Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Выехав из южного города Гуанчжоу, направились в сторону побережья по отвратительной грунтовой дороге. За нашими машинами непрерывно вился густой красный шлейф пыли – вокруг лежали красноземы. Приморский поселок встретил семи-, восьмибалльным штормом. Хочешь не хочешь пришлось задержаться. Гостиницы не было, нам отвели для отдыха лучшую фанзу, в которой жил секретарь райкома. Но когда я улеглась на жесткую кровать и подняла глаза кверху, то увидела прямо над головой ночное небо: в потолке зияла огромная дыра.

На другой день Ли Лисань нетерпеливо заявил: «Хватит!

Больше ждать не будем. Садимся на что подадут и едем!».

Подали десантное судно, трофейное. На нем весной 1950 года (уже после провозглашения КНР) переправлялись войска НОАК, бравшие штурмом остров. Три наших машины загнали в огромное пустое чрево корабля, плясавшего на волнах.

Мужа поместили в каюту капитана, меня уложили в кубрике радиста. Тронулись. И тут на нас напала «морская болезнь».

Ли Лисань, мой «отважный моряк», лежал полумертвый все два часа, пока мы одолевали морской пролив, отделяющий остров Хайнань от материка.

Столица Хайнаня, Хайкоу, в те времена был крошечным городком с улицами, заросшими травой. Жители в глаза не видели европейцев, и, если я показывалась на улице, за мной бежали толпы – прохода не было. Ли Лисань опять взорвался: «Все! Не смей больше сама выходить, народ собирать!» Так я лишилась свободы передвижения. К счастью, в Хайкоу мы не задержались. Ли Лисаню обязательно хотелось побывать в Санья, самой южной точке Китая, – у него всегда был вкус к путешествиям.

В наши дни Санья – прекрасный тропический курорт, хорошо известный в России. В фешенебельных отелях, ресторанах, на пляжах – повсюду звучит русская речь. А в 1954 году это была зачуханная рыбацкая деревушка с хижинами, крытыми пальмовыми листьями. Нас поселили в воинской части, в комнате комиссара пограничного гарнизона. Мыться приходилось на открытом балконе второго этажа под огромными южными звездами. Там я впервые увидела созвездие Южного Креста. Поразила экзотика – кокосовые пальмы, склоняющиеся над белым-пребелым песком. Прозрачное изумрудное море манило искупаться, но, когда я заикнулась о своем желании, поднялся вой. Секретари, охранники, сопровождающие дружно завопили: «Как можно?! В такой холод!» А на улице в декабре было 28 градусов. Но против общественного мнения я пойти не решилась.

Нарастало желание вернуться домой, к детям. В конце трехмесячного путешествия никакая экзотика уже не радовала. К Новому году мы были дома с обезьянкой на руках, которую нам подарили (просто навязали, несмотря на возражения Ли Лисаня) на Хайнане.

После такой «утешительной поездки» (подсластили пилюлю!) Ли Лисань, ставший «безработным», долго сидел дома, часами листал внутрипартийные материалы, томился – «безработица» его тяготила. В ЦК стали предлагать разные варианты «трудоустройства». Сначала предложили пойти на должность заместителя главного редактора создававшегося теоретического органа «Хунци» («Красное знамя»). Но агитпроп Ли Лисаня не привлекал – он понимал, сколько скрытых западней и рисков таится в этой сфере, и сразу отказался. В 1955 году Секретариат ЦК принял решение создать новые структуры (канцелярии) для управления экономикой. Ли Лисаню предложили вакантное место заведующего Канцелярией по делам сельского хозяйства. Для предварительной беседы его вызвал Дэн Сяопин, ответственный секретарь ЦК. Но Ли Лисань отклонил и это предложение, сказав:

– Я же никогда в жизни не соприкасался с сельским хозяйством и ничего в этих делах не понимаю. Мне бы лучше заниматься промышленностью.

Дэн Сяопин, слегка замявшись, пояснил:

– Для Третьей канцелярии по промышленности уже подобрана кандидатура. Это товарищ Ли Сюэфэн. Правда, он пока еще не член ЦК…

Ли Лисань, конечно, понял, чего опасался Дэн Сяопин, и, не колеблясь, заверил, что хотя он по партийному стажу и статусу стоит выше Ли Сюэфэна, все же готов пойти к нему в замы и не будет создавать сложностей в работе.

С Ли Сюэфэном Ли Лисань работал с 1955 года до самого конца. Сначала в Третьей канцелярии по промышленности (вскоре переименованной в Отдел промышленности ЦК КПК), а затем, когда все эти отделы были распущены в связи с новой структурной реформой, во вновь созданном Северном бюро ЦК. Памятуя о своем обещании ЦК, Ли Лисань строго соблюдал служебную иерархию и политкорректность. К сожалению, Ли Сюэфэн оказался неуживчивым и авторитарным начальником, не терпевшим никаких возражений и иных мнений. Отношения между ними так и не сложились.

Ли Лисань замкнулся в кругу подведомственной ему работы, много ездил в командировки по стране, на предприятия, угольные шахты. Встречался с директорами, рабочими, что-то подытоживал, обдумывал. Иногда писал докладные записки, но большая часть его идей и предложений уходила в песок. Полностью реализовать себя он не мог, хотя некоторые его инициативы получили продолжение, например, предложенные им принципы управления производственными предприятиями, получившие название «Конституция Аньгана»[105]105
  Аньган – Аньшаньский металлургический комбинат, где эти принципы были воплощены.


[Закрыть].

Вообще-то, помимо профсоюзной, Ли Лисаня еще очень интересовала международная деятельность. В бытность заместителем председателя ВКФП он часто принимал иностранные делегации, привлекая и меня в случае, если в составе делегации были женщины. Мне было особенно приятно, когда выдавалась возможность использовать французский язык. Так, в октябре 1949 года на региональном женском съезде стран Азии и Океании, где рабочим языком был русский, мне довелось переводить письменно и устно для одной француженки, полной экспансивной женщины. Мадам приходила в восторг от всего, что видела в Новом Китае, однако бурно возмущалась, когда китайцы по своей привычке интересовались, сколько ей лет, кем работает ее муж и сколько у нее детей. По-видимому, у нее не было ни мужа, ни детей, и такие вопросы она воспринимала в штыки. Мне приходилось ее успокаивать.

В ноябре 1949 года для участия в конгрессе профсоюзов стран Азии и Океании приехали Генеральный секретарь Всемирной федерации профсоюзов Луи Сайян и его заместитель Аллен Лелиап. День рождения Луи Сайяна, 27 ноября, отметили в нашем доме. На полуофициальном банкете присутствовали руководители ВКФП, и мне пришлось переводить. Сайян хвалил мой французский язык, называя меня «мадам Ли Лисань», что меня немало смешило.

Мне импонировала такая интернациональная светская жизнь, но, к сожалению, после шумной отставки в профсоюзе Ли Лисань полностью от нее отошел. Последней его попыткой поучаствовать в международной деятельности было обращение к Чжоу Эньлаю в 1963 году, когда премьер готовился к визиту в страны Азии и Африки. Ли Лисань надеялся, что, может быть, его включат в правительственную делегацию как члена Постоянного комитета НПКСК. Но Чжоу оставил его робкую просьбу без внимания.

* * *

На протяжении всей жизни на Ли Лисане лежал груз его прошлых «ошибок». Сколько ему приходилось каяться на больших и малых собраниях, совещаниях, конференциях и съездах!

Да, он был искренен, когда с болью говорил о потерях, которые принесли его опрометчивые решения и действия летом 1930 года. Особенно людские потери, гибель товарищей, часть которых он знал лично, были неизменным укором для его совести. Ли Лисань, конечно, знал, что в конечном счете то были коллективные решения, но принимал как данность, что ответственность пришлось нести ему одному. Он даже гордился своей готовностью мужественно признавать ошибки, в то время как большинство партийных деятелей старалось обойти свои промахи молчанием или свалить ответственность на других.

