Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Сам Сянь Синхай был среднего роста, с приятными чертами интеллигентного лица, худой и моложавый для своих сорока лет. Обращали на себя внимание его тонкие руки с длинными пальцами музыканта. Иногда он брал в руки скрипку, которую привез с собой, и играл какие-то грустные трепетные мелодии. Может быть, это были наброски к его последнему произведению «Китайская рапсодия»? Ему очень нравилась наша маленькая Инночка, которой еще не было двух лет. Он с удовольствием с ней забавлялся, играл в прятки. По его доброй, мягкой улыбке видно было, что он очень любил малышей.

О том, что у Сянь Синхая в Яньане остались жена и дочь, я тогда не знала. Познакомилась я с его китайской женой много позднее в Пекине. Она пришла ко мне специально для того, чтобы порасспрашивать о Сянь Синхае, с которым у нее оборвались все связи после того, как он уехал в Советский Союз. Все подробности моих воспоминаний она очень близко принимала к сердцу. Но я, к сожалению, мало что могла рассказать этой деликатной и миловидной, несмотря на возраст, женщине. Кроме того, знакомые просили меня не травмировать ее и не упоминать о другой – советской жене Сянь Синхая, и я очень старалась следить за собой, чтобы не проговориться.

Композитор прожил у нас недолго. Ему в конце концов дали комнату (по указанию какой организации – не знаю) в той самой гостинице «Люкс», где когда-то жили мы. Увы, это указание запоздало, и Сянь Синхаю не удалось пожить там. Вскоре он оказался в больнице с устрашающим диагнозом: рак крови. Больной этого, по всей вероятности, не знал. Когда мы с Ли Мином его навестили, он лежал в хорошем подмосковном санатории, в отдельной палате. Сянь Синхай очень похудел, на лице заметно проступала бледность, но в настроении не чувствовалось угнетенности: он продолжал верить в выздоровление. Тем не менее болезнь стремительно прогрессировала, и композитор буквально сгорел в одночасье – в октябре 1945 года его не стало. Накануне смерти он говорил о том, что после победы демократии в Китае обязательно надо построить в столице консерваторию. Это будет великолепное здание с мраморными лестницами, огромными зеркалами на стенах – настоящий храм музыки.

Стоял промозглый осенний день. Я с Ли Мином поехала за город, чтобы присутствовать при выносе тела из больницы. Покойного переправляли в Москву, в морг Института Склифосовского. В санитарную машину поставили носилки, наспех прикрытые больничным одеялом, из-под которого виднелись худые обнаженные ноги. Мелькнуло беспокойство: «Почему ему не прикрыли ноги – холодно ведь!» И тут же сознание пронзила другая мысль: «Что это я! Ему уже ничего не страшно – он ведь скован другим, смертельным холодом!»

Я всей кожей почувствовала замораживающее дыхание смерти, и мне сделалось жутко.

Кремация покойного состоялась в Донском монастыре. Народу на церемонии было немного. Присутствовали представители от Союза композиторов СССР и еще каких-то организаций. Некролог, в котором давалась высокая оценка творчеству Сянь Синхая (его в СССР называли Си Синхаем), зачитывал известный в те годы Вано Мурадели, один из руководителей Союза композиторов. Он был известен своими песнями-здравицами в честь Сталина и другими произведениями «на случай», а позднее, в золотое время советско-китайской дружбы, создал популярную песню «Москва – Пекин»:

 
Сталин и Мао слушают нас,
Слушают нас, слушают нас.
 

Музыкальный архив Сянь Синхая – все, что он привез с собой из Китая, и все, что написал за эти годы в Советском Союзе, – достался его советской жене. Говорят, после смерти мужа она устроилась неплохо: получила прекрасную квартиру в Москве и жила состоятельно. До меня доходила молва, что она потихоньку распродает архив Сянь Синхая, представлявший, несомненно, огромную ценность, и что под музыкальными идеями китайского композитора подписываются кое-какие его советские коллеги, в первую очередь сам Мурадели. Так это было или нет – утверждать не могу. С этой женщиной после кончины Сянь Синхая я никогда уже больше не встречалась.

