Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Глава 10
На чем сердце успокоилось

12 декабря 1978 года я снова очутилась на Пекинском вокзале. Многое надо было строить заново. У меня не было ни работы, ни квартиры, ни даже заключения по следственному делу. Точнее, как выяснилось, оно было, но следователи по непонятным причинам его не зачитали, а там черным по белому значилось, что я «советская агентка». Наш «особняк в переулке», мое любимое гнездышко, давно уже был передан другому важному лицу, вещи были тщательно проинвентаризованы и вывезены на склад в помещение Северного бюро ЦК, откуда их выдавали моим дочерям по особому разрешению. Так, когда Инна собралась замуж, то составила список хозяйственных вещей, которые ей хотелось бы получить. Мотивацию сочли достаточной, но прошение удовлетворили далеко не полностью. Просила шесть ложек – выдали четыре. Просила чайник (кипятить воду) – выбрали самый старый, с отваливающимся донышком. А настольную лампу и занавески вообще отказались дать, да еще прочитали нотацию: мол, это все принадлежности буржуазной жизни, у пролетариата такие вещи не водятся.

Лю Хэчжун, не выдержав, дал отпор:

– А что, у пролетариата принято жопу жены в окно показывать?!

Сотрудники бюро ЦК, выдававшие вещи, потупив глаза промолчали. Положение спас сын Ани Чжао Сюнь Вова. Снял прямо с окон маминой квартиры занавески: «Бери!» Эти пожелтевшие от времени занавески стали единственным украшением Инниной комнатушки.

Все эти годы после замужества Инна продолжала жить в общежитии института – общий туалет на пол-этажа, общая кухонька на шесть семей, вдоль стен в коридоре штабелями сложена китайская капуста, припасенная на зиму. Хорошо еще, что в период неразберихи, когда выпускники разъезжались, а новые студенты еще не прибыли, Инна с мужем под сурдинку заняли лишнюю комнатку через коридор напротив. А то теперь всем нам – четверо взрослых (с Инной жила еще родственница, помогавшая нянчить Диму) плюс двое малых детей – пришлось бы ютиться на одиннадцати квадратных метрах институтского жилья.

«Вот я и снова в коммуналке!» – мелькнула мысль, но она не была тягостной. Ведь туалет в конце концов находился в самом здании, а не за пятьсот метров от дома, как в Юньчэне. И самое главное – это ведь был не Юньчэн, а Пекин!

И здесь ко мне тоже началось паломничество. Новость о моем возвращении разнеслась быстро, и мы на протяжении трех недель каждый день принимали гостей. Люди шли по двое, по трое и целыми группами. Самыми радостными были, конечно, встречи с близкими подругами – Аней Чжао Сюнь и Линь Ли, которые тоже отбыли в Циньчэне семи – восьмилетние сроки, а затем побывали в ссылке. Вообще, как оказалось, почти все мои близкие знакомые проходили по одному и тому же делу о шпионаже. Не все сохранили здоровье в одиночной камере. У Линь Ли обнаружился рак груди, она долго отказывалась от лечения, требуя, чтобы ее прежде всего выпустили из тюрьмы. Но потом все-таки согласилась, и, я думаю, правильно: ее прооперировали, и она благополучно дожила до очень преклонного возраста. Бедная Фифи (Оуян Фэй) вышла из Циньчэна с помутненным рассудком, так и ушла из жизни, никого не узнавая.

