Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

У меня сохранилась подаренная им фотография, где он стоит с ракеткой в руках, с трогательной надписью: «На память мой дорогой Лизочка! От Алеши Е. 11/VIII-32».

В Хабаровске я видела также У Юйчжана (русская фамилия его была Буренин), будущего ректора Народного университета Китая. Был он невысокого роста, худощавый, с уже начинавшимися залысинами. В то время он жил с русской женой, женщиной с нелегким характером, которая, как утверждали злые языки, в минуты семейных раздоров обсыпала его мукой. У Юйчжан бывал в издательстве по делам выпуска учебника с латинизированным алфавитом для китайцев. В то время при крайисполкоме существовал Комитет по латинизации китайского языка. Членами этого комитета были советские китаисты и китайцы, в том числе Ван Сяньбао, которого я встречала во Владивостоке и который позже стал известен под псевдонимом Лю Чаншэн. Рабочий-горняк, с юности живший на Дальнем Востоке, он вступил в члены ВКП(б), работал инструктором крайисполкома, вел работу среди китайских рабочих. После создания КНР работал по профсоюзной линии, а в 1953 году вместо моего мужа его назначили заместителем председателя Всекитайской федерации профсоюзов.

Из моих дальневосточных знакомых в последующие годы жизни я больше всего встречалась с И Диншанем. Его история во многом типична для китайцев его поколения.

И Диншань вступил в комсомол в апреле 1924 года в Китае, занимался нелегальной работой. После того, как он был деконспирирован, жизнь его оказалась в опасности – гоминьдановцы замышляли его уничтожить. Тогда ЦК КПК решил послать его в Москву, в Университет им. Сунь Ятсена[31]31
  Полное название: Университет трудящихся Китая им. Сунь Ятсена. С 1928 года – Коммунистический университет трудящихся Китая им. Сунь Ятсена. Находился в Москве.


[Закрыть], созданный специально для подготовки кадров для китайской революции. Многие известные деятели КПК учились в этом учебном заведении – Ян Шанкунь и его жена, будущая писательница Ли Бочжао, Ван Цзясян, Чжан Вэньтянь, У Сюцюань, Уланьфу. Слушателем этого Университета был и сын Чан Кайши – Цзян Цзинго, совсем еще молоденький, русская фамилия его была Елизаров.

И Диншаню по прибытии в Советский Союз неизвестно почему придумали имя и фамилию с польским «акцентом»: Всеволод Казимирович Врубель. Перевели из китайского комсомола в ряды ВЛКСМ. Тогда это делалось просто, так же, как переход из КПК в ВКП(б): все партии считались отделениями единой организации – Коминтерна[32]32
  Коминтерн (III Интернационал) – международная организация, объединявшая коммунистические партии различных стран в 1919–1943 гг. Финансировалась Советским правительством.


[Закрыть]. После окончания Университета им. Сунь Ятсена Врубеля послали на Дальний Восток в распоряжение Зейского окружкома ВКП(б). Оттуда в 1933 году направили на Зейский комбинат цветных металлов и золота. Перед ним была поставлена задача: во-первых, мобилизовать китайских рабочих (на комбинате их было около тысячи человек) на выполнение первого пятилетнего плана; во-вторых, подготовить из них революционные кадры, чтобы в случае необходимости послать в Китай, потому что поражение революции 1927 года нанесло в этом отношении большой урон китайской компартии.

После работы на Дальнем Востоке Врубель прослужил десять лет в Советской армии. Имел звание майора, а замещал должность полковника. Женился на военной медсестре Таисии Александровне родом с Украины. После войны они переехали в Москву, Врубель начал работать в Издательстве литературы на иностранных языках, где до него работала и я. Поэтому, когда в 1952 году он вернулся в Китай, его назначили директором одного из крупнейших издательств – «Шанъу», где он и оставался до самой пенсии. Мы с ним постоянно встречались на протяжении десятков лет (за исключением периода «культурной революции»). Живой, никогда не унывающий Врубель – И Диншань оставался таким и в свои восемьдесят с лишним лет. Легко вступал в общение с людьми, с удовольствием шутил, смеялся. Мы с ним виделись до самой его кончины в 1989 году и, как все люди преклонных лет, при встрече вспоминали нашу далекую молодость.

Нашу общую молодость. Потому что в 1931 году веселый двадцатитрехлетний Сева Врубель работал со мной в одном издательстве. Мы были добрыми друзьями, хотя случались, например, и такие казусы: как-то раз я обиделась на него за то, что он назвал меня интеллигенткой. В те времена это звучало как обидное слово, ведь интеллигенция была не в слишком большом почете. Гордо звучало слово «рабочий». А у меня к тому же с происхождением было не в порядке, поэтому в Москве вступить в комсомол не удалось. В комсомол меня принимали в Хабаровске – в той самой ячейке, где состоял и Врубель.

Надо признаться, что, рассказывая свою биографию (хотя какая биография может быть у семнадцатилетней девочки?), я совершила настоящий политический криминал: упоминая об отце, сказала лишь полуправду, что он, мол, был юристом (но ведь он действительно имел диплом юридического факультета!), и умолчала о его классовом положении – что он был помещиком. Почему я так поступила? По малодушию, естественно, – боялась, что меня из-за отца не примут в комсомол. В душе я постоянно терзалась своим «позорным происхождением». А мне так хотелось идти в ногу с веком, быть в рядах «авангарда молодежи»! В комсомол меня приняли, но установили при этом двухлетний кандидатский стаж, поскольку я происходила не из пролетарской семьи – юрист-то ведь не пролетарий. Ребят из рабочих и крестьянских семей принимали сразу, без стажа. Позднее, в Москве, эта история с «сокрытием происхождения» аукнулась не только мне, но и моему мужу, хотя по его настоянию я призналась и исправила эту свою ошибку – в анкетной графе «происхождение» теперь писала как положено: «дочь помещика». Хвост моего «криминала» тянулся за мной очень долго и оставил свой след и в личном деле моего мужа, в архивах Лубянки и Коминтерна. После такого проступка в партию вступить я уж и не пробовала – считала, что мое происхождение не дает мне на это права.

* * *

После Хабаровска мне довелось еще год поработать в филиале издательства во Владивостоке. Приморский город-красавец. Бухта Золотой Рог, откуда выход в открытое море как бы запирает остров Русский. Громады океанских кораблей у причалов. Рыбацкие кунгасы[33]33
  Парусные рыболовецкие суда на Дальнем Востоке.


[Закрыть] и кавасаки[34]34
  Моторные рыболовецкие ботики японского типа.


[Закрыть]. Но порт в те годы был какой-то мертвый, не видно было того оживления, какое обычно царит в международных гаванях. Подолгу застаивались у причалов иностранные пароходы в ожидании загрузки топливом. Угля не хватало: Сучанские копи не справлялись с его добычей. Словно паралич хватил этот край. За простои иностранных судов порту приходилось расплачиваться валютой.

Нехватка ощущалась во всем, и с продуктами питания было предельно туго. В столовой, к тому же еще для ИТР (инженерно-технических работников), меню было неизменным: иваси с гарниром из пшенной каши. Иваси, конечно, великолепная рыба, но если ее дают и на обед, и на ужин ежедневно, приготовленную на воде, без крупинки масла, то она может просто осточертеть. Так оно и было: много лет потом эту рыбу и пшенную кашу я в рот не брала.

Иногда я и Клава отправлялись на рынок близ Китайского квартала. Там, под брезентовыми навесами, сидели толстые в длиннополых халатах торговцы-китайцы и предлагали покупателям всякую снедь. Но цены… Какие тогда были цены! Лишь изредка мы могли позволить себе такую роскошь, как купить картошку, да и то всего несколько штук, чтобы хоть душу отвести. За каждую картофелину приходилось уплачивать по десять рублей. А наша зарплата составляла лишь 250 рублей в месяц. Но зато «дары моря» предлагались по более доступной цене: огромный, величиной с тарелку краб тоже стоил десять рублей, как картошина. Мы часто покупали скумбрию, чешуя которой поражала красивым иссиня-зеленоватым оттенком. Местные старожилы учили нас определять свежесть этой рыбы по глазам. Продавались на рынке моллюски, осьминоги, трепанги, каракатицы, но вся эта незнакомая морская живность нас не привлекала. Ее я по достоинству оценила только теперь, живя в Китае.

Во Владивостоке близ Китайской улицы имелся целый квартал, сплошь заселенный китайцами. Считали, что там живет около сорока тысяч человек. Плотность населения была невероятная. Снедаемая любопытством, я с подружкой решила заглянуть туда. Узенькая извилистая немощеная улочка не отличалась чистотой, помои прямо из дверей выплескивались наружу. Дома двухэтажные, с балкончиками, обнесенными деревянной балюстрадой. По обеим сторонам улочки – цирюльни, лавчонки, харчевни. Двери распахнуты настежь, и видно все, что делается внутри: тут кого-то стригут и бреют, а там мастерски разделывают тесто для пампушек или с ловкостью жонглеров растягивают его в тонкие нити – готовят лапшу и вермишель. С домов над лавочками свисают продольные узкие полотнища с причудливо написанными иероглифами. Все так колоритно и настолько непривычно, что нам с Клавой показалось, будто мы попали совсем в другую страну. Однако вглубь улочек пойти не рискнули – про этот квартал шли пугающие слухи. Игорные дома, где шла по-крупному игра в маджонг (мацзян)[35]35
  Китайская азартная игра, правила которой напоминают покер. В маджонге используются игральные кости, как в домино.


[Закрыть], дома терпимости, возможно, даже опиекурильни создавали этому кварталу нехорошую славу. Там находили надежное пристанище контрабандисты и прочие темные личности. Даже сотрудники уголовного розыска опасались туда заходить, потому что, как говорили, были случаи, когда они там исчезали бесследно.

Как я теперь понимаю, в этом квартале действительно сохранялся колорит старого китайского города типа пекинского района Дашалар, каким я его увидела в 1949 году. В теперешнем Китае такого, пожалуй, уже и не встретишь.

Довелось мне побывать и во Владивостокском китайском театре. Впервые я увидела на сцене исполнителей в роскошных, ярких костюмах, расшитых разноцветными шелками, серебряной и золотой нитью. Некоторые персонажи ходили на котурнах, отчего походка у них была какая-то странная, неестественная. Занятным показался и грим: у одних актеров на лице была наложена как бы маска, искусно разрисованная красными, белыми и черными полосами, у других лицо покрывал нежный румянец, а у третьих на переносице была намалевана белая полоса. Мне сказали, что для каждого амплуа существует особый грим. Поразили ручки актрис с изящно оттопыренными пальчиками и семенящая плавная походка. Но их пронзительно звонкие голоса, как и фальцет исполнителей мужских ролей, резали слух. Музыкальное сопровождение, честно говоря, мне тоже не понравилось – оно воспринималось как какофония. Музыканты яростно колотили в барабаны, дудели в дудки, и это было похоже на шумовой оркестр, составленный из кухонной утвари – кастрюль, сковородок и прочего. Так мне показалось тогда, и я затыкала уши, иначе можно было бы оглохнуть. А теперь, много лет спустя, когда я смотрю пекинскую оперу («цзинси»), мои уши такая музыка уже не терзает, и мне даже нравится ее четкий размеренный ритм.

Позднее, где-то в 1934 году, китайский квартал во Владивостоке перестал существовать. Уже в 1932 году на моих глазах начался отток китайцев с Дальнего Востока. Помнится, водовоз-китаец, развозивший в бочках пресную питьевую воду в районе, где я жила, прямо заявлял о своем намерении вернуться на родину: «Рису нету, пампушка нету, моя домой Чифу ехать хочет». Питьевую воду мы покупали по два ведра в день, потому что на нашей маленькой, взбирающейся круто вверх улочке, которая именовалась Маркеловским переулком и выходила на Корейскую улицу, водопровода не было. И вода из колодца, вырытого во дворе нашего дома, была непригодна для питья – у нее был сильный солоноватый привкус, мы ее использовали только для стирки и прочих домашних надобностей.

Во Владивостоке я обзавелась новыми друзьями. Особенно сблизилась с семьей директора Ленинской школы Чжан Сичоу (по-русски его звали Иван Николаевич Гуйский), точнее, с его женой Любовью Дмитриевной Позднеевой, которая только что окончила восточное отделение Ленинградского университета.

Любовь Дмитриевна, ставшая потом известным профессором-китаеведом, доктором наук, лауреатом Ломоносовской премии и пр., в те годы была совсем еще молодой женщиной, работавшей не по специальности, – она преподавала китайцам, слушателям партшколы, русский язык. У нее на руках была годовалая дочка Майя. Позднее Любовь Дмитриевна стала матерью еще двух девочек – Светланы и Аллы. В конце 30-х годов эта семья переехала из Владивостока в Москву. Чжан Сичоу стал работать переводчиком в издательстве «Иностранный рабочий» вместе с моим мужем.

Наши дружеские отношения были очень тесными. Но тем не менее многие детали биографии Любы Позднеевой стали мне известны уже после ее смерти. Выяснилось, что она родом из знаменитой семьи востоковедов Позднеевых и появилась на свет не в России, а в Иокогаме, в Японии, где в начале ХХ века работал ее отец Дмитрий Матвеевич. Так что любовь к Китаю у моей подруги была, можно сказать, в крови. Почему же она не рассказывала мне о своем выдающемся отце, профессоре ЛГУ? Видимо, потому что в те годы не принято было касаться своего происхождения, если оно было непролетарским. А в 40-е годы, когда мы с Любой особенно сблизились, о Д. М. Позднееве и вообще стало опасно говорить, ведь в октябре 1937 года он был арестован и тут же расстрелян.

С другой супружеской парой, жившей во Владивостоке, я познакомилась тогда же, но сблизилась по-настоящему уже в Москве. Ян Сун (по-русски его звали Коля Васильев) работал в Ленинской школе преподавателем какой-то общественной дисциплины – не то истории, не то политэкономии. А его жена Сальда Лейферова преподавала там же, в партшколе, английский язык. Затем Ян Суна отозвали в Москву для работы в Коминтерне, и Сальда тоже стала там работать переводчицей в английской секции. Этой семье суждено было сыграть в моей жизни решающую роль.

Еще в Хабаровске, в издательстве, меня снова поразило имя Ли Лисань.

Как-то раз на работе мне передали для корректуры политическую брошюрку, с обложки которой резануло глаза название: «Борьба с ленинизмом». Я, как бдительная комсомолка, бросилась к редактору. Оказалось, технический недосмотр – должно было стоять: «Борьба с лилисанизмом». Но что такое «лилисанизм»? Кто-то из китайских редакторов пояснил: «Это ошибочная левооппортунистическая линия, проводимая лидером КПК Ли Лисанем».

Ли Лисань – мне сразу вспомнился оратор на фотографии. Если он – лидер компартии и к тому же допустил крупную политическую ошибку, значит, это солидный человек в летах. И Ли Лисань тут же представился мне каким-то благообразным старцем с длинной седой бородой.

Некоторое время спустя опять прозвучало это имя (оно словно преследовало меня!). Я обедала в нашей издательской столовой, и вдруг один из китайцев, сидевший со мной за столом, толкнув меня локтем, шепнул:

– Погляди, вон там жена Ли Лисаня.

Я обернулась и увидела миловидную молодую женщину невысокого роста с аккуратно подстриженной челочкой, как это было модно среди китаянок.

– А чего она здесь, на Дальнем Востоке?

– Приехала в командировку.

Командировка, видимо, была краткосрочной – больше я эту женщину не видела. И, конечно, не предполагала, что через несколько лет стану ее преемницей.

Глава 6
Судьбоносное знакомство

Я уехала из Владивостока весной 1933 года. Обратно в Москву стремилась потому, что хотелось продолжить образование и поступить в вуз. К тому же я очень тосковала по дому. Но я не бросила на произвол судьбы свою работу, а дождалась замены и уехала только после того, как прибыл мой одноклассник по Школе книжно-газетного ученичества. Закадычная моя подруга Клава к тому времени уже вернулась в Москву, и я осталась совсем одна. А мне было тогда всего девятнадцать лет. Два года назад, когда я уезжала из Москвы, многие с неодобрением говорили моей маме: «И как это вы отпускаете дочку, такую молоденькую, одну в этакую даль? Мало ли что может там с ней случиться! Ведь жизни она не знает». Но мама скрепя сердце все же согласилась меня отпустить, и за это я ей должна быть благодарна: со мной ничего не случилось, зато я прошла хорошую жизненную школу.

По возвращении в Москву осенью 1933 года я устроилась на работу в ОНТИ (Объединение научно-технических издательств) техредом и одновременно поступила на вечернее отделение рабфака при Московском текстильном институте. Для многих юношей и девушек моего поколения путь к высшему образованию в те годы пролегал через рабфак.

Нелегко мне приходилось в ту пору. Ежедневно, отработав полные восемь часов и наскоро перекусив в столовой, я из центра на трамвае добиралась до рабфака. Сходила на конечной остановке у Первой Градской больницы. Занятия начинались где-то в половине восьмого вечера, а кончались после десяти. В вечерней темноте снова сажусь в трамвай. Он громыхает, дребезжит, везет меня на Старую Басманную. Пробегаю по слабо освещенному Бабушкину переулку, и вот наконец-то я дома в двенадцатом часу ночи. Особенно тяжело было зимой трястись в промерзшем насквозь вагоне трамвая, где иней серебрился на стенках и обледенелых окнах. А пальтишко на мне было тоненькое – что называется, на рыбьем меху. Мороз пробирал аж до самых костей. Даже по воскресеньям целиком свободных дней у меня почти не было, потому что приходилось выполнять рабфаковские задания. Обычно я этим занималась во время обеденного перерыва на работе, но не всегда удавалось все закончить. Так я тянула целых два года. Бросить работу я не могла – тогда не на что было бы жить. Я была, пожалуй, чуть ли не единственной в группе, кто продолжал работать. Остальные ребята уже только учились.

Но все же я как-то выкраивала время и для отдыха, для спортивных занятий. Записалась в конноспортивную школу, где мы овладевали навыками верховой езды в манеже на Поварской. А однажды даже выехали кавалькадой и горделиво процокали по улицам Москвы до самых Воробьевых гор. Покачиваясь в седле и чувствуя себя заправской наездницей, я с удовольствием отмечала устремленные на нас взгляды прохожих. Но, к сожалению, эти занятия вскоре оборвались. Как-то раз в манеже, когда мы учились брать препятствия, моя лошадь заартачилась и сбросила меня из седла. Нужно было взять глухой барьер в виде ящика под милым названием «гроб». То ли это название, то ли сам вид барьера вызвал у меня безотчетный страх, и лошадь, видимо, это почувствовала. Я упала на спину, ударилась затылком и получила сотрясение мозга. Многие годы после этого происшествия меня мучили сильнейшие головные боли и тошнота. Избавиться от этого недуга мне в Китае помогла иглотерапия.

Но несчастный случай меня не обескуражил. Я стала заниматься спортивной греблей. Возле Каменного моста, рядом с серой громадиной Дома правительства, находилась лодочная станция, где в летнюю пору мы занимались сначала на плоту, потом на клинкере. Мечтала ходить на скифе[36]36
  Клинкер – спортивное гребное судно. Скиф – небольшое парусное судно.


[Закрыть], но до этого уровня не добралась.

А в «Доме на набережной» мне довелось побывать один раз уже после войны, когда я работала в Издательстве литературы на иностранных языках и зашла в гости к своей коллеге Вере Гопнер. Она жила со своей теткой Софьей Гопнер, старой большевичкой из той же когорты, что Стасова, Крупская, Землячка, проведшей много лет в эмиграции и прекрасно говорившей по-французски. Вымирающая к тому времени порода. Помнится, трех – четырехкомнатная квартира на двоих поразила меня своими размерами – ведь мы с мужем и семьей брата все тогда ютились в одной комнате.

В молодости я вообще была очень активной, жизнелюбивой. Хотела все узнать, все попробовать в этой жизни, не отстать от времени. Ходила в форме «юнгштурм»[37]37
  Юнгштурм – молодежная организация Рот Фронта (Союза красных фронтовиков, немецкой коммунистической организации в 1924–1933 годах). На основе ее униформы была разработана единая форма одежды и для комсомола. С юбками девушки носили юнгштурмовки цвета хаки – гимнастерки или куртки с отложным воротничком, накладными карманами, ремнем или портупеей.


[Закрыть] с портупеей через плечо, стреляла в тире, готовясь стать ворошиловским стрелком, и даже решила совершить прыжок с парашютом. Но, поднявшись на вышку и увидев под собой бездну, оробела и отступила.

Когда в Москве начали строить метро, я пошла в райком комсомола записываться на стройку. Добровольцы толпились в коридорах здания – первый в стране метрополитен вызывал всеобщий энтузиазм. Но мне дали отвод: во-первых, девушка; во-вторых, ревматизм, приступы которого мне время от времени просто не давали спать – маме приходилось греть мне руки в горячей воде.

Отстаивая очередь в райкоме, я обратила внимание на необычного парня – по виду он был мулат, но мне сказали, что он китаец. Звали его Джек Чен (прямо как теперешнюю гонконгскую кинозвезду). Выяснилось, что отец его – китаец Юджин (Евгений) Чен, женатый на мулатке с Тринидада, был известным человеком. Сподвижник Сунь Ятсена, он выступил против переворота, устроенного Чан Кайши в 1927 году, и уехал в эмиграцию со всей семьей. Детей оставил в Советском Союзе. Его дочь Иоланда Чен впоследствии прославилась как кинооператор Мосфильма. А сейчас эта фамилия известна благодаря ее внучке – спортсменке и телеведущей, носящей то же имя. Джек Чен, побывав и в СССР, и в Англии, в начале 50-х годов вернулся в Китай, где мы снова встретились. Я познакомила с ним своего мужа, а он сказал, что хорошо знал Юджина Чена по работе в Ухане[38]38
  Ухань – крупный промышленный город на берегу Янцзы, в 1927 году – центр революционного движения в Китае.


[Закрыть], когда тот занимал пост министра иностранных дел в левогоминьдановском правительстве.

Вот так неожиданно переплетаются судьбы! И Китай постоянно напоминал мне о себе.

В начале 30-х годов со своей неразлучной подругой Клавой Шалимовой я бывала в гостях у дальневосточных знакомых: у Фриды Логиновой с мужем, у Коли Васильева (Ян Суна) и его жены Сальды, которые работали в Коминтерне. В доме у них мы часто встречали кого-нибудь из китайцев. Например, однажды Коля с Сальдой познакомили нас с приехавшим из Владивостока директором китайского театра Ся Тином. Все называли его русским именем Павел Кириченко. Оказывается, он еще в 1927 году приехал из Франции и обучался в Университете им. Сунь Ятсена. На Дальний Восток Кириченко попал после окончания университета. В 1953 или 1954 году Кириченко с русской женой оказался в Пекине, работал уполномоченным по делам советских специалистов при Министерстве сельского хозяйства КНР, но потом сам отказался от работы «из-за плохих условий» и уехал обратно в Советский Союз.

И вот как-то раз, осенью 1933 года, опять же вместе с Клавой – нас водой было не разлить тогда – зашли мы к Сальде и Ян Суну в гостиницу «Союзная», двухэтажное здание, которое находилось на Тверской, наискосок от гостиницы «Люкс», напротив Гастронома № 1, бывшего магазина Елисеева. Эту гостиницу давно снесли, и на ее месте стоит многоэтажный дом.

В гостях у Ян Суна, в маленьком темном номере, сидел незнакомый нам китаец. Высокий, худощавый, с пышной шевелюрой. При нашем появлении он поднялся с кресла и сдержанно поздоровался. Его представили нам как Ли Мина. Пока мы болтали, он не проронил ни слова. Я сразу записала его в молчальники. А такие люди казались мне тогда малоинтересными в общении, даже скучными. Сама я была жизнерадостной, веселой девушкой, и по душе мне были люди такого же склада характера. Неразговорчивость Ли Мина я отнесла еще на счет его стеснительности. Но, как я теперь понимаю, это объяснялось, скорее, тем, что он слабо владел русским языком и участвовать с нами в разговоре на равных ему было трудно.

