Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Глава 4
В советской школе

Кончилась беззаботная пора детства – осенью 1921 года я пошла в школу. Школа – начальная, четырехклассная – находилась сравнительно далеко, в Дмитровском переулке, полчаса ходьбы от нашего дома. Занимала она одноэтажный деревянный особнячок, в котором было всего пять – шесть комнат с полами, покрытыми линолеумом. Дом, видимо, раньше принадлежал какой-то мещанской семье. В каждом классе было человек по сорок учащихся.

Перед уходом на работу мама заводила будильник и наказывала мне сейчас же вставать, как только он прозвенит. Но мне, маленькой девочке, не хочется вылезать из теплой постели, и я продолжаю нежиться, вновь проваливаясь в сон. Когда просыпаюсь и гляжу на часы, то холодею от ужаса: безжалостные стрелки успели далеко продвинуться вперед – я опаздываю! Мигом вскакиваю, поспешно одеваюсь и сломя голову бегу по улицам. Вот, наконец, школа, но, увы, дверь заперта – уроки давно уже начались. Стучаться не решаюсь, потому что боюсь нагоняя. Нерешительно потоптавшись перед входом, поворачиваюсь и медленно удаляюсь.

Чтобы скоротать до двенадцати часов время, брожу по улицам, останавливаюсь перед скудно оформленными витринами и глазею. Правда, чуть позже, благодаря нэпу, витрины повеселели, приукрасились и волшебно засверкали. Я тогда глотала слюнки, глядя на соблазнительные пирожные и конфеты, которые лежали за стеклом. Денег на покупку сладостей у меня не было, хотя пирожные, скажем, стоили всего шесть-десять копеек. Лишь после того как мама стала мне давать деньги на завтрак, я начала экономить и копить на покупку вкусненького. Но все это было потом, а пока в первом классе, в самом начале 20-х годов, я созерцала скучные витрины, только бы оттянуть время возвращения домой. Но, как говорится, не все коту масленица: кто-то меня засек на этих прогулках в часы занятий и донес маме. Добрая моя мама, обычно многое мне прощавшая, на этот раз вышла из себя и решила примерно меня наказать. Брат, к тому времени уже живший с нами в Москве, снял поясной ремень и больно меня отстегал. Урок запомнился на всю жизнь, и я стала учиться. Училась долго, но не слишком уж старательно.

В Студенке, когда мне еще не было шести лет, я походила немного в сельскую школу, но оказалась слишком мала, чтобы что-нибудь воспринять и, главное, усидеть на месте. Зато до того, как сесть за парту, я самоучкой научилась бегло читать. В те незапамятные времена никаких отвлекающих и развлекающих вещей вроде телевизора, компьютера, компьютерных игр – да что там! – даже и радио-то еще не было. (Сегодня трудно в это поверить.) Имелись лишь книги с иллюстрациями, которые детям не терпелось почитать. Словом, был стимул для овладения грамотой.

Память с детства у меня была хорошая. И стоило пробежать глазами текст, как я могла его пересказать почти наизусть. С арифметикой дело обстояло хуже. Пока проходили азы – четыре действия и таблицу умножения – все шло еще ничего. Но как только добрались до процентов и задачек, где вода из трубы куда-то выливается и вливается, а поезда куда-то отправляются и где-то встречаются, тут уж я стала проливать горькие слезы. Ум мой явно не приспособлен даже к простейшему математическому мышлению: позже в средней школе я плутала в алгебраических дебрях, теряла А, В или С, путала плюсы и минусы и в итоге получала неправильный ответ. В геометрии, где требовалось логическое построение при доказательстве теорем, дело шло получше.

В первом классе нам выдали учебники, составленные по так называемому комплексному принципу. В книге для чтения материал был сгруппирован по разделам: «Времена года», «Труд» и так далее. А так как страна испытывала бумажный голод, то учебные пособия печатались на тонкой оберточной бумаге, причем разноцветной. Мне нравилось такое разноцветье, хотя на синих, лиловых, розовых страницах буквы не всегда были ясно видны. Во времена нэпа в такую бумагу в булочных заворачивали хлеб и пирожные. Канцелярские принадлежности: тетради с промокашками, ручки и карандаши производства концессионных фабрик Хаммера (или Гаммера, как тогда говорили), ластики, чернильницы-непроливашки и перья с магическим номером «89» – каллиграфической мечтой школяра – покупались через школьные кооперативы (тогда в стране повсюду внедрялись различные кооперативные формы). Школьники сами управляли кооперативом. Во втором, кажется, классе путем голосования я стала председателем кооператива в нашей школе. Форму, в которую облекался наш кооператив, я уже не помню. Знаю только, что кооперативной деятельностью мы занимались под руководством одного нашего молодого учителя. Ездили с ним вместе на склад за школьными принадлежностями, а затем не то продавали их, не то распределяли среди учащихся. Скорее все-таки продавали.

Кстати, о гаммеровских карандашах. Благодаря им мне запомнилось имя этого предприимчивого американца Арманда Хаммера, который в самом начале нэпа примчался в Советскую Россию, встретился с Лениным и получил исключительные концессионные права на разработку асбестовых рудников и полное доверие Советского правительства. Ленин подарил американцу свою фотографию с дружеской надписью: «Товарищу Хаммеру». А в выданной ему официальной бумаге предписывалось всем должностным лицам Советской России «оказывать товарищу Хаммеру всяческую помощь и содействие». Благодаря этому Хаммер развернул широкую посредническую деятельность.

Он помогал привлекать в Советскую Россию западные инвестиции. В частности, на деньги компании Форд началось строительство автомобильного завода в Москве – будущего «Москвича». Не забывал и о своем личном бизнесе – организовал производство асбеста и строительство огромной карандашной фабрики, первой в СССР, продукция которой продавалась по всему миру. Шестьдесят лет спустя имя Арманда Хаммера снова оказалось у меня на слуху – уже в Китае, открывавшем свои двери иностранным инвесторам. Я с изумлением прочитала в китайских газетах о том, что «состоялась дружеская встреча тов. Дэн Сяопина с американским предпринимателем Хаммером». Неужели тот самый? Неужели еще жив? Оказалось, жив, и тот самый. Имея острый нюх и накопленный во времена нэпа опыт сотрудничества с коммунистами, Хаммер раньше других учуял возможности, открывающиеся в Китае. Магическую роль, несомненно, сыграла и разрекламированная им встреча с Лениным. Хаммер и в Китае получил что хотел: право на создание предприятия по добыче угля в провинции Шаньси. Чуть позже в Пекине прошла художественная выставка, на которой была представлена богатая коллекция Хаммера. Как выяснилось, это были в основном картины из Эрмитажа и других фондов, купленные по дешевке в нэповской России.

Вернемся в те далекие времена. Тогда общественная жизнь в нашей начальной школе била ключом. Выпускали стенгазету и рукописный альманах наших собственных сочинений. Я была активным «общественным деятелем». Состояла членом редколлегии стенгазеты. Перед праздниками 7 Ноября и 1 Мая мы допоздна засиживались за ее оформлением – резали, клеили, красили. И были очень горды, когда плод нашего кропотливого совместного труда вывешивали на всеобщее обозрение. В четвертом классе меня избрали даже председателем учкома (ученического комитета), и я смело, без малейшего смущения открывала и закрывала общие школьные собрания, проводила заседания учкома.

В школе у нас работали всякие кружки – физкультурный, драматический, хоровой. Самодеятельность была хорошо поставлена. Мы выступали с инсценировками, приурочивая их к праздникам.

Ставили, скажем, ко Дню Парижской коммуны что-то революционное. Один раз, хорошо помню, я играла роль Гавроша: на мне были сапоги и мальчиковая одежда – короткие штанишки и яркая рубашонка. И вообще я со своей короткой стрижкой смахивала на мальчика. Зимой я носила шапку из серого заячьего меха с длинными свисающими до пояса ушами, – подарок одного из наших земляков. Шапка, наверное, была мужская, потому что мальчишки на улице ко мне приставали, окликая: «Эй, оголец! Померяемся силами!» Но куда уж мне, худышке, было тягаться с ними, и я в свою защиту лишь пищала: «Я не мальчик. Я девочка!» Смерив меня презрительным взглядом с головы до ног, озорники оставляли меня в покое, а я, ускоряя шаг, переходила на бег. Голова у меня была вся в мелких крутых завитках, разумеется, природных, как у Пушкина. Меня так и прозвали Пушкиным за мою кучерявость. Поэтому – а может, и из-за отсутствия более подходящих «артистов» – давали играть мальчиковые роли. Так, например, я играла важную роль в инсценировке сказки Аксакова «Аленький цветочек» – роль Медведя, снова принявшего образ прекрасного принца.

Были у нас и физкультурные выступления. Мы выходили на сцену в синих шароварах и белых кофточках, сшитых руками наших мам. Спортивных костюмов нам тогда не покупали, скорее, их и в продаже не было. Полосатые майки, которые именовались футболками, появились позднее. Особенно популярными, модными тогда были физкультурные пирамиды: мы по возможности слаженно под музыку громоздились на плечи другу другу и очень старались сорвать восторженные аплодисменты таких же, как и мы сами, маленьких зрителей.

Не знаю уж, почему у нас в начальной школе была такая насыщенная общественная жизнь. Может, потому что подобрались молодые, увлеченные своим делом педагоги. Позднее, когда я перешла учиться в пятый класс в школу-семилетку, там подобного бурления не наблюдалось. Надо сказать, что школы с десятилетним образованием существовали отдельно, и их было не так уж и много. Среднее образование в 20-х годах было нацелено на семилетнюю программу.

В школу-семилетку я была зачислена в 1925 году, причем, как говорится, со скрипом. Мама моя уже была готова прийти в отчаяние, так как не могла отыскать моей фамилии в длинном списке принятых учеников, и успокоилась, лишь когда нашла ее в самом конце. Принимать меня не хотели, как и предполагала мама, из-за моего происхождения: в метрическом свидетельстве в графе «отец» было написано: «потомственный дворянин». Всю жизнь моя сословная принадлежность подобно дамоклову мечу висела надо мной, всю жизнь была черным пятном в моей биографии.

В отличие от начальной школы, школа-семилетка № 16 БОНО (Бауманского отдела народного образования) находилась в том же самом переулке, где мы жили, буквально в двух шагах от нас, через дом. До революции это была частная гимназия, принадлежавшая немке Мансбах. Фамилия этой директрисы-владелицы тогда еще была выгравирована золотыми буквами на фронтоне школьного здания. Из дореволюционной гимназии перекочевало в советскую школу и большинство педагогов. Возможно, и бурления школьной жизни поэтому не было – текла она размеренно и сначала даже несколько вяло, но со временем стала оживляться.

Среди учителей, как водится, были хорошие и плохие, любимые и нелюбимые, становившиеся объектом наших насмешек. Любили мы преподавательницу русского языка и литературы. Живо и интересно вела она уроки, и не ее вина, как я теперь понимаю, что Пушкина она характеризовала как «продукт дворянского общества» – такая оценка предписывалась школьной программой тех лет. Тем не менее ей удалось донести до нас всю красоту пушкинского стиха. Хотя, видимо, ее душе был более близок бунтарский романтизм Лермонтова, и она вдохновенно рассказывала нам о его поэмах «Мцыри» и «Демон», сумев зажечь в нас романтический огонек. Прививала нам она любовь и к лирике Сергея Есенина, в те годы (1927–1928) еще не заклейменного ярлыком «кулацкий» поэт. До сих пор в памяти у меня остались повести из «Записок охотника» И. С. Тургенева, особенно «Бежин луг» с его деревенской идиллией эпизода в ночном. Видимо, наша учительница Антонина Алексеевна и тут сумела заставить нас ощутить очарование русской природы. Изучали мы и гражданскую поэзию Некрасова, так созвучную тогдашним веяниям эпохи. Маяковский с его революционным пафосом еще не захватывал наши детские души – это пришло позднее, уже в дни юности. С творчеством Демьяна Бедного нас тоже знакомили – то был поэт, отвечавший требованиям эпохи, когда всколыхнулись и активизировались широкие народные массы. Такие стихи поэта, как «Ох, Дуня, Дуня я, Дуня, ягодка моя…» и «Как родная меня мать провожала…» были положены на музыку и распевались во время праздничных демонстраций и семейных застолий. Мне лично нравилась поэма «Главная улица», направленная против денежных мешков-нэпманов.

Интересно, что тексты всех диктантов брались из произведений Тургенева, вероятно, из-за сложности синтаксиса и каверзности пунктуации. И мы очень страдали из-за авторских знаков препинания: точек с запятой, тире и прочих. Поди догадайся, что и где поставил писатель! Мы считали, что учителя нам расставляли ловушку, и негодовали.

Некоторые учителя в наших глазах выглядели старорежимными. (Не прошло еще и десяти лет после Октябрьской революции.) Была у нас учительница немецкого языка с прекрасным произношением – это был ее родной язык. За малый рост мы ее прозвали Кнопкой. Ходила она с гордо поднятой головой, что при ее росточке выглядело немного смешно. Сухая и чопорная, со старомодным пенсне в золотой оправе на носу, она, по нашему мнению, являла собой образчик гимназической классной дамы, то есть сущий обломок прошлого. За строгость ее побаивались. Хотя ко мне она относилась весьма благосклонно (может, чувствовала девочку из своей среды?). Хвалила за ответы и как-то даже задала удививший меня вопрос: «У вас в семье говорят по-немецки?» На что я, естественно, ответила отрицательно. Просто немецкий сам собой давался мне без труда!

Памятна еще одна колоритная фигура – учитель физики, толстомордый, бритоголовый. Широкий поясной ремень с огромной пряжкой с трудом охватывал его выпиравший живот. Нередко он являлся на уроки крепко под мухой. Развалившись на стуле, вызывал кого-нибудь из мальчишек и заставлял стягивать с себя сапоги. В классе возникало напряженное молчание. Все знали, что за этим последует: голова нашего ментора упадет на грудь, и раздастся мерный храп. Под этот храп в классе воцаряется мертвая тишина – никто ее не нарушает, все тихо занимаются своими делами. Лафа, да и только, как говорили мы тогда! Но бывало и так, что над нашими головами разражалась гроза, потому что наставник наш неожиданно просыпался и начинал метать громы и молнии. Все тогда сидели ни живы ни мертвы с одной только мыслью: «Лишь бы не вызвал. Чур, только не меня!»

Помню еще одного учителя, преподававшего естествознание. У него была привычка, объясняя урок, стоять за стулом и опираться на его спинку, а при этом еще взад-вперед методично возить ногой по полу. За это насмешники, которые всегда находятся в любом классе, дали ему прозвище Полотер.

Был у нас предмет, который назывался обществоведение. Этот предмет охватывал русскую историю, но в весьма урезанном, куцем виде. Стержнем его была классовая борьба во всех ее проявлениях: народных бунтах, восстаниях, рабочих забастовках и революциях. Преподавала этот предмет некая Клавдия Ивановна, пухленькая, видимо, еще не старая женщина. Что нас, учеников, удивляло в ней, так это нательный православный крестик на золотой цепочке, который она носила. Мы недоумевали: верующая, а преподает такой революционный предмет. Как видите, в нас уже формировались юные революционеры.

