Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Глава 5
Снова в Москве

Вскоре после отъезда Ли Мина из Москвы пришла телеграмма от отца Марии о том, что мой брат Володя тяжело болен. Мария вскинулась – надо ехать в Москву:

– Володе, наверное, совсем плохо. Я не такого вызова ждала.

Семейное напряжение немного разрядил Толик. Придя из детского сада, он, не торопясь, сел на стул и деловито, важным тоном сказал:

– Я слышал, что мы уезжаем в Москву. Да, мама?

Но, узнав, что любимая бабушка с ним не поедет, тут же по-детски разревелся, как белуга. А когда успокоился, заявил:

– Ну, ладно. Потом дядя Ли Мин заболеет и пришлет телерамму, и тетя Лиза с бабушкой вместе приедут.

За время эвакуации Толик очень вырос, посерьезнел. Ему уже пошел седьмой годик. Как бы мне хотелось, чтобы Володя поскорее увидел его! На следующее утро он уже начал на пальцах откладывать, сколько дней ему осталось до отъезда к «папочке».

Но все было не так просто: хотя положение в столице стабилизировалось, въезд туда был по-прежнему ограничен, требовался специальный пропуск. Мы с вызовом на руках бросились хлопотать о пропуске для Марии. Бюрократическая канитель оказалась длительной, затяжной. Наконец, пропуск выдали, но как раз в самый день отъезда Марии прямо в цех принесли новую телеграмму – на этот раз уже для меня.

Ли Мин извещал, что Володя скончался.

Плакала я долго. Не знала, как быть: сообщать ли невестке и маме? Решила – не буду. Марии нужны силы: предстояла долгая поездка в переполненном вагоне, да еще с ребенком. Проводила их на вокзал. Сердце у меня разрывалось, когда я смотрела на сияющее лицо Марии, живущей радостью предстоящей встречи и не ведавшей, какое горе на нее обрушилось. «А ведь сколько людей каждый час, каждую минуту теряют близких!» – думала я. Стала понятней горечь невосполнимых утрат, наносимых войной.

Володю на фронт не взяли: после лагерей он по состоянию здоровья был списан вчистую. Но война, ее тяготы погубили его и в тылу. Ли Мин, который жил вместе с ним, ухаживал за больным и до последней минуты оставался у постели умирающего Володи. А потом ночью спал в той же комнате, где по русскому обычаю на столе лежало тело покойного. Володю похоронили согласно православному церковному обряду. И Ли Мин, хотя и был убежденным атеистом, вместе с родственниками Марии присутствовал на отпевании в церкви. Для него дань уважения человеку, родственная поддержка в тяжелые минуты были важнее, чем соблюдение догматических правил поведения – Ли Мин никогда не был фанатиком идеи.

В каждом письме я напоминала мужу, что хочу в Москву, и просила ускорить вызов:

«Милый Мин, ты должен чувствовать, как мне хочется уехать – я просто больна желанием выбраться отсюда. Больше никто ни о чем другом не хочет думать и говорить.

(…) Все от приезда Григоряна[81]81
  Руководитель издательства.


[Закрыть] ожидали большего – думали, что будем укладывать чемоданы. Но, увы! Ничего нет. Все ходят со скисшими физиономиями.

Это, конечно, нехорошо – хныкать, но что поделаешь. У меня плохое настроение – может быть, оттого, что я не выспалась. А ты ведь знаешь, если я хочу спать или есть, я делаюсь невыносимой».

Мое плохое настроение усиливалось еще и тем, что, надеясь на вызов для себя, я не была уверена, что Ли Мин сможет сделать его и для мамы. Но как я могла оставить маму одну в глухом месте!

Мои опасения были не напрасными: в середине июля Ли Мин сообщил, что меня включили в список вызова, и, если не будет возражений со стороны высших инстанций, я смогу скоро выехать, может быть, даже с первой группой. А мама?

