Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"
Автор книги: Елизавета Кишкина
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)
Хождение наше с братом в церковь, естественно, прекратилось, как только мы вступили – он в комсомол, я в пионеры. Раз я пионерка, значит, ходить больше в церковь я не должна – пионерам нельзя верить в Бога. Тогда же мы с братом дома совершили «революцию». В весьма категорической форме заявили маме, что она должна снять висевшую в углу комнаты икону, ибо нам, сознательным членам нового общества, не пристало иметь в доме подобный предмет культа, истинный религиозный пережиток прошлого. Мама лишь с грустью посмотрела на своих «воинствующих безбожников» и вздохнула: «Ну что же, иные времена, иные песни». И безропотно покорилась. Правда, несколько позже в изголовье своей постели она повесила образок пресвятой Параскевы мученицы, которым ее благословила перед смертью мать. Тут уж и мы смирились, найдя в себе достаточно внутреннего такта, чтобы лишний раз не травмировать мамину душу. Этот образок я спустя много лет положила на грудь покойной матери, когда ее хоронили на православном кладбище в Пекине.
* * *
Летом 1928 года я пришла на биржу труда – там было специальное окошечко для подростков 14–16 лет, ищущих работу. Мне недавно исполнилось 14, я окончила школу-семилетку и оказалась на распутье. Учиться дальше хотелось, но я не могла – материальное положение не позволяло. Мама, главная наша кормилица, давно уже ушла с фабрики и зарабатывала на жизнь поденным трудом: шила на дому, ходила по чужим квартирам – стирала, мыла полы. Мне было больно смотреть, как она надрывается. Я решила сама зарабатывать на кусок хлеба. Куда же устроиться? Моему выбору помог случай.
В нашей коммунальной квартире в 1-м Басманном жила, как я уже упоминала, Эмилия Карловна, обрусевшая немка, из «бывших». Портрет своего покойного мужа – генерала-аншефа, с пышной бородой и в роскошных эполетах, она так и не сняла со стены, но жизнь у нее давно уже была не генеральская: Эмилия Карловна ютилась в одной комнате на троих – со своей подругой-медсестрой и незамужней дочерью Лидией Николаевной Аксеновой, очень умной, очень образованной, но крайне некрасивой женщиной: низкого роста, скособоченной, с раскосыми глазами, желтоватыми, выдающимися вперед зубами. Про таких говорят: ни в мать, ни в отца. Ведь Эмилия Карловна в молодости, вероятно, была писаной красавицей. И в пожилом возрасте она еще оставалась по-девичьи стройной, голубоглазой, с зубами-жемчужинами. С седыми буклями, но легкой, почти воздушной походкой пробегала по темному, бесконечно длинному коммунальному коридору.
Возмещая недоданное, природа наградила Лидию Николаевну не только умом, но и добротой. Войдя в мое положение, она дала полезный совет: «Я сейчас работаю в книгоуче секретарем. Иди к нам учиться. Будешь и образование получать, и деньги зарабатывать».
Книгоуч – это сокращенное название Школы книжногазетного ученичества при Госиздате, только что созданной в 1928 году по типу многочисленных фабрично-заводских ученичеств (ФЗУ), которые возникали в те годы. Книгоуч еще именовали «ФЗУ повышенного типа». Школа готовила корректоров, технических редакторов и работников книжного прилавка, то есть распространителей. Чтобы попасть туда, надо было получить направление. Вот по совету Лидии Николаевны я и обратилась на биржу труда, зарегистрировалась, сказав при этом, что вот есть такой книгоуч, и я хочу поступить туда. Мне без всяких слов дали направление, и с осени 1928 года я пошла туда учиться и работать.
Радовало, что книгоуч находился от дома недалеко – в помещении Клуба железнодорожников им. Кухмистерова (ни тогда, ни сейчас не знаю, кто это такой, но имя запомнилось)[24]24
Е. Ф. Кухмистеров (1881–1922) – революционер, первый председатель Московского профсоюза железнодорожников.