Самой трагичной оказалась судьба Сунь Кеин. Ее держали не в Циньчэне, а в каком-то другом месте чуть ли не в кандалах, издевались как могли. Довели до полубезумия. Так и замучили до смерти. Когда «Банда четырех» была разгромлена, история Сунь Кеин получила широкую огласку. Говорили, что Цзян Цин, не желая открыто трогать приемную дочь Чжоу Эньлая, втайне договорилась с Е Цюнь, сказав: «Ты помоги убрать моих врагов, а я рассчитаюсь с твоими». Так Сунь Кеин оказалась в военной тюрьме, куда уже никакая рука не могла дотянуться. За что же Цзян Цин так невзлюбила несчастную Сунь Кеин? Версии были разные. Одни утверждали, что Цзян Цин хотела собрать компромат на Чжоу Эньлая или спровоцировать его (кстати, я не слышала, чтобы Чжоу Эньлай хоть как-то заступился за «приемную дочку»). Другие считали, что она старалась убрать нежелательных свидетелей – всех, кто был причастен к ее артистическому прошлому, а Сунь Кеин вращалась в шанхайском театральном мире в те же годы и, конечно, знала обо всех сплетнях и скандалах вокруг молодой артисточки Лань Пин (таков был сценический псевдоним Цзян Цин). И, наконец, говорили, что виной всему обычная женская зависть – к красоте, обаянию, успеху. Мол, выступая на сцене в Яньани, Сунь Кеин привлекла больше внимания, чем Цзян Цин, и та не могла этого простить. Возможно, правы и те, и другие, и третьи. Одним из главных «преступлений» Сунь Кеин стала связь с нашей семьей. Ее обвиняли даже в том, что она приглашала меня с Ли Лисанем на свои премьеры! Дружба с нами тяжело ударила по всем близким нам людям.

Очень у меня болело сердце за Граню. Ее взяли из дома в один день со мной, в домашнем халате и тапочках. Сажали в машину на глазах у сбежавшихся соседей. Граня, видимо, чтобы доказать свою невиновность, кричала: «Да здравствует Сталин!» В одиночке у нее появились галлюцинации. При первой нашей встрече после разлуки она стала на полном серьезе рассказывать, что в камеру к ней являлась «царевна», которая крутилась и плясала, разбрасывая снопы искр. Тяжело было это слушать. К счастью, наладившаяся жизнь, внимание сына и невестки постепенно выровняли ее душевное состояние. Граня практически выздоровела и даже съездила в Москву навестить родных. Ей так хотелось навсегда остаться на Родине! Но это были еще советские годы. Гране дали разрешение, а ее сыну, китайскому гражданину, отказали и даже прямым текстом заявили, что пора ему возвращаться домой. Расставаться с единственным сыном Граня не захотела. Из СССР они вернулись разочарованными и вскоре всей семьей эмигрировали в Австралию. В то время австралийские власти охотно принимали последних русских, оставшихся в Китае.

Граня, не очень разбиравшаяся в географии, да и вообще в том, что ее ждет в новой стране, перед отъездом восторженно мне говорила:

– Вот мы там обустроимся немного, а потом каждый год будем ездить в Москву, а по дороге будем заглядывать в Пекин.

– Да ты знаешь, какая это даль! Сколько денег потребуется!

– Ничего, там все хорошо живут.

В далекой Австралии жизнь у Грани пошла спокойно, но ни на родину, ни в Пекин она так больше и не вернулась. И похоронили ее там, на чужбине.

Конец 70-х – начало 80-х годов – это было время, когда в Китае никто уже не верил, что «у этой страны» может быть какое-то будущее. Все, кто мог, старались уехать подальше, особенно молодежь. Меня многие спрашивали: «Чего же вы не уезжаете?» А меня никуда не тянуло. Я как-то сказала Ане Чжао Сюнь:

– Вот странно! Все стремятся за границу, а меня никуда не тянет.

Аня засмеялась:

– А куда тебе стремиться? Ты ведь и так за границей.

– И верно! А я ведь совсем об этом забыла.

Действительно, после множества трагических перипетий я, незаметно для себя, вросла в китайскую жизнь, и люди, даже самые ортодоксальные старички-ветераны, признали меня своей. Я ведь пережила вместе с ними все: и «митинги борьбы», и тюрьму, и ссылку. И была вознаграждена людским доверием.

