Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

В Харбин мы прибыли, насколько помнится, на третьи сутки. Это было 6 октября 1946 года. Вещи наши вынесли на перрон все те же солдатики. Я сошла следом, с нетерпением ожидая увидеть Ли Мина.

И тут передо мной возник какой-то советский железнодорожник. Начальнически-безоговорочным тоном приказал:

– Автобус на площади. Всем ехать в гостиницу.

– Почему в гостиницу? Я ведь к мужу приехала, – растерянно выговорила я.

– А кто ваш муж? – спросил этот человек в железнодорожной форме.

– Ли Лисань, – назвала я.

Эта китайская фамилия, по-видимому, ничего ему не объяснила, а только усилила недоумение, которое прямо отразилось у него в глазах. Но все-таки он оставил меня в покое.

Тогда я еще не знала, что в Харбине существует как бы два мира: один – узкий, замкнутый мирок командированных советских людей, которые четко дистанцировались от местных своих соотечественников; другой – китайский мир в лице коммунистов, вступивших в город вместе с Народно-освободительной армией. Это был другой обособленный круг, живший по своим законам.

Я стояла на перроне и искала глазами мужа. Время шло, а его все не было. Вдруг мои спутницы радостно воскликнули:

– Вон, вон идет ваша машина!

Наша машина? Автомобиль, принадлежащий моему мужу? Поистине, дни чудес!

На перрон действительно въезжал голубого цвета форд.

Машина остановилась, но в ней никого не было. В чем дело? Где мой муж? Мне объяснили, что он на важном заседании. Но для меня это не было веским доводом.

Какое может быть заседание, когда из такого далека приезжает жена с ребенком?!

Я совсем не представляла, кем теперь стал Ли Лисань и что значит быть женой крупного политического деятеля, день и ночь занятого по горло. По существу, я даже толком не знала, какой работой занимался мой муж после того, как мы с ним расстались.

Я почувствовала себя глубоко обиженной. Ехала-ехала – и вот нa тебе!

Но все-таки меня, надутую, усадили в автомобиль, и мы покатили.

Харбин не удивил меня своим видом: привычного типа каменные дома, двух-, трехэтажные, как на старых улицах Владивостока, Саратова или других провинциальных городов, магазины с вывесками на русском языке, православные церкви. На улицах много обычных светлоглазых лиц. Почти русский город.

И вот перед нами показались скромные на вид особнячки, предназначавшиеся для служащих КВЖД, стоявшие на перекрестке, по углам двух спокойных улочек – Садовой и Технической (все улицы в городе имели русские названия), как оказалось, напротив Харбинского политехнического института, в Новом городе (Наньган). Весь прилегающий район был застроен такими же типовыми домиками.

Подъехали к кирпичному домику дачной постройки со стеклянной верандой. На крылечке стоял Ли Лисань в военной форме – френче и брюках цвета хаки, совсем как у гоминьдановских военных. На голове нечто вроде конфедератки, на ногах изящные ботинки из светлой кожи, каких я в Москве не видывала. Очень уж непривычно выглядел он для меня в этой генеральской, как оказалось, форме! А так как я вдобавок была на него в обиде, то встреча получилась совершенно не такой, какой я ее мысленно столько раз себе рисовала.

Ли Лисань меня даже не обнял и не поцеловал, что меня окончательно разобидело. Охладел он, что ли, за время разлуки? Или выглядела я не ахти как – худая, как палка, вид измученный после долгого пути и предотъездных волнений?

Тогда я не подозревала, что в Китае при встрече с близкими не приняты ни объятия, ни поцелуи на людях. Так уж повелось с давних времен. И мне предстояло привыкать к новым обычаям и отношениям.

Выяснилось, что в пятикомнатном домике мы с Ли Лисанем будем не одни: тут жили и его охранники, и личный секретарь. Приехавшим со мной девушкам – Лили и Сунь Кеин – тоже отвели отдельную комнату. Наш дом уподобился битком набитой коробочке, но после московской тесноты это меня не беспокоило.