[Закрыть]. Я выходила из дома вместе с Лидией Николаевной, отправлявшейся на работу. Мы проходили по Бабушкиному переулку, пересекали Старую Басманную возле Никиты Мученика и ныряли в переулок, ведущий к Курскому вокзалу, а там уже до книгоуча рукой подать. Начитанная Лидия Николаевна всю дорогу что-нибудь рассказывала, ее было очень интересно слушать.
Но милейшая соседка недолго смогла опекать меня, где-то через год она бесследно исчезла. Эмилия Карловна молчала, но все понимали: Лидию взяли органы. А за что? Да ни за что. Просто, к ее несчастью, она приходилась по отцу родственницей (чуть ли не племянницей) князю Петру Кропоткину, зачинателю русского анархизма, которого в начале революции уважали и чествовали, а затем посмертно записали в злейшие враги Советской власти вместе с его последователями-анархистами, которых начали поголовно забирать в конце 20-х годов и отправлять в ссылку. Лидию Николаевну взяли тихо, вне дома. Ходили слухи, что ее отправили на Соловки. Она так и сгинула бесследно. А Эмилию Карловну выгнали из Москвы в начале войны, когда стали выселять из столицы всех лиц немецкого происхождения, хотя они и жили в России на протяжении веков, еще со времен Екатерины II. Эмилия Карловна перебралась из Москвы в Ташкент к младшей дочери от второго брака, Жене. В нашей коммуналке осталась ее сестра Августа Карловна Кулова со своими многочисленными детьми. Спасло ее от выселения только то, что один из ее сыновей, Степан, воевал на фронте. Домой он не вернулся – погиб.
В детские годы я играла во дворе с ее младшим сыном, Колей Куловым, а в 30-е сдружилась с его женой Надей. Дружба с семейством Куловых сохранилась у меня на долгие годы.
Исчезновение Лидии Николаевны меня тогда не очень взволновало, прошло стороной. Я с увлечением училась в книгоуче, в группе технических редакторов. Помимо специальных предметов, с нами много занимались русским языком, литературой, напирали при этом на грамматику и орфографию, чтобы мы могли заниматься корректурой. Это мне очень помогло впоследствии: и при работе корректором, и в моей многолетней преподавательской деятельности.
Спецификой книгоуча было то, что мы совмещали учебу с рабочей практикой. При поступлении нас всех тут же прикрепили к разным издательствам. Я попала в «Книгосоюз» – довольно солидное кооперативное издательство, выпускавшее литературу по вопросам сельского хозяйства, кооперации, что было актуально для 20-х годов. Четыре часа в день у нас шли занятия, сначала около Курского вокзала, а потом в бывших торговых рядах на Ильинке. Затем я садилась на трамвай и через центр ехала на Тверской бульвар, где возле Никитских ворот, в здании, находящемся рядом с теперешним ИТАР-ТАСС, размещался «Книгосоюз». Здесь я трудилась еще четыре часа, до самого вечера, под руководством наставника – опытного технического редактора, приходившегося родственником художнику Верещагину. Это был почтенный старичок, похожий на профессора, очень сердитый и строгий. Он гонял меня по разным поручениям, давал для начала самую простенькую работу, постепенно усложняя задания.
Что было привлекательно для меня – так это то, что наша трудовая деятельность оплачивалась. Моя первая получка составила 28 рублей, и я хотела целиком отдать ее маме, но она воспротивилась: «Купи лучше что-нибудь для себя». Я пошла в частный магазин, еще не исчезнувший к тому времени, и с удовольствием выбрала себе на 27 рублей импортную вязаную кофточку и приличные кожаные туфли – одним словом, приоделась. Впоследствии моя зарплата поднялась до 54, а затем и до 110 рублей. Это было большое подспорье для нас с мамой.