Но мне, как и многим другим, пришлось бороться за окончательную реабилитацию. Аня очень в этом помогала, выступая моим «юрисконсультом», – она ведь знала всех и вся еще с яньаньских времен и прекрасно разбиралась, к кому обратиться, что писать, как себя держать. В то время в цековском аппарате еще сидело немало «леваков», последышей «культурной революции». При первой же встрече с представителями орготдела ЦК, уполномоченными заниматься моим делом, пришлось вступить с ними в конфликт. Эти двое деятелей разговаривали со мной и Инной жестким, сухим тоном – чуть лучше, чем в Циньчэне. Только сейчас нам показали старые бумажки с заключением по делу «советских шпионов». Больше всего меня поразило то, что Ли Лисаня уже после его гибели исключили из партии. Из той партии, которую он создавал! Но когда я стала возмущаться, парт-следователи заявили:

– Что вы кипятитесь? Мы же пересматриваем дело и даже можем вам сообщить, что будет проведено траурное собрание, как положено членам ЦК, умершим после болезни.

– Подождите, какая болезнь? О чем вы говорите? Разве мой муж умер от болезни?!

– Вы и этим недовольны? Может, хотите написать, что он покончил жизнь самоубийством? – нагло возразили эти молодчики.

Надо заметить, что в партийной фразеологии такая формулировка была чудовищной: самоубийство приравнивалось к измене партии.

Мы с Инной в один голос закричали:

– Как вы смеете! Его же замучили, довели до гибели! Он жертва «Банды четырех», вам поручено проводить реабилитацию, а вы как к этому поручению относитесь?!

Партследователи притихли. Но мы понимали, что надо продолжать борьбу, – ведь в проекте нового заключения сквозь строчки читалось оправдание обрушившимся на нас репрессиям, и мы боялись, что такой подтекст может стать поводом для новых гонений, если – не дай Бог! – ситуация опять повернется в другую сторону.

По совету Ани мы написали еще одно письмо Ху Яобану, и опять Инна отвезла его на дом по той же схеме. Взяла за ручку Павлика и отправилась в гости к невестке Ху.

В переулке у ворот стоял огромный черный лимузин, каких в Пекине почти не видели. Выяснилось, что у Ху Яобана находился тогдашний председатель партии Хуа Гофэн, тот самый, которого Мао Цзэдун назначил своим преемником, сказав: «Если дело в твоих руках, я спокоен». Фраза эта получила широкое хождение в народе, но с ироническим оттенком. Хуа Гофэн, человек покладистый, неамбициозный, но и не слишком большого ума, сразу после смерти Мао перешел на сторону противников Цзян Цин, что немало способствовало успеху переворота. Что он делал в тот вечер у Ху Яобана – не знаю. Но сам факт того, что первое лицо в партийной номенклатуре (номинально Хуа Гофэн продолжал им оставаться) приехало на дом к своему подчиненному, говорил о многом. Менее чем через год Хуа Гофэна сместили, а пост генсека занял Ху Яобан.

И во второй раз Ху немедленно оказал действенную помощь. Вместо прежних появились другие сотрудники орготдела, в целом дружелюбные. Тон бесед резко изменился, и по согласованию с нами довольно быстро был выработан более приемлемый текст оргвыводов. Правда, и здесь сохранили упоминание о том, что Ли Лисань «доверял жене некоторую информацию, не подлежащую разглашению». Ставя свою подпись на этом документе, я сделала приписку с принципиальной оговоркой:

Тов. Ли Лисань был высокодисциплинированным членом партии и никогда не позволял себе разглашать внутрипартийную информацию. Если он что-то и говорил мне, то только то, что не нарушало требований партийной дисциплины.

В те времена все эти формулировки казались очень важными, так как их заносили в личное дело. А кто мог поручиться, что через каких-нибудь пять-десять лет не поднимется новая волна шельмований и архивные бумаги не будут пущены в ход! У всех пробегала по телу дрожь при мысли об этом. К счастью, в конце 70-х годов по инициативе Дэн Сяопина и Ху Яобана от лица партии было торжественно заявлено, что политических кампаний больше не будет. И в целом так оно и произошло.

Хочу здесь сказать, что Ху Яобан энергично и участливо вел себя не только по отношению к нашей семье. Именно благодаря Ху Яобану в короткие сроки была проведена последовательная реабилитация всех пострадавших от репрессий – и не только во время «культурной революции», но и в прочих политических кампаниях. Вернулись на прежнее место работы даже «правые элементы», которые провели «в местах не столь отдаленных» более двадцати лет. Большинству реабилитированных выплатили зарплату, недополученную из-за репрессий. Мне на руки выдали двадцать тысяч юаней – по тем временам огромная сумма! Мы на нее обзавелись всем необходимым для дома, а через пару лет даже купили автомобиль – подержанную тойоту, одну из первых частных автомашин в Пекине.

Полная и безоговорочная реабилитация всех пострадавших – такова была позиция Ху Яобана, отражавшая его собственное видение вещей. Для нашей же семьи Ху Яобан вообще стал добрым гением, одним росчерком решавшим сложные проблемы.

Вот, например, проблема жилья. Еще в Юньчэне я с дочерьми говорила о том, что по возвращении в Пекин хорошо бы попросить отдельную квартиру. Пределом моих мечтаний было проживание в доме специалистов в нашем университете. Но мои подруги в Пекине в один голос закричали:

– Что ты! Ты должна просить большего в соответствии с рангом Ли Лисаня. Обращайся в орготдел.

Во втором письме к Ху Яобану, помимо вопроса реабилитации, я упомянула и о жилье. В те времена жилищный вопрос был одним из самых насущных и болезненных. А тут еще стали возвращаться репрессированные, которых надо было как-то устраивать. Подготовленный для них микрорайон быстро был заселен, я со своим прошением опоздала. Пришлось ждать. Проезжая по главной улице города в районе Мусиди и глядя на строящийся дом, который, как говорили, должен был перейти в ведение Госсовета, я гадала про себя: дадут нам в нем квартиру или не дадут? И вот в канун 1 октября 1979 года позвонили из орготдела ЦК и известили, что можно посмотреть квартиру. Мы тут же помчались всей семьей и так долго там задержались, наслаждаясь простором, солнечным светом в комнатах, белизной кафельной ванной, что управдом, обеспокоенный, полез без лифта на шестой этаж, чтобы проверить: что же там семейство Ли Лисаня делает в пустом помещении?

Когда я позднее, в начале 80-х годов, прочитала «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, то нашла полное соответствие своим ощущениям. Когда человек, лишенный всего, возвращается в нормальные условия, то каждая мелочь становится для него радостью, начиная с унитаза и кончая телефонным аппаратом в доме.

Ху Яобан на протяжении всего времени, что оставался у власти, был нашим ангелом-хранителем. В 1983 году, когда шла подготовка к открытию дома-музея на родине Ли Лисаня, встал вопрос, чьей рукой будет выведено название музея над главным входом. В Китае этому придается очень большое значение. Организаторам музея очень хотелось видеть каллиграфическую надпись, сделанную Дэн Сяопином. По их просьбе я подготовила письмо и передала по своим каналам. Однако Дэн под предлогом того, что у него плохой почерк, дипломатично отказался, «отфутболив» другим. В итоге нам сообщили, что в ответ на мою просьбу надпись вызвался сделать Ху Яобан. Честно говоря, я была этому несказанно рада, так как считала, что Ху больше всего подходит для этого дела. И не потому, что он тогда занимал пост Генерального секретаря партии, а Дэн вроде бы им не числился. На мой взгляд, Ху по своему характеру больше других походил на Ли Лисаня – такой же прямой, открытый и безоглядный в своих действиях. И тоже жестоко пострадавший от репрессий. По работе он никогда близко не сталкивался с Ли Лисанем и не был ничем ему обязан, не приходился ни родственником, ни свойственником. Но вот, видите, принял в его и в моей судьбе самое искреннее участие.

Летом 1986 года я увиделась с Ху Яобаном в последний раз – и совершенно неожиданно. Связано это было со вторичным появлением Крымова, Го Шаотана. Он приехал опять-таки с дочерью по приглашению Общества китайско-советской дружбы, и Ху Яобан по этому поводу устроил банкет в Доме народных собраний. Приглашенных было немного – всего два стола, то есть человек двадцать. В основном старые друзья Го Шаотана или их вдовы (как я) – все как один пострадавшие из-за этого знакомства в годы «культурной революции». Полагаю, что Ху устроил прием в таком составе неспроста – это была еще одна возможность подчеркнуть, что дело закрыто, или, точнее, что вся эта «шпионская группа, созданная Го Шаотаном» просто была высосана из пальца. Со странным чувством вглядывалась я в знакомые постаревшие лица тех, кто когда-то сидел у нас дома на Бэйцзигэ, за нашим столом. История будто повторялась, только Ли Лисаня с нами не было.