Сянь Синхай был похоронен в Москве, а в 80-е годы после долгих переговоров с советской стороной китайская жена композитора перевезла его прах на родину. Судьба архива мне неизвестна.

В 1999 году Владимирская улица в Алма-Ате, где композитор бедствовал в годы войны, была переименована в улицу Сянь Синхая[83]83
  Улицу назвали «советским» именем композитора: улица Си Синхая.


[Закрыть], а на доме, где он жил, установлена мемориальная доска.

Когда я прихожу на концерты в здание Пекинской филармонии, то, поднимаясь по мраморной лестнице, всегда обмениваюсь взглядом с портретом композитора и вспоминаю о том, как он мечтал о «храме музыки» в столице Китая.

Глава 16
Отъезд в Китай

Летом 1945 года мы с мужем жили в дачном поселке на станции Валентиновка, куда надо было ездить на электричке с Ярославского вокзала[84]84
  Вокзал оставался Северным до 1955 года.


[Закрыть] по железнодорожной ветке, идущей на Щелково. Мы снимали две крохотные комнатки с небольшой терраской. Участок при дачке тоже был маленький. Но, несмотря на все, проводить там лето было приятно. Возле нашего домика росла красивая раскидистая сосна. В воскресенье, расстелив на траве одеяло, мы с Ли Мином любили отдыхать в ее тени. Двухлетняя Инночка играла возле нас. Мы лежали расслабленные, умиротворенные. Все вокруг дышало миром и тишиной. Война кончилась. Мы имели право отдохнуть.

Жизнь мало-помалу стабилизировалась, но карточки еще не отменили, с продуктами по-прежнему было трудно. В будние дни мы с Ли Мином работали в городе, «отоваривали», как было принято тогда говорить, свой паек и везли на дачу. Но полученные продукты руки нам не оттягивали – их было ничтожно мало. Приходилось прикупать на свободном рынке, особенно овощи, хотя цены там кусались. В коммерческих магазинах, которые открылись с осени 1944 года, маленькая булочка из белой муки, которую называли «французской», стоила десять рублей – четверть моей зарплаты! Но мы не жаловались – все вокруг жили так. И несмотря ни на что настроение у всех было радостным: победоносное окончание войны приближало к нам лучшие времена, на которые мы упорно надеялись. Однако война еще имела свое продолжение.

В июне Ли Мин и я ехали, как всегда, в Москву на электричке и обратили внимание, что по железной дороге непрерывно идут военные эшелоны с солдатами в теплушках, на открытых платформах везут зачехленные орудия и танки. Все это, грозное и тревожное, катилось на восток.

– Зачем? Куда их перебрасывают? – я не могла сразу сообразить.

В политической ситуации Ли Мин, конечно, разбирался лучше меня.

– Надо еще воевать с фашистской Японией, – пояснил он.

И действительно: где-то в середине августа мы вдруг из газет узнали, что японская Квантунская армия наголову разбита советскими войсками и Япония капитулирует. Говорю «вдруг», потому что до этого о военных действиях в Маньчжурии ничего слышно не было, и это сообщение явилось для нас как гром среди ясного неба. Победный гром! Ли Мин был вне себя от радости – его родная земля очищается от японских захватчиков! И опять его неудержимо потянуло в Китай – сидеть сложа руки, бездействовать больше не было сил.

Еще в июне до него дотянулась живая ниточка с родины: в Москву приехал Го Можо, известный ученый, писатель и общественный деятель, с которым Ли Мин был знаком с 20-х годов. Когда-то они вместе участвовали в Наньчанском восстании. Теперь Ли Мин оказался вне партии и не мог самостоятельно контактировать с представителями КПК, но с Го Можо – дело другое, ведь он тоже был беспартийным. Ли Мин отправился к нему в гостиницу «Москва» и рассказал обо всех перипетиях своего бытия в Советском Союзе. Попросил передать весточку родным и, как я догадываюсь, письмо в ЦК КПК.

