свою любимую азартную игру мацзян. Ли Лисань тоже к ним присоединялся. Граня никогда не выражала неудовольствия, даже если гости засиживались допоздна, наоборот, подкармливала их, ставила на стол угощение. Пусть скромное, ввиду военных времен, но от души.

В Москве Чэнь Чанхао жилось неплохо. Он много переводил с русского на китайский, занимался составлением Русско-китайского словаря, который его прославил. Гонорары получал приличные. С Ли Лисанем его связывали приятельские отношения, однако насторожил один случай. После того как они вместе перевели роман А. Н. Степанова «Порт-Артур», Чэнь Чанхао, получив всю сумму гонорара, ни копейкой не поделился с Ли Лисанем, а муж по своей деликатности не стал к нему обращаться.

Меня, помнится, немного удивляло: почему интеллигент Чэнь взял в жены такую простушку с четырьмя классами сельской школы за спиной? Когда Ли Лисань советовал ему: «Устрой Граню учиться», – он пожимал плечами: «Зачем?» Мои китайские подруги судачили, что ему просто нужна была бесплатная домработница. Граня действительно всю себя посвятила мужу и дому. Когда Чэнь Чанхао в 1952 году принял решение вернуться в Китай, она не раздумывая поехала с ним.

Чэнь Чанхао простили его прошлые политические «грехи» (во время Великого похода он был активным сторонником «раскольника» Чжан Готао и, как утверждали, вместе с ним даже пытался арестовать Мао Цзэдуна), присвоили ранг заместителя министра и назначили заместителем начальника бюро переводов при ЦК КПК. Гране дали работу машинистки в том же учреждении.

Мы часто ездили друг к другу в гости, проводили воскресные дни, катаясь на лодке в Летнем дворце, вместе встречали праздники. Я очень подружилась с Граней. Аня Чжао Сюнь ревниво спрашивала: «Ну что ты в ней нашла? С ней даже поговорить не о чем!» Конечно, с Граней я не могла вести беседы о литературе, поэзии, театре, как с Аней, но мне нравились ее непосредственность, веселый нрав, выразительность и меткость народного языка, который был ей свойственен. Она несла в себе настоящую русскую душу, ту русскость, которой мне в Китае недоставало.

Однако своего сына Витю в русскую школу она не отдала. Когда я поинтересовалась почему, Граня пояснила: «Чэнь не позволяет». Я очень удивилась: неужели Чэнь, будучи известным переводчиком, не понимает важности изучения русского языка? Но, видимо, объяснения лежали не в этом поле.

Вначале домашняя жизнь Грани казалась вполне благополучной и устойчивой. Но когда Китай вступил в период политической «турбулентности», ее семейная лодка начала раскачиваться, а потом и вовсе раскололась. В 1957 году в бюро переводов началась кампания против «правых элементов», появились дацзыбао[106]106
  Дацзыбао (букв. «газеты больших иероглифов») – рукописные стенгазеты критического содержания.


[Закрыть] в адрес руководства, и Чэнь Чанхао тут же «заболел». Полежав недолго в Пекинской больнице (китайской «кремлевке»), отпросился на лечение в Циндао и там задержался на несколько лет. По-настоящему к работе он так и не вернулся. Циндао оказался роковым рубежом в отношениях Грани с мужем. Хотя она несколько раз в году ездила к нему, но было очевидно, что они отдалялись друг от друга. В 1961 году вообще произошла некрасивая сцена: не успела Граня приехать, как Чэнь фактически прогнал ее. Граня вернулась в Пекин в слезах, подозревая, что у нее появилась соперница. Бедняжка, ей и на ум не приходило, что могли быть и другие причины!

Впрочем, и я видела поначалу только бытовую сторону. Аня и Линь Ли меня предупреждали: «Ты не говори Гране что попало – она ведь по простоте своей все рассказывает Чэню». (Чэню они изначально не доверяли.) Но мне нужно было выговориться, и я откровенно поверяла Гране свои сомнения в отношении «большого скачка», народных коммун и разных других перегибов – все то, что не смела раскрыть мужу, зная, что встречу его неодобрение. Как выяснилось позднее, Граня без всякой задней мысли действительно пересказывала Чэню наши разговоры, а он все это мотал себе на ус, но Гране никак не комментировал.

Видя нараставшее напряжение в отношениях Грани с мужем, Ли Лисань на правах старого друга не мог оставаться в стороне и весной 1960 года написал Чэнь Чанхао письмо, укоряя его в том, что он неправильно ведет себя (видимо, имея в виду связь на стороне):

«Твое поведение с Граней совершенно неоправданно, коммунист не поступает так по отношению к жене. Не думай, что твой семейный вопрос можно решить таким примитивным способом, потому что решать его в конце концов будешь не ты, а партийная организация. Поразмысли обо всем хорошенько. По возвращении на родину ты работал не так уж и много, зато увяз в скандальной проблеме. Могут ли о тебе хорошо думать товарищи?»

Но такие увещевания на Чэнь Чанхао не подействовали – скорее, он воспринял их как скрытую угрозу. Когда советско-китайский конфликт резко обострился и «тайные сношения с заграницей» стали пугать, Чэнь Чанхао решил одним ударом убить двух зайцев – обелить себя и потопить меня с Ли Лисанем. Он написал объемистое письмо, в котором использовал и извратил все, что знал или слышал о нас, но еще больше прибавил своих вымыслов, сдобрив их политической риторикой, и через доверенного человека передал эту «телегу» в Пекин, в ЦК партии. В этом клеветническом письме он прямо называл меня «ревизионисткой», ведущей «антикитайскую пропаганду» и завлекающей на «ложный путь» людей, например, Граню. И, что было еще подлее, он утверждал, что я якобы регулярно посещаю советское посольство с целью передачи секретной информации, а Ли Лисань меня к тому поощряет, поддерживая таким образом «тайные сношения с заграницей».

Позднее мне стал известен один конкретный факт, который Чэнь Чанхао использовал, чтобы ошельмовать нас.

В те времена в китайских магазинах трудно было купить приличную одежду, приходилось шить у портных, а шерстяные кофточки вязать на заказ. В конце 50-х годов кто-то мне порекомендовал вязальщицу – одну из немногих «частниц», уцелевших после национализации промышленности и сферы обслуживания. Жила она недалеко от меня, в районе Чунвэньмэнь. И я повадилась к ней ходить вместе с Граней. Мы заходили в скромную фанзу в глубине хутуна, садились в наружной комнатке, листали заграничные журналы, выбирая нужный фасон, в ожидании, пока вязальщица закончит примерку в соседней комнатушке. Клиентками у нее были в основном иностранки, посольские дамы. И вот однажды мы услышали через тонкую стенку родную русскую речь, которая теперь редко звучала в Пекине. А потом вышли и проскользнули мимо нас две женщины, явные «суляньки» (так называли советских на пекинском пиджин-жаргоне).

– Слушай, Граня, это, по-моему, мадам Червоненко, супруга посла, – заметила я. – Я ее видела на каком-то концерте.

– Да неужто! – с любопытством раскрыла глаза Граня.

Конечно, она рассказала об этом эпизоде мужу, а тот представил случайную встречу, во время которой мы не обменялись с посольскими женщинами ни словом, как заранее обговоренное «свидание на тайной явке». Последствия оказались роковыми – прежде всего для несчастной вязальщицы. Я уже успела забыть о том случае, когда Аня неожиданно спросила: