Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Глава 4
Моя работа

Когда я приехала в Пекин, многие «ответственные жены» мне говорили:

– Зачем вам работать? Лучше заведите себе ребенка, родите сына. Два ребенка – ведь это мало!

Эти женщины и впрямь главным образом занимались тем, что рожали детей, числясь личными секретарями или врачами при своих мужьях. Но меня такой образ жизни не устраивал. Мне думалось, что женщина должна иметь самостоятельную ценность, а не становиться придатком своего мужа. И, кроме того, муж был старше меня на четырнадцать лет! «А что я буду делать без него, не имея собственной работы, собственного положения?» – мелькала иногда мысль.

Я решила продолжить работу, и правильно сделала. Позднее мне пришлось наблюдать, как резко менялись некоторые высокопоставленные дамы после смерти мужей. Они сразу старели, сдавали физически и морально, как будто уход мужа выбивал почву у них из-под ног. Был даже случай, когда одна женщина (мачеха Линь Ли) покончила с собой, потому что в поездке по стране ее поселили не в особняке, как при жизни мужа, а в гостиничном номере. Она сочла, что потеряла все и жизнь кончена.

Моя работа оказалась накрепко связанной с русским языком. Даже на отдыхе в Ароматных горах в 1949 году я проводила занятия с сотрудниками аппарата ЦК, изучавшими русский язык. Мы читали вместе «Кавалера Золотой Звезды» Бабаевского – книгу, теперь совершенно забытую, а тогда прогремевшую благодаря Сталинской премии.

С конца 1949 года я пошла работать в Пекинскую спецшколу русского языка при ЦК КПК, директором которой был Ши Чжэ (Карский), а его заместителем – Чжан Сичоу (Гуйский).

Карский провел много лет в СССР, но тогда мы с ним не были знакомы. Он прекрасно владел русским языком. В 1938 году Ван Мин и Кан Шэн, вылетая в Яньань, взяли его с собой. Там он вошел в доверие к Мао Цзэдуну и стал его личным переводчиком, посредником в общении с Коминтерном и советскими руководителями. Отправляясь с визитом в Советский Союз в конце 1949 года, Мао пожелал, чтобы Карский непременно сопровождал его и переводил переговоры со Сталиным. Это был пик карьеры Ши Чжэ. В начале 50-х годов он жил прямо в Чжуннаньхае, под боком у Мао Цзэдуна. Когда из Москвы приехали его старшие дети (у Карского в России была русская жена), то их поселили там же. Организовали ознакомительную поездку по стране, в которой их сопровождал молодой студент, подопечный Чжоу Эньлая – будущий премьер КНР Ли Пэн.

Помимо должности директора спецшколы, которая была для него второстепенной – текущие дела решал его заместитель Гуйский, – Карский работал заведующим бюро переводов при ЦК КПК, к которому в то время относилась и спецшкола. Чуть позднее эти две структуры разделились: Чжан Сичоу стал директором спецшколы, а Ши Чжэ еще некоторое время руководил бюро переводов, которое занималось переводами произведений Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина на китайский язык и переводом важнейших документов КПК на русский. Структура эта сохранилась по сей день. Карский же довольно скоро попал в немилость и еще за несколько лет до «культурной революции» оказался в тюрьме. Вот уж действительно: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

Спецшкола, занимавшая старые храмовые постройки у западной стены города, представляла собой закрытое учебное заведение, готовившее переводчиков для аппарата ЦК и для армии. Курсанты школы носили желтоватую полувоенную форму и жили по правилам армейского общежития: вставали по побудке, ходили строем в столовую в бюро переводов ЦК, расположенное неподалеку. Коллективизм был общим стилем жизни.

