Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Вечером 1 июня 1966 года все радиостанции Китая передали полный текст дацзыбао, появившейся в Пекинском университете, и комментарий «Жэньминь жибао», в котором это старейшее учебное заведение называлось «форпостом антипартийных, антисоциалистических сил». На следующее утро весь Пекин был охвачен студенческими волнениями, направленными против парткомов и ректоратов. Стены студенческих общежитий, столовых, учебных зданий были обклеены дацзыбао, разоблачающими бюрократов, чинуш и всех, кто «идет по капиталистическому пути».

Беспощадная волна критики тут же обрушилась и на нашего друга Хуан Ижаня, мужа Ани, назначенного проректором Пекинского университета после возвращения из Москвы. В полной растерянности он примчался к Ли Лисаню за советом, но муж ему ничем помочь не мог, так как сам находился не в лучшей ситуации.

В самом начале июня Ли Лисань получил уведомление, что ему больше не разрешается присутствовать на заседаниях Северного бюро ЦК, членом которого он являлся. Когда он обратился к первому секретарю бюро Ли Сюэфэну за разъяснениями, тот сухо ответил: «ЦК не дал мне разрешения объяснять причины. Поразмысли сам». Ли Лисань написал письма Мао Цзэдуну и Чжоу Эньлаю, но ответа не получил. Это был уже совсем скверный признак. Ли Лисань стал мрачнее тучи. Внутрипартийные документы ему перестали присылать. Он сидел дома, читал газеты, изредка выезжал в разные учреждения и учебные заведения знакомиться по дацзыбао с ходом движения. Фактически он был отстранен от должности.

А мощные импульсы, идущие сверху, продолжали приводить в действие новые необузданные силы.

С августа в Пекине начало твориться нечто невообразимое. Призывы к разрушению всего старого, которое именовалось то феодальным, то буржуазным, то ревизионистским, нашли живой отклик среди молодежи – школьников, студентов. Молодежь – это всегда прекрасный горючий материал, который мгновенно вспыхивает, когда его поджигают. Раньше других на улицы вышли школьники-подростки – самый агрессивный и буйный возраст. Мальчишки и девчонки, напялившие военную форму, называли себя хунвейбинами – «красными защитниками» революционного дела.

Первый удар обрушился на бывших помещиков и капиталистов. Юные бунтари врывались в их дома и переворачивали все вверх дном – рвали, ломали, изымали. Свистели тяжелые кожаные ремни с металлическими пряжками, обрушиваясь на спины и головы несчастных людей. Наша Ляля вместе с девочками из своего класса два раза ходила в эти «походы», но потом категорически отказалась: подобный вандализм приводил ее в стрессовое состояние.

На помойку выбрасывались всевозможные предметы «буржуазного обихода» вроде изящных остроносых туфелек. На улицах вооруженные ножницами хунвейбины разрезали узкие брючки и юбки, насильно стригли косы у девушек, приводя их прически в «революционное» состояние.

Началось очищение от «религиозной нечисти», бессмысленное разграбление храмов. Проходя как-то по улице, я увидела стремительно несущийся грузовик – из-за бортов его кузова торчали головы будд. Видимо, их везли не то на свалку, не то на сожжение. Хорошо еще, что по приказу Чжоу Эньлая были сразу выставлены войска для охраны исторических достопримечательностей, таких как императорский дворец Гугун. Иначе все памятники древней китайской культуры неминуемо бы погибли от рук молодых варваров, не отдававших себе отчета в бессмысленности своих деяний.

В нашем доме «революция» разразилась под предводительством подруги моих дочерей Сони.

Соня выросла в Германии, отец у нее – китаец, а мать – немка. Движимая патриотическим чувством, она приехала на свою этническую родину и стала работать диктором иновещания.

В доме у нас она была своим человеком. Все свободное от работы на радио время проводила в нашей семье. Ее мы все любили.

И вот в первые же дни «культурной революции» комсомолка Соня со свойственной ей решимостью и стремительностью организовала наших детей «покончить со старыми предрассудками» в доме. Дело в том, что я очень любила, да и сейчас люблю все, что связано с прикладным искусством, в том числе фарфоровые статуэтки и резные изображения китайских будд, богинь и бодхисаттв. Для меня они и по сей день являются не предметами религиозного культа, а художественными изделиями, украшающими интерьер. Но в результате налета наших доморощенных бунтарей гостиная, столовая и другие комнаты были очищены от «старой дряни», и все мои безобидные «предрассудки» перекочевали на чердак, где им было суждено пылиться долгое время. Я, честно говоря, даже обиделась на Соню за такое самоуправство. Но по мере того как развивались дальнейшие события, все это стало уже сущим пустяком.

За стенами нашего особняка бушевали более серьезные революционные страсти. Без конца ходили демонстранты с красными знаменами и лозунгами, у всех на правом рукаве были красные повязки с надписью «хунвейбин». Впереди колонны как святыню несли портрет Мао Цзэдуна, увитый красными лентами и украшенный искусственными цветами. Мне это напоминало крестный ход с иконой, который я видела в детстве в моей родной русской деревне – крестьяне шли в поле служить молебен о ниспослании дождя.

В толпе молодежи, к моему удивлению, попадались и пожилые люди. Очень важными и гордыми чувствовали себя уличные активистки-домохозяйки. На груди у них красовались неизменные атрибуты революционности – алые банты, а на рукаве те же красные повязки. Это был один из ударных батальонов, проявлявший особую бдительность, грудью стоявший на страже «культурной революции». Слова Председателя Мао, революционные лозунги и призывы фанатически наэлектризовывали всех, в том числе и зрелых людей. Революционные массовые организации вырастали повсюду как грибы после дождя, только в отличие от молодежи взрослые называли себя цзаофанями – «бунтарями». Одним из самых популярных был лозунг «Бунт – дело правое» (слова Мао Цзэдуна).

Тем летом уже и самые близкие друзья, и родственники перестали бывать у нас дома, правда, по взаимной договоренности: так было лучше для всех нас. Только Граня еще изредка заходила ко мне.

Помнится, как-то мы вместе с ней сидели в нашем уютном дворике в тени раскидистой шелковицы. Было тихо и хорошо. Вдруг за стеной, которая отгораживала нас от улицы, послышался нарастающий шум множества голосов. Из-за глухой ограды мы не могли видеть толпы, но было очевидно, что она движется с определенной целью – громить. Но кого?

Мы с Граней со страхом и любопытством приникли к ограде и через щель в неплотно прикрытых воротах увидели, что орущая толпа вливается во двор на другой стороне улицы. Тот самый, где стояли коттеджи, построенные в 40-х годах американцами. После того как американский персонал бывшей Рокфеллеровской больницы покинул Китай в начале 50-х годов, там поселились китайские врачи. Это были крупные специалисты – светила медицины. Теперь они подпали под категорию «буржуазных авторитетов» и, следовательно, под огонь хунвейбинов.

Первой моей мыслью было утешительное: «Пронесло!» Но потом я услышала звон разбиваемых стекол и посуды, треск дерева. Крушили мебель, из окон второго этажа полетели какие-то обломки, обрывки. Боже праведный, что происходит?! Настоящий погром! В голове невольно пронеслось сопоставление с погромами в фашистской Германии. Но я не решилась высказать вслух такую крамольную мысль. Мы с Граней молча сидели в своем дворике оглушенные, подавленные, примеряя на себя такую же будущность.

События продолжали стремительно развиваться. По улицам стали разъезжать грузовые автомобили, битком набитые «революционными бунтарями» – цзаофанями и хунвейбинами. Гремели лозунги и боевые песни, многократно усиленные репродукторами, установленными на машинах и на крышах домов. Теперь уже не только университетские корпуса, но и все улицы, все дворы запестрели написанными крупными буквами плакатами – дацзыбао. В них обрушивались на «буржуазные авторитеты», на «каппутистов» и «ревизионистов», на тех, у кого были друзья или родственники за границей – считалось, что это равносильно связям с иностранной разведкой. Всех таких людей причисляли к разряду «нечисти» (по официальной терминологии той эпохи).

Как-то по дороге в институт мое внимание привлекла группа людей, которые ползком или сидя на корточках выщипывали траву на обочине мостовой возле ограды Института национальностей. На груди у каждого болталась табличка. Почему эти люди занимаются таким бесполезным делом? Что это за таблички и кто их нацепил? Очень скоро я поняла: это всякая «нечисть», попавшая в руки хунвейбинов и подвергнутая унизительному наказанию.

Волна унижений и бесчинств нарастала. По улицам стали водить или возить на грузовиках политических и общественных деятелей, партийных секретарей и начальников разных рангов, обвиняемых во всех смертных грехах. На груди у них висели таблички с глумливыми надписями, а на голову были насажены остроконечные бумажные колпаки – китайский символ позора. Распространялись слухи о первых самоубийствах. Не выдержав издевательств (хунвейбины заставили его ползать на коленях по двору с колпаком на голове), бросился в воду и покончил с собой знаменитый писатель Лао Шэ.

Появилась и такая форма, как «собрания борьбы» со всякой «нечистью». Масштабы собраний зависели от значимости жертвы, от ее социального места в обществе и от тяжести обвинений.

В Северном бюро ЦК вывесили дацзыбао, направленные против Ли Лисаня. В самом начале содержание их было довольно безобидным, затрагивающим мелочи нашего семейноо быта, который потрясал воображение цзаофаней своей буржуазностью. Особенно досталось за собачку Крошку, маленького гладкошерстного фокстерьерчика, которая прожила с нами около пятнадцати лет. Раздавались звонки по телефону, и звонкий ребяческий голос сурово допытывался:

– Это правда, что ваша собака спит на матрасике и пьет молоко?

Для мальчишек, выросших на кукурузной каше и никогда не знавших молока, столь «роскошная» жизнь собаки и впрямь казалась несусветной. Но, к сожалению, это была правда, а значит, истинный криминал.

Безобидная Крошка стала первой жертвой в нашей семье. Ее тонкий лай переносился за ограду нашего особняка, вызывая косые взгляды прохожих. Муж, переживая за меня, напуганную погромами, потихоньку вывез Крошку на машине за город и оставил у дороги, ведущей в аэропорт. Мне было горестно, но приходилось утешать рыдающую Лялю:

– Не погибнет она там! Побегает на воле. Может быть, еще дружка себе найдет, щеняток заведет!

Правда, сама я мало верила собственным словам.

Ли Лисань часто выходил за ворота почитать дацзыбао, чтобы хоть как-то быть в курсе событий. Ходил пешком, одевался как можно проще. Персональным автомобилем советской марки ЗИМ, который полагался министрам, перестал пользоваться, сменив его на более скромную «Победу». Надо сказать, что водитель Лао Гао, простой и преданный человек, посчитал за должное взять на себя функции охранника и добровольно следовал за своим начальником во время его вылазок на улицу.

В середине августа хунвейбины переписали от руки и распространили по всему городу дацзыбао, которую вывесил в Чжуннаньхае сам Мао Цзэдун. Он дал команду «Огонь по штабу!», указав на людей, которые, «занимая реакционные буржуазные позиции», пытаются подавить «пролетарскую культурную революцию». Намек был сразу понят: острие борьбы теперь уже направлялось непосредственно на людей, «идущих по капиталистическому пути», штаб которых, как считалось, возглавлял Лю Шаоци, тогдашний председатель КНР. Эта дацзыбао стала тем горючим, от которого еще неистовее заполыхал костер «культурной революции».

Из газет Ли Лисань узнал о том, что состоялся XI Пленум ЦК КПК VIII созыва – первый, начиная с 1946 года, о котором его даже не известили, хотя формально он еще оставался членом ЦК. В новом списке Политбюро Лю Шаоци со второго места отодвинулся далеко назад. Было ясно, что его тоже ждут нелегкие времена, но это служило нам малым утешением.