И все-таки бесконечное тыкание носом в 1930 год удручало и вызывало досаду. Как-то раз у него вырвалось: «За три месяца ошибочных действий я каюсь целых тридцать лет!» Больше всего раздражало, когда его имя появлялось в одном ряду с именем Ван Мина, который в 50-е годы бросил работу в Китае и под предлогом лечения окончательно обосновался в Советском Союзе. Ли Лисань неизменно повторял: «Я не такой, как Ван Мин!»

Осенью 1956 года представилась возможность доказать это публично. Ли Лисаню предложили выступить на VIII съезде КПК (как известно, Ван Мин выступать отказался). Он тщательно и долго готовился, обдумывал каждое слово, понимая, чего от него ждут. Подготовленный текст передал на рассмотрение Мао Цзэдуну и другим членам Политбюро. Мао Цзэдун, внеся незначительные редакционные поправки, дал «добро».

23 сентября Ли Лисаню дали слово. Он еще раз проанализировал свои ошибки, употребив всю ходовую терминологию того времени, но подчеркнул, что, несмотря ни на что, не повесил голову, не потерял активного отношения к жизни и готов вместе с другими товарищами работать и дальше. Очень важным для Ли Лисаня было то, что он впервые смог упомянуть о пережитом в Советском Союзе, сказав, что, работая в Коминтерне при Ван Мине, он все время чувствовал себя «как молодая невестка под игом свекрови» (читай: испытывал притеснения и унижения). Выступление Ли Лисаня было целиком опубликовано в «Жэньминь жибао», а затем и в газете «Правда» на русском языке, что его очень порадовало.

Однако вскоре произошел новый инцидент. В феврале 1957 года, выступая на расширенном совещании Высшего государственного совета, Мао Цзэдун в докладе «О правильном разрешении противоречий внутри народа» заявил, что из среды интеллигенции нередко выходят «плохие люди», и привел в пример целый ряд имен: Чэнь Дусю, Чжан Готао, Ван Мин, Жао Шуши и Ли Лисань. Представьте себе, каково было Ли Лисаню, находившемуся среди участников совещания, услышать это!

Не выдержав, он немедленно направил Мао Цзэдуну письмо, в котором прямо написал, что ему обидно и совсем не радостно выслушивать, когда его называют «вредным примером» и «плохим человеком». Что он всегда полагал, что его нельзя ставить в один ряд с перечисленными лицами.

«И с тов. Ван Мином у меня существует очень важное различие. Оно заключается не в размере допущенных ошибок, а в отношении к ним. Я считаю, что это не второстепенный, а очень важный вопрос, который, как эталон, определяет этическую суть коммуниста… Неужели Ли Лисань потому только, что допустил ошибку в политической линии, так и будет всегда считаться плохим членом партии, “вредным примером”?»

Это был крик протеста, вылившийся из глубины души.

Но, несмотря на полученное письмо, Мао Цзэдун в апреле 1957 года еще раз упомянул Ли Лисаня в ряду тех же имен. Правда, при публикации текста доклада в июне 1957 года в «Жэньминь жибао» имя Ли Лисаня вычеркнули.

Зная, почем фунт лиха, Ли Лисань стал намного осторожнее, особенно когда дело касалось его политической биографии. Ведь все революционные события, в которых он участвовал, которыми руководил в 20-е годы, были настолько значительными, что занести их в реестр своих заслуг стремились многие. Особенно щепетильной была тема Аньюаня, к которой имели отношение два первых лица в государстве – Мао Цзэдун и Лю Шаоци. Аньюаньская шахтерская забастовка – первая победоносная забастовка рабочего класса в Китае! Как не потянуться к такому лавровому венку? Для Ли Лисаня, проделавшего львиную долю работы среди шахтеров, организовавшего и возглавившего эту забастовку, Аньюань был очень дорог как память молодости, как воспоминание о радости победы. Когда в начале 50-х годов в Пекин приезжали посланцы Аньюаня, он всегда приглашал их домой, подолгу беседовал. Но каждый раз спрашивал: «А у товарища Лю Шаоци вы уже были?» Он не мог позволить себе обойти Лю Шаоци, которого официальные источники представляли как главного организатора забастовки, хотя его прислали в Аньюань в помощь Ли Лисаню уже после того, как забастовка началась. Ко времени возвращения Ли Лисаня в Китай в партии сложилась новая иерархия, и Ли Лисань не собирался ее нарушать.