Ху Яобан был очень приветлив со мной, стал расспрашивать, как жизнь, есть ли какие-нибудь проблемы. И тут меня словно что-то толкнуло – я пожаловалась, что есть трудности с отдыхом, а в моем возрасте это крайне важно, я ведь еще работаю.

– Что же вы раньше ко мне не обратились? – пожурил меня Ху. – Если будет еще что, не стесняйтесь.

В то время я после двадцатипятилетнего перерыва как раз собиралась съездить в Москву, оформление выезда и въезда проходило сложно и долго. Но вот в середине июля, когда наконец-то был назначен день моего отъезда, через несколько дней после описанного банкета вдруг появились посланники Ху Яобана и от имени канцелярии ЦК предложили провести лето в цековском доме отдыха в Бэйдайхэ. Что делать? Москва или Бэйдайхэ? Поскорее попасть в Москву было моей страстной мечтой, но я понимала, что от предложения ЦК отказываться нельзя. Спешно переделала билет, и мы отправились к морю всей семьей.

Это было сказочное возвращение в старые места, где мы столько раз бывали вместе с Ли Лисанем. Огромная зеленая территория у Западных гор еще сохранила свой прежний облик: те же старинные дома, невысокие ограды из дикого камня, дорожки, посыпанные песком. В годы «культурной революции» Бэйдайхэ не пострадал от хунвейбинов, так как был полностью закрыт, даже поезда не останавливались. Здесь отдыхал Линь Бяо со своей семьей, отсюда он и бежал на аэродром, отправившись в последний роковой полет. В конце 70-х годов, на пике демократизации, было объявлено, что ЦК отказывается от своей территории в этом курортном месте и передает ее Управлению по делам туризма для привлечения в первую очередь иностранных туристов, чтобы заработать валюту. Сказано – сделано. Охрана была снята, заветные ворота отворились для всех. Возле клуба, где прежде в строжайшем секрете проходили совещания ЦК, зазвучали крики бродячих торговцев, а на всех перекрестках появились указатели с надписями на английском языке: “To the beach”, “To the Post Office” и тому подобные. Но англо-американские туристы не спешили оплачивать валютой отдых у Желтого моря. Если они и ехали в Китай, то чтобы посмотреть на древнюю экзотику, а морских пляжей для них хватало и в других местах. Пропустовав несколько лет, Западный район Бэйдайхэ был снова переведен в управление ЦК.

С того незапамятного 1986 года, когда нас встретили на этой привилегированной территории как VIP-гостей, я каждый год ездила на одну и ту же старую дачу (постройки, видимо, еще 20-х годов), сохранившуюся словно островок прежней жизни среди вырастающих год от года современных вилл. Сидела на каменной террасе, вдыхая полной грудью чистейший морской воздух, наслаждаясь тишиной и покоем, и мысленно благодарила Ху Яобана. По жестокой несправедливости его вдову на много лет лишили права отдыха в этом благодатном месте – на ней, как и на имени Ху, лежала тень событий 1989 года, хотя Ху Яобан был к ним совершенно не причастен по той причине, что скоропостижно умер накануне массовых волнений и не мог отвечать за то, что его похороны взорвали Пекин.

Странное настроение царило в Пекине в течение 1979 года. Люди пристально следили за газетными полосами и радовались каждый раз, когда появлялось сообщение о каком-либо траурном собрании. Звонили друг другу или, что чаще (телефонов тогда было мало), забегали, чтобы пораньше сообщить «хорошую новость». Газеты буквально пестрили такими новостями. И это не мор какой напал на пекинцев – шла волна реабилитаций, вершиной которых становились траурные церемониалы в память тех, кто не дожил до светлого дня. Китайская традиция уравнивает важнейшие события человеческой жизни, именуя свадьбу «красной радостью», а похороны – «белой». Но если раньше я никак не могла с этим согласиться, то теперь понятие «белая радость»[113]113
  В Китае традиционный траурный цвет – белый.