В тот раз мы с Клавой пришли к Сальде неспроста. По секрету сказать, намерением наших друзей было сосватать за Ли Мина мою подругу. Клава была очень хороша собой, с зелеными лучистыми, русалочьими глазами. Настоящая русская красавица. Мужчины прямо падали к ее ногам. Рядом с ней я чувствовала себя дурнушкой и пальму первенства во всем уступала подруге. Так что при знакомстве с Ли Мином я была, как говорится, «третьей лишней». Но Ли Мину Клава почему-то не приглянулась, может быть, отпугнула чрезмерной красотой и гордостью. От нее веяло холодком, как это бывает у избалованных красавиц. Выяснилось, что наш новый китайский знакомый положил глаз на меня – непритязательную, веселую девочку-«колокольчик», как называла меня мама. Но как истый китаец он для начала не выразил прилюдно своего внимания ко мне, это стало проявляться постепенно.

Ли Мин подключился к нашей большой компании. Мы собирались вместе, как это принято у русских, отмечали праздники, ездили на прогулки. Один раз он пришел на вечеринку на 1-й Басманный. Из нашей комнаты, бывшей гостиной, распахивались двери в смежную комнату, к соседям Ивановым, и молодежное веселье разливалось по всей квартире. Помню хорошо, как мы в Кускове (бывшей усадьбе графов Шереметевых) катались на лодке на прудах. В 30-е годы это было отдаленное загородное место, куда добирались на дачном поезде, позднее – на электричке до станции Вешняки или Новогиреево. Гуляющих в парке было не так уж много, но лодок – еще меньше. И вот тут Ли Мин проявил себя: подошел к кассе на лодочной пристани, вынул из кармана краснокожую книжечку, и она возымела магическое действие – лодки нам сию же минуту дали. Волшебная книжечка оказалась удостоверением члена Президиума Исполкома Профинтерна[39]39
  Профинтерн – международная организация радикальных профсоюзов, созданная в Москве в 1921 году.


[Закрыть]. Ли Мин представлял в этой международной организации красные профсоюзы Китая. Я не совсем понимала, что это такое, но впечатление произвело.

Затем одно время наш китаец вдруг пропал из виду. Никто – ни друзья, ни я не знали, куда он девался. Услышали, что он переехал в другую гостиницу, находившуюся на той же улице, рядом с Центральным телеграфом. Позже на ее месте построили коробку «Интуриста». Мы с Клавой решили навестить Ли Мина.

В комнате у него стояли чемоданы, валялись в беспорядке вещи – нетрудно было догадаться, что он готовится к отъезду. Нам сказал, что едет отдыхать в Гурзуф. Правдоподобно, конечно. Но зачем ему в Крым охотничьи сапоги? Мы-то сразу их узрели: они торчали из-под кровати. Но спросить сочли неудобным и сделали вид, что поверили его словам. Посидели, поговорили и, пожелав приятного отдыха, ушли. Единодушно решили: уезжает на родину. Мы уже привыкли к тому, что знакомые китайцы неожиданно исчезают, и нередко безвозвратно. А спрашивать ни о чем не полагалось – так требовали негласные законы конспиративной системы Коминтерна.

С тех пор слово «Гурзуф» стало в нашем кругу кодовым. Когда кто-нибудь из знакомых китайцев отправлялся куда-то в секретном порядке, мы говорили: «Уехал в Гурзуф».

Итак, уехав в сентябре 1934 года «отдыхать в Гурзуф», Ли Мин для меня пропал. Ни слуху ни духу – он словно в воду канул.

После его отъезда наша владивостокская компания продолжала собираться. Как-то в доме у Фриды Логиновой на улице Грановского разговор коснулся наших друзей-китайцев. И вдруг я опять услышала имя Ли Лисань. О нем говорили как о хорошем знакомом.

– Почему же я никогда его не видела?

– Как это не видела! Ты что, не знаешь Ли Мина?

– Знаю, конечно, – по-прежнему недоумевала я.

– Так это и есть Ли Лисань, – последовал огорошивший меня ответ.

– Не может этого быть! Такой молодой!

Сразу вспомнилась хабаровская брошюрка с заинтриговавшим меня названием «Борьба с лилисанизмом». С тех пор Ли Лисань в моем воображении виделся чуть ли не седым старцем. А тут вдруг человек такой моложавый, что на вид ему нельзя было дать больше двадцати пяти лет. Я была поражена до глубины души. И как-то не укладывалось в сознании, что с таким скромным и деликатным человеком надо бороться, да еще как с оппортунистом. Это слово звучало зловеще.

Наступило лето 1935 года. Я закончила рабфак и задумала стать геологом. Я ведь работала в издательстве, специализировавшемся на выпуске геолого-разведочной литературы, входившем в ОНТИ. Видимо, это тоже сыграло свою роль.

Манила романтика: походы, экспедиции в края дикие и неизведанные, красоты девственной природы, возможность необычных приключений. Об оборотной, истинной стороне профессии как-то не думалось: в молодости трудности не страшат.

Словом, решила поступать в Московский геологоразведочный институт. Он помещался тогда на Манежной площади между зданием МГУ и Американским посольством.

И вдруг в самый разгар подготовки к экзаменам, когда я сидела дома над учебниками, зазвонил телефон. Вышла в коридор, сняла трубку. Голос со знакомым акцентом:

– Попросите, пожалуйста, Лизу.

– Ли Мин! Неужели это вы? Откуда вы взялись? – поразилась я.

Просто невероятно было, чтобы уехавший на родину, в Китай, человек мог так быстро вернуться. Уникальный по тем временам случай! Ли Мин уклонился от прямого ответа, сказал только, что приехал на днях, и предложил встретиться. Но у меня действительно не было свободного времени – предстояли экзамены, и я отказалась.

Уже много лет спустя я узнала, что Ли Мин вовсе не уезжал из Советского Союза, а все это время находился в АлмаАте под псевдонимом Александр Лапин. Выполнял секретное поручение Коминтерна – наладить радиосвязь с ЦК КПК.

Китайская компартия переживала очень трудные времена: целая цепь провалов в Шанхае сделала подпольную деятельность невозможной. Постоянная радиосвязь с Москвой прервалась.

Руководители ЦК перебрались в южные горные районы, где действовала Красная армия, и была создана Советская власть.

Но и там красные силы оказались в кольце гоминьдановской армии, проводившей «карательные походы» против коммунистов. Прорвав окружение, Красная армия двинулась на северо-запад страны, теряя тысячи людей убитыми и ранеными.

Во время одной из бомбардировок погибла единственная рация для связи с внешним миром. Коминтерн терялся в догадках: где китайское руководство со своей армией? что с ними? Восстановление радиосвязи стало первейшей задачей.

Работа была настолько засекречена, что Ли Мин жил под Алма-Атой, как в заточении, не имея права выходить за пределы территории радиостанции. Потом он с запоздалым сожалением говорил, что нам следовало бы пораньше пожениться – тогда бы он не чувствовал себя одиноким. Пустые сожаления: не дали бы ему такого разрешения в то время.

Под руководством Ли Мина были организованы две секретные группы, которые перешли границу в районе Синьцзяна[40]40
  Синьцзян (ныне Синьцзян-Уйгурский автономный район) – граничит с Казахстаном.


[Закрыть] и направились в сторону Шэньси[41]41
  Шэньси – провинция на северо-западе Китая.


[Закрыть] в надежде установить связь с 25-м или 26-м корпусом Красной армии, действовавшими в тех местах. Ли Мин сам просился в конспиративную поездку в Синьцзян, чтобы руководить работой на месте, но Коминтерн согласия не дал. После нескольких неудачных попыток связь с ЦК КПК удалось установить через Лю Чаншэна, который доставил в Китай шифр для радиограмм, разработанный Ли Мином. После перехода границы в Синьцзяне посланцу Коминтерна потребовался еще год блужданий, пока он не наткнулся на отряд китайских красноармейцев.

Кстати, позднее, в конце 30-х годов, гоминьдановская пресса опубликовала сообщение о том, что лидер КПК Ли Лисань якобы собирается возглавить стотысячную советскую Красную армию, которая готовится через Синьцзян вторгнуться в пределы Китая, чтобы начать военные действия против японцев. Мао Цзэдуну пришлось опровергать эту «утку» в беседе с гоминьдановским журналистом. Возможно, это был своего рода отзвук на пребывание Ли Лисаня возле границы с Синьцзяном. Хотя как эти засекреченные сведения могли просочиться в гоминьдановскую печать?