Конец лета ознаменовался еще одним событием: из Тяньцзиня в Пекин пришла пешком многотысячная колонна хунвейбинов. Они проделали этот путь, чтобы привлечь внимание к деятельности местных городских властей, на которых они пришли жаловаться в ЦК. Этим было положено начало движению за объединение всех хунвейбинов страны – «дачуаньлянь». Сверху тут же откликнулись на этот почин: для хунвейбинов был объявлен бесплатный проезд на всех видах транспорта, бесплатное проживание в студенческих общежитиях и, в общем, всяческая поддержка. И молодежь – и юноши, и девушки – как с цепи сорвалась: все ринулись куда-то в разные концы страны «раздувать искры» и «сеять семена культурной революции». На вокзалах скапливались тысячные толпы, поезда брали с боем.

Наши обе дочери и племянник Маомао тоже с энтузиазмом пустились в дальние странствия. В молодости ведь не страшит никакой дискомфорт. Можно пристроиться и под лавкой в набитом до отказа вагоне, и спать на голом полу в каком-нибудь приемном пункте для «революционных бунтарей». Зато сколько можно увидеть и испытать интересного!

Казалось просто удивительным, как железные дороги справлялись с таким чудовищным потоком пассажиров, ведь с места тронулись миллионы молодых людей и подростков! Это движение, принявшее устрашающий размах, в конце концов оказалось чревато тяжелыми последствиями вроде вспышек эпидемических болезней, нарушений работы транспортной сети страны и прочего. И в ноябре 1966 года Комитет по делам культурной революции вынес постановление прекратить передвижение хунвейбинов по городам и приказал им вернуться на места учебы. Вакханалия разъездов по стране закончилась, правда, не сразу.

Алла и Инна вернулись из путешествия только в декабре.

Если Ли Лисань хоть изредка, но выходил из дома почитать дацзыбао, то я стала совсем домоседкой, затворницей. В городе нарастала волна «борьбы с империализмом и ревизионизмом», которая перерастала в ненависть ко всем иностранцам.

Появляясь на улице, я рисковала подвергнуться оскорблениям и даже стать мишенью для плевков. Лучше было оставаться в четырех стенах своего дома, но и там царила настороженная тишина, молчал телефон. Кто мог нарушить его безмолвие и позвонить нам? Таких смельчаков не было.

Однообразно, монотонно тянулись дни поздней осени 1966 года. Даже в семье мы мало общались друг с другом. Дети появлялись и разговаривали с нами редко. Больше сидели по своим комнатам. Меня с Ли Лисанем не покидало ощущение напряженности. Мы, естественно, не могли не отдавать себе отчета в том, что рано или поздно станем объектами «культурной революции», что не минует нас чаша сия. На Ли Лисане давно уже был несмываемый ярлык оппортуниста, а что касается меня, то я совсем еще недавно была гражданкой страны, где господствовал «ревизионизм».

В ноябре – декабре 1966 года «революционные массы» устроили погромы в домах нескольких секретарей Северного бюро. Я посоветовала мужу где-нибудь укрыться от греха подальше. Но где? На помощь пришел генерал Ван Чжитао – не самый давний, но очень надежный друг.

В молодости Ван Чжитао, получивший в Советском Союзе военное образование и русскую фамилию Жилинский, прослужил несколько лет в Красной армии. С тех пор у него на всю жизнь остались выправка и манеры советского кадрового военного, любовь к русской кухне и к игре в домино. Он великолепно танцевал краковяк, задорно прищелкивая каблуками и лихо закручивая партнершу в танце. И даже характер у него был какой-то русский – прямой, непосредственный и отзывчивый.

По возвращении в Китай Ван Чжитао некоторое время работал переводчиком при военном советнике Коминтерна Отто Брауне, носившем в Китае имя Ли Дэ. В «Китайских записках» О. Брауна можно прочитать следующее:

«Другим моим переводчиком был дюжий северянин. Имя его я забыл. Он обладал солидными военными знаниями, в основном занимался вопросами обучения и состоял при мне переводчиком в военной академии. Я с ним работал и позже, в Яньани, в антияпонской кадровой школе “Канда”, как стала называться военная академия после начала Антияпонской войны. Наша совместная работа продолжалась до самого моего отъезда»[108]108
  Браун О. Китайские записки (1932–1939). М.: Политиздат, 1974.


[Закрыть].

Ван Чжитао в бытность свою в СССР слушал лекции и доклады Ли Лисаня, но сблизились они только в середине 60-х годов, случайно встретившись на каком-то празднестве в Доме народных собраний в Пекине, в то время, когда большинство знакомых от нас уже отвернулось. Тем ценнее для нас стала эта дружба. Мы ездили друг к другу в гости, угощали Ван Чжитао с женой борщом, проводили время за игрой в домино. Ван Чжитао, конечно, знал, в какой сложной ситуации находимся мы с Ли Лисанем, но, как видите, не испугался. И теперь, в разгар погромов, он сам предложил:

– Давай, Лисань, перебирайся ко мне. У нас в армии все спокойно.

Ван Чжитао занимал должность проректора Военной академии и обитал за городом, в Ароматных горах. Ли Лисань прожил у него в доме больше недели, но злоупотреблять гостеприимством друга не захотел. Казалось, что все поутихло, и он вернулся домой, тем более что мне с моей иностранной внешностью нельзя было находиться на территории военного городка и я все это время оставалась дома одна.

Когда сидеть в четырех стенах стало совсем невыносимо, я, по подсказке Ли Лисаня, начала ездить в институт, знакомиться с тем, что там происходит. Ко мне приставили одного коллегу, чтобы он помогал мне читать дацзыбао. Острие их было в основном направлено на руководство института, в том числе, естественно, на тогдашнего директора Чжан Сичоу. На одном из таких листов я увидела и свое имя. На меня возводилась клевета настолько явная, что я не придала ей значения. А напрасно, ибо это было предвестником грядущих бед.

В начале 1967 года присутствовала я как-то и на собрании, где критике подвергался маршал Чэнь И – наш институт находился в ведении возглавляемого им МИДа. Чэнь И обвиняли в проведении «ревизионистской линии» и в сопротивлении «культурной революции». Еще в сентябре – октябре 1966 года он один из немногих смело резал «правду-матку» в глаза, пытаясь урезонить бунтующую молодежь:

– Вы – зеленые юнцы, ничего не понимаете в политических кампаниях, а их в истории нашей партии знаете сколько было! И для активистов они всегда плохо кончались.

Когда хунвейбины ему велели низко поклониться портрету Мао Цзэдуна, Чэнь И наотрез отказался, заявив:

– Вы что! Я даже когда в Чжуннаньхае вживую встречаю Председателя Мао и то ему не кланяюсь в пояс – а тут портрет!

Ли Лисань с огромным вниманием читал выступления Чэнь И, распечатанные в хунвейбинских листовках и брошюрках, и, одобрительно покачивая головой, приговаривал:

– Смело! Ну и храбрец!

В феврале 1967 года пекинские улицы наводнили плакаты и надписи: «Долой февральское контртечение!» Выяснилось, что на совещании в Чжуннаньхае взбунтовались маршалы, возмущенные хаосом в стране. Они заявили о несогласии с проводимой линией на ошельмование ветеранов партии. Очень резко выступил Чэнь И, который, стукнув кулаком по столу, сказал: «Я столько лет шел за Председателем, но теперь идти дальше не могу!» Естественно, что и Чэнь И, и другие маршалы навлекли на себя новый шквал критики.

На собрании в нашем институте критика была заочной, так как «объект» не присутствовал. Как я слышала, Чжоу Эньлай грудью встал на его защиту и заявил, что не отдаст маршала-министра хунвейбинам. На институтском собрании среди людей, яростно выступавших с разоблачением Чэнь И и «ревизионистской линии» МИДа, я с удивлением увидела двух – трех западных экспертов, давно работавших в Китае. Теперь и они примкнули к «левакам».

Вокруг летели головы, но нас с мужем до поры до времени оставляли в покое. И у меня в глубинах души теплилась искорка эфемерной надежды: авось обойдется – пронесет беду! Может, грозные волны разбушевавшейся стихии не захлестнут наш домашний островок, и нам удастся переждать ураган в тиши наших комнат с наглухо задернутыми шторами?

Тщетная надежда! Подобно девятому валу бурного моря на нас обрушился гнев хунвейбинов, и наш семейный очаг разнесло в щепки.

1 февраля 1967 года стало для Ли Лисаня первым днем его публичной гражданской казни.

За несколько дней до того Ли Лисаня известили, что его вызывают в бюро для «дачи показаний массам». Конечно, он понял, что это значило, но обычная выдержка ему не изменила, и внешне он сохранил спокойствие. В этот раз для затравки ему задали вопросы, касающиеся его работы в Северном бюро и отношений с Ли Сюэфэном (тот, непонятно каким образом, встроился в «культурную революцию» и даже поднялся, возглавив мэрию Пекина взамен Пэн Чжэня) и т. п.

Когда по возвращении домой я бросилась к нему, спрашивая, что ему клеили на собрании, он махнул рукой: «Так, мелочь всякая».

Но поток обвинений на этом не иссяк. Массовое движение перекинулось на выискивание «исторических вопросов» и выявление «предателей, скрытых агентов и шпионов». Лю Шаоци, Бо Ибо и вообще все, кто попадали в руки к гоминьдановцам, были объявлены «предателями», даже ортодоксальнейшая Шуай Мэнци, которая выдержала все пытки в гоминьдановской тюрьме. А тех, кто учился или когда-нибудь работал за границей, огульно зачисляли в «шпионы». История КПК была сведена к борьбе двух линий – маоцзэдуновской и антимаоцзэдуновской. Точнее, антимаоцзэдуновских линий насчитали десять. Почти в каждой передовице «Жэньминь жибао», звучавшей изо всех громкоговорителей, их перечисляли занудно и настойчиво, и сердце у меня замирало – я знала, что третьим в этом «черном списке» прозвучит имя Ли Лисаня.

С этого момента началось наше восхождение на Голгофу. Ли Лисаня раз за разом увозили из дома и привозили обратно вконец измотанным. Подробностей он мне не рассказывал, но говорил, что и на «собраниях борьбы» не поступается своими принципами и отрицает все огульные обвинения. Когда его заставляют кричать вместе со всеми: «Долой советского шпиона Ли Лисаня!» – он молчит и даже руки не поднимает. Конечно, такое глухое сопротивление требовало предельной концентрации воли и сил, и силы его постепенно оставляли, он стал много времени проводить в постели.

Особенно запомнился день, когда уже не сотрудники бюро, а студенты-хунвейбины увезли Ли Лисаня в Институт железнодорожного транспорта. Там на открытой площади при многотысячном стечении людей, в основном фанатично настроенной молодежи, состоялось массовое «собрание борьбы». Я могу представить, как Ли Лисань стоял на помосте, согнувшись в поясе с заломленными назад руками (это называлось «лететь на реактивном самолетике»), и под яростные крики «Долой!» выслушивал ругательства и обвинения в якобы совершенных преступлениях. Когда его привезли домой, он уже не мог держаться на ногах. Хунвейбины проволокли его по коридору под руки и бросили на кровать.

Я села рядом, ничего не расспрашивая, – не хотела бередить его психические раны.

Даже дома хунвейбины и цзаофани не давали Ли Лисаню покоя. Одна группа сменяла другую – это были представители различных бунтарских организаций, которые на свой лад вели расследования, собирая в истории партии компромат на ее старейших членов. Они осаждали Ли Лисаня допросами – ведь он знал почти всех руководителей КПК. Особенно терзали вопросами о Лю Шаоци, с которым Ли Лисань тесно соприкасался в 20-е годы. Теперь на Лю Шаоци вешали всех собак. Но Ли Лисань оставался верен принципу – говорить только правду: «У меня в жизни было три периода, когда я тесно соприкасался по работе с Лю Шаоци, но ни в один из этих периодов я не обнаружил в его поведении никаких вопросов».

И «вопрошатели» удалялись не просто разочарованными, а негодующими, не почерпнув никаких очерняющих сведений.

– Ну не могу же я придумывать, – словно оправдываясь, говорил мне муж. – Раз не было в действительности, значит, не было.

Паломничество «искателей истины» принимало устрашающий размах, нескончаемый поток их ежедневно вливался в наши двери. И хотя Ли Лисань выступал на этих допросах не как обвиняемый, а как исторический свидетель, такая психологическая пытка его невероятно изматывала. Под конец он просто перестал выходить к посетителям – тогда они стали проникать к нему в спальню, усаживаясь с блокнотами в руках вокруг его кровати.

«Когда же это кончится? – беспокоилась я. – Ли Мин так долго не выдержит!»

Ли Лисань несколько раз писал в различные инстанции, в том числе и Чжоу Эньлаю, об ухудшении состояния здоровья. Просил, чтобы разрешили лечь в больницу (без разрешения сверху Пекинская больница не осмеливалась никого госпитализировать), дали хоть небольшую передышку. Ответа он не получил.

Скоро дома стало совсем небезопасно.

Как-то я вернулась домой из института в одиннадцатом часу. Вечер был уже душный – стоял жаркий и пыльный месяц май. Вошла через калитку во двор и остановилась как вкопанная: наш особняк был ярко освещен, все огни горели.

Что такое? По какому поводу иллюминация?

Во дворе, возле нашей открытой террасы, стоит микроавтобус, вокруг суетятся люди. Подхожу и вижу, что один из них держит в руках старую куклу, которую кто-то из наших друзей давным-давно привез моим дочкам в подарок из-за границы. Льняные волосы у куклы растрепаны, личико замазано, но голубые глазки по-прежнему открываются и закрываются в такт движениям хунвейбина. А он, гневно потрясая куклой, обращается к жене нашего привратника:

– Вот гляди, что это! Ты сама-то в детстве играла в такие куклы?!

Пожилая женщина от растерянности молчит, а хунвейбин сует ей под нос другую куклу – негритянку:

– А у этих буржуев дети такими вот штуками играют!

Теперь я понимаю: у нас в доме обыск, ищут доказательства нашего «буржуазного разложения». Конечно же они есть: игрушки, тонкие капроновые чулки, которые мне ткнули в нос, безобидные безделушки, фотоальбомы и прочая дребедень. Все это хунвейбины и цзаофани свалили кучей в микроавтобус и уехали.

А я иду в дом. Кавардак невообразимый! Дверцы шкафов распахнуты, ящики выдвинуты, вещи и книги валяются на полу. Прохожу к мужу в спальню. Он, как обычно, лежит в постели.

«Уехали?» – спрашивает. – «Да», – отвечаю. На вопрос, что взяли, перечисляю. Ли Лисань иронически улыбается. Он отказался вставать и выходить к хунвейбинам и, пока шел обыск, все время находился в постели.

Весь следующий день у меня ушел на то, чтобы навести порядок в доме.

Нашествие хунвейбинов продолжалось. Однажды выдалась очень тревожная ночь. Где-то за полночь нас разбудил настойчивый стук в окно:

– Вставайте! – услышали мы голос, кажется, повара Люйшифу[109]109
  Шифу (мастер) – вежливое обращение к людям трудовых профессий.


[Закрыть]. – Хунвейбины из Тяньцзиня приехали!

Ворота, как водится, были закрыты, но непрошеные гости перелезли через стену. Пришлось одеваться и выходить в гостиную, где нас уже дожидались. Ли Лисаню приказали:

– Собирайся! Немедленно поедешь с нами в Тяньцзинь!

Тон был категорический. Но Ли Лисань однозначно заявил:

– Никуда я не поеду!

– Мы тебя силой увезем!

– Учтите, я не выдержу поездки и умру в дороге. Ответственность падет на вас!

– Кто эти люди, Мин? – по привычке я обратилась к мужу по-русски.

Что тут поднялось! На нас заорали сразу в несколько глоток:

– Не сметь говорить на ревизионистском языке!

Тут уж и я взорвалась:

– На ревизионистском?! А на каком языке говорят русские рабочие и крестьяне? На каком говорил Ленин?!

Эти аргументы возымели действие. Хунвейбины примолкли.

Между нами начались долгие препирательства. Чем бы они закончились, неизвестно, если бы не появились люди в армейской форме. Это был патруль Пекинского гарнизона. Как эти военные узнали о набеге бунтарей? Объяснили, что кто-то из дома напротив известил их по телефону. Среди этой группы были и милиционеры.

Неожиданные защитники мягко попросили нас оставить их наедине с бунтарями. Как они увещевали их, неизвестно, но все прошло тихо-мирно, без криков. С рассветом тяньцзиньцы покинули наш дом.

У меня с души камень свалился. Для беспокойства за мужа были все основания: он действительно настолько ослаб, что не выдержал бы дальней поездки. Ли Лисань приписал внезапное появление спасителей вмешательству Чжоу Эньлая, который оставался его последней надеждой. Ждал дальнейших шагов, но вышло все наоборот.

В конце мая произошло событие, которое как бы приподняло завесу над нашим будущим. Однажды, когда я вернулась откуда-то домой, муж мне сказал:

– Я видел, что Алла писала что-то за письменным столом. Поищи в ящике.

Я удивилась такой просьбе, но выдвинула верхний ящик стола, и сразу на глаза мне попалась тетрадь – некое подобие дневника. Нехорошо, неэтично, конечно, читать чужие мысли, доверенные бумаге. Но я, доверяя интуиции мужа, нарушила этот морально-этический запрет.

Открыла первую страницу и в ошеломлении опустилась на стул. Дочь писала, что только что ей стало известно содержание выступления члена Комитета по делам культурной революции Ци Бэньюя, который заявил на встрече с цзаофанями и хунвейбинами, что Ли Лисань – не «дохлый тигр», а действующий контрреволюционер, поддерживающий тайные контакты с заграницей, а Ли Ша – крупная советская шпионка и что с ней нечего церемониться, потому что она не иностранка, а китайская гражданка.

Затем в дневнике следовали слова, от которых сердце у меня облилось кровью:

«Неужели мама, которой я безгранично доверяла, оказалась такой подлой, такой негодяйкой?! Об этом открыто сказал Ци Бэньюй – значит, это правда. Кому же после этого можно верить?!»

Бедная моя девочка! Я с трудом удержалась от слез. Как легко в чистую неискушенную душу заронить зерно сомнения!

Рассказала мужу – он промолчал и еще больше погрузился в раздумье. Он, несомненно, лучше меня понимал, что значит заявление такого влиятельного лица и какие последствия для нас оно влечет. А я в тот момент чисто по-женски, по-матерински просто переживала за дочь, испытывая сострадание к ее душевной боли.

Но вот подошло время и мне испить горькую чашу страданий.

По городу расползались слухи о нашей «шпионской деятельности». Из дацзыбао, расклеенных повсюду, доверчивый читатель узнавал, что Ли Ша связана не только с советским, но и с другими посольствами, что она ходит туда не одна, но и со своими дочерьми, которые, как видно, ей помогают. Источником этой «ценной информации» был все тот же Чэнь Чанхао, на которого ссылались составители дацзыбао. Поистине, нет предела человеческой подлости!

Из тех же дацзыбао стало известно об образовании всекитайской организации «Пункт связи для борьбы с Ли Лисанем», объединившей разные хунвейбинские организации не только Пекина, но и других регионов. Они решили взять дело в свои руки и раскачать немолодых и довольно инертных аппаратчиков из Северного бюро.