В 1962 году, когда Лю Шаоци уже стал председателем Республики, на экраны вышел художественный фильм «Степь в огне», посвященный Аньюаньской забастовке. Главный герой, выступавший под вымышленным именем, совместил в себе образы и Ли Лисаня, и Лю Шаоци, но, разумеется, газетные статьи писали только о председателе Лю. Ли Лисаня это уже не удручало. Он с удовольствием организовал семейный культпоход в кино и возбуждался, как ребенок, узнавая на экране знакомые эпизоды и ситуации. Делал наивные замечания типа: «Я первый раз приехал в Аньюань не на паровозе» или «У меня тогда такого шарфа не было!». Напрасно я пыталась внушить ему, что здесь имеет место художественный вымысел, – для Ли Лисаня это были ожившие события его молодости. Он написал восторженный отзыв о фильме и очень радовался, когда его напечатали, – давно он не видел в газетах своего имени!

В разгар «культурной революции» слово «Аньюань» получило сакральное значение. Было объявлено, что вся заслуга в этих событиях принадлежит «Великому кормчему Председателю Мао». Некий учащийся Академии художеств, не упустив момента, написал огромное полотно «Председатель Мао идет в Аньюань». Картина, которую повезли по стране, выставлялась в разных залах как объект массового поклонения. Чтобы взглянуть на нее, тысячи людей выстраивались в бесконечные очереди. В Аньюане был выстроен монументальный музей, где безраздельно царил Мао. Даже слова шахтерской песни тех времен, в которой говорилось о «герое Ли Лунчжи» (Ли Лисане), вернувшемся на родину из Франции, были целиком сфальсифицированы в пользу Мао Цзэдуна. Все следы деятельности Ли Лисаня оказались затертыми.

Но люди продолжали хранить память о нем. В 1984 году, когда я приехала в Аньюань, то застала в живых некоторых стариков, участвовавших в знаменитой забастовке. Они чуть ли не со слезами на глазах делились со мной воспоминаниями о Ли Лисане. Его имя снова вышло из небытия, появилось на стендах в музее. Перед зданием рабочего клуба, созданного Ли Лисанем, поставили монумент, изображающий его в молодости, – не очень похожий, но романтичный. В ноябре 1999 года, когда торжественно отмечалось столетие со дня рождения Ли Лисаня, мы всей семьей возложили венок у постамента.

Горько, что Ли Лисаню не довелось дожить до того времени, когда начали говорить правду об Аньюаньской забастовке. Сам он при жизни всячески избегал поездки в Аньюань, как и всяких других действий, которые могли бы вызвать подозрения в «выпячивании революционных заслуг». Помнится, в 1949 году в правительственной гостинице «Пекин» мы ехали в лифте с каким-то видным демократом, и тот сказал Ли Лисаню: «Мао Цзэдун – крестьянский лидер, а вы – лидер рабочего движения!» Ли Лисань весь напрягся, даже изменился в лице. Шутка ли – такие слова! Оспаривать лидерство у Мао Цзэдуна!