Почти одновременно с поступлением на работу в спецшколу, в конце 1949 года, я получила приглашение от Пекинского университета, где известный литератор и переводчик профессор Цао Цзинхуа заново формировал факультет русского языка. Цао Цзинхуа, очень милый и деликатный человек, державшийся скромно и спокойно, в 30-е годы работал в Ленинградском университете. Знаток русской литературы, прекрасно владевший русским языком, он на протяжении долгих лет поддерживал дружеские отношения со многими советскими писателями, литературоведами, китаеведами, переписывался какое-то время с Максимом Горьким. Стараниями Цао Цзинхуа оклад в университете мне положили в два раза больше, чем в спецшколе, – целых 150 юаней (в пересчете на новые деньги)!

Пекинский университет в то время размещался в своем старом здании в центре города – в знаменитом «Хунлоу» («Красном доме»), служившем рассадником демократии, откуда началось знаменитое движение «4 мая»[98]98
  4 мая 1919 года демонстрация студентов Пекинского университета положила начало движению за демократию и новую культуру в Китае.


[Закрыть]. Но на тот день это историческое здание находилось в крайне запущенном состоянии: обшарпанные столы, выбитые стекла, ветер, гуляющий по коридорам и аудиториям, хотя на улице уже стоял декабрь. Я понимала, что в этом развале надо было винить не тех, кто только пришел к власти, а тех, кто был прежде. Но мне было неприютно в этом помещении. Смущала и западная система свободного посещения занятий: огромная аудитория то наполнялась студентами, то пугала пустотой. Даже посреди лекции не прекращалось «броуновское движение»: все время кто-то входил, а кто-то выходил, проскальзывая в задние ряды. Для меня, человека, воспитанного советской вузовской системой, все это было крайне непривычно. И как методически строить работу с такой аудиторией? Я была в полной растерянности.

Проработав по совместительству в Пекинском университете меньше года, предпочла сосредоточиться на работе в спецшколе – пусть маленькой, но чистенькой и аккуратной, где были небольшие группы, строгая дисциплина и закрытые окна без сквозняков. И еще мне там дали машину, которая заезжала за мной и везла на работу. А в Пекинский университет мне приходилось ездить на велорикше – другого общественного транспорта не было. Я мучилась угрызениями совести, что вот, мол, человек везет человека. Ведь во всех советских книгах изображались колонизаторы в пробковых шлемах, едущие на рикше, – это был символ эксплуатации и угнетения.

В спецшколе, вскоре реорганизованной в Институт русского языка, меня нагрузили, как говорится, под завязку. У меня бывало до 24 учебных часов в неделю, а дома – бесконечные тетради, контрольные работы, которые приходилось проверять до полуночи, подготовка учебного материала и прочее и прочее. Большинство китайских преподавателей просто физически не выдерживали такой нагрузки, но я никогда не жаловалась. Приходилось меньше бывать с детьми, но я знала, что тыл у меня защищен: девочками занимались няня и бабушка. Что касается Ли Лисаня, то он сам дневал и ночевал на работе, и претензий у него ко мне не было. Даже наоборот – он старался помочь мне, особенно когда речь заходила о переводах. Мне немало пришлось в своей жизни заниматься такого рода работой: кто-то едет на конференцию, кто-то готовится к выступлению на месте – просят: «Лиза, помоги». И я помогала – правила, редактировала переводы без всякой оплаты.

В начале 60-х годов меня пригласили в редакционную группу, готовившую к изданию четвертый том «Избранных произведений Мао Цзэдуна» в русском переводе. Первые три тома уже были изданы в содружестве с советскими китаистами. Но к тому времени дружба расстроилась, и пришлось китайской стороне заканчивать издание самостоятельно. За неимением специалистов взяли меня, и я снова оказалась в одной команде с Линь Ли, Фифи и другими старыми знакомыми.

Когда я смогла немного читать по-китайски, то попробовала помимо политической литературы переводить самостоятельно и художественную прозу – рассказы и очерки. Когда работала над первой книгой – о народной героине Лю Ху-лань, часто обращалась с вопросами к мужу, и мы вместе прорабатывали текст. Зато когда он брался за перевод с русского, то консультантом становилась я. Так, в 1956 году ему понравился рассказ, напечатанный в советской газете (кажется, он назывался «Три капли»), и Ли Лисань по своей инициативе перевел его.

Работать в стол не хотелось, и я пыталась пристроить свои переводы в советских издательствах. Как-то раз даже написала главному редактору журнала «Иностранная литература» Александру Чаковскому, но безрезультатно. Пробовала также поступить на заочное отделение Института востоковедения, но мне отказали по той причине, что я жила за границей. Я убедилась в том, что в Советском Союзе для меня пути закрыты.

Мое знание языка и русской литературы получило признание в Китае: мои переводы публиковали в русскоязычных изданиях, а с 1953 года меня пригласили в качестве консультанта в издательство «Жэньминь вэньсюэ» («Народная литература»), которое в тот период уделяло большое внимание переводам произведений русской литературы. Там собралась очень сильная плеяда переводчиков – Цао Ин, Е Шуэйфу, Сюй Лэйжань, группировавшихся в 40-е годы вокруг советского издательства «Эра» в Шанхае. Это были высокоинтеллектуальные люди, прекрасные знатоки и поклонники русской литературы. Дружеские отношения с ними у меня сохранились надолго.

Главным делом моей жизни была преподавательская деятельность, которая всегда увлекала меня.

Короткие два года преподавания в Харбине стали для меня первой ступенькой в русистике. Затем в Пекине я прошла долгий путь работы на всех уровнях – от начальных групп, которые учились произносить «а» и «о», до аспирантов и преподавателей, повышавших квалификацию. В 1952–1953 учебном году мне как раз дали такую группу, собрался очень сильный коллектив, из которого впоследствии вышли замечательные педагоги и профессора, ставшие моими коллегами.

В середине 50-х годов Институт русского языка переехал в новый кампус, за городскими воротами Сичжимэнь, где были построены и общежития, и столовые, и стадион. Набор расширился колоссально – в одном потоке набиралось по тридцать – сорок групп, а всего студентов было более четырех тысяч. Русский язык находился на пике популярности. При Институте было создано специальное отделение для языковой подготовки учащихся, направляемых в Советский Союз.

Китайские учащиеся того времени были идеальные, прямо сказать, золотые студенты. Никогда не шумели на занятиях, не опаздывали, внимательно слушали, аккуратно выполняли все задания. Работать с ними было одно удовольствие. Чувствовалась искренняя заинтересованность в успехе, волевое стремление к результатам. Некоторые до того дотошно приставали с вопросами, что приходилось объяснять и объяснять, а вопросы все сыпались без конца, пока, наконец, не выдерживали одногруппники: «Да хватит же! Ведь тебе все объяснили. Давайте продолжать занятие».

По утрам институтский парк гудел на разные голоса – студенты отрабатывали фонетику. Многие разгуливали, уткнувшись носом в зеркальце, но не для того, чтобы любоваться собой, а чтобы проверять артикуляцию, особенно при освоении такого неподатливого звука, как [р]. В итоге, вложив упорный труд, практически все начинали правильно и произносить, и говорить.

Но был такой случай, который меня поразил. На одном из первых занятий, когда мы начали повторять отдельные звуки, а затем слова, я вызвала новенького студента. Как только он открыл рот и начал читать по слогам: «Мама тут, Антон там», – я была просто очарована его голосом. У студента оказался очень красивый баритон и произношение необычайно точное, не требовавшее поправок.

– Вы случайно не поете? – спросила я его.

– Пою немного, – скромно признался молодой человек.

Это был Ван Цзяфэй, теперь – один из столпов нашего института, известнейший специалист в области русского разговорного языка, риторики и стилистики.

Студентов я всегда любила и старалась, чтобы на занятиях им было интересно. Никогда не стремилась «держать дистанцию», не боялась «потерять лицо». Не сидела, как палка, уткнувшись носом в книгу. Внимательно следила, как кто реагирует, соблюдая принцип «заставлять работать всех» – не только сильных, но и слабых. Для слабых я предлагала задания, которые им были по силам, а вот к концу урока, когда времени оставалось мало, всю тяжесть работы переносила на сильных – они помогали мне вытянуть урок и сделать все, что нужно было по плану. Если вижу, что ребята устали, пошучу, отвлеку внимание – они похохочут, и снова можно продолжать работу. Нотаций никаких не читала, а старалась больше подбадривать, вселять уверенность в их собственные силы, в перспективы работы. Некоторые мои пожелания, о которых я сама подзабыла, мои бывшие студенты запомнили на всю жизнь. Не так давно один из них, успешно проработавший в области журналистики всю жизнь, напомнил мне:

– А ведь это вы первая подсказали: «Вам надо стать журналистом-международником!»

В 1963 году пришло указание набрать учащихся рабочекрестьянского происхождения. Приехали ребята из дальних провинций, глухих деревень – оборванные, без обуви. Ходили по институту босиком. Потом им выдали верхнюю одежду, тапочки, одеяла. Я давно уже не работала с первым курсом и сама попросилась к ним – захотелось тряхнуть стариной. С первого же урока ребята мне понравились – живые, активные, занимались с интересом. Когда задавала вопрос, сразу поднимался лес рук. Как-то раз послушал урок преподаватель, работавший до меня, а потом удивленно сказал: «Я просто не узнаю группу. У вас поднимают руку даже те, кого я с трудом заставлял отвечать!» Я сочла эти слова большим комплиментом – ведь для педагога так важно втянуть в работу даже малоактивных.

На всю жизнь запомнилось то время, когда с 1 сентября 1950 года мне предложили работать с вьетнамцами. Это была очень интересная группа, точнее, две учебных группы – первые в истории Вьетнама, приступившие к изучению русского языка. Почему вьетнамская компартия выбрала для них местом учебы Китай, а не СССР – для меня так и осталось непонятным. Вьетнамские ребята прибыли в Китай конспиративно – в их стране шла война с французскими колониалистами. Шли много дней пешком, через джунгли, обычно по ночам. Днем отсиживались в зарослях, скрываясь от французских самолетов, которые выслеживали и расстреливали всякое движение в направлении китайской границы. На границе же их встретили, и самых младших, обессилевших от долгого пути, перенесли на себе китайские товарищи.

Многие из этих ребят, особенно те, кто постарше, учились в миссионерских школах и понимали по-французски. Именно поэтому их доверили мне – другие преподаватели не имели возможности с ними общаться. Вот здесь-то и пригодились знания, полученные в московском институте. Все занятия нужно было вести на французском языке, даже русскую грамматику приходилось объяснять по-французски. Я переводила на французский язык учебные материалы, готовила двуязычные словники – выполняла двойной объем работы за ту же зарплату. Но то душевное удовлетворение, которое давала эта работа, невозможно измерить деньгами.

К одному из вечеров русского языка ребята сами написали пьеску о борьбе против колонизаторов. Я перевела ее на русский язык и даже выступила – первый и последний раз в жизни – в роли режиссера-постановщика.

Мне очень нравились эти не совсем привычные, но очень милые ребята лет восемнадцати – двадцати, а на вид и того меньше – совсем подростки, щупленькие, крупноглазые, круглый год ходившие в своих вьетнамских шлепанцах на босу ногу. Усевшись за парту, они и вовсе сбрасывали обувь – видимо, она их стесняла. И когда я вызывала кого-нибудь к доске, под партой начиналось копошение: вызываемый судорожно искал ногой свои вьетнамки. Мое терпение истощалось, и я говорила: «Бросьте! Вставайте и отвечайте, стоя босиком, мне ведь все равно не видны ваши ноги».

В конце ноября мы как-то вместе вышли во время перемены во двор. И вдруг с сумрачного неба полетели легкие первые снежинки. Они садились мне на плечи, на воротник, напоминая своей свежестью о далекой родине. Мое ностальгическое настроение нарушили изумленные возгласы:

– Что это? Что это?!

– Как что?

– Да вот это белое, которое сверху падает?

– Да это же снег! Идет снег.

– Снег? Значит, он такой?

Я поразилась:

– А вы что, никогда не видели снега?

И тут же мысленно укорила себя: «Додумалась спросить – люди же приехали из тропиков!»

Ребята возбужденно закричали наперебой:

– Да, да! Мы в первый раз видим снег!

– А я в первый раз вижу людей, которые в первый раз видят снег!

Мы дружно расхохотались. Этот краткий диалог и мои студенты, и я запомнили на всю жизнь. Многое казалось удивительным и для меня, и для них – только с разной стороны.

Читаем Пушкина: «Мороз и солнце – день чудесный». Кто-то на задней парте поднимает руку: «Простите, но если мороз, как может быть день чудесный?» Приходится объяснять, что у русских особое любовное отношение к зиме, к морозу и прочее. А потом я нахожу в студенческом сочинении такую фразу: «В саду летали синие птицы» – и ставлю на полях тетради жирный вопросительный знак. При разборе ошибок говорю: «Синих птиц не бывает». (Для меня «Синяя птица» существовала только как пьеса-сказка Метерлинка.) «Но у нас повсюду летают синие птицы», – звучит обиженно недоуменный голос. Позже на юге Китая и во Вьетнаме я сама в этом убедилась.

Все-таки как мало мы знаем друг о друге и как легко выносим категорические суждения! Эти мальчики по-своему открывали мне глаза на мир. А я для них была первой русской женщиной, с которой они соприкоснулись вживе и в которой видели не просто носительницу языка, а как бы символ той страны, которая представлялась им идеалом и прообразом будущего.

Много лет спустя один из моих вьетнамских студентов вспоминал: «Во французской школе мы обращались к учительнице “madame”[99]99
  Госпожа (фр.).


[Закрыть]. Но вот когда я вам сказал “madame”, вы меня тут же поправили: “Не madame, а camarade”[100]100
  Товарищ (фр.).


[Закрыть]. Это было так ново, так волнующе для нас!»

В Пекине вьетнамские студенты жили засекреченно, никуда не выходили, ни с кем, кроме своих, не общались. При них был воспитатель – китаец Дэн Баоцян. Хуацяо по происхождению, он свободно владел вьетнамским языком (ныне он стал профессором Пекинского университета). И если не считать его, я была единственной ниточкой, которая связывала этих молодых людей с окружающим миром. Может быть, еще и поэтому они так тянулись ко мне. Я ощущала их искреннюю привязанность и старалась ответить тем же.

Вьетнамцы, очень работоспособные, настойчиво одолевали русскую фонетику и грамматику, приспосабливались к чуждой для них артикуляции. Особенно выделялся своими способностями и прилежанием староста группы Нгуэн Ман Кам. Казалось, нет такого вопроса, который мог бы поставить его в тупик. Я всегда вызывала его в тех случаях, когда никто другой уже не мог ответить. С Нгуэн Ман Камом у меня сложились особенно теплые отношения, которые продолжились даже после того, как его досрочно забрали и отправили на работу в Москву – там создавалось международное вещание на вьетнамском языке. В 1952 году, когда я приехала в Москву, он меня навестил со своей молодой женой. После признания ДРВ[101]101
  Демократическая Республика Вьетнам, образована в 1945 году. С 1976 года – Социалистическая Республика Вьетнам (СРВ).


[Закрыть] международным сообществом Нгуэн Ман Кам стал дипломатом, много лет проработал в посольстве Вьетнама в Москве и в конце 80-х годов был назначен чрезвычайным и полномочным послом ДРВ в СССР. В этой должности я неожиданно увидела его на экране, в передаче по советскому телевидению.

В силу разных причин между нами долгие годы не было контактов. Каково же было мое удивление, когда в начале 90-х годов мне позвонили из МИД КНР и сообщили, что в Пекине с официальным визитом находится министр иностранных дел Вьетнама Нгуэн Ман Кам, который специально наводил справки обо мне и очень хочет меня видеть. Меня с дочерьми привезли в правительственную резиденцию Дяоюйтай, где на пороге роскошной залы меня ждал мой бывший студент – чуть постаревший, с посеребренными висками, но все такой же подтянутый и энергичный. Мы тепло обнялись. Встреча была необыкновенно сердечной. И потом, когда Нгуэн Ман Кам приезжал в Китай с визитом или находился проездом, он всегда старался со мной увидеться или лично звонил, принося извинения: «Дорогая Елизавета Павловна, вы меня простите, что в этот раз не могу с вами встретиться, но я сопровождаю первое лицо нашей страны и не располагаю собой».