Мне он про это письмо ничего не говорил, но я видела, что он места себе не находит. Сколько можно еще ждать? И, как это зачастую бывает, когда чаша терпения наполняется до краев, судьба вдруг оказывает милость. В конце августа Ли Мина вдруг вызвали в ЦК ВКП(б), в отдел международных связей. Он вернулся радостный и сообщил, что его там спросили, что он думает о возвращении на родину. Он, не раздумывая, заявил о своем согласии.

Сердце у меня оборвалось: вот оно, то самое, чего я все время ждала с трепетом, чего так боялась! Значит, нам предстоит разлука и, возможно, навсегда. Но здравый смысл подсказывал, что в такие решающие дни место Ли Мина, конечно, в Китае. Раздираемая противоречивыми чувствами, я всячески сдерживала себя и поддержала мужа в его рвении вернуться на родину. Ли Мин догадывался о моем беспокойстве и в утешение мне говорил, что при первой же возможности вызовет меня к себе, мы будем опять вместе, у нас будет своя квартирка и т. п. Всему этому я не слишком верила, потому что знала, что наше воссоединение не зависит от самого Ли Мина. Сколько партийных и прочих барьеров стояло на нашем пути! Такого прецедента, чтобы русской женщине разрешили уехать вслед за мужем в Китай, еще не было. И наоборот: сколько я знала примеров, когда мужья исчезали по приказу партии, а женщины оставались одни с ребенком на руках! В этом, пожалуй, и крылась главная причина того, почему я так долго не решалась соединить свою судьбу с Ли Мином, а потом долго не хотела заводить ребенка. Но что теперь было говорить об этом!

Начиная с сентября Ли Мин стал регулярно, раза два в неделю, ходить в ЦК ВКП(б) знакомиться с материалами. Все это хотя и окружалось секретностью, но фактически никаких внутрипартийных материалов ему для чтения не давали: одни только газеты, открыто издаваемые КПК. Даже с гоминьдановской прессой он не имел возможности ознакомиться. Но при его полной оторванности от событий в Китае (советские газеты не давали никакой информации) даже то немногое, что он читал, уже представляло интерес, помогало уяснить обстановку.

Для меня теперь дни отстукивались, как рубли на счетчике такси. С затаенным страхом я ждала, когда Ли Мин объявит мне точный день своего отъезда. Но прошла осень, наступила зима, а ничего еще не было известно. В глубине души у меня зародилась надежда: а может быть, он все-таки не уедет? Хваталась за эту мысль, как утопающий за соломинку.

31 декабря, в канун Нового года, под самый конец рабочего дня в издательство позвонили. Ли Мина спрашивал инструктор международного отдела ЦК. Мужа на работе не оказалось, бросились ко мне: куда он подевался? А я не могла сказать ничего определенного. Ведь Ли Мин ушел до конца работы, что, естественно, было нарушением дисциплины. Причина была сугубо прозаической: он поехал в закрытый распределитель, чтобы достать хоть что-нибудь для новогоднего стола. В те годы отоваривать карточки полагалось только в определенном магазине, к которому было прикреплено данное предприятие или учреждение. Отстояв очередь в распределителе, Ли Мин пришел домой, но, узнав, что его вызывают в ЦК, немедленно поехал туда.

А я принялась готовиться к встрече Нового года – самому большому празднику для нас, русских. Приготовления по условиям того времени были наипростейшими: навела порядок в комнате, помыла пол. Никакой стряпни не затевала, потому что ни мяса, ни муки, ни масла – ровным счетом ничего не было, даже хлеба белого было невозможно купить. Поставила на стол всего лишь две – три тарелочки с закусками, самыми незатейливыми. Зато по издавна заведенной традиции стала наряжать новогоднюю елку – ее мы купили заранее. Елка была настоящая, живая, не в пример нынешним капроновым, от ее хвойных игл по комнате разливался смолистый аромат, любимый мною с детства. Увешанная яркими елочными игрушками, блестящими шариками и серебряной канителью, она сразу преобразила наше скромное жилище. С елкой пришло то особенное, неповторимое ощущение праздника, которое испытываешь только в канун Нового года.

За всеми этими хлопотами забыла о времени. Взглянула на часы – уже одиннадцатый час. А где же Ли Мин? Что это его до сих пор нет? В душе шевельнулось беспокойство. Стала поминутно поглядывать на стрелки. Время приближалось к одиннадцати. Тревога в сердце нарастала: неужели опять что-нибудь случилось?

В двенадцатом часу дверь распахнулась – на пороге стоял сияющий Ли Мин.

– Ну как? – бросилась я к нему, понимая уже по его виду, что новости у него хорошие.

Ли Мин засмеялся:

– А ну, попробуй-ка угадай, что произошло!

Задал же он мне загадку! Я стала придумывать все, что могла, гадала на все лады, но никак не попадала в точку.

– Не угадаешь! Я по-прежнему член ЦК КПК, – наконец изрек Ли Мин.

– Не может быть! Ведь ты даже не член партии, тебя же исключила Контрольная комиссия Коминтерна.

– А на VII съезде КПК меня все равно избрали. Представь себе! Мне сейчас официально сообщил об этом сам заведующий отделом международных связей Панюшкин и долго тряс мне руку, поздравлял. Вот так!

Я была так рада за Ли Мина, что даже как-то забыла о том, что Панюшкин назвал день отъезда и что вскоре, недели через две, мы должны будем расстаться. До этого мы с Ли Мином строили самые скромные планы на будущее. Учитывая свое беспартийное состояние, Ли Мин вовсе не задумывался о какой-либо ответственной должности, а предполагал, что будет работать переводчиком или редактором какого-нибудь издания в Шанхае или другом большом городе, а я стану преподавателем русского языка (в этом он не ошибся). «Русский язык теперь в Китае нужен. Мы оба сможем быть полезными», – убежденно говорил он. На большее мы не рассчитывали. А вот теперь такая перемена! Главное, у Ли Мина появилась возможность для более широкого приложения своих сил, раскрытия способностей, которые последние пятнадцать лет оставались без применения. Поистине, судьба человеческая непредсказуема!

* * *

Сразу после Нового года стали готовиться к отъезду Ли Мина. Ему настоятельно необходимо было экипироваться, чтобы появиться на родине в более или менее приличном виде, ведь за годы войны мы, как и все другие, основательно обносились. Покупать вещи на черном рынке мы не могли – карман не позволял. Пришлось обратиться за помощью в Красный Крест. Там Ли Мину выдали кое-что из носильных вещей. В дополнение к этому мы пошли в государственный коммерческий универмаг и купили две пары валенок – для Ли Мина и меня. Заплатили фантастическую цену: восемьсот рублей за пару. Подумали в первую очередь о валенках потому, что тогда они были для нас спасением от холода – и на работе, и дома. Валенки у Ли Мина оказались почему-то огромные, но он шлепал в них с удовольствием. Правда, как выяснилось потом, это было самое ненужное, что можно придумать для поездки в Китай, но Ли Мин за пятнадцать лет, видимо, успел уже подзабыть особенности китайского быта. Благодаря этим валенкам его и узнали.

Об этой занятной детали рассказала мне позднее моя приятельница Чжао Сюнь, работавшая в то время переводчицей при штабе 8-й армии в Харбине. В тот день ее и целую группу других товарищей отправили на военный аэродром для торжественной встречи. Сказали, что прилетает ответственное лицо – член ЦК КПК, но не сообщили, кто и откуда.

Самолет приземлился, по трапу начали сходить люди и среди них… человек в валенках!

– Вот он, вот он! – зашептались в толпе.

– Ага! Тогда понятно, откуда он прилетел. Раз в валенках – то только из Москвы! – сразу сообразила Чжао Сюнь.

Мы с Ли Мином долго смеялись, когда она рассказала нам эту историю.

Но перед отъездом Ли Мина мне было не до смеха: когда радость за мужа понемногу улеглась, у меня опять начало мучительно щемить сердце.

12 января 1946 года я с тяжестью на душе поехала провожать Ли Мина на Ярославский вокзал. У вагона стояла девушка-китаянка, тоненькая, как тростинка, черноглазая, живая, неплохо говорившая по-русски. Это была Ли Тэтэ (Роза), дочка старых друзей Ли Мина – Цай Чан и Ли Фучуня. Их дружба началась еще во Франции в 20-е годы и продолжалась долго, а дружеские отношения с Тэтэ я поддерживаю до сих пор.

Других провожающих не было: отъезд Ли Мина и других товарищей по существовавшим тогда правилам держался в секрете. Попутчиками Ли Мина были военный Ян Чжичэн, обучавшийся в Военной академии им. Фрунзе, и кинематографист Юань Мучжи, который когда-то вместе с Сянь Синхаем прибыл в Советский Союз для работы над кинофильмом. Но Сянь Синхай не дожил до возвращения на родину.

Поезд тронулся. С тоской я смотрела ему вслед. Внутри у меня все как бы окаменело. По возвращении домой, не раздеваясь, легла на кровать в состоянии полной апатии ко всему происходящему и так пролежала до вечера…

* * *

К счастью, Ли Мин не канул в воду, как это происходило с другими в подобных случаях. С дороги (а она была длинной!) он отправил мне две открытки и одну телеграмму из Иркутска. Я на нее в тот же день ответила по телеграфу. Недели через три получила сразу два письма из Владивостока. Оказывается, Ли Мин был все еще на советской территории, ожидая возможности отправиться дальше. Лишь 15 февраля его вместе с тремя попутчиками переправили на советском военном самолете в Харбин, где, как я уже писала, состоялась торжественная встреча.

Каждая весточка от мужа была для меня праздником. Вся наша семья – мама, Маруся и Толик (мы по-прежнему жили вместе) – усаживалась, и меня заставляли читать вслух. Особенно ободряюще подействовало на меня владивостокское письмо – оно было теплым, исполненным заботы обо мне и о дочке.

Я постепенно приходила в себя от стресса разлуки и восстанавливала душевное равновесие. Еще до отъезда Ли Мин использовал изменившуюся для него ситуацию и позаботился о том, чтобы по возможности обеспечить семью в материальном отношении: сдал облигации государственного займа, как это полагалось, и получил наличными деньгами приличную по тем временам сумму: 11 000 рублей – по крайней мере мне, не избалованной большими деньгами, казалось, что это значительная сумма. Затем Ли Мин оформил мне карточку на получение продовольственного пайка, который выдавался всем семьям членов ЦК братских компартий – литер «Б». Литер «А» полагался семьям членов Политбюро, но я до него не доросла. Выдавался паек по линии Коминтерна – формально этой организации уже не существовало, но все связанные с ней дела были переданы международному отделу ЦК ВКП(б).

Теперь раз в месяц я ездила на край Москвы, в район Сельскохозяйственной выставки, где находилось учреждение, засекреченное под названием «Институт № 101». Охранялось оно со страшной строгостью – там чуть ли не с пулеметами стояли. Предъявляла все необходимые документы и получала свой привилегированный паек: там были и белый хлеб, и колбаса, и сливочное масло, и прочие земные блага – предел мечтаний для недоедавших всю войну людей.

В отсутствие мужа все домашние заботы, хозяйственные закупки свалились на меня. Мама чувствовала себя плохо, помочь ничем не могла. Хорошо, выручала няня, Софья Алексеевна Павлович, сестра которой, Вера Алексеевна, приходилась нам родственницей по линии своего покойного мужа. Софья Алексеевна, дворянка по происхождению, была очень образованной и интеллигентной старушкой. Одинокая, без детей, она искренне полюбила нашу Инночку, много с ней занималась, а Инночка просто души не чаяла в своей Нюне, как она ее называла.

Очень хотелось рассчитывать на реальность отъезда к мужу, на то, что Ли Мин выполнит свое обещание. Маруся, успокаивая меня, с уверенностью говорила:

– Ну вот, летом тебя будем провожать в Китай. Даже я знаю, какой Ли Мин настойчивый. Если чего захочет – обязательно добьется.

Чтобы заглушить тоску, я стала готовиться: училась работать на русской пишущей машинке (до этого привыкла печатать на французской, но Ли Мин велел овладеть русской), даже начала заниматься английским языком. Думала, что в Китае он понадобится.

Но вот беда! После отъезда Ли Мина из Владивостока наступило молчание – писем не было. Окольным путем, через знакомую, у которой муж работал в Харбине, узнала, что Ли Мин в этом городе. Позвонила в международный отдел референту Николаеву, который занимался конкретными делами по отправке Ли Мина в Китай. Тот подтвердил. Но почему Ли Мин сам мне не написал? Мрачные мысли лезли в голову – я чувствовала себя такой одинокой! У большинства людей вокруг налаживалась послевоенная жизнь, семьи восстанавливались, дети обретали отцов. А у меня что? Какое будущее меня ожидает?

Кое-кто подсмеивался надо мной:

– Ну, Лиза, он тебя забыл. Женщин ведь там много – молодых, интересных.

Ужасная вещь – неизвестность! Чего ждать, сколько ждать – никто не мог дать ответа. О будущем я, как могла, теперь старалась не думать – ходила на работу, гуляла с дочкой, занималась бытовыми делами. И вдруг привычное течение нарушило неожиданное событие: где-то в начале апреля ко мне явился человек, приехавший из Китая. Это был демобилизовавшийся водитель Белоруков, который служил в Харбине у одного советского полковника, сталкивавшегося с Ли Мином по работе. Он привез мне письмо и небольшую посылочку. Я его приходу обрадовалась, словно приезду мужа: мне казалось, что он привез какую-то частицу Ли Мина. Это было так важно – знать, что муж помнит о нас с дочкой! Белоруков кое-что рассказал о Харбине, я засыпала его вопросами. К сожалению, письмо было старое – от начала февраля – и ничего не объяснило мне ни о положении, в котором находился Ли Мин, ни о том, где он будет работать. Я очень боялась, что его направят вглубь страны, куда уж я никак не смогу добраться. Харбин – это было что-то более близкое и понятное.

Наступило лето. На этот раз я уже сама, без помощи Ли Мина, сняла дачу: ребенку нужен был воздух, да и нам, взрослым, хотелось отдохнуть от духоты города, закованного в камень и асфальт. Мы поселились по Северной (Ярославской) железной дороге на станции «43-й километр» – на паях с нашими друзьями Куловыми, соседями по квартире. У них был мальчик Миша – ровесник Инночки. Я ездила на работу в город, а дочка оставалась под присмотром мамы и Софьи Алексеевны.

От станции вела тропинка, петлявшая через лес. Идешь, бывало, к поезду по утренней прохладе или возвращаешься из города звездным вечером и полной грудью дышишь воздухом, напоенным ароматом березовой листвы и покрытой росой травы. Тишина умиротворяет душу, расслабляет нервы, и город с его шумом и суетой отходит куда-то бесконечно далеко.

Я всегда любила Подмосковье с его лесами, березами, полянками среди сосен. Дощатые полы старых дач, уютные верандочки, гамаки между деревьев…

Для меня это было последнее лето под Москвой.

В конце июня выдалась ужасная неделя: заболели сначала мама, потом Инночка. Я металась, как ненормальная, из города на дачу, с дачи в город. Изнемогала от усталости так, что иногда казалось, что все кончено, никаких радостей в жизни больше не будет. И вдруг мне позвонили и сообщили, что приехал китайский товарищ и привез письмо и посылку. Надо было пойти в гостиницу «Метрополь». Гостиница эта, еще дореволюционной постройки, с фасадом, украшенным мозаикой по эскизам Врубеля, находится в центре города, на Театральной площади – и до сих пор считается одной из самых фешенебельных в Москве. Впервые в жизни я переступала порог такого великолепного здания. Нашла нужный номер. Там меня представили худощавому человеку интеллигентного вида, в очках с позолоченной оправой. Это был Лю Нинъи, известный деятель китайского рабочего движения, который приехал в Москву на сессию пленума Международного объединения труда. Он привез мне письмо и посылку от мужа. В посылке оказались часики для меня и детские платьица для Инночки – это мне, как матери, было особенно приятно.