[Закрыть] было очень к месту.

При подготовке траурного митинга придавалось большое значение деталям: когда, где, кто. Сколько человек и кто именно будет присутствовать, кто зачитывает текст некролога, утверждаемого ЦК, и, конечно, каково его содержание. По этим тонкостям определяли, насколько последовательна реабилитация, какое место умершему отводится посмертно в партийной иерархии. Крайне важной была формулировка в самом начале некролога: «великий», «ведущий», «выдающийся», «замечательный» и тому подобное; «пролетарский революционер» или просто «коммунист». Из-за этих формулировок вдовы и дети покойного бились насмерть, отстаивая честь погибшего и получение соответствующей компенсации.

Меня же больше всего волновали обстоятельства гибели Ли Лисаня 22 июня 1967 года, которая в свое время породила немало странных слухов. Утверждали, что он принял большую дозу снотворного. Откуда же взялась смертельная доза? Отлично помню, что в пузырьке, который он захватил с собой, когда его увозили хунвейбины, оставалось совсем немного таблеток. Но слухи, распущенные неизвестно кем, указывали на меня: мол, эта советская шпионка-резидентка подала Ли Лисаню тайный знак, чтобы он покончил с собой. Чудовищное обвинение!

Странным было и то, что люди, сторожившие Ли Лисаня, недосмотрели, дали проглотить все таблетки. Ведь его держали под строгим надзором в небольшой частной квартире (что само по себе необычно), в комнате с ним находились еще двое: студент-хунвейбин и человек постарше. Как выяснилось, ведущий сотрудник Управления общественной безопасности города Тяньцзиня. Тут уж вообще непонятно, как этот «зубр» мог допустить такой прокол!

Говорили, что стражники на минутку отлучились, а когда вернулись, Ли Лисань был уже мертв, склонившись над столом с бумагами, в руке у него дымилась еще не потухшая сигарета. Но ведь известно, что снотворное не действует так быстро, – или это было что-то другое? По другой версии, обнаружив, что с узником творится что-то неладное, его повезли в больницу, но по дороге, уже в машине, он скончался. И опять же здесь многое не сходится. Во-первых, по времени: он был привезен в Пекинскую больницу с явной задержкой. Во-вторых, в медицинском заключении о смерти многое было указано неточно. Например, рост 163 сантиметра – это на пятнадцать сантиметров меньше реального роста Ли Лисаня. На посмертной фотографии лицо его предстало настолько искаженным, что мои дочери, увидев это фото в орготделе ЦК, не осмелились показать его мне.

В орготделе нам передали предсмертную записку, написанную большими дрожащими иероглифами, отличающимися от нормального почерка Ли Лисаня:

«Дорогой Председатель Мао!

Я встаю на путь самоубийства – измены партии, но у меня нет иного способа обелить себя от обвинений в преступлениях. Только одно (хочу сказать): ни я, ни моя семья не совершали никаких преступлений, связанных с незаконными контактами с заграницей. Только в этом отношении прошу ЦК провести доскональную проверку и расследование и вынести отвечающее фактам решение.

У меня есть еще одно письмо к Вам, оно спрятано под простыней. Я его не дописал, прошу отыскать и передать Вам на прочтение.

С революционным приветом! Ли Лисань».

Как только смерть Ли Лисаня была установлена, доложили о случившемся Чжоу Эньлаю. Не знаю, кто и как распорядился, но все дальнейшее проходило в строжайшем секрете. И хотя, помимо меня и дочек, сразу же взятых под арест, оставались родственники даже в самом Пекине, никого из них о смерти Ли Лисаня не известили. Он был кремирован под именем «самоубийцы Ли Мина», и прах тут же передан как «невостребованный» для безымянного захоронения в общей могиле где-то в восточном пригороде города.

Сколько я с дочерьми ни просила отыскать прах мужа для достойного захоронения, ответ был один: «Мы старались, но безрезультатно. Вы поймите, в таких глубоких захоронениях ничего не найдешь».