В 1998 году Нгуэн Ман Кам, занявший пост вице-премьера, пригласил меня с дочерьми посетить Вьетнам. Это была незабываемая поездка. Незабываемая не только потому, что принимали меня на уровне VIP-персоны, но прежде всего потому, что я окунулась в море искренней любви и уважения.

Когда мы вышли на перрон Ханойского вокзала, он был совершенно пустынным – поезд прибыл несколько раньше расписания. Мы в растерянности остановились. И тут с противоположного конца перрона показалась толпа народу. Прямо демонстрация какая-то! Радостно размахивая руками и букетами цветов, эти люди спешили нам навстречу. Оказалось, что все это были мои студенты! Но Нгуэн Ман Кама среди них я не увидела. «Конечно, руководителю государственного уровня не положено появляться на вокзале», – так объяснила себе я. Но оказалось, что дело в другом: вице-премьер находился в поездке по Европе и должен был вернуться только вечером того дня. Уже на другое утро он появился у меня в номере и очень извинялся за то, что не встретил меня лично.

А потом Нгуэн Ман Кам повел меня на встречу с товарищами. Он держался с ними не как руководитель высокого ранга, а как староста группы, душа коллектива. Меня усадили на почетное место, и все эти убеленные сединами почтенные дипломаты, члены Политбюро и ЦК вьетнамской компартии, военачальники, прошедшие тяжелейшую войну, вставали по очереди и говорили:

– Дорогая учительница! Разрешите отрапортовать – отчитаться о том, что мы сделали за эти годы.

А в заключение Нгуэн Ман Кам обратился ко мне и сказал:

– Мама! Да, вы были для нас не просто учительницей – вы были матерью. И русский язык, которым мы овладели благодаря вам, стал для нас ключом к знаниям, открыл дверь в новый мир. Все, что мы смогли сделать, смогли достичь – этим мы прежде всего обязаны вам!

В этот момент я ощутила особую гордость за свою профессию, которая способна дарить такие благодатные плоды.

* * *

В Институте русского языка (в 1960 году он влился в теперешний Пекинский университет иностранных языков) я проработала вплоть до 1996 года, когда неожиданный инфаркт застиг меня прямо на рабочем месте. Меня вынесли из Института на носилках скорой помощи. С тех пор я туда уже не возвращалась.

Год спустя, когда я немного оправилась, мой бывший аспирант, а тогда директор Института профессор Чжан Цзяньхуа высказал идею чествования в связи с пятидесятилетним юбилеем моей работы в Китае. Не скрою, мне было очень приятно. Юбилей был организован и проведен прекрасно. В зале нашего университета собралось много народу. Пришли мои бывшие ученики, коллеги, молодежь. Прилетел представитель вьетнамских студентов. Выступали заместитель министра образования КНР, ректор университета, временный поверенный в делах РФ в КНР Андрей Денисов. Было море цветов, но главное, что меня порадовало, – это теплая задушевная атмосфера, напрочь лишенная официоза. Я была взволнована до слез. Но, с другой стороны, понимание, что мой путь как педагога закончен, порождало где-то в глубине души необоримое чувство грусти, потому что я расставалась с любимым делом. Однако разум говорил: «Не ты первая, не ты последняя – это неизбежно». И все-таки в двойственном чувстве, охватившем меня, преобладала радость – радость от того, что меня оценили, что я работала не зря. Из всех наград, которые на меня посыпались в последние годы, самая ценная для меня – это медаль А. С. Пушкина, которой меня отметила МАПРЯЛ за заслуги в распространении русского языка.