В те времена вождь мог быть только один, и им мог быть только Мао Цзэдун. История партии подгонялась под него и выстраивалась с учетом партийной иерархии. Мемуаристика была делом опасным. Авторов мемуаров как минимум обвиняли в том, что они «создают памятник самим себе». В начале 50-х годов наш старый друг Эми Сяо из самых лучших побуждений опубликовал воспоминания о юности Мао Цзэдуна, с которым он учился в одной школе. Но, видимо, чем-то не угодил Хозяину и с тех пор попал в немилость. Ли Лисань все это прекрасно знал и потому старался говорить и писать о прошлом поменьше. В 60-е годы, на излете политической карьеры, его потянуло взяться за перо, и он начал потихоньку писать воспоминания о ранних годах своей революционной деятельности, но тут разразилась «культурная революция», и он первым делом сжег эту рукопись.

Сколько ценных для истории фактов вот так превратилось в пепел!

Характерной чертой китайского общества в 50–60-е годы были массовые кампании. Любые социально-политические и экономические задачи – будь то аграрная реформа, борьба с коррупцией или приобщение простых людей к санитарно-гигиеническим требованиям – все решалось с помощью агитации, пропаганды и мобилизации низов общества. «Линия масс» – так называл это Мао Цзэдун, он очень любил это выражение.

С середины 50-х годов массовые кампании пошли одна за другой. 1957 год ознаменовался движением борьбы против «правых». Зигзаги этой борьбы мне были совершенно непонятны: сначала людей призывали высказываться начистоту, «открывать сердце партии», благодарили за критические замечания в адрес партийных организаций, а потом вдруг наиболее искренних, болеющих душой за свою страну интеллигентов объявили «правыми антипартийными элементами». При этом, как и в Советском Союзе, сверху спускались разнарядки на отлов «правых», и если не набиралось нужное количество, то случалось так, что наиболее сознательные партийцы и комсомольцы предлагали себя в жертву, чтобы партийная ячейка могла выполнить задание. Слепо веря партии, они не предвидели, что их судьба будет сломана: пропустив через жернова «критики и самокритики», «правых» высылали в деревню или на периферию, «особо злостных» отправляли на трудоисправительные работы. Некоторые преподаватели и выпускники нашего института смогли вернуться в Пекин только в конце 70-х годов после реабилитации, среди них были и мои любимые студенты.

Нашу семью и большинство людей нашего круга эта кампания не задела. Из знакомых пострадала только Надя Перцева (Лю Фэнсян) из-за своего острого язычка – что-то она не так сказала или написала. Ей пришпилили ярлык «правый элемент» и перевели на работу из бюро переводов ЦК в провинциальный город Ухань. Можно считать, еще легко отделалась. Но после «борьбы с правыми» все стали осторожнее.

Некоторые кампании мне казались совершенно смешными и нелепыми, но по прошествии времени оказались результативными: например, кампания по борьбе с мухами, которая продолжалась довольно долго.

На агитационных собраниях призывали истреблять мух, раздавали мухобойки. Наши охранники с мухобойками в руках часами гонялись за своими жертвами, аккуратно складывая трофеи в бумажные коробочки и предъявляя их затем для учета. За определенное количество убитых мух полагалась премия – кусок туалетного мыла. К охоте за мухами подключилась вся страна, и в результате мухи действительно исчезли. Правда, как шутили советские специалисты, это было неудивительно: «Что стоит каждому китайцу убить по мухе? Глядишь, и полумиллиарда нет!»

Когда я после этой кампании села в поезд «Пекин – Москва», то заметила огромную разницу: на китайской территории мухи нам совершенно не досаждали, и, если какая появлялась, проводники вступали с ней в смертельный бой. Но стоило пересечь границу, как тут же тучей налетели родные российские мухи. Они жужжали, бились о стекла, и никто на них не обращал внимания. Даже у китайских проводников опустились руки, и они только время от времени для проформы лениво взмахивали мухобойками.