Ли Мин писал:

«Что касается мамы, ты сама должна решить вопрос. Если возможно, ей лучше поехать на Урал. Но нельзя из-за этого задерживать твой приезд. Приезжай чем скорее, тем лучше. Иначе, возможно, возникнет какая-нибудь неожиданность – тогда будет очень сложно приехать, даже прямо невозможно. Теперь уже ходят слухи, что больше не будет никаких вызовов. Получив вызов, немедленно приезжай!!!»

И, хотя Ли Мин утешал меня, что с мамой все будет хорошо и он по-прежнему будет пересылать ей по двести рублей в месяц, я была в полной растерянности. К счастью, выход нашелся сам собой, скорее всего потому, что не я одна оказалась в таком положении.

В начале августа стали готовиться к отъезду из Энгельса оставшиеся сотрудники издательства. А что же делать членам семей? Бросать их здесь одних? Нет, этого никто допустить не мог! Руководство, посовещавшись, решило: с пропуском, без пропуска – едем все вместе на свой страх и риск. Молодых оформили как сотрудников, а те, кто постарше, среди них и моя мама, поехали «зайцами».

Начальником отъезжавшей группы был назначен редактор, переводчик польской секции Фишер, носивший псевдоним Модзелевский. Я как-то наивно спросила его, зачем ему нужна другая фамилия. «А как вы думаете? – улыбнулся он. – Разве Фишер звучит чисто по-польски?» Он был еврей, женатый на русской – миловидной блондинке, которую звали Наташа.

Ходила Наташа, помнится, в огромных, с чужой ноги сапогах, обвязанная для тепла шерстяным платком. Зато впоследствии с этой парой произошла необыкновенная метаморфоза. После окончания войны Модзелевский был назначен первым послом Польши в Советском Союзе, потом министром иностранных дел ПНР. Наташа стала важной дипломатической дамой. А пока же под начальством Фишера-Модзелевского была команда, состоявшая из женщин, стариков и детей.

Нас посадили в товарный вагон. Туда же погрузили и огромные рулоны типографской бумаги, сослужившие нам неоценимую службу. Пан Модзелевский проявил удивительную находчивость: как только поезд приближался к станции, он давал команду: «По местам!» – и «зайцы» тут же забирались за рулоны, каждый в свое укромное местечко, и сидели там, притаившись, боясь пошевелиться. Подходил военный патруль, проверявший вагоны. Модзелевский, напуская на себя важность, заявлял:

– Извините! Мы из Коминтерна. Везем секретный груз. Вот документы.

И совал им под нос какие-то бумаги. Слово «Коминтерн» звучало магически. Взяв под козырек, военные удалялись, а «секретный груз», с облегчением вздыхая, вылезал из-за рулонов.

Таким вот образом мы благополучно добрались до Москвы. Поезд приняли на запасный путь, и это тоже была удача. Все наши «зайцы» поспешили выскочить из вагона и, пробежав по путям, выбрались в город через дыру в деревянном заборе. Когда поезд подошел к платформе, нам уже нечего было бояться.

На платформе нас ждали. Среди встречающих я сразу увидела Ли Мина и поразилась: он был отмытый, чисто выбритый. В своей полотняной рубашке с вышитым на украинский манер воротом и светлых брюках он имел щегольский вид – давно я не видела его таким нарядным. Я оглядела себя и устыдилась: грязные волосы, чумазые руки и лицо (где же было мыться-то в дороге?), мятое запачканное платье – ну что за замарашка! Одно только утешение, что и у других вид был не лучше.

Схлынула радость встречи с мужем, и в душе поднялось беспокойство: как там мама? Дошла, наверное, уже до дома? Как она воспримет обрушившийся на нее удар? Она ведь еще ничего не знала о смерти Володи. Мы с Ли Мином бросились домой и застали маму сидящей в кресле с окаменевшим лицом. Оказывается, когда она подошла к парадной двери дома, то ей повстречалась дворничиха Аннушка, которая без долгих слов сразу и брякнула:

– А вашего Володю-то уже похоронили.

У мамы подкосились ноги, она еле-еле поднялась на второй этаж. Какими словами можно было снять материнскую боль? Нет таких слов ни у кого – только время залечивает раны.

* * *

Сразу после возвращения в Москву я начала работать в издательстве, сначала в производственном отделе техническим редактором, а потом во французской секции помощником редактора. Издательство помещалось недалеко от нашего дома – всего в пятнадцати минутах ходьбы, в Каланчевском переулке, в здании «Оргметалла», одного из немногих московских зданий той поры, построенных из железобетона.

Моя приятельница Люба Позднеева тоже проработала в издательстве еще несколько месяцев, а затем перешла в Институт востоковедения преподавать китайский язык и одновременно начала готовиться к защите кандидатской диссертации. Она часто бывала у нас дома – консультировалась у Ли Мина. Он помогал ей читать в оригинале «Западный флигель» – произведение древней китайской классики. Позже по подстрочнику, сделанному Любой, на русском языке была создана драма в стихах, поставленная на сцене Московского театра сатиры. В 1952 году я с удовольствием посмотрела ее по приглашению Любы.

Оказавшись в Москве, я обнаружила, что там с питанием было не только не лучше, но даже хуже, чем в Энгельсе. Мы с Ли Мином обедали в столовой, куда приходила и мама. Мы делились с ней нашей скудной порцией жидкого супа с плававшими в нем полусгнившими листьями капусты. Пайковый черный хлеб отмеривали ниточкой на равные доли, стараясь дать Ли Мину побольше. Наедаться мы никогда не наедались. В желудке постоянно ощущались противные сосущие позывы. Хотелось хоть чем-нибудь набить живот, но ничего не было.

Близилась зима. К тому времени нам с Ли Мином дали комнату в коммунальной трехкомнатной квартире, и мы переехали в Капельский переулок, в дом, где жили сотрудники издательства. Там было много китайцев: Гуйский, Чэнь Чанхао, Си Бин, Сюй Цзефань (Шибанов) и другие. Но прожили мы там недолго. Начались морозы, трубы центрального отопления не выдержали и полопались. В довершение всего прекратилась подача газа – это была уже настоящая катастрофа. Наше жилище превратилось в ледяную пещеру. Толстый слой инея покрывал стены, сказочно переливаясь даже при слабом электрическом свете. Но нам было не до любования явлениями природы – ртутный столбик градусника словно застыл на отметке минус двенадцать градусов по Цельсию. Оставленная в стакане вода замерзала, и он лопался. Жить в таком холоде было невмоготу, и мы вернулись в мое старое семейное гнездо – многонаселенную коммуналку в 1-м Басманном переулке. Там все же было пять градусов тепла. Толстая дореволюционная кладка стен, не в пример современным постройкам, защищала от стужи.

В один из ноябрьских дней того же 1942 года я внезапно почувствовала себя плохо, закружилась голова, и я потеряла сознание. Встревоженная мама вместе с соседкой-медсестрой высказали предположение, что у меня будет ребенок. «Боже мой, какая незадача – ребенок в такое тяжелое время! Как его растить?» – с тревогой думала я. Пошла к врачу-гинекологу – опасения подтвердились. Я высказала свои соображения. Врач, выслушав меня, улыбнулся и сказал, что привык к подобной реакции своих пациенток: у них всегда находятся причины, чтобы оправдать свое нежелание производить на свет ребенка. То это денежные трудности, то вопрос жилой площади, а вот теперь война. Время, правда, не совсем удачное, но все-таки. Я устыдилась своих колебаний, тем более что подспудно во мне уже зрело желание стать матерью. Ли Мин воспринял это сообщение спокойно, как должное. Шла война – в таких трудных условиях выражать повышенную радость по поводу того, что появится ребенок, было как-то неуместно.

Сводки Совинформбюро, которые печатались в газетах и передавались по радио, были по-прежнему лаконичными и представления об истинном положении на фронте не давали. Тем не менее тревожные слухи просачивались, все чаще звучало слово «Сталинград». И вот в декабре в одной из центральных газет (точно не помню – то ли в «Правде», то ли в «Известиях») появился большой «подвал»: очерк писателя Василия Гроссмана «Направление главного удара». Для меня открылась страшная правда об ожесточенных боях в Сталинграде, где прижатые к самому берегу советские дивизии держали оборону, отстаивая каждую пядь земли. Оказывается, немецкое наступление на Сталинград началось еще летом, а мы, находясь совсем рядом, в Энгельсе, об этом ничего не знали и даже любовались разноцветьем трассирующих пуль над мостом через Волгу. Но те летние бои были лишь прелюдией к зимнему кровопролитию, когда с обеих сторон, как в чудовищной мясорубке, перемалывались полки и дивизии. В феврале 1943 было официально объявлено о победе в Сталинградской битве. Стало ясно: наступил перелом. Надежда на скорое окончание войны окрылила всех.

Тем же летом, а может быть, и весной у нас в издательстве создалась напряженка. По указанию Политуправления Советской армии выпускались листовки для фронта на немецком, венгерском, румынском и испанском языках. Союзниками фашистской Германии были тогда Венгрия, Румыния и Испания. Воевавшие на фронте против советских войск испанские дивизии называли почему-то «голубыми» (тогда это слово не имело того значения, что сейчас), а румынских солдат прозвали «кукурузниками» – очевидно, из-за их привычной национальной еды мамалыги (каши из кукурузной муки).

Поскольку задание было ответственным и срочным, в издательстве царил аврал. Мне, как выпускающему, – работала я тогда в производственном отделе – приходилось по ночам торчать в типографии, чтобы наблюдать за печатанием листовок. Несмотря на беременность, я носилась вверх и вниз по типографским лестницам, а потом в поздний час спешила к последнему поезду метро. Уличные фонари не зажигались, из окон домов не падал свет, потому что в Москве по-прежнему соблюдалась строжайшая светомаскировка и все военные годы город был погружен во тьму. Я шла по улицам в кромешной темноте, дорогу находила почти на ощупь – ориентиром служили побеленные стволы деревьев по краям тротуара. Но страха не было.

В городе было спокойно даже ночью: никаких налетов, ограблений, нападений – все это появилось гораздо позже.

Продовольственная проблема оставалась по-прежнему острой, поэтому правительственными органами было принято решение о создании коллективных огородов. Пожалуй, это был единственно правильный выход из тупика, во многом способствовавший решению проблемы. Весной 1943 года в издательстве были организованы четыре бригады, куда вошли все сотрудники. Вместе с мужем я попала в бригаду китайской редакции. Под огород нам отвели большую полосу целины в дачной местности Подлипки. Наняли тракторы и по весне вспахали землю. Остальные работы – посадку, окучивание, уборку картофеля – мы выполняли уже сами. По воскресеньям с раннего утра ездили на наш участок. Надо было видеть привокзальную Комсомольскую площадь в те дни! Она вся была запружена народом: с лопатами на плечах огромная армия огородников устремлялась к трем вокзалам, втискивалась в битком набитые вагоны электрички.

Наша бригада, в которой были Гуйский с Любой, Чэнь Чанхао с женой Граней и другие китайцы, выделялась своим усердием. Все работы мы выполняли своевременно, тщательно окучивали картофель. На наших аккуратных грядках не было ни травинки, тогда как на участках французской и английской редакций буйствовали сорняки, среди которых еле угадывались чахлые кустики картошки. Наши труды не пропали даром: осенью картошка у нас уродилась на славу – величиной с кулак, а у других она оказалась мелкой, как орех. «У китайцев, – говорили в издательстве, – легкая рука. Землю они любят, и земля любит их, вознаграждает щедро».

Коллективные огороды просуществовали вплоть до 1946 года. Благодаря им мы все же стали не слишком страдать от голода. Всю войну выручала нас картошка, не сходила со стола. Варили мы ее в русском самоваре и ели на завтрак, на обед и на ужин просто с солью – масла не было. Сосновые шишки, чтобы разводить самовар, собирали в лесу, прилегавшем к нашему огородному участку. Запасались картошкой на всю зиму, держали в комнате под кроватью – другого места для хранения не было. Тяжелые мешки носили на спине до станции, садились с ними на электричку, а потом тем же способом тащили до дома. Откуда только силы брались – сейчас просто диву даешься!

В августе 1943 года я вместе со всеми работала на огороде, окучивая картошку, но через пару дней вдруг почувствовала симптомы, похожие на предродовые. Разбудила маму и мужа и сказала, что мне вроде пора отправляться в родильный дом. Меня поехали провожать Ли Мин и Мария. Никаких такси не было. Мы отправились к трамвайной остановке. Стояло раннее утро, трамваи только что пошли, но все места были заняты. Я стояла, худенькая, в своем широком пальто, которое скрывало все особенности фигуры. Никто и не подозревал, что со мной происходит, и не думал уступать мне место, как принято. Наконец Маруся не выдержала и обратилась к какому-то мужчине:

– Гражданин! Ну уступите же место женщине – она едет в родильный дом!

Гражданин посмотрел на меня с недоумением, но с места поднялся.

Несмотря на войну, в роддоме на Семеновской поддерживались чистота и порядок, палаты даже были полны. Я лежала в огромной палате, где стояло коек двадцать. Нам делали все необходимые процедуры, нянечки подавали судна, протирали полы. Физическая работа на огороде не только не пошла мне во вред, а даже, наоборот, облегчила роды. Я была рада, что исполнилось мое желание иметь дочку. Ли Мин тоже не требовал, чтобы непременно был сын.

Прямо из родильной палаты я написала ему письмо:

«Дорогие Мин и мамочка!

Чувствую себя хорошо, хотя вчера и сегодня вечером температура 37,2, но это не страшно. Сегодня в 6 ч. утра первый раз принесли мне кормить дочку. Вас всех интересует, какая она? Мин, она настоящая китаяночка – удлиненные глаза, широкий нос. Вчера, когда я ее увидела, она показалась мне совсем некрасивой, но сегодня уже через каждые три с половиной часа (время кормежек) она для меня все хорошеет и хорошеет. Волосенки у нее совсем черные. Мамочка, не огорчайся, что у тебя такая совсем восточная внучка – она будет хорошей девочкой.

Большое спасибо, Мин, за вчерашнюю передачу. Цветы стоят около меня и замечательно пахнут. Сестра, принесшая дочку для кормления, поднесла ее к цветам понюхать, но на ее слова: “Нюхай, нюхай, это для тебя” дочка, оставшись равнодушной, соизволила приоткрыть только один глаз».

Услышав, что я родила, муж тут же примчался, чтобы посмотреть на ребенка, но его в палату не пропустили. Вообще мужчин в палаты не пускали из гигиенических соображений, поэтому они прилипали к окнам – это был первый этаж – и «высматривали» новорожденных, когда их приносили кормить. На второй или на третий день Ли Мин пришел опять, в положенный час. Я вышла к нему в приемную. Он принес собственноручно приготовленный куриный бульон и еще какие-то вкусные вещи, но главной его целью было посмотреть на малышку.

Через неделю за мной приехали опять же Ли Мин и Мария, закутали девочку в одеяло и повезли нас домой. Новорожденная дочка была такая маленькая, что веса почти не чувствовалось. А что можно было ждать? Я ведь все эти месяцы питалась одной картошкой. Ли Мин держал на руках легкий сверток и все время заглядывал в него: боялся обронить ребенка по дороге.

Выбирать имя дочери муж предоставил мне, и я назвала ее Инной. Это имя мне нравилось своей звучностью и незатертостью, в те времена оно было редким. Когда я оказалась в Харбине, моя тамошняя няня из местных русских, узнав, как зовут девочку, всплеснула руками:

– Господи, Лизавета Павловна! Как же вы ее так назвали – это ведь мужское имя!

Но откуда мне, воспитанной в советское время, было знать, что в святцах действительно стоят имена трех святых мужского пола, почитаемых в один день, – Инна, Пинна, Римма!

Интересно, что уже в Китае муж, назвав дочь по-китайски «Иннань», выбрал для нее иероглиф «нань», что означает «мужчина».

А в Москве, когда я пошла в ЗАГС оформлять метрику о рождении, тоже случилась оказия: сотрудница учреждения никак не могла понять, какую фамилию и отчество следует давать ребенку, у которого в графе «отец» значится Ли Мин. Она настаивала, что надо написать Инна Ли Мин. Я возражала:

– Нет, напишите Инна Ли, ведь фамилия отца Ли.

– Почему Ли? Это слишком коротко!

– У китайцев все фамилии короткие.

– Ничего не знаю. Должно быть: Ли Мин.

Бюрократическая дама уперлась и все тут. Никакие аргументы не действовали. Наконец меня осенило:

– А вы позвоните начальству, пусть оно решит.

Начальство оказалось более разумным. Прозвучала инструкция:

– Пишите как говорит мать. Ей виднее.

Так в документах появилась Инна Миновна Ли.

* * *

После выхода из роддома я все начала делать сама: стирать пеленки, купать ребенка, гулять с ним, благо стояла еще теплая погода. Кормила дочку грудью, молока было достаточно, несмотря на скудость питания. По окончании декретного отдыха вышла на работу, а малышку стала оставлять на попечение мамы, но по вечерам и в выходные дни занималась ею сама. Все шло хорошо, пока было тепло. Но осенняя погода в Москве противная: серое небо, дожди, мокрый снег. Сыро, промозгло становилось и в комнате, потому что отопление работало слабо, температура поддерживалась всего в несколько градусов выше нуля. Ночью от пеленок шел пар, когда я их меняла. Надо было проворно управляться с этим делом, чтобы не застудить ребенка. Купать, конечно, приходилось редко, да и то в комнате у соседки, где стояла железная печка.

Трудное было время, да и не только для нас. Но тем не менее какая-то забота о детях со стороны государства все же чувствовалась. Для наблюдения за новорожденной в течение нескольких месяцев регулярно приходила из детской консультации патронажная сестра. А когда появилась необходимость прикармливать ребенка, то в молочной кухне при той же консультации нам стали выдавать детское питание. Ежедневно до работы Ли Мин ездил туда с бутылочками получать молоко, рисовый или гречневый отвар, овсянку, кисели. Плата за все это была настолько мизерная, что это никого не могло отяготить.

* * *

Незадолго до рождения Инночки, 5 августа 1943 года, ровно в полночь над Москвой прогремел первый салют в честь победы под Орлом, и с тех пор освобождение каждого более или менее значительного города отмечалось торжественными орудийными залпами. Ли Мин подносил нашу малышку к окну, и она, хлопая глазками, смотрела на взлетавшие вдалеке зеленые и красные огни салюта. Война покатилась в другом направлении – на запад.

В июле 1944 Москву всколыхнуло небывалое событие: по улицам города проводили пленных солдат немецкой армии. Шли они по Садовому кольцу, недалеко от которого находилось наше издательство. Я была в этот день на работе. Когда из-под железнодорожного моста вблизи Комсомольской площади показалась голова колонны, все сотрудники бросились к окнам и облепили их, точно мухи. Пленные «фрицы» на московских улицах – редкостное зрелище! До этого мы их видели только на экранах кинотеатров. Длинной серой лентой извивалась колонна немцев. Они шли нестроевым шагом в своей серой солдатской униформе. Выглядели так, как, наверное, обычно выглядят все пленные. Шествию их, казалось, не будет конца. Зрелище было впечатляющим и для нас даже успокаивающим – ведь раз есть пленные, значит, налицо военные успехи. Это поднимало дух и укрепляло уверенность в победе наших войск. С этой целью, видимо, и была задумана эта акция. Хотя и так было ясно: нужно еще немного потерпеть, и победа действительно будет за нами. Течение жизни становилось все более спокойным и мирным.

В апреле 1945 года Ли Мин выехал в командировку в оправлявшийся после блокады Ленинград. Его пригласил знаменитый китаист, академик Василий Михайлович Алексеев, нуждавшийся в консультациях по работе над Большим китайско-русским словарем. Вместе с ним в одном вагоне поехал и Лев Эйдлин, ученик Алексеева. И в гостинице их поселили вместе.