Ребята у нас в книгоуче подобрались дружные, сколотилась и своя тесная компания, человек десять. Всей группой мы ездили на каникулах в Ленинград, катались на лыжах в Подмосковье. А по разным праздникам в узком кругу собирались на квартире у Лизы Симкиной, в переулке возле Страстного бульвара, и танцевали под патефон, заводившийся вручную, – нововведение, редкое для тех времен. Мы любили модные западные танцы – танго, фокстрот, которые клеймились как «буржуазные». В общественных местах допускались вальс или краковяк. Невзирая на то, что некоторые в нашей компании были комсомольцами, они шли на такой «криминал», но мы понимали, что трепаться о том, что мы танцуем, не следовало. Даже встреча Нового года считалась «пережитком прошлого», и 1 января было объявлено рабочим днем. Но мы собирались и танцевали всю ночь, а потом, так и не сомкнув глаз, являлись как ни в чем не бывало на работу. Вот что значит молодость!
Глава 5
Первое прикосновение к Китаю
В ровном потоке моей советской жизни, формировавшей из меня сначала школьницу-пионерку, затем «фабзайчонка»[25]25
Фабзайчонок (фабзавучник) – учащийся фабзавуча, школы фабрично-заводского ученичества.
[Закрыть], мечтающего о вступлении в комсомол, неприметно присутствовало одно таинственное обстоятельство, выводившее мои мысли за пределы обыденного существования и звавшее куда-то в романтическую неизвестность: Китай.
Название этой загадочной страны вошло в мое детское сознание, когда я читала чудесную сказку Андерсена «Соловей», которую он начинает обращением к своим маленьким читателям: «Ты, верно, знаешь, что в Китае все жители китайцы и сам император китаец?»
«Нет, ничего не знаю, – подумала я. – Где же она находится, эта страна? А может, она вообще существует только в сказке?»
В школу я тогда еще не ходила, но читала уже сама с пяти– шести лет. В любимой мной книжке было много картинок: там изображены были невиданные в обычной жизни дома с причудливо изогнутыми по краям черепичными крышами и люди в широченных длиннополых одеяниях. На головах у них были шапочки, по форме напоминавшие половинку выскобленного арбуза с пуговкой посередине. Но что больше всего поразило мое детское воображение, так это косы. У мужчин – и вдруг косы! Разве такое бывает? Наверное, только в сказке. А все-таки, где же находится эта удивительная страна?
Не зная еще ничего о Китае, я потянулась к нему, его образы запали мне в душу. Позднее мое знакомство с Китаем – уже не сказочной, а реально существующей страной – имело свое продолжение. В 20-е годы в Москве я впервые увидела настоящих китайцев. Некоторые из них держали прачечные, в которых работали их земляки. Китайские прачечные славились качеством стирки – белье выходило оттуда белоснежное, прекрасно отглаженное, накрахмаленное. На спуске от Лубянки к Театральной площади, вдоль стены Китай-города, всегда толпились китайцы-торговцы, предлагавшие прохожим разную удивительную мелочь: складные веера, забавные игрушки. Мне особенно нравились надувные пищалки – стоило подуть, и они начинали смешно пищать: «Уйди, уйди». «Купи, девочка холосая, купи!» – приставали торговцы. Но откуда у меня могли найтись деньги даже на такую мелочевку!
В 20-е годы в советских журналах – газетами я тогда еще не интересовалась – много писалось о Китае, который сотрясали бесконечные внутренние войны и революционные катаклизмы. Мне, девочке, трудно было разобраться, что там происходило. Я понятия не имела о каких-то милитаристских группировках и только удивлялась, почему в этой стране кто-то без конца с кем-то воюет?
Как писал Маяковский:
Но когда речь заходила о рабочих забастовках, тут уж мне кое-что было понятно: в школе нам постоянно твердили о борьбе международного пролетариата, которую мы должны поддерживать. Об этом говорилось в стихах того же Маяковского, который стал моим кумиром. О революции в Китае рассказывалось и со сцены в пьесе Сергея Третьякова «Рычи, Китай!», прошумевшей тогда в Москве. И даже новый балет Глиэра «Красный мак», поставленный на сцене Большого театра, был посвящен китайской теме.