Распечатала конверт, и первое, что увидела, была фотокарточка: Ли Мин, подтянутый, причесанный, в отлично сшитой военной форме. Он поправился, помолодел и выглядел прямо бравым красавцем. Но то, что он писал, было вообще уму непостижимо! Ли Мин сообщал, что очень занят, у него важная интересная работа, и что по роду службы ему часто приходится бывать на банкетах и разного рода дипломатических мероприятиях (это было нечто совсем уж новое!). Он побывал в Пекине и тогдашней столице Нанкине, а теперь ЦК определил его на работу на Северо-Восток, в Харбин.

«Я живу хорошо и здоров, если я сумею не скучать, то можно сказать, очень хорошо и в смысле обстановки работы, и в смысле материальной жизни. В течение менее полугода на 6 кг поправился. Теперь мой вес 64 кг, раньше у меня всегда был 57–58 кг. Особенно очень хорошо поправился в течение 17 дней, когда я был в Яньани. Жизнь в Яньани во время мировой войны, можно сказать, лучше, чем в любой стране, кроме Америки. Паек намного больше получает рядовой работник, чем я получал в Москве. Даже иностранные корреспонденты считают, что яньанец жил лучше, чем англичане.

Я работаю сейчас в дипломатической области. Каждый день имею дело с американцами, этими коварными империалистическими дипломатами. Получил эту работу совершенно неожиданно для меня, и она мне очень не нравится. Хотя материальная жизнь очень хорошая: бывает бал и банкет почти каждый день, но именно это мне очень надоедает. Уже несколько раз просил освободить меня от этой работы, но еще не получил разрешения».

Отвечая Ли Мину, я написала:

«Когда я читала твое письмо, мне казалось, что я начинаю бредить: все это так неожиданно! Я начинаю верить в китайских предсказателей судьбы – и действительно тот старик не ошибся. Не правда ли?»

Было отчего кружиться голове! Рядовой сотрудник издательства, беспартийный Ли Мин, бегающий «на уголок» и отстаивающий очереди за хлебом, как по мановению волшебной палочки, превратился в одного из ведущих деятелей КПК, окруженного вниманием товарищей, общественности и даже гоминьдановской прессы. Неудивительно, что из глубин памяти возник рассказ о предсказателе-даосе, давным-давно нагадавшем Ли Мину «три взлета и три падения». Вот он, очередной взлет! А о следующем падении не хотелось думать.

Новостей было много. Прежде всего с именем у Ли Мина произошла сенсационная история. В первые месяцы после прибытия в Китай он по указанию ЦК сохранял конспирацию и взял себе имя Ли Миньжань. Гоминьдановская пресса и американцы, игравшие роль посредников в переговорах с коммунистами, делегацию которых возглавлял мой муж, терялись в догадках: кто же такой этот Ли Миньжань – ведь в списках членов ЦК, избранных на VII съезде КПК, такое имя не фигурировало. Наконец, летом 1946 года ЦК дал разрешение обнародовать настоящее имя, и Ли Мин на одной из пресс-конференций объявил, что он вовсе не Ли Миньжань, а Ли Лисань. Что тут поднялось! Гоминьдановские журналисты заахали, заохали и схватились за ручки, чтобы записать все как есть. Ведь для гоминьдановцев имя Ли Лисаня оставалось пугалом, напоминающим о забастовках, революционных путчах, попытках вооруженного захвата городов.

Но как бы Ли Лисань ни именовался, для меня он оставался моим любимым и дорогим Мином. Больше всего меня волновало, не скажется ли разлука на его чувствах, особенно теперь, когда он снова стал важной персоной.

«Я рада за тебя, мой родной, мой дорогой Мин, что у тебя все так хорошо: интересная работа, хорошее товарищеское отношение к тебе и т. д. Но я не могу сказать, чтобы я была рада за себя. Ты удивляешься “почему?” А вот почему: когда человеку хорошо, он легко и быстро забывает то, что уже прошло, и вместе с ним все остальное. Не сердись, Мин, в данном случае во мне говорит женщина – с ее чисто женским страхом потерять того, кого любишь.