Ленинград очаровал Ли Мина, который с восторгом написал мне, что влюбился в этот город и в красавицу Неву. Я с юмором отвечала ему:

«Милый Мин!

Во-первых, не могу не выразить моего удовольствия тем, что твое “женское окружение в поезде превратилось в мужское окружение”. Во-вторых, что ты живешь не с “одной”, а с “одним”. В-третьих, заверяю тебя в том, что ревновать к Неве и к городу вообще не буду. Хотя должна тебе напомнить, что ты заверял меня в том, что я твоя “последняя любовь”, и вот, оказывается, у меня появилась соперница. Вот оно, мужское непостоянство!

Ну, довольно, я пыталась шутить. В такое хорошее расположение духа привело меня твое письмо.

Мин, я действительно очень скучаю (надо сказать уже) о тебе, о таком “противном”, как говорит Толик, Мине. В комнате без тебя как-то пусто. Сегодня вечером, может быть, пойду к Липе[82]82
  Сестре Олимпиаде Павловне.


[Закрыть]. В Москве настоящая весна, даже лето, все ходят без пальто, делается даже душно.

Мин, я очень рада, что ты получил уже, как я вижу, большое удовольствие от поездки. Ведь Ленинград действительно изумительный город! Москва не может с ним равняться, куда ей!

Обязательно используй малейшую возможность, чтобы увидеть как можно больше. Сходи обязательно в Эрмитаж.

Я уж, как говорится, так и быть, не буду сердиться за твои “бесчисленные ошибки” в письме. Только уж раз ты сделался поклонником красавицы Невы, не называй ее Нивой (по-русски это равнозначно слову “поле”).

Нет, серьезно, Мин, я должна тебе сделать комплимент, несмотря на ошибки в письме, уже чувствуется хороший слог, это уже большой прогресс.

Я болтаю всякие пустяки, всякий вздор, теперь задам тебе серьезный вопрос: “Как у тебя с деньгами?” Я боюсь, что прежде чем ты там получишь, ты останешься без копейки. Но зато когда получишь, не стесняй себя ни в чем, хорошо?

Минуся, пиши мне еще о твоих впечатлениях – это будет для тебя практикой в русском языке. Целую тебя крепко. Твоя Лиза.

P. S. Решила поставить слово “твоя”, так как вспомнила, что в одном письме его отсутствие тебя очень огорчило. Чтобы письмо скорей дошло с сегодняшним поездом, я несу его на Ленинградский вокзал».

В 1985 году одной из «первых ласточек», предвещавших восстановление дружеских отношений между СССР и КНР, стало прибытие в Пекин делегации советских писателей, куда был включен и Лев Залманович Эйдлин. Мы с дочерью Инной встретились с ним на приеме в советском посольстве. Лев Залманович, совершенно неожиданно для нас, начал вспоминать о знакомстве с Ли Лисанем, о той давней поездке в Ленинград, когда в гостиничном номере у них шли долгие задушевные беседы и Ли Лисань рассказал ему, как его арестовали, как я ходила по тюрьмам в его поисках, как ждала его.

– Он был взволнован до слез, рассказывая об этом, и все время повторял: «Ну как она так смогла! Как смогла!»

Эйдлин и сам взволновался при этом воспоминании. Его искренность и душевность тронули и меня. К сожалению, здоровье Льва Залмановича не выдержало этой поездки, и прямо с самолета в Москве его отвезли в больницу, где он безвременно скончался.

А в 1986 году мне во второй раз в жизни удалось попасть в Ленинград. Говорю «удалось», потому что я приехала в Москву после двадцатипятилетнего перерыва по приглашению родственников (Толи Кишкина), и, чтобы поехать в Ленинград, пусть на несколько дней, требовалось получить разрешение УВИРа, а сидевшие там гэбисты отказывались давать его. Один из них прямо заявил:

– Вас же в Москву пригласили? Вот сидите в Москве и наслаждайтесь!

– А я сижу и наслаждаюсь. Но хотела бы еще насладиться и Ленинградом.