Как все дети, я очень любила рассматривать картинки, фотоиллюстрации в разных журналах, которые выписывал брат. В моем любимом журнале «Огонек» в середине 20-х годов часто публиковали фотографии, отражавшие события в Китае: мелькали оборванные кули и рикши, фигуры в военной форме или в наглухо застегнутых френчах-суньятсеновках (по имени лидера революции Сунь Ятсена, в подражание которому стали носить такую одежду). Эти лица мне не запомнились. Но мое внимание привлек занимавший всю страницу обложки фотоснимок, на котором была изображена удивительно красивая молодая китаянка, склонившаяся над газетой с непонятными иероглифами. Ее облик просто поразил мое воображение. Это была Сун Цинлин, вдова Сунь Ятсена, известная общественная деятельница. Я, конечно, не могла подумать, что спустя четверть века мне доведется познакомиться с этой замечательной женщиной, да еще на ее родине, в Китае. А видела я ее неоднократно: и на трибуне, и в домашней обстановке, и уже в последний раз в начале 80-х годов – простилась с ней, лежавшей на смертном одре.
Запомнилась мне еще одна, можно сказать, судьбоносная фотография.
Как-то раз, удобно устроившись в старом, еще студенковском кресле и перелистывая «Огонек», я задержала взгляд на небольшом фотоснимке: на нем была запечатлена огромная площадь, запруженная народом, – сплошное море черных голов. На возвышении стоял оратор – высокий худощавый человек в длиннополом халате, на голове у него торчал ежик черных волос. Рука его была энергично простерта вперед, видимо, для того, чтобы усилить призывность его слов. Рука эта с широко растопыренными пальцами почему-то особенно привлекла мое внимание. Таким вот и должен быть настоящий трибун, решила я. Так ему и подобает простирать длань.
Подпись под фотоснимком поясняла, что это митинг в Шанхае во время всеобщей забастовки рабочих 30 мая 1925 года, а того, кто выступает, зовут Ли Лисань. Имя это тогда мне ничего не говорило. Но, оказывается, – и в этом я не раз убеждалась – ничто не пропадает бесследно, а откладывается в глубинах памяти, чтобы, зацепившись за какое-то новое впечатление, когда-нибудь всплыть на поверхность. Так случилось и со мной. К слову сказать, много лет спустя я увидела этот самый снимок, увеличенный во много раз, в одной из музейных экспозиций в Шанхае, в рабочем Дворце культуры.
* * *
Жизнь фатально продолжала подталкивать меня к тому, чтобы я связала свою судьбу с Китаем.
В 1931 году я, семнадцатилетняя девчонка, по воле судьбы или, скорее, по воле собственного желания оказалась за много тысяч километров от Москвы – на Дальнем Востоке. В то время партия и комсомол призывали молодежь ехать работать на периферию. А я как раз окончила Школу книжно-газетного ученичества, по-теперешнему говоря, профессиональное училище, и встала перед проблемой распределения на работу. Наши ребята без колебаний откликнулись на призыв – все мы тогда были энтузиастами – и разъехались в разные края: кто в Орел, кто в Рязань. А я решила: раз ехать – так уж действительно подальше, за тысячи верст! Хотелось посмотреть новые места, вырваться из узких рамок коммунальной квартиры, расширить представление о мире. Я выбрала Дальний Восток, край отдаленный и, в моих глазах, даже экзотический – такое представление у меня сложилось благодаря рассказам тех, кто там побывал.
И вот вместе с подругой по училищу, Клавой Шалимовой, я впервые в жизни села в комфортабельный транссибирский экспресс и помчалась навстречу неизведанному. Все в дороге нам было интересно. За окном мелькали города и деревни, Барабинские степи, сибирская тайга. Красавец Байкал привел нас в неописуемый восторг. Мы высовывались из окна и смотрели на прозрачную воду Ангары и самого озера, такую чистую, что видны были лежащие на дне камешки, – тогда железная дорога шла еще по самому берегу Байкала. Поезд то и дело нырял в туннели – мы с увлечением считали их и насчитали 52. Окна вагонов не закрывались герметически, и головы наши все время торчали снаружи, так что чубы у нас буквально прокоптились от паровозного дыма. Но на такую мелочь мы не обращали внимания, главное, хотелось все рассмотреть получше. Поезд, хотя и считался экспрессом, шел до Хабаровска девять дней. Мы прибыли туда 19 июня 1931 года.
Хабаровск, куда нас послали работать в краевое издательство, в те времена был совсем небольшим городком с населением меньше двухсот тысяч человек. Заасфальтирована была всего лишь одна центральная улица, на которой стояли каменные здания, а дальше по склонам сопок лепились одноэтажные деревянные домишки. Тротуары были дощатые, щелястые. Доски под ногами прогибались, и конец их подчас задирался кверху так, что грозил стукнуть нас по носу. Летом улицы зарастали травой, а во время дождей покрывались непролазной грязью, в которой купались свиньи.
Все в городе было очень и очень патриархально. Жизнь текла неторопливо, размеренно. Никаких городских шумов, так утомляющих нас теперь. Ни трамваев, ни автобусов – никакого городского транспорта практически не существовало. Мы всюду добирались пешком, проклиная про себя дырявые тротуары.
При всем при том город покорил меня своим живописным окружением. Я полюбила смотреть с утеса на ширь Амура с тоо места, где в царское время стоял памятник МуравьевуАмурскому, а теперь остался один пьедестал. Вдали виднелись горы, которые представлялись мне необыкновенно высокими. А вечером, когда темнело, пароходы, идущие по реке, казались движущимся морем огней, четко выделяющимся во мраке. Но самым впечатляющим было освобождение Амура из ледяных оков. Старожилы по непонятным мне признакам заранее определяли, в какой день вскроется река. Чтобы посмотреть на это грандиозное зрелище, на склоны берега высыпал весь город. Река, казалось, спокойно лежала подо льдом, все было тихо. И вдруг в этой тишине раздался мощный звук – словно оглушительный взрыв прогремел, и Амур пошел. Льдины, подошедшие с верховий, напирали, наползали друг на друга, дыбились в беспорядке. И лед под их напором трещал, бабахал, искрясь под ярким весенним солнцем, – будто пушечная пальба разносилась над городом.
Про Хабаровск в шутку говорили: «Три горы, две дыры, одна заводская труба на восемьдесят тысяч портфелей». Город и впрямь расположен на трех довольно крутых холмах, между которыми протекали (по крайней мере, тогда) две мелководные грязные речушки – Чердымовка и Плюснинка. Промышленности не было почти никакой. Но все бюрократические ведомства сосредоточились в этом краевом центре.
«С 19 числа он пополнился еще двумя бюрократами (правда, не в настоящем, но в будущем, безусловно, мы ими будем)», – с юмором писала я маме.
Поместили нас с Клавой в гостиницу на главной улице. Это было двух– или трехэтажное здание и, насколько мне помнится, лучшее в городе, за исключением крайисполкомовского. Однако и здесь царили «особые дальневосточные условия»: встаешь утром – нечем умыться, вода не идет; начинаешь мыться в ванной – гаснет свет. Причем гаснет всюду, кроме коридоров – как раз там, где меньше всего нужен, он горит. Хабаровская электростанция работала отвратительно, и в городе часто не бывало света. К счастью, издательство и типография были подключены к особой линии – той же, что и больницы, театр и ОГПУ.
В гостинице, кроме проблем со светом, бывали перебои с кипятком, и утром приходилось пить чай в кафе, а вечером со своими кружками идти к знакомым на квартиру. В те годы – 1931–1932 – в Хабаровске, как и по всей стране, были большие трудности со снабжением. Сначала в магазинах еще можно было купить красную икру и рыбные консервы, главным образом, из лосося. Мы ими в основном и питались – вкусно и недорого. Даже в Москву икру посылали – запаяли в банку сразу восемь кило и отправили с оказией родным. Потом и это все исчезло – прилавки окончательно опустели.
Хлеб продавался по карточкам. Приходилось довольствоваться обедами и ужинами в столовой, к которой нас прикрепили.