Ты понимаешь?»

Так писала я и не могу сказать, что у Ли Мина не было искушений. В условиях партизанской войны и подпольной работы супружеские отношения в партийной среде распадались с легкостью, направление на работу в другой район часто являлось весомой причиной для расставания. Что уж говорить о тех случаях, когда муж и жена оказывались разделенными государственной границей и практически недосягаемыми друг для друга!

Ничего удивительного, что кое-кто из старых друзей решил принять участие в личной жизни Ли Лисаня. Весной 1946 года, когда он приехал для отчета в «пещерную столицу» коммунистов Яньань и после многих лет встретился со старыми товарищами по партии, Лю Шаоци, в частности, спросил:

– Ты не хочешь увидеться с Ли Ичунь?

Ли Ичунь была любимой женщиной Ли Лисаня в те далекие годы, когда он руководил шахтерской забастовкой в Аньюане. Тогда Лю Шаоци приехал по направлению партийной организации в этот маленький поселок в помощь Ли Лисаню, и не один, а с молодой женой Хэ Баочжэнь. По ночам две молодые пары разделяла только занавеска из грубой ткани. А днем они шокировали жителей поселка тем, что прогуливались по улицам под руку со своими подругами. Явление неслыханное для традиционного Китая, где жена не могла появляться рядом с мужем, а в крайнем случае семенила следом.

Конечно, Ли Лисань помнил те годы. А Лю Шаоци добавил:

– Она сейчас одна, без мужа.

Ли Лисань намек понял. Но тотчас же ответил, что у него есть русская жена и маленькая дочка в Москве и он надеется вывезти их в Китай. И при встречах с другими товарищами он много рассказывал о годах, проведенных в Советском Союзе, об отсидке в тюрьме и никогда не забывал упомянуть, что у него в Москве осталась жена и что он ждет ее приезда в Китай. Для китайцев преданность жены мужу, особенно в тяжелых обстоятельствах – одно из важнейших моральных достоинств, поэтому желание Ли Лисаня не расставаться со мной встречало сочувствие и понимание.

Когда в июне 1946 года в Нанкине Ли Лисань встретился с Чжоу Эньлаем, его жена Дэн Иньчао как раз собиралась в Париж на конгресс Международной федерации женщин. Чжоу Эньлай и Дэн Иньчао с участием отнеслись к Ли Лисаню, и Дэн Иньчао даже обещала, что если поедет обратно через Москву, то постарается привезти меня с собой. Так, по крайней мере, сообщил мне в письме муж. По каким-то неизвестным мне причинам этот план не состоялся (видимо, Дэн Иньчао поехала другим маршрутом).

Руководители ЦК КПК дали добро на мой приезд, но предстояло еще много формальностей для преодоления «железного занавеса», которым Советский Союз оградил своих граждан. Как быть, чтобы меня выпустили? Ли Мин тыкался в разные стороны, даже обращался к советскому управляющему КВЖД, чтобы меня вызвали в Харбин как бы на работу. Тот обещал, но ничего не получилось. И, главное, никто не мог толком подсказать, что надо сделать, чтобы советской гражданке разрешили выехать к мужу за границу. Ли Мин страшно раскаивался, что не догадался взять меня с собой, и писал об этом в каждом письме.

Радовало хоть то, что он в Харбине. В июньском письме он писал, что это совпадает с его желанием, и для меня так тоже будет лучше, поскольку я смогу постепенно привыкнуть к совершенно новым для меня условиям китайской жизни. Ли Мин все понимал правильно, но для меня в то время это звучало непонятно: я совершенно не представляла себе, что такое китайская жизнь и чем она отличается от московской. В самом конце приписал, что неожиданно встретил в Харбине одного человека, но я ни за что не догадаюсь, кого именно. Ли Мину, по-моему, нравилось меня мистифицировать, задавать загадки. Но я не стала тратить время на отгадывание – это было явно бесполезное дело. Я не знала, что эта встреча в скором времени скажется на моей судьбе.