Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Весна 1989 года. Идет сессия НПКСК седьмого созыва. Уже шестой год я регулярно участвую в работе этих сессий. В этот раз живу в гостинице «Ароматные горы», где разместили некоторых участников заседаний.

Конец марта, а тепла еще нет. Вообще в последние годы пекинские весны стали холодными. Климат, что ли, меняется? В парке, раскинувшемся по склонам гор, еще только проклевываются из почек розовые и желтые цветочки кустарников. Парк пока безлюден. Но пройдет немного времени, здесь начнут роиться толпы людей, и все вокруг потеряет свою первозданную прелесть. Брожу по дорожкам, теперь уже асфальтированным, и мыслями невольно возвращаюсь в прошлое.

Весной 1949 года, покинув привычное деревенское окружение, ЦК КПК временно разместился в Ароматных горах (Сяншань), в окрестностях столицы.

Туда из Пекина вела в то время всего одна шоссейная дорога, узенькая, ухабистая, неухоженная. Выезжали из города через ворота Сичжимэнь. Тесный проход под арками бывал запружен повозками. Терпеливые мулы и ослики везли нагруженные доверху тележки. Шли, позвякивая колокольчиками, верблюды из монгольских степей (любопытное было зрелище!). Никаких грузовых машин. Нередко сами люди с обнаженными торсами, загорелыми до черноты и блестевшими от пота, как лакированные, впрягались в тележки и изо всех сил тянули тяжелую кладь. Больно было смотреть на них, и я думала: «Когда же придет конец таким мучениям?» И вот конец пришел – этой картины теперь уже не увидишь, зато мы задыхаемся от выхлопных газов, отрыгиваемых потоками легковых и грузовых машин, которые движутся впритык по кольцевым магистралям города.

Ароматные горы теперь практически находятся в черте города, а тогда это был дачный район, где «прятались от жары» (как говорят в Китае) обеспеченные люди. Кстати, в тот год там еще по старой привычке снимали дачу супруги Тихвинские. Но в целом Ароматные горы стали закрытой зоной – ведь там теперь поселились такие крупные партийные лидеры, как Мао Цзэдун, Лю Шаоци, Чжу Дэ, Чжоу Эньлай, и вообще весь ЦК. В городе для них еще не успели подготовить жилье.

Будущая партийная и правительственная резиденция Чжуннаньхай только приводилась в порядок. Очищалось озеро от многолетних наслоений ила и всякой грязи. С моста у парка Бэйхай можно было наблюдать, как копошился человеческий муравейник: целая дивизия солдат была занята на очистных работах. Производились они самым примитивным образом: спустили воду из водоема и вычерпывали грязную жижу со дна, наполняя ею обычные плетеные корзины, содержимое которых затем выплескивали через стену прямо на улицу. Наружная сторона стены вся была заляпана грязью. Но китайцы всегда ценили ил как прекрасное удобрение, поэтому, когда набиралась куча, его на подводах вывозили на окрестные поля. Эти работы длились несколько месяцев.

В апреле – мае в Пекине уже пекло, и я, страдая с непривычки от жары и пыли, мечтала о даче. Оказалось, что это совсем просто. Ли Лисань быстро договорился и вывез нас из города. Но то, что называлось дачей, ничем не напоминало подмосковные деревянные домики. В Ароматных горах было много каменных построек. Но все неказистые, темные, с полами, выложенными из каменных плит. В комнатах, куда почти не проникал солнечный свет, всегда царил полумрак и было очень сыро. Домик, где нас поместили, был обнесен глухой стеной и лепился к другим таким же постройкам с внутренними двориками, мощенными камнем. Камень, камень – ни деревца, ни травинки. Скопище этих построек стояло как раз на том месте, где теперь находятся ворота прекрасного современного отеля, построенного по проекту всемирно известного архитектора Бэй Юйминя (Йо Минг Пей), автора знаменитой стеклянной пирамиды в Лувре. Но шестьдесят с лишним лет назад здесь можно было видеть только работников аппарата ЦК, одетых в уныло однообразные кители из синей хлопчатобумажной ткани.

В памяти остались некоторые мелкие детали, характерные для того времени. Скажем, когда я выходила с детьми погулять по парку, то практически от каждого встречного слышала один и тот же вопрос: «Покушали уже?»