Но я уверяла маму в письме:
«В общем, здесь совсем не так плохо, как кажется, сидя в Москве. Там уж черт знает что кажется. Ты, наверное, нет-нет да и вздохнешь, а то и поплачешь, верно ведь?»
Сердобольная мама присылала с оказией «посылочки», которые на поверку оказывались такими тяжелыми, что мы с Клавой еле их тащили. При виде такого обилия вкусных вещей мы прыгали от радости, хлопали в ладоши и торопились устроить званый чай, чтобы порадовать лакомствами друзей.
Работа в издательстве мне понравилась сразу, хотя иногда приходилось сидеть с восьми утра до десяти вечера и без выходных. Я писала:
«Представляю, мамочка, каким ты переполняешься ужасом при мысли о дочке, из которой все соки выматывает работа. Ничего, мамочка, это не страшно. Я останусь такой же, на моих костях останется все же достаточно мяса и жира. Ты себе представить не можешь, как увлекает работа. Ведь здесь она такая разнообразная. Сейчас основная работа – это выпуск учебников. Мне приходится возиться с корейской литературой, с учебниками. Смотришь в корейскую книгу и, как говорится, видишь там фигу. Но мне и не приходится заглядывать особенно вовнутрь, на это есть технический редактор-кореец, который почти совсем не понимает по-русски. Приходится разговаривать с ним при помощи мимики и жестикуляции. Иногда удачно получается.
Веду всю организационную работу по издательской части корейского сектора, являясь как бы заведующим. Кроме того, на мне лежит плановая работа по русской издательской части. Я в роли плановика – разве это не смешно! (…) Одним словом, я и Клавдия сделались серьезными, деловыми людьми. Настоящие ответственные работники!!!(…)
Здесь выпустила две книги с моими обложками, которые всем очень понравились, говорят: “Москва чувствуется”», – хвалилась я.
Но работа и самостоятельная жизнь действительно прибавляли ответственности. Я сама ощущала, что меняюсь:
«Я переродилась, честное слово, лень из меня испарилась. Я теперь все сама делаю, сама стираю себе кофточки, носки, платья и т. д., глажу. (…) Можешь быть уверена, что, когда я приеду домой, я буду мастерицей насчет хозяйственных дел. Между прочим, я все это делаю без особо большого труда и без неумения. Все как-то само собой получается.
Теперь работаю в типографии, на выпуске изданий. Целый день ношусь по цехам, спорю с типографской администрацией. Работа очень живая, развивающая организационные способности. Научилась ругаться, спорить. Неплохо получается. (Спорю, конечно, очень деликатно, не употребляю неприличных слов!)
Я довольна, что выбралась из Москвы. Там бы я совсем скисла. А здесь я живу! Необыкновенная работоспособность и желание заниматься. (…) Так что, когда я приеду, ты, возможно, не узнаешь свою дочку».
Полученную зарплату я не тратила целиком на себя, а пересылала маме. Правда, довольно часто просила прикупить мне юбку, кофточку или валенки на зиму – на Дальнем Востоке ничего не было.
Несмотря на трудности, в молодежной компании жилось весело. В свободное время играли в волейбол, ходили на Амур купаться, бывали и в местном театре (хотя актерскую игру я оценила в письме как любительскую). Очень сдружилась с Клавой Шалимовой, с которой не расставалась. Нас называли «Бобчинским и Добчинским» и шутили, что мы всегда говорим во множественном числе: «мы ходили», «мы видели», «мы ели» и т. д.
Появились у меня и новые знакомые.
В тот период на Дальнем Востоке проживало много китайцев. В основном это были выходцы из провинции Шаньдун. Часто можно было услышать, как на ломаном русском языке они говорили: «Моя из Чифу[27]27
Чифу – искаженное Цюйфу, город в провинции Шаньдун, родина Конфуция.