Дочерям позволили познакомиться с некоторыми свидетельскими показаниями из архива орготдела ЦК. Выяснилось, что в 1970 году по указанию Чжоу Эньлая проводилось расследование обстоятельств смерти Ли Лисаня, которые уже тогда выглядели «загадочными».

В одном из этих показаний некто Ван Яогуан признавался, что в 1967 году он вместе с двумя другими сотрудниками органов по указанию Главного управления общественной безопасности Тяньцзиня был командирован в Пекин и занимался делом Ли Лисаня. По его словам, где-то в июне 1967 года на совместном совещании с представителями хунвейбинских организаций и цзаофаней Северного бюро ЦК был поднят вопрос о том, что одна из организаций Тяньцзиня намеревается «выкрасть» Ли Лисаня. Стали обсуждать, где бы его спрятать. Сотрудники Северного бюро предлагали укрыть в больничном стационаре (если бы это предложение было принято, то это могло бы спасти жизнь мужу). Но Ван Яогуан выдвинул контрпредложение: вывезти Ли Лисаня на частную квартиру к своему прежнему начальнику.

Зять владельца квартиры описал появление Ван Яогуана «с каким-то стариком». «Это Ли Лисань. Мы собираемся переправить его в Тяньцзинь на митинг борьбы, а пока у вас перекантуемся пару дней, – пояснил Ван. – Мы его забрали из дома с разрешения Комитета по делам культурной революции». Владельцев квартиры, видимо, беспокоило, как бы их не обвинили в противозаконных действиях, поэтому, когда сразу после гибели Ли Лисаня к ним явились сотрудники Северного бюро, зять спросил: «А что это было – несанкционированное содержание под стражей?» Хозяев поспешили успокоить: «Не волнуйтесь, все делалось с одобрения Комитета по делам культурной революции».

Близкие к мужу люди, в том числе работавшие в Северном бюро, полагали, что так оно и было: судьба Ли Лисаня решалась на самом верху. Кому же потребовалось убрать его? В Северное бюро просочилась информация, что «наверху» ходят разговоры о том, что Ли Лисань – «ходячий партийный архив». Имелось в виду, что он очень много знал, а ведь любая историческая информация в то время могла быть использована как смертоносное оружие. Ли Лисань был очень осторожен, стараясь никого не задеть, но в неоконченном письме к Мао Цзэдуну, спрятанном под матрасом в спальне (о чем он упомянул в предсмертном письме), прозвучали обвинения в адрес тогдашнего главного руководящего органа – Комитета по делам культурной революции.

Ли Лисань писал:

«Председатель! Все вышеописанные обвинения совершенно не обоснованны, сфабрикованы из клочков и обрывков фактов. (…) Мне сказали, что есть санкция Комитета по делам культурной революции. Я сначала не поверил, но теперь я думаю: если бы не было разрешения Комитета, то как могла бы возникнуть такая крупная структура, как “Пункт связи”[114]114
  Имеется в виду «Пункт связи для борьбы с Ли Лисанем».


[Закрыть]? Но если кто-то в этом Комитете, познакомившись с их уведомлением, дал добро, то это не что иное, как искажение истории, извращение фактов. Белое называют черным, подменяют правду ложью для того, чтобы обвинить преданного коммуниста в выдуманных преступлениях. Вот этого я раньше никак представить не мог!»

И далее, приводя в опровержение примеры своей преданности партии, Ли Лисань упоминает о своем поведении во время VII конгресса Коминтерна:

«Ван Мин плел интригу с целью захватить высшее руководство в партии, а я решительно выступил против и своевременно предпринял действия по его разоблачению (об этом знает тов. Кан Шэн)».

Здесь имеется в виду ныне известный факт сбора подписей среди китайских коммунистов в поддержку Ван Мина в качестве лидера партии. Как говорят, готовилась попытка, используя участие представителей китайской компартии в конгрессе Коминтерна, созвать летом 1935 года под председательством Ван Мина внеочередной «съезд КПК». Когда двое активистов (Лу Цзинжу с мужем) обратились к Ли Лисаню, то он отказался поставить свою подпись и доложил об этом Кан Шэну, который являлся заместителем Ван Мина в китайской делегации в Коминтерне.

Да, Кан Шэн все знал, но в упомянутое время он шел в фарватере Ван Мина, провозглашал здравицы в его честь, и переметнулся на сторону Мао Цзэдуна, только оказавшись в Яньани. Москва – это была та часть его биографии, которую он всячески затушевывал, старательно убирая нежелательных свидетелей, особенно во время «культурной революции». Вряд ли ему было приятно увидеть свое имя привязанным к интригам Ван Мина.

Ли Лисань, конечно, понимал это, но он был доведен до отчаяния, раз решился на такой шаг. Инна полагает, что это письмо, возможно, было обнаружено еще до гибели Ли Лисаня (например, когда нас обоих держали на «митинге борьбы») и могло стать последней каплей, переполнившей смертельную для него чашу.

Непреложным фактом является то, что в 1969 году, накануне IX съезда КПК, Кан Шэн составил для Мао Цзэдуна длинный список «предателей и шпионов». В этом черном списке стояло и имя погибшего Ли Лисаня.

Сомневаясь и подозревая, мы настаивали на дополнительном расследовании, так как были известны имена всех, кто арестовывал и держал под стражей Ли Лисаня. При этом мы подчеркивали, что не требуем привлечения к личной ответственности, – мы хотим только выяснить правду. Это наша общая ответственность перед Историей.

Найти этих людей и допросить в качестве свидетелей не составило бы труда. За исключением Ван Яогуана – ключевой фигуры в этом трагическом и запутанном деле. Выяснилось, что Ван в конце 70-х годов погиб, его якобы застрелил кто-то из бывших зеков, посаженных им в тюрьму. Новая странность для Китая, где огнестрельное оружие всегда находилось под строжайшим контролем.

Но искать кого бы то ни было партследователи под разными предлогами отказались.

В конце 1979 года было вынесено постановление ЦК, аннулирующее прежние оргвыводы, согласно которым Ли Лисань как «шпион советских ревизионистов» был посмертно исключен из партии. Но когда же проведут траурный митинг в завершение реабилитационного процесса? Уже все знакомые спрашивали: «Когда же? Ну когда?». В Орготделе говорили: «Подождите еще немного». И вот, наконец, назначены были и место – зал в парке имени Сунь Ятсена, и число участников – восемьсот человек. Начались хлопоты по организационной подготовке. Мы составляли списки родственников и друзей, стараясь никого не забыть. Представители Орготдела спросили, не буду ли я возражать против присутствия второй жены Ли Лисаня Ли Ичунь. Я ответила, что, конечно, нет, но только не как члена семьи. Мы сами известили в первую очередь всех детей и ближайших родственников Ли Лисаня, которые стали съезжаться из разных концов Китая. Собрались прежние секретари, охранники, горничные, повара – все, кто много лет работал в нашем доме. По сложным вопросам китайского церемониала я советовалась с Аней и Линь Ли. Было решено, что все дети на собрании встанут рядом со мной в порядке старшинства, зятья, невестки и внуки выстроятся напротив. А при выносе символической урны ее будет держать в руках старший сын Ли Лисаня Жэньцзи. Денежную компенсацию – тысячу юаней (тогда это была приличная сумма) – я поделила между всеми детьми поровну. Кроме того, Жэньцзюнь попросил на память любимые вещи отца – роман «Сон в красном тереме» старинного издания и комплект шашек-го. Я без возражений удовлетворила его просьбу. Так что, в отличие от многих, у нас не возникло никаких семейных конфликтов – ни в плане церемониальном, ни в плане денежном. Это было положительно отмечено общественным мнением, которое озвучила старая партийка Шуай Мэнци (к ней относились как к своего рода княгине Марье Алексевне из пьесы «Горе от ума»[115]115
  «Ах! Боже мой! Что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»


[Закрыть]): «Лиза хотя и иностранка, но лучше многих понимает китайские обычаи. Вон как всю семью сумела сплотить!»