Полемика не дала результатов. Хорошо, помог знакомый китаист Е. В. Пузицкий, который задействовал свои каналы, и разрешение, в порядке исключения, я получила.

Благодаря тому же Пузицкому я встретилась в Ленинграде с дочерью академика Алексеева Любовью Васильевной, прекрасной интеллигентнейшей женщиной, которая нашла время, чтобы поводить меня по своему любимому городу, и с которой мы говорили о ее отце и о моем муже.

Много незабываемых встреч и знакомств было в моей жизни.

* * *

В один из весенних дней 1945 года Ли Мин неожиданно сказал, что придется на время приютить у себя одного товарища, китайца, приехавшего из Казахстана. Его имя – Сянь Синхай – мне совершенно ничего не говорило. По одному этому можно судить, насколько скудны были мои познания о Китае, – будь то его политическая или культурная жизнь. В культуре Китая единственным, кого я знала, был Лу Синь, рассказы которого я читала в переводе.

Сегодня имя Сянь Синхая в Китае известно всем – он стал классиком китайской национальной музыки ХХ века. Получив музыкальное образование в Шанхае, а затем в Парижской консерватории, Сянь Синхай одним из первых использовал в своих композициях принципы и приемы европейской гармонизации и оркестровки в сочетании с национальной мелодикой и народными мотивами. Патриотический пафос, сочувствие обездоленным привели его в революционный лагерь. В Яньане Сянь Синхай написал свои лучшие произведения, в том числе кантату «Хуанхэ», но его душила чахотка – болезнь многих интеллигентов. В 1940 году композитора командировали в Советский Союз для лечения и работы над музыкой к документальному фильму об Антияпонской войне. Фильм был отснят в Яньани, но монтаж и окончательная доработка проходили в Москве. Война прервала работу над почти законченным фильмом. Сянь Синхай с товарищами отправился на родину. Что-то произошло по дороге, а в сумятице военного времени невозможно было связаться с соответствующим московским ведомством, и он застрял в Казахстане, в Алма-Ате, всеми забытый: без денег, без пайка, то есть практически без средств к существованию. Русского языка он почти не знал. Жил за счет того, что удавалось продать на толкучке, – положение было отчаянным. Только к концу войны ему удалось выбраться в Москву. Прямо с вокзала он направился в «Издательство литературы на иностранных языках» – единственное место, где он был уверен, что найдет китайцев – товарищей по партии. В издательстве Сянь Синхая привели в китайскую редакцию, и первым, кого он увидел, был Ли Мин. Знакомы они раньше не были, но Ли Мин по своей отзывчивости сразу вошел в его положение и предложил пожить у нас. Оказать гостеприимство было просто необходимо, потому что еще непонятно было, какая организация должна взять над композитором опеку. Коминтерна, в распоряжение которого направили Сянь Синхая, к тому времени уже не существовало: он был распущен в 1943 году. Оставалось лишь Общество Красного Креста, но ведь нужно было с ним связаться, подать заявление, оформиться. Пока суд да дело – не спать же человеку на улице! Все это мне было понятно. Беспокоило только, что не сможем предоставить гостям должных удобств, потому что сами жили очень тесно и кроватей лишних не было. Как тут разместиться? Но, если нужно, выход всегда найдется: мы с мужем уступили гостям свою кровать, а сами улеглись на полу, подстелив тонкий матрасик.

Говорю «гостям», потому что Сянь Синхай приехал в Москву не один, а с женой, которую он нашел (или она его нашла?) в Алма-Ате. Это была полная приземистая еврейка с рыжими волосами, не очень симпатичная, зато хваткая и расчетливая, какой она себя потом показала. По профессии она была учительницей английского языка и с мужем говорила на этом языке, ведь Сянь Синхай по-русски не понимал. Насколько он изъяснялся по-английски – судить не могу, но я с ним общалась на французском. Разговаривал он по-французски неплохо – ведь он провел в Париже несколько лет и язык не забыл – в отличие от Ли Мина, который во Франции, видимо, больше всего увлекался революционной деятельностью и давно растерял то немногое, что усвоил из французского, за исключением разве что “merci, madame”.