Отложилось в памяти событие, характерное для тех лет, – событие, которое самостийно развернулось по всей школе. К нам прислали нового заведующего, начавшего вводить драконовские меры во всем, и это пришлось не по душе ребячьей вольнице. Школа взбунтовалась. Все стены в коридорах, на лестницах были испещрены надписями углем: «Долой Динамита!». Таким было прозвище директора (настоящей фамилии не помню). Дело приняло серьезный оборот – собирались стихийно митинги, подавались куда-то наверх петиции, и все это возымело действие: Динамита отстранили от заведования. Демократия в те времена еще существовала. С годами ее стали урезать, а потом и вовсе зажали рты – и не только школьникам.

Не могу не вспомнить еще и такое: в одном из классов у нас был «красный уголок», где висел портрет симпатичного кудрявого мальчика. Проходя мимо, каждый из нас салютовал ему. Мы знали, что это В. И. Ленин – признанный вождь мирового пролетариата. Образ этот с малых лет запечатлевался в сердцах многих из нас. Можно ли такое вытравить? Да и нужно ли это делать? Все, что внушается с детства, незабываемо. Когда я вместе со всем залом поднималась при звуках «Интернационала» (который, кстати, до 1943 года был гимном СССР) и, стоя, пела: «Вставай, проклятьем заклейменный…», у меня в душе вспыхивало такое чувство торжества победы над темным миром прошлого, что на глазах от восторженного умиления навертывались слезы. Я знала, что впереди у нас светлое будущее – коммунизм. Это значит – все будет хорошо: захочется, например, свежего яблочка или порцию мороженого – никаких проблем.

В январе 1924 года я вдруг услышала, что Ленин умер. Семь дней шло прощание. Перед Колонным залом вились огромные очереди, горели костры, возле которых грелись замерзшие люди. В день похорон стоял страшный мороз, каких теперь не бывает, – минус сорок градусов. Я вышла на Ново-Басманную – дальше меня не пустили. Мне врезался в память гул траурных гудков, поднявшийся над Москвой, – плотный-плотный, казалось, разрывавший пелену морозного тумана. Все остановилось: редкие машины, трамваи, извозчики, пешеходы. Мужчины, невзирая на мороз, снимали шапки.

Ленин ушел, но имя его осталось, запечатленное в том числе и в названии пионерской организации. Когда я училась в начальной школе, пионерских организаций при школах еще не существовало. Первые пионерские отряды создавались при фабриках, заводах и учреждениях, в них принимали детей рабочих и служащих.

Позднее, в средней школе, начиная с пятого класса создавались так называемые пионерские форпосты. На груди у мальчишек и девчонок заалели галстуки. Глядя на этих счастливчиков, я сгорала от зависти. Но вот, наконец, моя мечта осуществилась. При учреждении (это был «Сельхозсоюз»), где работал в скромной должности архивариуса мой брат Володя, была создана пионерская организация, и Володя меня туда записал. Предстояла торжественная церемония вступления. Нам выдали форму (думаю, что не бесплатно): синяя юбка с бретельками и переплетом на груди, белая кофточка – все из хлопчатобумажной ткани. Синтетики тогда не было и в помине.

Я ждала этого дня с нетерпением. И вот он наступил, желанный день. Май 1925 года. Церемония присяги должна была состояться на Красной площади.

Стояло прекрасное солнечное утро. Я вскочила с постели ни свет ни заря – не спалось от переполнявших меня чувств. На трамвае доехала до Театральной площади – учреждение, где работал брат, находилось в самом начале Большой Дмитровки (по теперешним ориентирам – рядом со станцией метро «Театральная»), оттуда до Красной площади рукой подать.

