Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

С детьми Мао Цзэдуна я познакомилась намного раньше, чем с ним самим.

Как-то раз, вскоре после нашей свадьбы, Ли Мин привел к нам в гостиницу «Люкс» двух мальчиков. По-русски они почти не говорили, так как приехали совсем недавно. Старшему было лет тринадцать – четырнадцать, а младшему – десять – одиннадцать. Мальчики были очень возбуждены – они только что вернулись из цирка, который видели первый раз в жизни, и им безудержно хотелось воспроизвести увиденное, а развернуться в нашей комнатке было негде, кроме как на тахте. На ней они и стали кувыркаться, выделывать всякие антраша. Все в комнате оказалось перевернутым вверх дном. В довершение всего, когда мы уселись кушать за маленький круглый столик, младший опрокинул на себя тарелку горячего наваристого бульона и ошпарил живот. Перепуганные, мы с Ли Мином кинулись смазывать ожог растительным маслом – других средств под рукой не оказалось. К счастью, все обошлось благополучно.

Эти мальчики были сыновьями Мао Цзэдуна – Мао Аньин и Мао Аньцин, Сережа и Коля, как их стали звать в России.

Их мать, Ян Кайхуэй, расстреляли гоминьдановцы. Мальчиков тайно перевезли в Шанхай, где устроили в детский сад, в котором – негласно, разумеется, – воспитывались дети руководителей партии. Но вскоре этот секрет раскрыла гоминьдановская полиция. Предупрежденные воспитатели свернули работу и скрылись кто куда. В спешке и неразберихе Сережа и Коля оказались одни на улицах Шанхая. След детей Мао Цзэдуна потерялся в многомиллионном городе. Рассказывают, что через пару лет какой-то подпольщик случайно опознал их в двух оборванных бродяжках и передал под опеку парторганизации. Детей по коминтерновским каналам через Европу переправили в СССР. Кан Шэн специально выезжал за ними в Марсель.

Сережа и Коля недолго задержались в Москве – их определили в Ивановский интердом, где уже было немало китайских детей.

После Москвы Сережу (Мао Аньина) я больше ни разу не видела, но слышала, что, окончив школу в Иванове, он по собственному желанию поступил в пехотное училище. Шла Великая Отечественная война, и Сережа мечтал о фронте. Но его берегли и направили учиться в Москву, в Военно-политическую академию. На войну Сережа так и не попал, зато первым вернулся на родину на советском военном самолете. Это был подарок советской стороны Мао Цзэдуну.

Мао Цзэдун, по-видимому, был рад, хотя, как водится, не демонстрировал свои чувства. С другой стороны, молодой человек, вернувшийся из-за границы, где был окружен вниманием как сын знаменитого отца и даже пользовался определенными привилегиями, похоже, показался отцу избалованным и очень «заморским». Во всяком случае по приезде в Яньань Сережа вскоре оказался в деревне, в семье крестьянина-бедняка, где помогал хозяевам обрабатывать поле. Это была идея Мао Цзэдуна, который хотел таким образом перевоспитать сына, долго жившего за границей, приспособить его к китайской действительности. Но, как рассказывают друзья Сережи, у него вскоре получился прокол: по русской привычке он решил приударить за дочкой хозяина, а надо знать, что для патриархальной китайской деревни это было грубейшим нарушением всех моральных правил. Пришлось отзывать парня и заминать скандал.

Получив жестокую головомойку от отца, Сережа притих. Вскоре он женился на молодой восемнадцатилетней девушке, мать которой в 30-е годы работала в качестве китайской связистки Рихарда Зорге в Шанхае. В 1950 году, когда началась война в Корее, Сережа по собственному желанию попросился на фронт и был прикомандирован к штабу Китайской добровольческой армии. Пригодились его военная профессия и знание русского языка – он работал с советскими военными советниками. И вот что значит судьба – она настигла-таки его в Корее – во дворе штаба разорвалась бомба как раз в тот момент, когда выходил Сережа. Он был убит наповал.

Гибель сына долго скрывали от Мао Цзэдуна. Боялись. Похоже, что отец любил его больше других детей. Уже в наши дни пошли разговоры о том, что он готовил его в наследники.

Еще в 1929 году, когда мать Сережи и Коли страдала в тюрьме из-за мужа, Мао Цзэдун нашел себе другую спутницу жизни – молодую партизанку по имени Хэ Цзычжэнь. Она отправилась за ним в Великий поход, беспрестанно рожала детей, которые умирали при рождении, или же их оставляли на руки крестьянам, попадавшимся на пути. Уже по завершении Великого похода родилась девочка, которая выжила и осталась с родителями. Но судьба ее тоже сложилась непросто.

В 1947 году в Харбине к нам в гости пришла девочка-подросток, звали ее Цзяоцзяо. У нас дом был вроде как перевалочный пункт: к нам заходили все, кто ехал в Москву или приезжал из Москвы. Девочка приехала из Москвы и чисто говорила по-русски. Держалась скромно и застенчиво. Мне сказали, что это дочь Мао Цзэдуна от брака с Хэ Цзычжэнь. После долгих лет разлуки и пребывания в Интердоме она ехала на встречу с отцом. Но что-то ее смущало – в памяти остались неуверенные слова девочки:

– Не знаю, как папа меня встретит.

Я не разбиралась тогда во всех перипетиях громкого развода ее родителей, слышала только, что у Цзяоцзяо была уже мачеха – Цзян Цин, и мне по-матерински стало жаль эту девочку, которой так хотелось отцовской ласки, но видно было, что при всей житейской неискушенности она мало надеялась на то, что в сердце ее великого отца найдется уголок и для нее.

Сложности отношений с отцом и мачехой, тяжелая судьба ее матери описаны в книге Ли Минь (такое имя дал Цзяоцзяо отец) «Мой отец Мао Цзэдун». В самом начале XXI века книга была издана на русском языке. Мои дочери переводили, а я редактировала перевод. Отсылаю читателя к этой книге, не буду здесь повторяться.

Расскажу о другом сыне Мао Цзэдуна – Коле (Мао Аньцине).

Он появился в нашем харбинском доме спустя некоторое время после своей сестры. Я не видела его десять лет. Теперь он стал совсем взрослым, получил работу в Харбине и зачастил к нам. Любил поговорить по-русски, поесть борща, а самое главное, наверное, хотелось ему прикоснуться пусть к чужому, но к домашнему теплу. Затем Колю вместе с другими сотрудниками отправили в деревню участвовать в проведении земельной реформы. Через несколько месяцев он вернулся, похудевший, почерневший и, хуже того, обовшивевший, – и сразу к нам. Мы с няней Марией Ионовной тут же погнали его в ванную отмыться, отскрестись как следует, дали чистое белье, а одежду его пропарили, прогладили горячим утюгом, чтобы убить паразитов. Соскучившись по русской еде и вообще по нормальному питанию, Коля уплетал за обе щеки, особенно свой любимый борщ.

Позднее в Пекине Коля продолжал бывать у нас, как только выдавалось свободное время. Сохранилась даже история, рассказанная охранниками Мао Цзэдуна, о том, как Мао захотел вдруг увидеть сына, и его бросились искать повсюду, пока не нашли у нас дома играющим во дворе с Инночкой.

В это время Инночка начала учиться игре на фортепиано, и Коля, очень любивший музыку, тоже захотел брать уроки. Мы представили его учителю под фамилией Ян (помните, мать Коли звали Ян Кайхуэй), не раскрывая его инкогнито. Пианист позанимался с ним несколько раз, но потом с сожалением заявил, что хотя у Коли абсолютный слух, но пальцы чересчур загрубели, потеряли гибкость, и ничего из его игры не выйдет. Для Коли это было большим разочарованием. Каждый раз, приходя к нам, он присаживался к пианино и одним пальцем наигрывал любимые мелодии русских песен, иногда тихо напевая: «Темная ночь. Только пули свистят по степи…»

По всей видимости, он с большим трудом входил в китайскую обстановку, не мог найти друзей и своего места в новой жизни. Когда-то в детстве он перенес физическую и психическую травму – говорят, его жестоко били по голове то ли гоминьдановские полицейские, то ли хозяин, у которого они с братом подрабатывали во время скитаний по улицам Шанхая. Единственным близким, по-настоящему родным человеком для него всегда был брат Сережа. И вот он погиб. Гибель любимого брата Коля Мао воспринял очень тяжело. Он неизлечимо заболел и как-то резко выпал из нашего поля зрения, перестал показываться в доме. Я долго не знала, что с ним, так как его психическая болезнь тщательно скрывалась. Он лечился какоето время в Советском Союзе. Рассказывают, что появилось некоторое улучшение, но у Коли завязался роман с больничной медсестрой, и его поспешили забрать в Китай. В начале 60-х годов вдова Сережи (к тому времени уже вышедшая замуж за другого) привела к нему в больницу свою сестру, и вскоре та стала его женой, родила сына. (Кстати сказать, Ли Минь с семьей отрицательно отнеслись к этому браку.) Видимо, чтобы дать какой-то статус, супругов зачислили в армию. Коля долгие годы провел на лечении в военном санатории, а жене его было присвоено звание генерал-майора.

В 90-е годы на одном из правительственных приемов я оказалась с Колей за одним столом, но он меня не узнал. Он вообще ни на кого не реагировал, глядя вокруг безжизненными глазами. Его кормили с ложечки. Мне было очень тяжело смотреть на эту картину.

Коля умер в 2007 году. Жена, которая благодаря ему создала себе известность, вскоре ушла за ним.

Не могу не упомянуть о некоторых огульных заявлениях, сделанных в свое время вдовой Сережи Мао Аньина, Лю Сунлинь, – женщиной, которую я никогда в жизни не видела. По-видимому, у нее не сложились отношения с Цзян Цин, потому что в разгар «культурной революции» Цзян Цин в одном из публичных выступлений заявила, что не признает ни эту невестку, ни ее сестру, и что их мать – вообще авантюристка и т. д. После падения Цзян Цин в 1976 году последовал ответный удар со стороны Лю Сунлинь. Она обвинила бывшую свекровь в разных грехах, в том числе и в дружеских связях с семьей Ли Лисаня. Якобы Цзян Цин регулярно приезжала к нам в гости, садилась со мной за карточный стол, забываясь иногда в азарте до того, что Мао Цзэдуну приходилось посылать людей на ее поиски.

Нечего и говорить, что это сплошной вымысел. Я никогда не проводила время за карточным столом, тем более с Цзян Цин, которая у меня ни разу не бывала.

Подлинная история нашего знакомства такова.

С женой Мао Цзэдуна Цзян Цин, бывшей шанхайской актрисой, я, как уже говорила, познакомилась в Ароматных горах. Осенью 1949 года наши встречи стали регулярными. Теперь мы виделись у нее дома, в Чжуннаньхае, который к тому времени стал правительственной резиденцией.

Как я там оказалась? Дело в том, что в декабре того года готовилось торжественное празднование семидесятилетия И. В. Сталина. Мао Цзэдун, как и лидеры других компартий, был приглашен на торжества. Цзян Цин собиралась его сопровождать. До этого, летом 1949 года, она уже побывала в СССР, видимо, поняла необходимость языковой подготовки и теперь хотела запастись минимальной лексикой для повседневного обихода. Меня пригласили давать ей уроки русского языка по рекомендации Линь Ли, которая сопровождала Цзян Цин в ее первой поездке. Кандидатура моя подошла потому, что я уже имела некоторый опыт преподавания, но, главное, будучи супругой Ли Лисаня, считалась политически надежным человеком, чтобы получить доступ в дом Мао Цзэдуна. При этом отъезд Председателя в Советский Союз держался в большом секрете, и мне ничего об этом не говорили.

Несколько раз в неделю за мной приходила машина скромной марки «Победа». (Самыми шикарными иномарками тогда были советские ЗИМы – для министров и ЗИСы – для членов Политбюро.) Беспрепятственно минуя охранные посты у главных ворот Чжуннаньхая, я попадала в апартаменты «первой леди» страны, как сейчас принято говорить. Но эти апартаменты даже по моим понятиям были скромными. Мао Цзэдун со своей семьей жил в старой постройке – традиционном сыхэюане[96]96
  Тип традиционной застройки, при котором несколько одноэтажных зданий обращены фасадами внутрь прямоугольного двора.


[Закрыть], где был сделан лишь косметический ремонт. Потом я слышала, что Председатель Мао в течение долгого времени не разрешал даже белить в своих комнатах, хотя стены там прокоптились до черноты – ведь хозяин не выпускал сигареты изо рта. Не изменяя армейским привычкам, он спал на узкой и жесткой походной койке. Правда, позднее сменил ее на широкую кровать. Начиная с 60-х годов в разных городах и на курортах специально для Мао строились огромные резиденции, отличавшиеся, как мне кажется, не великолепием, а пространственным размахом. Например, ванные комнаты были размером с небольшой танцевальный зал. Причем Мао до конца жизни не переносил европейских унитазов, и для него ставили еще один – «турецкий», как говорят в Европе, в Китае же его называли «японским». Но эти резиденции большую часть времени пустовали – Председатель Мао редко останавливался там, предпочитая вагон своего комфортабельного спецпоезда.

Но в первые годы республики все было проще. Дом был обставлен очень скромно, в соответствии со своим старинным названием: «Книжная комната с ароматом хризантемы». Наши занятия с Цзян Цин проходили в ее рабочем кабинете, где все стены были заставлены книжными шкафами, а полки – произведениями китайских классиков. Я отметила это с удовлетворением, и хотелось думать, что все это книжное богатство не было простым украшением, выставленным для показухи.

Цзян Цин произвела на меня с первого взгляда вполне приятное впечатление. Она была недурна собой. Ее отличала почти кошачья мягкость движений и какой-то особый притягательный шарм. Недаром она смогла пленить Мао в Яньани, когда, говорят, садилась в первые ряды зала и с трогательным усердием записывала выступления Председателя. Особенно приятным мне показался тембр ее голоса – он обволакивал, завораживал собеседника. Много позднее, в «культурную революцию», голос ее стал скрипучим, крикливым, в нем зазвучали металлические нотки, и сама Цзян Цин полностью поменяла имидж, став похожей на «красную мегеру». Некоторые свидетели частично объясняют это несложившимися семейными отношениями, тем, что она вынуждена была долгие годы находиться в тени и страдала от холодности мужа. Не знаю.

Правда, Линь Ли, вернувшись из поездки, жаловалась на капризы Цзян Цин, на то, что она помыкает окружающими, и даже ей все время отдавала команды: «Открой окно», «Подними», «Принеси» и т. д., или бесконечно жаловалась на свое здоровье.

– Нет, я больше с ней ни за что не поеду! Я ей не прислуга! – возмущенно заявляла свободолюбивая Линь Ли.

Холодок, пробежавший между ними уже тогда, возможно, затаился в душе Цзян Цин и вылился страшным потоком значительно позднее.

Со мной Цзян Цин была мила. Иногда, если занятия затягивались, она оставляла меня на ужин. Пару раз садился вместе с нами и Мао Цзэдун, за столом царила нормальная семейная атмосфера. Мао был нежен с дочерью Ли На (Цзян Цин родила ее в Яньани), улыбался Инночке, которую я несколько раз привозила с собой, – она играла с Ли На.

Я учила Цзян Цин правильному произношению, навыкам чтения и простейшим разговорным фразам. Продолжительность и частота наших занятий целиком зависели от настроения и самочувствия ученицы. Никакой программы я ей не навязывала. И, конечно, уроки были совершенно бесплатными. Довольно скоро они прекратились под предлогом «занятости» моей ученицы.

В знак благодарности Цзян Цин передала мне через Линь Ли комплект хлопчатобумажных скатерок и салфеточек с аппликациями в виде цветочков. Они пережили и «культурную революцию», и саму дарительницу.

Глава 3
Дела семейные

Все лето 1949 года мы провели в Ароматных горах, где бывает прохладно даже в самые жаркие дни и воздух напоен ароматом хвои. Лишь в конце августа мы покинули этот приятный уголок и перебрались в город.

Нам еще в апреле предложили на выбор три дома – так распорядился тогдашний мэр столицы, Пэн Чжэнь. При выборе Ли Лисань предоставил решающее слово мне. Первый вариант я сразу отвергла: это был чисто китайский традиционный дом – сыхэюань, закрытый в четырех стенах, с двориком-патио посредине. Центр Пекина был почти целиком застроен такими одноэтажными домами, которые и сегодня вызывают восторг у ценителей китайской культуры. Но для меня все было слишком непривычно. Прежде всего потому, что постоянно надо было выходить наружу, перемещаться по открытой галерее, окаймляющей двор, чтобы попасть в другие комнаты, – а как быть в холодные зимние дни? К тому же дворик был зажат между постройками, и из него, как из колодца, виднелся лишь квадратик неба. Никакого простора.

Осмотрели и другой дом – трехэтажный коттедж в европейском стиле, в самом центре, возле парка имени Сунь Ятсена. Но там оказалось шестнадцать комнат. Это уж чересчур! Как в таком огромном доме прибираться и поддерживать порядок? Отказалась.

Приглянулся третий вариант, в переулке Бэйцзигэ Саньтяо, около Дундана. Название переулка я для себя перевела как «Терем на Северном полюсе». Это звучало как в сказке и привлекало таинственностью. Хотя позднее выяснилось, что под «теремом» подразумевался даосский храм, посвященный божеству Полярной звезды – Бэйцзи. Но свой дом я по аналогии продолжала называть Теремом. Этот «особняк в переулке», как мы еще шутили, стоял в окружении солидных коттеджей, в которых обитал американский медицинский персонал Рокфеллеровской клиники. По этому поводу кто-то из советских, кажется, консул, потом заметил: «Ну и выбрали вы себе местечко, товарищ Ли Лисань! Прямо у осиного шпионского гнезда американцев!»

Но меня такие политические материи не смущали. Мне сразу понравился этот восьмикомнатный особняк с обширной гостиной, которая отделялась от не менее просторной столовой раздвижной массивной дверью с красивой резьбой. Полы крашеные, деревянные, что по тем временам было большой редкостью, но было крайне важно для меня, как и центральное отопление (котельная находилась в подвале во дворе). Ванная и душевая комнаты с горячей водой дополняли комфорт. Перед домом был садик с газоном и несколько деревьев, а с террасы, на которую выходила гостиная, распахивалась голубизна неба. О таком доме я давно мечтала.

В садике росли розовые кусты, мелкие цветочки на них алели с ранней весны до глубокой осени. Позднее мы и пустырь на заднем дворе засадили деревьями и кустами. Ли Лисань сам возглавил команду охранников, и они дружно вырыли ямы и посадили саженцы. В Пекине все растет быстро, и уже через пару лет пьянящий аромат сирени вливался в апреле в распахнутые окна, в комнатах стояли вазы с пышными лиловыми и белыми гроздьями цветов. А перед самым входом в дом выросло тутовое дерево-самосад, на удивление раскидистое и изобилующее ягодами, из которых няня Мария Ионовна варила кисели и делала наливки.

Нас с мужем объединяла любовь к цветам. Он знал, что я люблю сирень, и весной нередко возвращался с заседаний в Чжуннаньхае с охапками сирени или цветущих веток китайки, наломанных в нарушение всех запретов в правительственной резиденции. Я стыдила мужа за такие проступки, но он только с невинным видом улыбался. Цветы доставляли ему радость, и я часто ставила их на письменный стол у него в кабинете.

Недаром американская писательница Анна Луиза Стронг в своей книге о Китае 20-х годов отметила в Ли Лисане эту редкую для профессионального революционера черту. В 1927 году она посылала репортажи из Ханькоу, с Всекитайского съезда профсоюзов, и делала фотоснимки. Революционные лидеры, как правило, предпочитали запечатлеваться на фоне плакатов и красных знамен. Но когда очередь дошла до Ли Лисаня, он, к немалому удивлению писательницы, вывел ее во двор и попросил сфотографировать его на фоне цветущего дерева. В 1963 году, когда мы встретились со Стронг на отдыхе в Бэйдайхэ, она вспомнила об этом случае и прокомментировала его так: «Я сразу почувствовала, что Ли Лисань – настоящий интеллигент!» Любовь к цветам Ли Лисань сохранил вопреки всему. В день его рождения я всегда дарила ему цветы – обычно в горшках, потому что срезанные букеты в Пекине вообще не продавались.

Однажды, незадолго до начала «культурной революции», я преподнесла ему огромный горшок с белыми хризантемами. И, сама того не желая, очень его расстроила: он посчитал – на кусте оказалось тринадцать цветов! А кроме того, по китайской традиции белая хризантема – символ траура. Не будучи суеверным, Ли Лисань тем не менее воспринял это как знак беды. Я и сама тогда чрезвычайно огорчилась. А спустя некоторое время к нам в дом и впрямь пришла беда.

Но об этом после. А пока мы начали обустраиваться на новом месте, делать ремонт. Обстановку для дома нам выдали со склада, где хранилось имущество, конфискованное у сбежавших гоминьдановцев – чиновников и военных высоких рангов.

В доме, который раньше принадлежал генералу – заместителю командующего авиацией, тоже кое-что сохранилось от прежних хозяев. Сами мы купить мебель или что-нибудь еще не могли, так как по-прежнему жили по системе снабжения, при которой деньги выдавали лишь на питание и на покупку самых необходимых носильных вещей.

Когда ремонт, тоже делавшийся за государственный счет, был закончен, мы решили отметить новоселье. Пригласили советского Генерального консула Сергея Леонидовича Тихвинского с женой. (К слову сказать, выяснилось, что мы с ней учились в одном институте в Москве – она на немецком факультете, а я – на французском). Супруги привезли нам в подарок огромный сервиз на двенадцать персон из японского фарфора, возможно, трофейный. Этот чайный сервиз прошел через все бури и штормы, чудом уцелел в «культурную революцию» и до сих пор служит нам верную службу. Не так давно я угощала чаем убеленного сединами академика Тихвинского, и он с нежностью смотрел на этот сервиз, вспоминая уже покойную супругу.