В 1958 году в разряд «четырех вредителей» помимо мух, комаров и крыс были включены и безобидные воробьи. Милые воробышки – чем они-то провинились? «Истреблять птиц – значит обрекать деревья на гибель. Кто же будет уничтожать червяков в городе и на полях?» – думала я. Но тогда было выдвинуто «теоретическое обоснование» обвинения во вредительстве – мол, воробьи в деревне главным образом поедают не насекомых, а зерно на полях, лишая крестьян урожая. Приводились даже какие-то цифры, статистические выкладки и тому подобное. Для уничтожения воробьев была продумана и тщательно спланирована грандиозная истребительная операция, в которую вовлекли всех жителей страны от мала до велика. Операция началась повсеместно в определенный день и час и продолжалась без перерыва с рассвета до самого вечера.

В то утро я проснулась от небывалого шума: у нас в саду и по всей окрестности гремели жестянки и железяки, вовсю заливались трещотки. Вдоль всех улиц стояли люди с кастрюлями, бачками, листами железа, на крышах фанз примостились махальщики с длинными палками, к концам которых были привязаны красные тряпки. На ветвях огромного дерева, спускавшихся из соседнего двора к нам в сад, наша обслуга подвесила большой бак, в котором мы обычно кипятили белье, и один из работников, вооруженный палкой, отчаянно колотил в его бока, как будто бил в боевой тамтам.

Посреди этого адского звона и треска над Пекином стайками метались обезумевшие воробьи. Они нигде не могли найти покоя: их выгоняли палками из-под стрех, шугали с деревьев, азартно отпугивали от крыш. Бедные птицы просто падали на лету от разрыва сердца. А если какой-нибудь обессиленный воробышек садился на землю, на него со всех сторон набрасывалась кричащая от восторга толпа. На этом и строился расчет – загнать воробьев до смерти.

После этой кампании город лишился птиц. В нем воцарилась странная и скучная тишина – ни пения, ни чириканья. И хотя через несколько лет воробьи были «реабилитированы» – выяснили-таки, что вреда от них нет, – но выжившие и потихоньку размножающиеся птички стали крайне пугливыми и молчаливыми: перенесенный стресс повлиял на их генетику, и несколько поколений воробьев напрочь лишилось голоса. Как, кстати, и старшее поколение китайской интеллигенции после 1957 года.

Борьба с «четырьмя вредителями» была всего лишь прелюдией к так называемому большому скачку 1958 года, когда Китай решил в кратчайший срок опередить промышленно развитые страны и вырваться в первые ряды по экономическим показателям. В ноябре 1957 года, во время поездки в Москву на Совещание коммунистических и рабочих партий, Мао Цзэдун услышал, как Хрущев на банкете стал хвалиться: «Мы через пятнадцать лет Америку догоним и перегоним!». Мао, не пожелав отстать, громогласно заявил: «А мы через пятнадцать лет догоним и перегоним Великобританию!»

Вскоре была сформулирована четкая задача: прежде всего догнать и перегнать Великобританию по выплавке стали. Между тем Великобритания тогда производила более двадцати миллионов тонн стали в год, а Китай – всего пять миллионов. Но китайцы решили в течение года во что бы то ни стало переплюнуть англичан. Металлургических заводов и комбинатов для этой цели, естественно, не хватало. И вот какому-то олуху пришла в голову мысль, что сталь можно плавить в так называемых малых печах доморощенным способом.

И тут началось какое-то безумие – «всенародная плавка стали». «Металлургами» стали все: рабочие всех профессий, учащиеся, преподаватели, служащие. Плавка велась на городских улицах, площадках, стадионах денно и нощно. Преподаватели и студенты нашего института по очереди заступали на ночные дежурства и приходили с утра на занятия измученные, с воспаленными глазами, в пропахшей дымом одежде. Делалось все это не из-под палки, а с огромным энтузиазмом, который увлекал самых маловерных. Даже вдова Сунь Ятсена Сун Цинлин выходила к доменной печи, которая была устроена прямо в саду ее огромной резиденции. Это был демонстративный жест поддержки и участия.