Смущали некоторые перемены, которые произошли в муже: в нем появилась какая-то властность, порывистость, привычка командовать. Другая жизнь выработала другую манеру поведения. Он опять стал крупной величиной и уже не вел себя так спокойно, как раньше. Он был очень целенаправлен, но нередко погружался в свои мысли, как бы отрешаясь от бытового окружения, не откликался на происходящее, – видимо, решал про себя какие-то важные рабочие проблемы, а если обращался к окружающим, то говорил отрывистым тоном приказа: «Машину! Я уезжаю».

Вместо скромного интеллигента Ли Мина передо мной был совсем другой человек – партийный руководитель, генерал, за которым всегда ходила целая армия охранников. (За охрану отвечало целое отделение солдат.) Они предупреждали каждое его желание. Даже когда в общественных местах возникала необходимость посетить туалет, солдаты-охранники отправлялись вперед на разведку и только убедившись, что обстановка нормальная, пропускали туда «шоучжана» (начальника), как они именовали Ли Лисаня. Не знаю, тяготился ли этим Ли Лисань, но в среде, к которой он принадлежал, то есть в высшей партийной элите, так было принято, и, когда я приехала, мой муж уже вполне вошел в новую роль.

Итак, я стояла на пороге другой жизни. Какой стороной она обернется для меня? Чего в ней будет больше – радостей или горестей? В то время, пятьдесят лет назад, Китай был так далек от всего европейского! Мне предстоял долгий процесс вживания в новую среду. Но на первых порах я над этим не задумывалась.

Несомненно одно – муж лучше меня понимал, что сразу мне окунуться в китайский быт будет не так-то легко. И он все продумал для того, чтобы создать приемлемые для меня условия, проявил о нас вдумчивую заботу. Он был нежен ко мне и к дочери, и я его простила.

При всей своей занятости муж нашел время поехать в магазин и купить детскую кроватку, матрасик, одеяльце, большие пуховые подушки (китайцы спят на жестких и длинных) и, что очень важно, нанял домработницу из местных русских, которая оказалась превосходной поварихой. После многих лет полуголодного существования я набросилась на вкусную еду и за месяц сильно прибавила в весе. Все эти годы в Москве благодаря скудному питанию и военным невзгодам я сохраняла стройную девичью фигурку, а здесь сразу раздобрела – от прежних 56 до 70 кг. Кулинарное искусство домработницы оказало мне медвежью услугу. Не зря говорится, что хороший повар – худший враг здоровья.

Правда, эта первая работница прослужила у нас недолго, ее изгнали из нашего дома после одной неприятной истории. Наш китайский управляющий Лао Мэн пришел ко мне и пожаловался, что она ворует муку и прочие продукты. «Мы ее рассчитаем», – сказал он мне. Я ничего не возразила. Домработницу оплачивали за счет казенных средств, и в вопросы найма я не вмешивалась.

После этого в доме появилась Антонина, еще не старая женщина, лет за сорок. У нее были три дочери – красивые статные девчонки. Я видела только двух – старшая из дочерей к тому времени оказалась уже в Советском Союзе при весьма авантюрных обстоятельствах.

Когда Советская армия в 1945 году вошла в Харбин, несмотря на то, что солдатики, да и их командиры, позволяли себе разные вольности и нарушения, большинство русских, исстрадавшихся за время японской оккупации, приняли военных на «ура». Особенно женщины – они как с цепи сорвались: всюду закручивались лихие романы, кипели бурные страсти. Через год в память об этом любовном безумии в городе появилась поросль ребятишек, которых метко окрестили «трофеечками».

Не миновала эта эпидемия и семью Антонины: в жизнь ее старшей дочери ворвался какой-то майор или подполковник. Но он в отличие от многих не захотел расстаться со своей подругой.

Получить же разрешение на брак с русской эмигранткой он, конечно, не мог и поэтому прибегнул к чрезвычайному способу. Когда пришел приказ о выводе Советской армии, майор посадил девушку в теплушку вместе со своими бойцами, которые спрятали ее при переезде границы. Антонина глухо упоминала о том, что после этого у майора с дочерью были какие-то неприятности, но, слава Богу, все обошлось, и они поселились в каком-то приволжском городе.

Вторая дочь Антонины вышла замуж за местного русского, но муж ушел, и она осталась одна с ребенком. А третья, Тамара, может быть, самая красивая, завела богатого любовника-китайца, который ее холил и прекрасно одевал. Такие коллизии были нередкими в жизни харбинских семей.

Через Антонину я начала вникать в уклад харбинского быта, сильно отличавшегося от привычного, советского.

На Рождество она пригласила меня к себе домой. По традиции, в первый день Рождества в харбинских домах накрывались столы, ставилась водка, угощение, и начинался прием визитеров. Причем с визитами ходили только мужчины, а женщины сидели дома. Визитер заходил, кланялся, поздравлял с Рождеством Христовым. Потом присаживался к столу, закусывал, выпивал по стопочке и двигался дальше. И вот так в течение целого дня, начиная с десяти утра и до вечера. Об этом чисто русском обычае я раньше только читала у Чехова в рассказе «Визитеры», а теперь увидела своими глазами.

Но еще больше поразили меня крещенские обряды, сохранившиеся в Харбине. В тот год (январь 1947 года) стояли страшные холода, морозы доходили до минус тридцати градусов. Когда я выходила на улицу, брови и ресницы сразу индевели, слипались. И вот на Крещение Антонина предложила мне:

– Пойдемте посмотрим на крестный ход.

Я с огромным интересом согласилась. Мы пришли к спуску на реке Сунгари, где уже толпилось множество людей. Внизу, на реке, приготовлена была Иордань – бассейн, прорубленный во льду.

Мы ждали, топчась на берегу, и вот, наконец, издали показалось торжественное шествие: священник в праздничном облачении, высоко поднятые хоругви, дьякон с кадилом, певчие, поющие молитвы, а за ними – ряды верующих. Шествие спустилось к реке. Священник освятил Иордань, а затем несколько заранее приготовившихся человек разделись на трескучем морозе и спрыгнули в прорубь. Когда они выходили из воды, пробыв там минуты две – три, их тут же закутывали в овчинный тулуп и подводили к батюшке для благословения.

Зрители, окружившие Иордань плотным кольцом, стараясь занять места поудобнее, теснились, толкались. Слышались непривычные для меня возгласы:

– Господа, господа! Не толкайтесь! Спокойнее, спокойнее!

«Боже мой! – мелькнула у меня мысль. – Я попала на съемку какого-то фильма из дореволюционных времен!»

Слово «господа» на моей памяти вообще не произносилось. Его можно было услышать только в кино или на сцене из уст белых офицеров.

Мне показалось ирреальным все происходящее, словно я на какой-то машине времени вернулась на полвека назад. Когда я написала об этом маме в Москву, то получила от нее ответ, для меня совершенно неожиданный: «Господи! Даже я не видела ничего подобного в своей юности!»

Религиозная сторона была очень важной в жизни русского Харбина. В районе Наньган, где мы жили, было много церквей, и не только православных – там же находились и костел, и кирха, ведь в харбинскую общину входили и поляки, и немцы-лютеране из России, были и сибирские старообрядцы.

Особенно запомнилась Свято-Николаевская церковь в самом центре города, недалеко от вокзальной площади. Сложенная из бревен, очень русская по стилю, она была похожа на сказочный терем-теремок. Мы с Инночкой так ее и называли. Увы, от этой причудливой красоты не осталось и следа! В варварские дни «культурной революции» храм разнесли по бревнышку, с удивлением обнаружив, что он был построен без единого гвоздя. Это ли не чудо! Какие руки его возводили! Но уникальность не спасает от разрушения, и при воспоминании об этом православном храме мне и сегодня становится грустно.

До наших дней сохранилась Покровская церковь (ее называли «украинской»), но кладбище при ней сровняли с землей.

А в свое время по харбинским улицам тянулись пышные похоронные процессии: катафалк, накрытый белой плетеной накидкой с кистями, лошади в белых попонах, впереди всех священник или дьякон, за ним человек с иконой в руках, а уже дальше, за катафалком, толпа друзей и родственников в трауре, следующих пешком или в экипажах, в зависимости от состоятельности. Когда процессия проходила по улице, с каждой церкви раздавался похоронный звон. Эти мерные редкие звуки колоколов сопровождали катафалк до тех пор, пока он не исчезал в воротах кладбища, которое находилось в конце проспекта.

Были у русских и свои культурные центры, например, Коммерческий клуб в Даоли. Там на Святках устраивались костюмированные балы, съезжались нарядно одетые господа, дамы в мехах и в вечерних туалетах – обеспеченные, состоятельные люди. Хотя некоторые богачи после появления Советской армии покинули Харбин, переехав в Шанхай или за границу, кое-кто еще оставался.

Местного магната, еврея-караима Лопато, имя которого было на устах у всех харбинцев, мне довелось увидеть один раз, из зрительного зала Железнодорожного клуба.

Было это во время празднования очередной годовщины Октябрьской революции, организованного Советским консульством. Лопато был избран в состав почетного президиума. С интересом взирала я на этого упитанного человека невысокого роста – первого капиталиста, увиденного мною вживую. Рядом с ним в президиуме находился и митрополит, глава Русской православной церкви в Китае, при всех своих регалиях: в клобуке, рясе, с панагией на груди. Так вот и сидели они, капиталист и церковнослужитель, под портретами вождей мирового пролетариата как олицетворение политики единого фронта.

За границей без языка тяжело – это банальная истина. В Харбине меня выручало то, что кругом звучал русский язык. И в магазине всегда можно было объясниться с продавцами-китайцами – они все, одни лучше, другие хуже, но говорили по-русски. Наряду с этим в ходу был какой-то невообразимый «волапюк», «пиджин рашн», на котором местное русское население изъяснялось с китайцами. Как-то раз, помню, нам с Ли Лисанем на прогулке захотелось переправиться через Сунгари на островок с чудесным названием Солнечный – это был дачный район Харбина. Решили нанять лодку. Лодочник оказался русским.

К Ли Лисаню он обратился на тарабарской смеси двух языков с оттенком явного пренебрежения:

– Твоя налиды надо?[87]87
  «Тебе куда надо?»


[Закрыть]

Я прямо зашлась от возмущения и, вопреки своему обыкновению, резко оборвала его:

– Вы что думаете, мы языка не понимаем? Да мой муж лучше вас знает русский. Вот и вы говорите по-человечески!

Лодочник сразу осекся и молча заработал веслом.

Сейчас вошло в моду слово «адаптация» – в мои времена такого понятия не было. Мы жили, запертые в своих собственных границах, мыслящие по раз и навсегда установленным канонам и искренне думающие, что весь мир устроен так же, как у нас. Поэтому, когда я ехала в Китай, то, по существу, ничего не знала об этой стране, о китайцах и их быте. Мир был разобщенным. Единственное, что я прочитала, это была книга Агнессы Смедли «Земля», в которой описывался старый патриархальный Китай, но он показался мне таким далеким, таким непонятным, что я почти ничего не зафиксировала в памяти. Поэтому, несмотря на десять лет совместной жизни с Ли Лисанем, Китай оставался для меня terra incognita.

И вот я оказалась среди китайцев – настоящих, неевропеизированных. Здесь, в восточной стране, отгороженной Китайской стеной, на протяжении тысячелетий складывалась своя специфическая культура, особое мышление. Все было разительно не похоже на то, к чему я привыкла с малых лет. Я многому удивлялась и многое отторгала, но все-таки была достаточно тактична, чтобы не выражать вслух свое возмущение или неприятие.

Даже брюки на женщинах казались мне странными.

«Нашла чему удивляться! – усмехнется современный читатель. – Разве сегодня не встретишь русских женщин в брюках?»

Безусловно. Но ведь прошло полвека, и в мире многое изменилось: русские женщины стали носить брюки, а китаянки – юбки. Но тогда было иначе.

Правда, жены ответработников носили суконные брюки, имевшие хоть какой-то покрой, и нечто, похожее на френч со стоячим глухим воротничком, но обычные женщины в революционном кругу ходили просто в ватных штанах, ватных шапках, носили прямые волосы, стриженные скобкой, или косички. Никакой женственности, никакого намека на фигуру. Национальная одежда «ципао», обрисовывающая силуэт и открывающая ноги, считалась признаком буржуазности.

Меня позабавил один незначительный эпизод, вероятно, потому он и запомнился. Кто-то из китайских женщин, пришедших навестить меня, привел с собой мальчика лет семи, одетого в длинное пальто с воротником из чернобурой лисицы. Матери, видимо, не было известно, что это очень дорогой мех, который носят лишь элегантные дамы, и он совершенно неуместен на ребенке. Но откуда ей было это знать!

Тогда я еще понятия не имела, насколько простыми, незатейливыми были быт и представления тех, кто прежде жил в Яньани.

Вскоре по приезде мне со склада обмундирования выдали синий материал на штаны и… белые матерчатые тапочки! Их вид вызвал у меня почти отчаяние. «У нас в таких тапочках только покойников в гроб кладут!» – мелькнула испуганная мысль.

Я вежливо поблагодарила и поступила по-своему: из синего материала сшила себе скромное платье с красным кантиком, а тапочки убрала с глаз подальше.

Потом, в преддверии холодной зимы, мне предложили самой поехать на склад и выбрать меховое пальто. Я согласилась, потому что самой купить не было возможности. А морозы в Харбине стояли под сорок градусов – ресницы замерзали от холода. Приехали на склад конфискованного имущества. Это были, похоже, старые арсеналы, теперь доверху забитые разного рода барахлом («шмотками», как сейчас принято говорить) – тут можно было найти и одежду, и посуду, и мебель. Все эти вещи остались от японцев. За те пятнадцать лет, что Маньчжурия находилась в оккупации, здесь появилось несколько сот тысяч японских переселенцев. Они успели обустроиться, обзавестись семьями и имуществом. Жили, конечно, хорошо. И вот после капитуляции Квантунской армии грянула депортация, естественно, в кратчайшие сроки и с минимумом багажа. Японцев эшелонами вывозили в Далянь (Дальний) и другие порты, а оттуда пароходами – на родину. Депортация в целом проходила организованно, без сопротивления, но были, конечно, и трагические случаи, когда целые семьи, включая женщин и детей, делали себе харакири. Оставшееся имущество конфисковывалось и свозилось на специальные склады.

К чести Ли Лисаня хочу сказать, что он, занимавший тогда пост начальника Управления внешних сношений армии и по долгу службы руководивший депортацией в Харбине, не позволил себе взять ничего. Единственным напоминанием об этом периоде остались черная лаковая шкатулка, которую он подарил мне в день приезда, и японский будильник, поднимавший его на работу. Я вспомнила о целых составах трофейного имущества, которые советские генералы в это же самое время вывозили из Германии.

И вот теперь я ходила среди норковых шуб, соболей и чернобурок, но мне было стыдно брать просто так, без денег, и я выбрала самую скромную беличью шубку (первую и единственную в моей жизни!). Очень скоро она у меня вытерлась, и я ее кому-то отдала.

Я и потом старалась следовать своим понятиям в одежде и всегда отдавала шить на заказ. Портных нашла в Саманном городке – чисто китайском районе, где ютилась беднота. Здесь был другой мир по сравнению с Новым городом (Наньганом), в котором обитала я. Замусоренные улицы, люди в лохмотьях, женщины с всклокоченной головой, выглядывавшие из своих лачуг-мазанок.

Японцы очень жестоко обходились с китайцами и довели народ до полного обнищания. В Маньчжурии гуляли чума, холера, эпидемии кожных болезней.

Русские, которым тоже пришлось несладко, говорили мне:

– Мы при японцах жили впроголодь, а китайцы еще хуже. Если бы японцы тут задержались, то нас ждал бы голод, а китайцам оставалось бы есть только землю.

Здесь, в Саманном городке, в домиках китайского типа, правда, чуть получше, жили и отдельные русские семьи, из тех, кто победнее. Среди них-то и оказались две женщины-портнихи, которые меня обшивали, и еще китаец-портной. Когда мне нужно было ехать на примерку, Ли Лисань давал мне джип (вместо форда, чтобы меньше привлекать внимания), и меня везли туда.

* * *

Сразу после моего приезда к нам в дом потянулись ответственные дамы – супруги членов Северо-Восточного бюро ЦК: посмотреть на русскую жену Ли Лисаня, познакомиться.

Чинный разговор, естественно, шел через Линь Ли, Сунь Кеин или других переводчиков. Как я уже говорила, в основном это были женщины без особого образования, партизанского типа.

Потом и я побывала с ответными визитами в домах китайской партийной элиты. Общим было впечатление, что для них это не дом, а временное жилище, бивуак. Видимо, десятилетия походной жизни приучили людей к постоянным перемещениям, военным переходам и уничтожили само понятие дома. Всюду царили хаос, грязь, беспорядок. Я просто не понимала, как можно жить так. Хотя у всех был целый штат обслуги: денщики, повара, охранники – но эти крестьянские пареньки, никогда раньше не жившие в городских условиях, совершенно не соображали, что нужно делать. Полагались и няньки – по одной на каждого ребенка. А детей в те времена было много, почти в каждой семье рождались погодки.

Помню, при посещении одной высокопоставленной семьи я случайно зашла в детскую и увидела шесть – семь кроватей, расставленных рядами и заправленных скучными солдатскими одеялами, как в казарме. Посредине комнаты стояла нянька, грязная, растрепанная, и держала на руках такого же неухоженного младенца. По старой китайской привычке основной обязанностью няньки было не спускать ребенка с рук, чтобы он, не дай Бог, не заплакал. Прочие детали ухода полностью игнорировались.

Как-то раз я, узнав, что жена одного из местных руководителей родила ребенка, поехала ее навестить. Роженица лежала в неприбранной, грязной комнате на огромной кровати, вокруг суетились няньки – они кормили ее в постели. Когда подали ложку, она посмотрела и отшвырнула ее назад:

– Грязная!

«При чем здесь ложка, – подумала я, – если кругом такая грязь, что жить невозможно!»

Я никогда не думала, что понятия «чистоты» и «грязи» могут так сильно отличаться. Сама я старалась устроить все в доме на русский лад и поддерживать чистоту и порядок. И, хотя имелась домработница, я нередко самолично бралась за веник и тряпку, как привыкла с детства.

И вот как-то раз, когда я занималась уборкой дома, произошел курьезный эпизод.

В фартуке, с веником в одной руке, с совком в другой я подметала пол в передней, как вдруг раздался звонок. Торопливо открываю дверь, вижу: на пороге стоит какой-то русский господин, прилично одетый. Как его пропустила охрана? Он, видимо, сумел договориться с солдатами.

Я стою и жду, когда пришедший откроет рот. А он, в свою очередь, смотрит на меня испытующим взглядом: что, мол, за русская птица залетела в китайское генеральское гнездо? Примерно такое выражение было у него на лице.

– Извините, вам кого? – прервала я затянувшееся молчание.

– Могу ли я видеть Его Превосходительство генерала Ли Лисаня?

Подумать только – Его Превосходительство! Такое именование, которое я в жизни не думала услышать, повергло меня в полную растерянность.

– Его нет дома, – пролепетала я.

– А когда он будет?

– Не могу сказать. Не знаю.

– Ну тогда, может быть, доложите супруге Его Превосходительства?

– А это я его супруга.

Тут уж пришедший оторопел.

Последовала немая сцена. На лице у посетителя отразилась целая гамма чувств. Еще бы – генеральша в переднике и чуть ли не с метлой в руках! Такого в харбинской жизни, которая текла по нерушимым дореволюционным канонам, еще не бывало.

Выбитый из колеи, харбинец отвесил поклон и, попятившись, удалился, оставив меня не в меньшей степени озадаченной.

* * *

С уборкой все было в порядке, но вот с мытьем у меня вначале возникла проблема: в домике, где мы жили, был поломан водопровод, ванны не работали, и пришлось ездить в баню. Но это оказалась не русская баня, а японская – общий бассейн посредине большого зала, где по японским обычаям моются все вместе, без различия пола.

После изгнания японцев китайцы ввели раздельные сеансы для мужчин и женщин, но на женских сеансах оставались все те же банщики-мужики. С отрешенными лицами они спокойно двигались среди голых женских тел, что-то подавали, что-то уносили – мыло, чай, полотенца. Никакого движения чувств не отражалось в их взглядах – для них мы были не женщины, а бесполые клиентки. Тем не менее такое обслуживание меня очень стесняло, и муж договорился, чтобы мы ездили мыться в гостиницу для иностранных гостей.

В противоположность гигиене еда всегда составляла очень важную часть жизни китайцев, в отличие от русских. Гастрономические изыски, культ кулинарии не исчезали в самые трудные времена.

В тот харбинский период по разным поводам устраивались банкеты с обильным угощением. Меня поражали десятки блюд из самых невероятных продуктов, которые нескончаемой чередой подавались на стол. Но я, воспитанная на малом, не могла сразу ко всему привыкнуть. Особенно странным было то, что по традиции сладкие блюда подавались не на десерт, а в середине банкета – после какого-нибудь компота из семян лотоса или рисового пудинга с цукатами опять следовали жирная свинина, рыба под острым соусом или что-нибудь еще в таком роде. А я, поев сладкого, не могла уже больше есть, эта привычка у меня сохранилась до сих пор. И еще мне очень трудно было обходиться без хлеба. В заключение банкета подавалась чашечка риса, а мне так хотелось хотя бы кусочка хлебца! Но приходилось мириться. И с палочками я справилась не сразу. Сначала мне, в порядке исключения, давали вилку и ложку, и только много позднее, в Пекине, один раз получилось так, что в ресторане не нашлось европейских приборов, и мне пришлось ковыряться палочками. Вот тут я подумала: «Нет, пора осваивать это орудие производства! Все равно это легче, чем выучить китайский язык».

Я появлялась на банкетах в тех случаях, когда принимала китайская или советская сторона. В основном это были малые, для узкого круга приемы, например, у советского генконсула, у генерала Журавлева. Советские представители нередко любили приглашать к себе домой, и обязательно с супругами, – таким образом и мне довелось приобщиться к светской жизни. Случались иногда курьезные случаи на почве различия культур. На одном из приемов в консульстве, видимо, решили усилить национальный колорит. Организовали антураж в деревенском стиле, под старину. Поставили деревянный стол без скатерти, красивые деревянные лавки. На стол подали глиняные блюда с пучками зеленого лука, деревянные солонки, черный хлеб и ко всему прочему окрошку на квасе. А китайцы окрошку на дух не переносят. Все были обескуражены: зачем тут сырой лук? Что это за баланда, которой их угощают? Удовольствия они, в отличие от меня, конечно, не получили.

Хочу оговориться, что если приемы устраивались для гоминьдановцев и американцев, игравших роль посредников на переговорах (война шла, но переговоры для проформы вяло продолжались), то в этих случаях я никогда не появлялась. Здесь действовало строгое табу: советскую супругу запрещалось афишировать.

Признавая необходимость подобной конспирации, я все-таки про себя думала: «А ведь это вроде секрета Полишинеля – при желании ведь так просто узнать, что у Ли Лисаня жена русская!»

Но, к слову сказать, у меня самой не было никакого желания присутствовать на такого рода приемах – я не знала ни китайского, ни английского языка, да и держаться не умела на подобных светских церемониях.

Зато в домах у советских работников мне нравилось бывать – там было все понятно и привычно, только, пожалуй, уютнее и красивее, чем в простых московских семьях. Помню, меня поразило, что каждый раз к приходу гостей в туалете меняли полотенце для рук. Это мне так понравилось, что я с тех пор завела такой же порядок и у себя в доме.

Но то, что казалось понятным мне, нередко шокировало китайцев. С этим связан один яркий случай.

У секретаря Северо-Восточного бюро ЦК КПК Пэн Чжэня (впоследствии он стал членом Политбюро и мэром Пекина) была очень красивая молодая жена. На одном из банкетов она оказалась рядом с генералом Журавлевым, который начал от души ухаживать за ней: подливал вина, накладывал на тарелку угощение. Разговаривать с красавицей-китаянкой генерал не мог, но его усиленные знаки внимания, скорее всего, имевшие дипломатическую цель – выразить уважение к Пэн Чжэню, и без того повергли ее в полное замешательство. Она, полыхая румянцем, наклонила голову и не отрывала глаз от тарелки. А сам Пэн Чжэнь нахмурился и сидел туча тучей.

Я изумленно наблюдала за этой сценой и, вернувшись домой, спросила мужа:

– Что это Пэнь Чжэнь был сегодня такой недовольный?

Ли Лисань ответил:

– А ты что думала? У нас вот так ухаживать за женщиной не принято! На чужую жену нельзя обращать никакого внимания.

Меня же, наоборот, обижало, когда на меня смотрели как на пустое место (в китайской компании это часто случалось). С Ли Лисанем-то я, конечно, в Москве много работала в этом плане – он научился подавать пальто, пропускать меня вперед. А здесь я нередко видела, как жена снимала с вешалки пальто и накидывала на плечи мужу или как ответственный муж важно шествовал впереди, а жена тихо семенила за ним, соблюдая дистанцию в два шага.

Но мы с Ли Лисанем сохраняли московскую традицию: по вечерам, когда выходили гулять по садику, он предлагал мне руку, и мы долго ходили под руку, непрерывно беседуя.

А охранники, неотступно следовавшие за нами, не переставали удивляться: «Что это они – почти старики, а все под ручку ходят, как молодые?»

* * *

Первое время после приезда в Харбин меня тяготило отсутствие московской культурной жизни, и я попыталась приобщиться к местным развлечениям.

Сначала довольно часто ходила с Ли Лисанем смотреть «цзинси» – пекинскую оперу в исполнении местной труппы. Муж не был большим поклонником этого жанра, а обо мне и говорить не приходится. Но пекинскую оперу слушало все партийное руководство, и Ли Лисань не хотел выделяться «непосещением» театра. Ничего не понимая из того, что говорили и тем более пели на сцене, я просто сидела и глазела на яркие костюмы исполнителей, на их грим и пластичные жесты.

Зрительный зал, построенный по европейским канонам, густо заполняли солдаты. Цвет военной формы образовывал одно сплошное серое пятно. Солдаты занимали места повсюду: в партере и на балконе, стояли в проходах и у стен, сидели на барьере верхнего яруса, свесив ноги в обмотках и стоптанных тапочках. У многих на поясе болталась деревянная кобура с револьвером, обернутым в кумачовый красный лоскут, – шик революционной эпохи.