Нас, будущих пионеров, построили в колонну и под ритмичную дробь барабана повели на площадь. Со всех концов туда вливались такие же сине-белые ребячьи отряды. Вся огромная площадь была заполнена, яблоку негде было упасть – такими тесными рядами мы стояли. Шума не было: все понимали торжественность приближающегося момента, стоял лишь приглушенный гул голосов. Сердце мое радостно сжималось от сознания значимости происходящего. Наконец раздалась команда. Ее повторили пионервожатые для своих отрядов. Ряды наши выровнялись, мы вытянулись по команде «смирно». Воцарилась полная тишина. С трибуны Мавзолея прозвучала краткая речь – там стояли комсомольские вожаки. Затем наступил самый волнующий момент: произносилась присяга. Тысячи звонких детских голосов повторяли слова клятвы верности заветам Ильича.

Клятва произнесена, пионерский салют отдан. На груди каждого из нас алым цветом расцвел галстук, и как бы задымился факел пионерского значка – светоча веры в будущее. Все мы были ровесниками Октября и твердо помнили ленинские слова о том, что нашему поколению жить при коммунизме. Искренне верили в это и жили с этой верой. Но, увы, история умеет выкидывать непредсказуемые каверзы. И прекрасное коммунистическое завтра так и не воплотилось в реальность.

Возвращались мы с площади тоже под бой барабана и бодрящие звуки горна. Гордость за красный галстук на груди переливалась через край души. Да и другие ребята переживали такое же чувство. Домой я летела, как на крыльях. Мне казалось, что на улице я стала центром внимания, что все взоры прикованы ко мне – пионерке! В те годы при встрече на улице пионерам полагалось отдавать друг другу салют, подобно тому, как военные отдают честь. И мне это так нравилось, что нередко, увидев, что по противоположному тротуару идет мальчик или девочка с галстуком, я поспешно переходила улицу, чтобы салютом поприветствовать собрата по пионерии. Со временем рвения, естественно, поубавилось – все стало привычным.

Уже тогда, в те теперь уже незапамятные годы, начали вывозить детей на летний отдых в пионерские лагеря, содержавшиеся за счет того учреждения, при котором создавался пионеротряд. Летний месяц в пионерском лагере казался мне сказочно прекрасным: свежий воздух, росистая утренняя трава, луга, расцвеченные белыми, голубыми, розовыми полевыми цветами. Всего два раза мне удалось отдохнуть в таком лагере в Подмосковье. Все обустраивалось тогда примитивно. Кроватей никаких не было. Каждый из нас привозил с собой мешок, который уже на месте мы набивали свежескошенным пахучим сеном. После целого дня беготни, игр на свежем воздухе мы, как подкошенные, валились на пол и засыпали безмятежным сном на этих импровизированных матрасах. У нас была очень хорошая вожатая, любившая красиво обустраивать дачу, в которой мы жили. Она накрывала белым полотнищем длинный стол, стоявший на огромной крытой веранде, и поручала нам собирать букеты полевых цветов, которые ставила в простые глиняные горшки из-под молока. Мы с удовольствием это делали и радовались, глядя на ромашки или васильки, украшавшие стол. Это было так красиво! Уж не отсюда ли повелась, вернее, укрепилась моя любовь к свежим цветам – и поныне в моей пекинской квартире в вазах почти не переводятся цветы. Особенно по праздникам или на мой день рождения – вся большая гостиная бывает заставлена самыми экзотическими цветами, и я сижу среди этого благоухания, как оперная дива.

Я до сих пор признательна нашей вожатой за эту любовь к цветам, за искусство составления букетов, которому она нас учила. По тем временам это было нечто из ряда вон выходящее: эстетическому воспитанию не придавалось значения – на первом плане было воспитание трудовых навыков (что, надо сказать, совсем неплохо!) и политической сознательности. Во время сенокоса мы помогали крестьянам сгребать сено и укладывать в копны. Колхозов тогда еще не было, и хозяйства велись единолично. Кроме того, мы несли дежурство по лагерю, подметали и мыли полы, накрывали столы, помогали раздавать пищу. Но у нас оставалось время и на развлечения. Мы часто играли в волейбол или баскетбол. Приличного водоема возле нашего лагеря не было, но мы плескались в запруде крошечной речушки, учились плавать на надутых наволочках за отсутствием резиновых надувных матрасов и спасательных кругов. В другой раз наш пионерский лагерь разместили в какой-то деревушке на берегу реки Пахры. Там купаться было, конечно, привольнее. Но для пионервожатых прибавилось беспокойства: в довольно глубокой реке можно было и утонуть. Произошел такой случай – одному озорнику понравилось кричать: «Тону! Тону! Спасите!» К этим театральным воплям о помощи привыкли, и на них уже никто не обращал внимания. Но вот однажды мальчишка начал тонуть по-настоящему, и никто не откликнулся на его крики. Только когда он стал пускать пузыри, все поняли: и впрямь тонет! Слава Богу, вытащили его в конце концов, но этот случай накрепко врезался мне в память.

В лагере мы занимались еще и общественно полезной деятельностью: работали книгоношами. Что это такое, теперь никто уж, наверно, и не знает. А это вот что: со стопкой тоненьких брошюрок, в основном научно-популярного характера – по агрономии, огородничеству, пчеловодству, животноводству и т. п. – мы, разбившись на пары, ходили по деревням, из избы в избу, и убеждали хозяев купить. Книжечки были дешевые, копеечные, покупать их покупали, но не так уж и охотно. «Да мы, доченьки, и читать-то не обучены, неграмотные», – нередко говорили нам. Грамотных мы все-таки, как могли, уговаривали и были очень горды каждым таким успехом и вообще участием в подобной просветительской деятельности.

Позднее, уже в институте, мне довелось продолжить работу в этой сфере. В стране, начиная с 20-х годов, велась работа по ликвидации неграмотности, которая не закончилась и в 30-е годы. К тому времени в Москве уже появилось много пришельцев из деревни: в колхозах обещанной райской жизни не получилось, и селяне устремились в города. И вот мы, студентки, стали ходить по домам, приобщать к начаткам культуры домохозяек и домработниц. Для начала стали выявлять неграмотных в районе Петроверигского переулка, что на Маросейке. И нашлись такие! Мы их объединили в кружки по четыре – пять человек и стали проводить занятия в разных квартирах по очереди. Не все, конечно, занимались с охотой: зачем она им, эта грамота? Прожили свой век и без нее. Но я изо всех сил старалась, чтобы великовозрастные мои ученицы хотя бы азбукой овладели. Навыков обучения у меня тогда не было никаких, зато рвения – хоть отбавляй. Целый год вела занятия. Радовалась успехам и печалилась неудачами учениц, горевала о своих педагогических провалах. Эта длительная кампания в масштабах всей страны, названная «культурной революцией» (страшное для меня название!), принесла-таки свои плоды.

С другой стороны, одновременно велась и борьба с религией. Гонения на священнослужителей набирали силу. Но действующих церквей в Москве в 20-е годы было еще немало, так же, как и верующих, подобных моей маме. Она всегда молилась на ночь и нередко заходила в Богоявленский собор на Елоховской улице, чтобы поставить свечку перед святыми угодниками, в надежде, что Божья помощь облегчит ее печали. Время от времени, особенно по церковным праздникам, большим или малым, мама брала меня с собой в церковь. Ходили мы либо в храм Петра и Павла на Ново-Басманной улице, построенный при Петре Первом по собственным его чертежам, либо в церковь Никиты Мученика на Старой Басманной. Теперь обе церкви, которые в долгие годы всеобщего безбожия использовались как складские помещения, отреставрированы и снова действуют.

На обычные церковные богослужения мама водила меня чаще всего в храм Петра и Павла. Ходить туда я любила – там служил молодой священник отец Николай. Он казался мне таким возвышенно-красивым, что покорил мою детскую душу. Я охотно подходила под его благословение и целовала, как положено, ему руку. А вот к сухонькой, морщинистой ручке старенького, дряхлого отца Александра я прикладывалась только потому, что мама заставляла. В те годы я в душе лелеяла мечту: непременно стану попадьей, когда вырасту. А в итоге вышла замуж за человека, родившегося в семье, где исповедовались конфуцианство и буддизм. Так было угодно судьбе.

На большие праздники мы с мамой отстаивали службу либо в Елоховском соборе, либо у Никиты Мученика. Помню, однажды в Страстной четверг, на этот раз не с мамой, а с подругой Ирой Лолейт, ходила я слушать знаменитое песнопение о раскаявшемся разбойнике Кудеяре. В тот день мы загодя пришли в церковь и встали поближе к алтарю. В храме Никиты Мученика пел тогда диакон (или протодиакон?) по фамилии Холмогоров – обладатель великолепного баса. Он был другом семьи Лолейт. Этому священнослужителю предлагали петь в Большом театре, но он отказался от такого заманчивого предложения. Век мне не забыть, как он тогда пел. Густой, прекрасного тембра бас, казалось, сотрясал церковные своды – хрустальные подвески позванивали на люстре. Слушать Холмогорова всегда собиралась тьма народа.

Помню, как перед Пасхой мы несли в бумажных китайских фонариках зажженные в церкви свечи, как в сумерках они слабо мерцали, и мы все боялись, как бы они не погасли, пока мы дойдем до дома. Когда бывало такое шествие со свечками – в Страстной четверг или в Страстную пятницу – я уже запамятовала. В памяти, однако, сохранилась картина той суеты, которая царила на кухне нашей коммунальной квартиры под Пасху. Растапливалась огромная, еще от барских времен оставшаяся дровяная плита. (Саратовский газ в наш дом провели только в конце 40-х годов. Мама при этом говорила, причем вполне искренне: «Спасибо товарищу Сталину!» Об этом я услышала от нее уже в Пекине.) Хозяйки по очереди сажали в духовку пахучие куличи и щеголяли одна перед другой удачно поднявшимся тестом. Мама была мастерица по этой части. Варились и красились яйца либо отваром луковой шелухи, либо обычными акварельными красками.

Помню, как сейчас, накрытый пасхальный стол. Белоснежная скатерть вместо обычной клеенки. Все заставлено яствами: в середине красуются запеченный свиной окорок, украшенный бумажными цветами, творожная пасха с цукатами, кулич с глазурью, ярко раскрашенные яйца среди нежной зелени всходов овса, специально к празднику выращивавшегося в миске, в которую земля насыпалась в форме горки. Все это обрамлялось тарелками с закусками: здесь и колбасы, и сыры, и килька, и шпроты, неизменные салаты и винегрет. Не забыты и бутылки с вином. Мама, радостная, просветленная, возвращается после заутрени, и мы все садимся разговляться. Хотя я и брат, в то время уже безбожники, не говели, но пасхальный ритуал нам нравился. Отказаться от соблазнительных яств мы не можем, и мы пируем – тем более что в обычные дни такое нам было не по карману, мы не роскошествовали.

Вскоре, однако, все это прекратилось, даже освящение кулича и пасхи под Светлое Воскресение. Произошло это уже в самом конце 20-х годов, а может, и того раньше. С окончанием нэпа для нас вообще праздники кончились – на многие годы наступил поистине Великий пост.

Нам, детям, с малых лет – в школе, в пионерском отряде – прививали атеизм. Антирелигиозная пропаганда велась широко и самыми разными способами. Мы с Володей, как и многие наши сверстники, стали членами общества «Воинствующий безбожник», бывали на диспутах на антирелигиозную тему. Помню афиши на московских улицах, извещавшие, что в Политехническом музее в Лубянском проезде состоится диспут на тему: «Есть ли Бог или нет Бога?» Оппонентом в споре с сановным священнослужителем выступал не менее сановный советский чиновник – нарком просвещения А. Луначарский. Этот диспут даже передавался по радио, и я его слушала, но мало что поняла. Мой детский ум даже удивляло – зачем спорить, если в школе и так говорят, что Бога нет? Атеизм, как видно, уже впитывался в нашу плоть и кровь.