Я, как иностранная гражданка, была освобождена от участия в этой кампании. Но однажды меня вместе с советскими специалистами повезли на экскурсию в пригород. Здесь на огромном открытом пространстве перед нами предстало скопище примитивных сооружений, похожих на фантастический башенный город. Это были пресловутые «малые доменные печи». Около них копошились сотни людей, которые что-то вывозили, подносили, бросали в открытые дверцы. Из недр печей вырывалось адское пламя, высвечивающее усталые прокопченные лица. Клубы дыма, рассыпая искры, поднимались к небу. Впечатление было потрясающее.

Но я – не металлург, а человек, совершенно не искушенный в производстве, – все-таки подумала: «Если так просто варятся чугун и сталь, то какого черта нужны все эти домны, мартены, разное дорогостоящее оборудование?»

Я начала приставать к нашим экскурсоводам:

– Скажите, а вот то, что выходит из этой печи, годится хоть на что-нибудь?

Мои сопровождающие отворачивались, мычали что-то нечленораздельное. Наконец кто-то тихо признался:

– Даже лопаты гнутся, если их сделаешь из этого варева!

Я ужаснулась: тогда зачем все это? Сизифов труд!

Вместо того чтобы заниматься сельскохозяйственным трудом, крестьян сгоняли варить сталь. Часть из них отправляли в горы искать руду. В некоторых районах действительно нашли какие-то куски руды, лежавшие на поверхности. По крайней мере, об этом победно рапортовали газеты. Но, конечно, подобные «геологоразведочные работы» не могли обеспечить сырьем многомиллионную массу сталеваров. Тогда развернулось движение по сбору металлолома. В ход пошло все, что можно было собрать. У нас на Бэйцзигэ сняли литые чугунные ворота и заменили безобразными деревянными. Особенно старались школьники. Сын Ани Чжао Сюнь, восьмилетний активист, схватил прелестный медный столик старинной работы и поволок сдавать в утильсырье. Хорошо, мать остановила его прямо в дверях и с трудом, но вырвала-таки фамильную вещицу из рук сознательного пионера. Дело кончилось страшным ревом, но столик был спасен. И такие сцены разыгрывались во многих семьях.

В деревнях отнимали у крестьян их единственное богатство: чугунные сковородки, медные чайники, выкапывали из земляного пола казаны, в которых готовилась пища. Но еще хуже было то, что ради металлургической кампании крестьяне были оторваны от полей в самый разгар земледельческих работ, и сельское хозяйство рухнуло.

«Большой скачок» охватил всю страну. Помимо варки стали звучали призывы к всеобщему новаторству. На предприятиях это выражалось в том, что технически неграмотные люди (а таких было большинство) пытались осуществить свои бредовые идеи, искренне принимая их за «техническую революцию». Так, например, на ткацкой фабрике решили изменить технологию набивки тканей, отказавшись от медных валиков («медь – это так дорого!») и заменив их более дешевыми керамическими. Сделали новый агрегат, но выяснилось, что керамические детали настолько утяжелили его, что он вообще перестал двигаться. А в бюро переводов ЦК за неимением другой техники решили реформировать пишущие машинки и долго бились над тем, как заставить их работать от ножного привода.

У советских специалистов, работавших в Китае, такие новшества вызывали смех, а иногда и возмущение: «Зачем оборудование ломаете?» Но в целом отношение советских специалистов ко всему происходящему было двойственным. Одна немолодая женщина, преподававшая в нашем институте, откровенно поделилась со мной своими мыслями:

– Подчас этот «большой скачок» не имеет смысла, но это же энтузиазм! И я хорошо помню подобное – дни нашей молодости, первые пятилетки, когда мы так же рвались строить, созидать. Плохо ли, хорошо, но созидать.

В голосе ее звучало сочувствие.

Но многие встречали начинания «большого скачка» с иронической усмешкой: «Все скачут».

Наш факультет что-то отставал в этом «скакании», и однажды всех преподавателей, и советских в том числе, пригласили поучиться передовому опыту на собрании другого факультета, где студенты, изучающие албанский язык, собирались рапортовать о своих достижениях. Взъерошенные, с воспаленными от бессонных ночей глазами, они с гордостью объявили о том, что не спали три дня и три ночи и составили первый в истории китайско-албанский словарь.