«Почему они этим интересуются?» – недоумевала я. И по своему неразумению отвечала в зависимости от обстоятельств – «да» или «нет». Мой запас китайских слов был очень ограничен. Только потом я догадалась, что это была всего лишь формула речевого этикета. На протяжении столетий народ постоянно недоедал, поэтому поел человек или нет было крайне важным и звучало как проявление внимания. Теперь-то уж никто не обращается с таким приветствием, разве что в глухой деревне.

Еще одно занятное наблюдение. Ребятишки, встречавшиеся нам во время прогулки, с интересом таращились на моих девочек, подходили, трогали одежду и при этом что-то спрашивали. Но что, я не понимала. Потом оказалось, что их удивляло, почему одежда на девочках такая гладкая, без морщинок, и выглядит как новая. Ведь я по русской привычке всегда гладила стираное белье и одежду, чего китайцы никогда не делали. И для них, и для меня это было взаимным открытием.

Я обратила еще внимание, что во всех домах на стенах были приклеены бумажки – инструкции для проживающих. В них подробно разъяснялось, как пользоваться электричеством, водопроводом, канализацией и, естественно, телефоном, если таковой имелся. Эти элементарные для горожан вещи были неизвестны вчерашним партизанам, которые обитали долгие годы в пещерах или крестьянских фанзах, лишенных минимальных удобств.

Пожалуй, именно в Ароматных горах меня часто стали называть китайским именем Ли Ша. Придумал его Ли Лисань, взяв за основу имя Лиза (кстати, те китайские руководители, которые когда-то учились в СССР, продолжали меня называть по-русски). Ли-за – Ли Ша. Слог «Ли» стал фамилией, как у мужа, а для «Ша» он выбрал иероглиф, состоящий из смыслового ключа «трава, цветок» и фонетического компонента «ша» – песок. Про себя я трактовала этот иероглиф как «цветок на песке». И в этом оказался некий символический смысл: долгие годы я ощущала под собой зыбучий песок и никак не могла врасти в незнакомую почву.

В Ароматных горах еще сохранялась определенная простота в контактах и общении, свойственная яньаньским временам. Высший эшелон ЦК жил над нами, в домиках, разбросанных по склонам горы, но принято было ходить в гости друг к другу. И Ли Лисань, воспользовавшись этим, решил представить меня руководству. Мы побывали в гостях у Чжу Дэ, Линь Боцюя – отца Линь Ли и у многих других членов Политбюро и ЦК, особенно тех, с кем Лисань был дружен в молодости, во время учебы во Франции, например, у Ли Фучуня и его жены Цай Чан.

Лю Шаоци, человека номер два по тогдашней иерархии, начинавшего вместе с Ли Лисанем революционную деятельность на шахтах в Аньюане, я в Ароматных горах не видела. Как выяснилось позднее, он в это время выехал в секретном порядке в Советский Союз. Но хорошо помню, как мы с мужем гуляли по парку, и вдруг навстречу показалась молодая женщина, красивая, стройная, в ладно сидевшей юбочке и белой кофточке, какая-то непохожая на всех окружающих. Изящно раскланявшись, она переговорила с Ли Лисанем. А когда удалилась, я спросила:

– Кто это?

– Это Ван Гуанмэй, молодая жена Лю Шаоци.

Ван Гуанмэй действительно выделялась на общем синем фоне. Во-первых, она родилась не в крестьянской семье, а в семье крупного капиталиста. Получила прекрасное образование в университете, созданном американцами для китайской элиты. Свободно говорила по-английски и вообще была светской женщиной. И что ей особенно не могли простить другие ответственные жены – она не жила в Яньани, не воевала в партизанских отрядах, а познакомилась с Лю Шаоци, работая переводчицей на переговорах с американцами. Медовый месяц они провели в Сибайпо, незадолго до переезда в Пекин. Ван Гуанмэй очень старалась войти в новую среду, но, похоже, так и осталась «белой вороной». Всю эту «непохожесть» ей попомнили, когда началась «культурная революция».

Разные люди встречались на дорожках парка. Подходил сказать несколько слов по-русски общительный и веселый Ян Шанкунь, тогда заведующий канцелярией ЦК, а много позднее – председатель КНР. Мелькнуло несколько раз русское лицо – доктор Орлов, лечивший в Яньани Мао Цзэдуна и выполнявший другие деликатные задания. Меня он сторонился, чего нельзя было сказать в то время о Мао.

В памяти особенно запечатлелся день, когда Ли Лисань вдруг сказал, что мы вместе отправимся с визитом к Мао Цзэдуну. Я вся похолодела от внутреннего страха: как это мы так вот запросто пойдем к такому большому, известному на весь мир человеку? Но муж успокоил меня, сказав, что такой визит в порядке вещей и ничего неудобного тут нет. И мы отправились, взяв с собой шестилетнюю Инночку.

Поднялись пешком в гору по довольно приличной дороге, где мог проехать автомобиль. Постучались в калитку. Открыл охранник и сразу нас впустил, так как все было уже заранее оговорено. Мы оказались в обширном дворе, обнесенном глухой стеной из дикого камня. Слева – водоем с традиционной беседкой на берегу. Справа – небольшой дом, фасадом обращенный к этому пруду. С волнением переступила порог. Никаких сеней, никакой передней, как всегда в постройках китайского типа. Мы сразу попали в гостиную, где кирпичный пол был застелен ковром. Прямо против двери, помню, стояли диван и два кресла в скучных чехлах и журнальный столик. Больше никакой мебели не было. Сопровождавший нас охранник попросил подождать, и мы скромно присели на диван.

С замиранием сердца ждала я момента, когда увижу Председателя Мао, личность, которая уже тогда казалась легендарной. В молчании прошло несколько минут. Вдруг из боковой комнаты, находившейся слева от входной двери, появился Мао. Он был таким, каким его изображали на официальных портретах: с пышной копной волос, зачесанной назад, высокий лоб мыслителя, крупный нос, большие черные глаза и заметная родинка на подбородке. Несколько грузный и, как мне показалось, очень высокий, он слегка сутулился. На плечах у него был накинут ватник, а на ногах были теплые высокие, похожие на бурки сапоги. (В китайских постройках, где нет отопления, долго бывает холодно весной, зато летом прохладно.)

При появлении Мао мы в соответствии с китайским этикетом сразу привстали с дивана, даже маленькая Инна. Неторопливым шагом Мао подошел к нам (он всегда был размерен и нетороплив) и сдержанно поздоровался. Пожимая мне руку, он пристально, но доброжелательно посмотрел мне в глаза и мягко произнес:

– Хао тунчжи! (Хороший товарищ!)

Я была очень польщена такой похвалой, хотя и недоумевала, за что ее удостоилась. После непродолжительной беседы с Ли Лисанем, из которой я ровно ничего не поняла, – помимо всего у Мао Цзэдуна был страшный хунаньский акцент, который и многие-то китайцы не понимали, – он попрощался с нами и удалился тем же неторопливым, размеренным шагом. Замечу вскользь, что это было в то недолгое время, когда Мао благоволил к Ли Лисаню. Это он предложил ему занять пост министра труда в образовывающемся Народном правительстве, хотя на Ли Лисане и так уже лежала большая ответственность за работу в ВКФП.

Вернулась домой безмерно счастливая – еще бы! – увидела Председателя Мао и удостоилась его рукопожатия. Это был незабываемый в моей жизни день. Потом я еще пару раз бывала в этом доме, по-моему, вместе с Линь Ли, но виделась только с женой Мао Цзэдуна Цзян Цин. Мы сидели в беседке у пруда и беседовали, кажется, о литературе. Золотые рыбки стайками подплывали к берегу и жадно заглатывали корм, который мы время от времени бросали им в промежутках интеллектуальной беседы.

Позднее дом, именовавшийся «Виллой Двойной чистоты», разрушили. И зачем, спрашивается? От него остались лишь контуры фундамента, которые я воспринимала как символическое пепелище истории. Однако предприимчивость времен рыночной экономики возродила этот дом, уже в приукрашенном виде. В комнатах поставили несвойственную им мебель, изменили планировку и даже потолки сделали выше. Виллу открыли для публики за определенную плату. Здесь же можно увидеть маленькую фотоэкспозицию, относящуюся к 1949 году. Меня приятно удивило и обрадовало, что на нескольких групповых снимках вместе с Председателем Мао виден и Ли Лисань, одетый, как и все, в «суньятсеновку» из хлопчатобумажной ткани. На этот раз его не заретушировали, как это делалось раньше на исторической фотографии, где Ли Лисань стоит бок о бок с Мао Цзэдуном на трибуне в день провозглашения КНР.

Все-таки история должна оставаться такой, какой она была в действительности, и не следует ее подправлять.

Официально Китайской Народной Республики пока еще не существовало. Но на всех парах шла подготовка к ее провозглашению.

На конкурсных началах разрабатывались проекты герба и государственного флага, разворачивалась организационная работа по проведению торжественной церемонии на площади Тяньаньмэнь, которая должна была состояться 1 октября. Дата была выбрана неслучайно: помимо того, что осень – лучшее время года в Пекине, само название месяца имело символическое значение. Октябрь созвучен Октябрьской революции, залпы которой «донесли до Китая марксизм-ленинизм» – эту цитату Мао Цзэдуна тогда все знали наизусть.

Тяньаньмэнь – ворота Небесного спокойствия – издревле считались священным местом, открывавшим путь в сердце Запретного города. Не всякий смертный имел право ступить на площадь перед этими воротами, и даже допущенный туда должен был передвигаться ползком по вымощенной каменными плитами дороге, которая вела к главному входу в императорский дворец Гугун. По обеим сторонам дороги росли старые деревья, кажется, акации. Их срубили тогда же, в 1949 году, готовясь к устройству массового митинга в честь провозглашения Народной Республики. Через год по специальному решению Политбюро снесли и фундаментальные кирпичные арки, которые с восточной и западной стороны замыкали Тяньаньмэнь. Ничего похожего на прежнюю площадь Небесного спокойствия не осталось, кроме самого дворца. Ничто в мире не вечно.

В середине сентября 1949 года в Пекине собрались представители всех слоев общественности на официальное открытие первой сессии Народного политического консультативного совета Китая (НПКСК). Очень большое внимание уделялось участию так называемых демократических партий – небольших политических организаций, которые отвернулись от Гоминьдана и создали единый фронт с КПК. Уговорили приехать из любимого ею Шанхая вдову Сунь Ятсена Сун Цинлин. На пекинском вокзале ее встречал сам Мао вместе с ведущими деятелями Компартии. Был среди них и Лисань.

Ли Лисань участвовал в работе НПКС во главе делегации профсоюзов Китая. 30 сентября НПКС утвердил состав первого Народного правительства, в которое вошли и руководители демократических партий. Ли Лисань, как я уже говорила, занял пост министра труда. К провозглашению Народной Республики в назначенный срок все было готово.

И вот знаменательный день наступил. Погода, как и предполагалось, выдалась великолепная. Небо было безоблачно синим, солнце сильно припекало. Мы заблаговременно выехали из дома. Детей с няней и бабушкой еще накануне завезли в гостиницу «Пекин», из окон которой они могли смотреть на торжественное прохождение войск и красочные колонны демонстрантов.

На площади муж меня оставил, чтобы подняться на верхнюю правительственную трибуну над воротами императорского дворца. А мое место было внизу, на левой гостевой трибуне, где находились не очень многочисленные иностранные гости, в том числе и советские.

Советская делегация, прибывшая на празднование, была не правительственная и не партийная, а имела всего лишь статус культурной. Чрезвычайный и полномочный посол СССР находился в то время еще на самом юге Китая, вместе с остатками армии Чан Кайши. В данном случае Сталин решил строго соблюсти все дипломатические приличия. Хотя следует сказать, что СССР стал первым государством, признавшим новорожденную республику. За этим не замедлила последовать цепочка признаний всеми странами социалистического лагеря. Что касается Запада, то для установления отношений с ним (за исключением нескольких государств) потребовалась целая четверть века.

Советскую культурную делегацию возглавлял Александр Фадеев, стяжавший славу в Китае романом «Молодая гвардия». Его заместителем был Константин Симонов, писатель не менее известный. Кто тогда не читал его книгу о Сталинградской битве «Дни и ночи»! Оба советских писателя находились на трибуне, и меня с ними познакомили. Здесь же стоял и Эми Сяо, сопровождавший их во время пребывания в Китае.

Фадеев показался мне сдержанным, немногословным. Симонов тоже держался как-то скованно и был не менее скуп на слова. Таков был, видимо, советский эталон поведения, не допускавший раскованности, свободы общения во время пребывания за границей. Да и к тому же деликатность момента (признание – непризнание?), размытость статуса вынуждали к особой осторожности. К слову сказать, меня поразила совершенно белая голова Симонова и его изможденный вид. Он выглядел не по возрасту пожилым, а ведь тогда ему не было и сорока.

И Фадеев постарел. Мне он помнился совсем другим, каким я его увидела то ли в 1928, то ли в 1929 году, когда девчонкой проходила производственную практику в издательстве. Фадеев был тогда уже известен как автор романа «Разгром», прекрасного, правдивого произведения, а также сборника рассказов, среди которых мне запомнилось одно название – «Свадьба моей жены». Оно показалось мне очень забавным. А сам Фадеев, несмотря на свою известность, оказался совсем молодым и скромным. Он забежал в издательство к какой-то приятельнице и ждал ее, прислонясь к косяку двери, в своей рыжей куртке из вывороченной телячьей шкуры. Многие носили тогда такие куртки.

Теперь мы стояли рядом в этот необыкновенный день. Трибуны на площади Тяньаньмэнь были заполнены до отказа. А сама площадь была черным-черна от людских голов. Но никакого беспорядочного движения не наблюдалось: все стояли рядами, очень плотными, и терпеливо ждали. Солдаты образовали заградительную цепочку, и перед трибунами оставалось широкое пространство для прохождения войск и демонстрантов.

И вот настала долгожданная минута: на правительственной трибуне появился Мао Цзэдун в сопровождении своих соратников и лидеров демократических партий. Воздух взорвался громовыми аплодисментами. Рукоплескала вся площадь. Но вдруг в какой-то момент, словно по команде, воцарилась тишина. Всех переполняло сознание торжественности и значительности происходящего.

И тут произошло невероятное: на широком свободном пространстве перед трибунами возникла невесть откуда взявшаяся и мчавшаяся со всех ног… собака. Минута оторопелого молчания, а затем всплеск оглушительного хохота, вырвавшегося из сотен тысяч глоток, и возгласы:

– Гляньте, Чан Кайши! Чан Кайши бежит, уносит ноги!

Под всеобщий хохот и улюлюканье собачонка удваивает прыть и скрывается из виду. Площадь успокаивается и затихает.

Ровно в десять часов утра недавно назначенный мэром Пекина Пэн Чжэнь объявляет о начале церемонии. К микрофону подходит Мао Цзэдун. Своим мощным голосом с резким хунаньским акцентом он произносит краткую речь, оповещая о создании Китайской Народной Республики. Он нажимает пусковую кнопку, и в центре площади взвивается красный пятизвездный флаг только что родившегося государства.

Я оборачиваюсь налево и вижу с восточной стороны воинские части, готовящиеся вступить на площадь, а за ними – теснящиеся ряды демонстрантов. Незабываемым стало для меня это зрелище – прохождение войск перед трибунами. Никакой парадной вышколенности. Бойцы шли в своих стираных-перестираных гимнастерках, в обмотках на ногах и матерчатых тапочках. Ряды не всегда были стройными – солдаты, привыкшие к сражениям, плохо держали шаг. Но разве это имело значение? Я понимала, что они ведь недавно оставили окопы, и их гимнастерки, наверное, еще сохранили запах порохового дыма. Это впечатляло и волновало.

* * *

Пехота прошла, и по площади поползли лязгающие гусеницами танки, скорее, танкетки – тяжелых танков не было. А за ними – самоходные орудия, бронемашины. Вся эта военная техника японского или американского производства была трофейная, захваченная в боях и теперь подремонтированная и подкрашенная. В завершение церемонии над площадью пролетели самолеты, несколько звеньев. Немного, но все же. Скорее всего, и самолеты тоже были трофейными. Наверху, на правительственной трибуне, они вызвали оживление и рукоплескания.

Парад закончился, и на площадь стали вливаться колонны демонстрантов, поднялся вихрь разноцветных шелковых полотен в руках у танцующих янгэ[95]95
  Китайский народный танец.


[Закрыть] под дьявольский ритм барабанов и гонгов. В Москве я много раз была на демонстрациях, но такого колоритного, необычного зрелища никогда не видела.

Много лет спустя Инна привезла мне киноматериал, найденный ею в Красногорском киноархиве. Неозвученные, сырые кадры, снятые, наверно, каким-нибудь советским киножурналистом, запечатлели площадь Тяньаньмэнь в достопамятный день. Общая атмосфера ликования, демократичность поведения стоящих на высокой трибуне – все это ощущалось особенно остро именно благодаря отсутствию специального монтажа. Люди свободно перемещались по трибуне, беседовали между собой, смеялись. Не чувствовалось оков иерархического этикета – все были равны в этот час. Даже Мао Цзэдун был только первым среди равных. И среди своих старых товарищей, такой же раскованный, радостно-воодушевленный, то и дело возникал на экране Ли Лисань. Мне редко доводилось видеть такое ликующее выражение на его лице – наконец-то сбылась мечта его жизни. Это был его звездный час.