[Закрыть] приехал». Многие из них еще в царское время приезжали в Россию пароходом в поисках лучшей жизни или переходили пешком границу и оседали в Дальневосточном крае. В большинстве своем это были люди неграмотные или малограмотные, но очень трудолюбивые. Они работали на золотых приисках, на угольных копях, на лесозаготовках, в порту, на железной дороге. Это была огромная трудовая армия, насчитывавшая полмиллиона человек, которые пополнили ряды тамошнего рабочего класса. Помимо того среди китайцев было много огородников, ухитрявшихся в этих местах с суровым климатом выращивать прекрасные овощи. Были и искусные портные, и сапожники. Некоторые, как и в Москве, держали прачечные, пользовавшиеся заслуженной славой. Словом, эти люди, у которых были золотые руки, все находили себе применение и без работы, без куска хлеба – вернее сказать, без чашки риса – не сидели.
Но были, конечно, и другого типа китайцы с авантюристическими или мафиозными наклонностями, например, провозившие контрабанду через границу. В Хабаровске и Владивостоке за счет такого нелегального бизнеса можно было из-под полы купить кое-какие заграничные товары, ну скажем, чесучу, китайский шелк, капроновые чулки-«паутинку» – большую редкость по тем временам.
В пригороде Хабаровска существовала сельскохозяйственная артель, носившая название «Парижская коммуна»[28]28
Елизавета Павловна имеет в виду артель (позднее колхоз) имени Кантонской коммуны.
[Закрыть]. Членами ее были в основном китайцы. Умелые огородники, они снабжали весь город овощами. Артель слыла очень богатой. Но к тому времени, когда я оказалась в Хабаровске, овощей уже не было в продаже. Почему так получилось – не знаю. И вообще относительно дальнейшей судьбы этой сельхозартели мне тоже ничего не известно. Вероятнее всего, она прекратила свое существование, когда после закрытия границы в начале 30-х годов всех проживавших на Дальнем Востоке китайцев и корейцев насильно депортировали в Среднюю Азию и Казахстан.
Больше всего я общалась с особой категорией китайцев – коммунистами и комсомольцами, которых по партийной линии присылали в Советский Союз учиться. При Коммунистическом университете Дальнего Востока в Хабаровске имелось отделение, где обучались китайцы. А во Владивостоке находилась Ленинская школа[29]29
Международная Ленинская школа (МЛШ) – учебное заведение Коминтерна повышенного типа, основанное в Москве (1925–1938). Через МЛШ проходили будущие руководители коммунистических партий. На Дальнем Востоке действовал филиал МЛШ.
[Закрыть] повышенного типа, созданная в августе 1933 года на базе четырех учебных заведений: китайских партшколы, рабфака, педагогической школы и китайского отделения Дальневосточного педагогического института. Все это были закрытые учебные заведения. Но шила в мешке не утаишь, и всем было известно, кто там обучается.
* * *
В Дальневосточном краевом издательстве, куда меня прислали работать техническим редактором, помимо книг на русском языке издавалась еще политическая и учебная литература на китайском, корейском и японском языках. Вот тут я впервые и столкнулась с китайцами, сошедшими уже не со страниц сказки или журнала, а с реальными людьми во плоти и крови. Эти коммунисты или комсомольцы работали в китайской секции издательства. Приятные в общении, деликатные и культурные, они вызывали во мне глубокое уважение своей преданностью делу китайской революции. Говорю это не для красного словца – так было в действительности. Ведь нас, тогдашнюю молодежь, воспитывали именно в духе интернационализма. Увы, позднее это прекрасное чувство было оплевано и безжалостно вытравлено из душ людей.
Уже в одном из первых писем с Дальнего Востока я писала маме:
«Да, кстати, тетя Шурочка[30]30
Дальняя родственница, жившая в то время у мамы в 1-м Басманном. – Примеч. автора.
[Закрыть] говорила, что китайцы – преотвратительный народ (между прочим, это теперь расценивается как шовинизм), и зря это говорила – наоборот, прекрасный! Я, конечно, говорю не про тех, кто торгует на улице с лотков, а про тех, которые работают у нас в издательстве редакторами китайской литературы. Очень и очень культурные люди, окончили университеты и даже не один. (…) Действительно, они очень смешно говорят, надо привыкнуть, чтобы их понимать. Мы уже привыкли, приспособились. У нас с ними очень хорошие отношения, они часто бывают у нас, мы ходим вместе купаться, играть в волейбол, они учат нас играть в теннис. Замечательная игра!» Я до сих пор помню многих из моих китайских знакомых по Дальнему Востоку. Судьбы у них сложились по-разному.
Цзэн Юнцюань работал редактором, заведующим китайской секцией. По-русски его звали Лобов Дмитрий Александрович, и это меня очень смешило. «Ну какой он, с позволения сказать, Александрович, когда он по-русски не говорит, а лепечет!» – думала я. Но вообще-то этот общительный и жизнерадостный человек, всегда безукоризненно чисто и даже элегантно для тех лет одетый, производил впечатление. Он играл в теннис – игру в те времена редкую и даже буржуазную, но это придавало ему в моих глазах некую аристократичность. Он первым вывел меня на корт. По выходным дням я вскакивала в шесть утра и до десяти часов носилась с ракеткой по площадке. Втайне Лобов мне очень нравился, а он относился ко мне с симпатией, но не забывал и о разнице в возрасте. Не зная еще, как моложаво выглядят китайцы, я полагала, что он мой ровесник, а оказалось, что ему уже около тридцати. Помню, он привез мне из командировки в подарок куклу, словно маленькой девочке, и я на него в душе обиделась, хотя внешне ничем это не проявила. «Разве я маленькая?!» – возмущалась я про себя. В семнадцать лет всегда хочется быть взрослой – а напрасно! Наше знакомство оказалось недолгим. Вскоре Лобова отозвали в Москву. А потом он – секретно, конечно, – выехал на родину. Встретились мы уже много лет спустя в Китае. После создания КНР Цзэн Юнцюань работал по дипломатической линии, был послом в ГДР и Польше, поднялся до заместителя министра иностранных дел. Помнится, перед отъездом в ГДР он пригласил меня с мужем и детьми в Международный клуб в Пекине и за столом поднял бокал за нашу старую дружбу.
Издательский художник Володя Ниткин (Кан Ху), прожив много лет в Советском Союзе, побывав в руках НКВД и пережив блокаду Ленинграда, в конце концов благополучно вернулся в Китай. После образования КНР стал преподавателем Китайской академии изобразительных искусств, но я с ним больше не встречалась.
Слово «благополучно» сказано неслучайно: двое других моих китайских друзей оказались не столь удачливыми. Один из них носил фамилию крупного советского государственного деятеля Смидовича (Петра Гермогеновича). Надо сказать, что многим китайским коммунистам и комсомольцам по приезде в Советский Союз в целях конспирации давали русские имена и фамилии, причем очень часто это были фамилии известных большевиков. Смидович, высокий, сухопарый, с грустным взглядом черных миндалевидных глаз, был человеком малоразговорчивым, сдержанным и корректным. Играл на пианино. В его исполнении я впервые услышала китайскую музыку. Она показалась мне непривычной для слуха и даже дисгармоничной, но слушать все равно было интересно. Летом 1934 года, как потом мне сказали, Смидович уехал во Владивосток и работал преподавателем китайского языка в Ленинской школе. В 1936 году его арестовали, возложив ответственность за выпуск книги, написанной китайцем Елкиным. Эта книга, как считали, была «с троцкистским душком», а так как Смидович ее редактировал, то оказался за нее в ответе. Он так и не вышел из тюрьмы, умер там.
Другой хороший знакомый – китаец Алеша, носивший громкую по тем временам фамилию Енукидзе, был в противоположность Смидовичу низеньким, коренастым. Непропорциональная нижняя челюсть как-то утяжеляла его лицо. Но это был добрый по натуре малый, живой и непосредственный. Хорошо играл в теннис, обучал и меня на корте. Он тогда был редактором выходившей на китайском языке газеты «Рабочий путь». Участь его оказалась такой же трагической, как и у Смидовича. Даже его китайскую фамилию мне не удалось узнать.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