О таких трудовых достижениях в то время говорили: «Запустили спутник». Это модное выражение пошло от запуска первого советского спутника Земли, вызвавшего в Китае общее воодушевление. Теперь китайцы, не желая отставать, тоже запускали свои «спутники». Вообще дух состязательности, желание вырваться вперед, опередив Советский Союз, иногда откровенно вырывались наружу. Помню, мне как-то позвонил старый приятель И Диншань (Сева Врубель) и восторженно заявил:

– Лиза, ты знаешь, мы в коммунизм вступим раньше, чем Советский Союз!

В его голосе звучала такая детская наивность и радостная убежденность, что я не стала вступать в полемику. Если человеку хочется верить – пусть верит! Тогда ведь и Хрущев утверждал, что Советский Союз вот-вот вступит в коммунизм. А тут китайцы возьмут и обскачут его! Такое было настроение. Ведь все и вправду верили в коммунизм.

Приблизить его осуществление должны были народные коммуны.

Помнится, когда в первой половине 50-х годов в Китае проводилась кооперация сельского хозяйства, я удивлялась, насколько безболезненно она проходила по сравнению с Советским Союзом. Но теперь настала пора испить горькую чашу и китайскому крестьянству.

Не довольствуясь простой коллективизацией, Мао Цзэдун выдвинул идею создания новой социальной структуры – народной коммуны, где все подлежало обобществлению – и производство, и быт, и личная собственность. Коммуна должна была взять на себя не только экономические, но и административные функции, стать базовой ячейкой нового общества. Мао лично посетил первые коммуны и провозгласил: «Народная коммуна – это хорошо!»

По замыслу создателей, народные коммуны должны были продемонстрировать всю мощь раскрепощенного коммунистического труда, стать мостом в коммунистическое общество. В газетах наперебой писали о небывалых достижениях тружеников сельского хозяйства. Публиковались фотографии: улыбающаяся коммунарка с огромным кочаном капусты в руках, старик-крестьянин с небывалой величины початком кукурузы и тому подобное. Лозунг партии «Дерзать в мыслях и в работе» интерпретировался самым фантастическим образом. Например: «урожайность земли зависит от дерзания человека», «сколько задумаешь, столько и соберешь».

Одним из самых популярных новаторских починов в деревне стали так называемые загущенные посевы. Я видела эти «агрокультурные достижения» во время экскурсии в коммуну. Ахала вместе со всеми при виде сочных кочанов китайской капусты сантиметров пятидесяти в диаметре (позднее выяснилось, что на один такой показательный огородный участок уходил весь запас удобрений). Но, когда нас привели на поле и показали на огромное зеленое пространство, сказав, что это пшеница, я не поверила:

– Как пшеница?! Это же газон!

– Нет, это новая технология загущенного посева. На участок высевается в три – четыре раза больше семян, чем обычно, и урожай, соответственно, получается в несколько раз выше.

– А как же будут развиваться такие посевы? Ведь не хватит ни солнца, ни пространства для корней!

Опять невнятное мычание вместо ответа.

Нас повели дальше, на кукурузное поле. Здесь у края дороги мое внимание привлек высокий стебель, обвязанный красной лентой. Оказывается, не так давно эту коммуну посетил великий вождь Председатель Мао, его привели на поле, и он собственноручно дотронулся до этого стебля.

– Теперь мы охраняем этот стебель и отметили его красной ленточкой, – с гордостью пояснил экскурсовод.

Тут уж мы, советские люди, не удивились и не восхитились – насчет великого вождя все было понятно. Это мы уже проходили. Но китайцам действительно казалось, что коммунизм уже на пороге и создание народных коммун – переходный шаг в общество всеобщего благоденствия. «Коммуна, коммуна, коммуна», – твердили на каждом шагу. Поговаривали, что народные коммуны скоро будут образованы и в городе. Наш декан Чжао Хуэй с гордостью подтвердила: