Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Кстати, такая система предосторожностей, видимо, была скопирована в КНР. У Мао Цзэдуна тоже пробовали пищу повара и врачи. Этим делом занималась сестра моей китайской подруги Ани, Чжао Сюнь (о ней позже).

А в конце 20-х годов волею случая в Кремль попала еще одна наша – студенковская Марфуша, прежде готовившая обеды на «белой кухне». Управлять государством, как обещал кухаркам Ленин, ей не дали, но она теперь заправляла на кухне у Клима Ворошилова. Готовила она великолепно! Иногда по старой памяти навещала нас с мамой и Лену Радчевскую, делилась рецептами.

Перед мамой первым делом встал вполне житейский вопрос: на какие средства нам существовать? И она занялась, как теперь сказали бы, «челночным» промыслом – мелкой безобидной спекуляцией. Пришлось для этого «химичить»: на карточку, которая выдавалась сыну Софьи Николаевны по месту работы для бесплатного проезда по железной дороге, наклеивалась фотография моей мамы. По этой «провизионке», как ее называли, мама вместе с компаньонкой, соседкой по квартире Марией Ивановной Ремизовой, ездила в небольшие городки типа Понырей за яблоками. Отлучались они ненадолго, дня на два, на три, возвращаясь с корзинами пахучих антоновских яблок. Выручка от продаж была невелика, но маленький навар все же был. Благодаря корзине таких вот крупных, с желтым наливом яблок, преподнесенных нужному человеку, нам дали освободившуюся в той же квартире восьмиметровую комнатку. И мы, и наши родственники вздохнули с облегчением, когда расселились.

До революции этот дом № 6 в 1-м Басманном переулке, с эркером-фонарем посередине, постройки 1914 года (можно сказать, что дом – мой ровесник), населяли обеспеченные люди – инженеры, врачи, адвокаты. Квартиры были барские, большие, с комнатами для прислуги. В одну из таких комнаток мы с мамой и водворились. К тому времени квартира, как и все другие в доме, уже превратилась в коммунальную: в ней обитали четыре семьи, наша стала пятой. Позднее, году в 1927, мы перебрались на два этажа ниже – в квартиру № 4. Здесь народу было еще больше, но и комната досталась нам попросторнее. Соседи по квартире были в основном люди интеллигентные – кто купеческого (как Ивановы, жившие через стенку), а кто и дворянского происхождения. В каждой комнате по семье – всего человек тридцать. Но жили дружно, проблемы появились позже, когда начали подселять рабочих, недавно приехавших из деревни.

Только одна квартира сохранила свой прежний барский облик: в ней жила семья Лолейта Артура Фердинандовича, известного строителя-архитектора, одним из первых применившего в российской практике железобетонные конструкции. Лолейт, продолжавший работать при Советской власти, находился на положении высококвалифицированного спеца. Он получал хороший оклад – две с лишним тысячи рублей, для второй половины 20-х годов это была солидная сумма. Квартира Лолейтов не подлежала уплотнению. У них имелась даже прислуга, рыжеволосая веснушчатая девушка по имени Катя. Запомнилась она мне, наверное, потому что наличие прислуги в ту эпоху само по себе стало уже уникальным явлением.

Позже, уже подростком, я стала часто бывать в этой семье, так как подружилась с Ирой, младшей дочерью профессора. Мама ее благоволила ко мне. Меня нередко сажали за огромный, напоминавший мне студенковский стол и угощали всякими вкусностями. Чувствовала я себя очень стесненно и выглядела, наверное, неуклюжей, неловкой. Не зная, как подступиться к тому или иному блюду, я окончательно терялась.

Ира часто подходила к пианино и играла для меня Баха, Шопена, Шуберта, Грига. Слушала я с наслаждением. Все дочери в этой семье, а их было пять, по традиции старых русских интеллигентных семей играли на фортепиано или пели. Устраивались у Лолейтов и любительские музыкальные вечера. Ира приглашала меня, и я, сидя в укромном уголке, с замиранием сердца слушала игру профессиональных пианистов – их друзей. Так во мне пробуждался интерес к музыке. Мне очень хотелось учиться играть на пианино, но у нас его не было и быть не могло. Иметь дома этот инструмент долгое время оставалось моей заветной мечтой, это желание удалось осуществить только в Пекине.

В гостиной у Лолейтов, помню, висела в позолоченной раме огромная картина: на ней была изображена Богоматерь с младенцем Иисусом на руках. Впервые я увидела такое великолепное произведение. До этого мне приходилось видеть только грубо намалеванные маслом дешевые лубочные картинки, какие украшали и нашу комнатушку, и я с удовольствием созерцала одну из них: зимняя ночь, одинокая избушка в лесу, в небе висит круглая, как дыня, луна. Мне очень нравилась эта незатейливая картинка. А тут шедевр итальянского художника Рафаэля «Сикстинская мадонна», как мне объяснила Ира. Правда, это была всего лишь копия, но превосходно выполненная, в чем я могла убедиться много позже, когда увидела в Дрездене, в галерее Цвингер, ее оригинал. В свое время семье Лолейт предлагали продать эту картину, давали хорошие деньги, но они отказались.

Дружба Иры со мной носила несколько покровительственный характер, ведь разница в возрасте у нас составляла целых пять лет. Но это не самое главное – просто Ира в силу своего характера любила опекать младших. Она водила в кино меня и других ребятишек, тратила на нас свои гривенники и двугривенные. В целях экономии мы старались купить билеты подешевле, не дороже десяти-пятнадцати копеек, и ради этого выстаивали длинные очереди. Ходили мы чаще всего в кинотеатр «Ривьера» у Красных ворот. И по сей день за высоким глухим забором стоит этот особняк, обретший, по-видимому, новое назначение. Бывали нередко и в клубе при молочной фабрике Чичкина, что совсем уж близко от нашего дома. Там и за пятачок можно было посмотреть кино. На экранах в то время шли картины и советского производства, и иностранные. Остались в памяти названия: «Дворец и крепость», «Степан Халтурин», «Поручик Киже», поставленный по произведению Ю. Тынянова, а также фильм «Медвежья свадьба» с красавицей актрисой Малиновской и еще картина «Мусульманка», показавшаяся мне весьма экзотической. В ней рассказывалось о жизни совсем незнакомой – о женщинах Средней Азии, обретавших свободу и снимавших паранджу. Любили мы, девчонки и мальчишки тех лет, смотреть на голливудских актеров, таких, как Дуглас Фэрбенкс, скажем, в трюковом фильме «Багдадский вор» и в картине «Робин Гуд» – в роли благородного разбойника. Нравилась нам также очень известная тогда американская актриса Мэри Пикфорд, игравшая, несмотря на свой далеко уже не юный возраст, молоденьких красавиц в белокурых локонах и пышных коротеньких юбочках. Веселый и очень спортивный Гарри Пиль, вытворявший немыслимые трюки (каскадеры тогда не водились), покорял наши юные сердца. С совсем другим уже чувством смотрели мы романтические немецкие фильмы: «Нибелунгов» и «Индийскую гробницу» с актером Конрадом Вейтом. «Великий немой» в те годы еще молчал: картины шли с титрами под аккомпанемент фортепиано, на котором играл тапер, воспроизводивший в музыке все, что происходило на экране: лирические мелодии сменялись бравурными, гремели победные марши или тихо лилась печальная, скорбная музыка.

Эпоха «великого немого» закончилась в Советском Союзе в начале 30-х годов. Помню, как я со смешанным чувством удивления и восторга смотрела «Путевку в жизнь». С экрана звучала живая человеческая речь! Это больше всего поражало.

Но кадры оставались черно-белыми, краски на экране заиграли несколько позднее.

В начале 30-х годов профессор Лолейт трагически погиб – его зарезало электричкой[20]20
  Официальная версия.


[Закрыть]. Причина гибели так и не была достоверно установлена. Со смертью отца начался распад этой семьи – восемь его детей разъехались кто куда и стали жить обособленно.

В доме № 6, кроме Лолейта, тогда обитал еще один «буржуазный спец». До революции это был богатый человек – владелец шелкоткацкой фабрики, которую у него, естественно, конфисковали. Но так как он был знатоком своего дела, то нашли возможным его использовать по работе и выделили для жительства целый полуподвальный этаж вместо прежней квартиры. Время от времени этот человек выезжал даже в заграничные командировки, причем вместе с супругой. Запомнилось мне это, потому что Щенковы (такой была фамилия этой супружеской пары) на время своих отлучек в Италию или куда-то еще просили мою маму присмотреть за квартирой. Для мамы этот приработок был весьма кстати.

В доме жил еще один бывший фабрикант по фамилии Красовский. И тоже в полуподвальной квартире, тогда как на верхних этажах, во всех других квартирах, обитали семьи попроще и победнее – пролетариат. После революции верхи и низы поменялись местами. Хорошо помню, как этот красивый, далеко не старый человек регулярно выходил из своего полуподвала и выводил прогуливать двух великолепных собак – рыжего ирландского сеттера и белого в черных крупных пятнах сеттера-ловерака. Собаки были красавцы, под стать хозяину. В семье Красовских было двое детей: дочь и сын. В конце 20-х годов Красовские через дочь породнились с семейством Лолейт. Но дочь вскоре умерла при родах, не оставив в живых и ребенка. В 30-е годы все эти люди куда-то исчезли, выпали из поля моего зрения, а может быть, отправились в «места не столь отдаленные».

После водворения в коммунальной квартире я обзавелась и другими друзьями, кроме Иры Лолейт. С двумя девочками-сестрами, Лидой и Ией Ремизовыми, играла в тихие игры с куклами. Две смежные комнаты, в которых жила семья Ремизовых, казались мне очень просторными после нашей комнатушки. Мы располагались на полу перед едва-едва теплившейся батареей. Я приносила свои любимые игрушки, еще студенковские: облезлого ослика на колесиках, корову из папье-маше с обломанным рогом, целлулоидную куклу-голышку и маленького фарфорового мальчика с черными волосиками и щечками, красными, как яблочки. Новых игрушек ни у кого из нас не было. Даже не знаю, существовали ли они вообще в продаже в ту суровую пору.

А вот с двумя другими ребятишками – Мусей и Витей Маргелевич, младше меня по возрасту соответственно на два и три года, мы играли в шумные игры. Прыгали на широкой тахте с валиками, но без спинки. Наряжались в одежду их мамы, когда ее не было дома, изображая персонажей из немецкого фильма «Нибелунги». Маргелевичи были по тем понятиям семьей обеспеченной, они занимали две лучшие комнаты в квартире, служившие прежним хозяевам залом и столовой. Глава семьи занимал пост главного комиссара на Казанской железной дороге и ездил на автомобиле, что было неслыханным шиком для того времени. Вдобавок у них в комнате был установлен телефон. Когда он звонил, нарушая наши игры, меня так и подмывало снять трубку и поговорить по этому необыкновенному аппарату. И вот как-то я поддалась соблазну. В ответ на звонок взяла трубку, сказала: «Алло!» – Голос в трубке: «Кто говорит?» – Я брякнула не раздумывая: «Жена». – «Я тебе покажу жена! – загудел в трубке голос отца ребятишек. – Позови Анну Алексеевну сейчас же!» У меня душа в пятки ушла от страха, и стало ужасно стыдно за свою выходку.

Анна Алексеевна была в прошлом фабричной работницей, и даже став женой важного партийного работника, оставалась по-прежнему милой и сердечной женщиной. Она никогда не задавала нам головомоек за тот кавардак, который мы устраивали во время веселых забав, перевертывая все в комнате вверх дном. Но наряжалась Анна Алексеевна уже не по-пролетарски. Мне запомнились ее серьги в золотой оправе с крупными, переливающимися на свету камнями, видимо, аметистами. Занимали меня очень и стоявшие на подзеркальнике баночки с кремами, пудрой и румянами. У моей мамы ничего подобного не было. В конце недели семья Маргелевичей куда-то пропадала – ездила на какую-то загадочную для меня «дачу», а летом – на курорт. Помню, Муся рассказывала мне про Кавказ, про очень высокие горы, которые ей не понравились, что меня порядком удивило. Но это было значительно позже, когда мы обе уже ходили в школу: я – в обычную, она – в привилегированную. Муся там подружилась с Таней Литвиновой, отец которой был наркомом иностранных дел. Изредка Муся бывала у Литвиновых в загородном доме – за ней по такому поводу присылали автомобиль. Рассказы подружки я слушала с открытым от изумления ртом. Но в 30-е годы Мусино благополучие рухнуло: отца арестовали, и он, старый большевик, вступивший в партию еще до 1917 года, сгинул бесследно. Репрессии тех лет прошлись тяжелым катком и по этой семье.

* * *

Из родных саратовских краев нас изгнал голод, но в 20-е годы и в Москве сгущался его страшный призрак. Хлебный паек сократился до минимума: несколько сот граммов черного хлеба в день – и все. Центральное отопление в домах не работало. Из форточек московских квартир торчали трубы железных печурок-«буржуек», как их окрестили. И нашу комнатку обогревала такая печка, на ней мы готовили немудреную еду – подобие лепешек из картофельных очисток с отрубями, которые пеклись прямо на железном кругу «буржуйки», без всяких намеков на масло. На голодный желудок такие лепешки казались мне очень даже вкусными.

Но надо было добывать растопку для нашей прожорливой «буржуйки». Мама, прихватив с собой и меня, отправлялась с мешком на Казанскую железную дорогу, благо это было совсем близко, на поиски «топлива». Это, конечно, не разрешалось, поэтому мы с мамой пролезали на железнодорожные пути со стороны Ново-Рязанской улицы сквозь дыру в заборе и, воровато озираясь, торопливо подбирали щепки, валявшиеся после разгрузки вагонов, пугливо засовывали их в мешок. Таких воришек поневоле было много, и случалось, что сторожа шугали нас, отбирали мешки, и мы несолоно хлебавши убирались восвояси, шагали понуро домой, где нас ожидала остывшая холодная печка. В случае удачи, когда доводилось набрать щепок, они иногда оказывались такими сырыми, так не желали гореть, что наша «буржуйка» выражала протест и начинала изрыгать густой едкий дым, щипавший глаза. Но все-таки это было лучше, чем сидеть у мертвой печки с урчащими от голода желудками.

Мама к тому времени устроилась на пошивочную фабрику швеей-мотористкой. Уходила на работу рано, когда в зимнее время еще не рассветало, и возвращалась затемно. Оставляла, помню, мне на завтрак кусочек черного хлеба весом не более ста пятидесяти граммов и огрызок сахара-рафинада, если таковой имелся. Соседка Анна Алексеевна по доброте души меня подкармливала: принесет, бывало, белую французскую булочку, а то и кусок вкусного пирога с начинкой. Но это случалось не так уж часто.

К счастью, в Москве, жившей впроголодь, стали открываться бесплатные столовые для детей из малообеспеченных семей. Благотворительностью занималось Американское общество АРА (Американская администрация помощи во главе с Гербертом Гувером)[21]21
  АРА (ARA, American Relief Administration) – негосударственная организация США. Договор об оказании помощи России был подписан после письма Максима Горького председателю комиссии Герберту Гуверу (1921 год). Взаимодействие с АРА продолжалось до 1923 года.


[Закрыть], которое действовало в Советской России в 1921–1923 годах и с помощью своих и местных волонтеров распространяло тысячи тонн продовольствия, медикаменты и одежду. Позднее, в сталинское время, деятельность АРА заклеймили как шпионскую. И сейчас иногда пишут, что эта организация занималась сбором сведений как военно-политического, так и экономического характера. Соответствовало это действительности или нет – не знаю, но думается, что помощь голодавшим, особенно в Поволжье, была добрым и своевременным делом.

Талоны на питание в столовых АРА выдавались через школы. Дали их и мне как ребенку из нуждающейся семьи. Ежедневно после уроков я стала ходить в такую вот американскую столовую. Помещалась она в большом особняке, конфискованном у богатого фабриканта, недалеко от Аптекарского переулка. Мне было как раз по дороге от школы до дома. В полдень к этому особняку с чугунной оградой и воротами с затейливыми завитушками ручейками стекались дети со школьными сумками, пузатыми от засунутых в них мисок и ложек. В большом дворе вились, закручивались длинные очереди. Но мы их терпеливо выстаивали, ведь дома никого из нас не ждал обед. Подходим, глотая слюнки, к заветному раздаточному столу, и нам в миски накладывают фасоль в томатном соусе либо рисовую кашу, политую сверху какао, либо – что мне нравилось больше всего – просто наливают какао и в придачу дают свежую белую булочку. Меню, конечно, не отличалось разнообразием, но нам, оголодавшим детям, эти обеды казались просто божественными.

Изредка через это общество АРА выдавались и детские вещи. Мне один раз посчастливилось получить кожаные ботинки – желтые, со шнуровкой и на толстой подошве. Таких ботинок у меня в жизни не было, и я очень ими гордилась.

Зимой тогда на ногах у всех школьников были валенки. Чтобы не грязнить чисто вымытый пол, мы, заходя в школу, снимали их и надевали сменную обувь, которую каждый день приносили с собой. Мама специально для этого сшила мне матерчатые тапочки. Когда же у меня появились щегольские американские ботинки, то я их стала брать с собой в школу. И вот однажды, вернувшись домой, я, к своему ужасу, не обнаружила в сумке одного ботинка. Потеряла! Это было такое несчастье, что я залилась горькими слезами. Побежала искать. Тщетно! Долго я потом переживала. Только к весне мама скопила деньги, и мы пошли на толкучку, которая, прекрасно помню, находилась на Земляном валу. Там мне купили новые ботинки, но, увы, радость моя была преждевременной: после первого же дождя подметки развалились, они оказались картонными. Нас ловко и нагло надули. Поистине, где тонко, там и рвется: в нашем бюджете снова зияла дыра.

С приходом нэпа мы стали лучше питаться. Мама ведь умела хозяйничать, готовить, и у нас на столе появились даже коекакие яства, например, жареный гусь на праздники. К этому времени мы с мамой жили уже в отдельной комнатке. В Москву перебрался из Студенки и брат Володя. По знакомству устроился курьером в «Сельхозсоюз» (была такая организация, объединявшая сельские кооперативы), потом его повысили до архивариуса, но далеко по службе он не продвинулся. Он всегда был человеком тихим, сдержанным и даже замкнутым. Много читал. Из своего скромного заработка выкраивал деньги, чтобы подписаться на журналы «Огонек», «Красная новь» или книг прикупить. На полке его этажерки блистало золотом корешков полное собрание сочинений Шиллера, изданное еще Брокгаузом и Эфроном. Меня же больше привлекали яркие обложки журнала «Мир приключений» и фотографии в «Огоньке». Все эти журналы Володя аккуратно отдавал переплетать и потом тоже ставил на полку.

С появлением радио в конце 20-х годов Володя увлекся этим делом. Сам собрал маленький детекторный приемник и все вечера проводил с наушниками. Найти радиостанцию было нелегко. Володя долго тыкал какой-то иголочкой в маленький камешек, иногда давал и мне послушать. Помню, как сквозь шумы и скрипенье эфира я впервые услышала оперу «Кармен», а потом фрагменты из «Евгения Онегина» – хор дворовых девушек, собирающих ягоды. Все было крайне примитивно, но и это казалось чудом. Володя постоянно совершенствовал свой приемник: он становился больше, мощнее, от детектора перешел на аккумуляторы. Но аккумуляторы все-таки были слабенькие, и Володя часто носил их заряжать.

В 20-е годы в Москве собралось немало кишкинской родни. Олимпиада Павловна с супругом поселилась на Лесной улице, в Лесопильном переулке, в квартире у сестры мужа – своего рода вынужденное «семейное уплотнение». Около Собачьей площадки, в Дурновском переулке, в доме своей старой знакомой Тарбеевой обосновалась Александра Павловна с детьми. До революции Тарбеева была состоятельной барыней, которая, как вспоминали родственники, проснувшись утром, могла сказать лакею: «А не поехать ли нам в Париж, Федор?» И ездила! Помню, как мама первый раз привела меня в ее деревянный арбатский особнячок, уже ветшающий, с заколоченным парадным входом. Мы поднялись через кухню по крутой деревянной лестнице, по которой стали ходить после революции. Сама Тарбеева восседала в креслах, меня подвели к ней, и я поцеловала ей ручку, а Тарбеева потрепала меня по щечке.

Многие наши родственницы-москвички, к тому времени овдовевшие, оставались в своих прежних квартирах – только вместо барских квартиры эти стали коммунальными, и прежним хозяйкам иногда даже приходилось ютиться в комнатках при кухне, предназначавшихся прежде для прислуги. (В нашем доме, в 1-м Басманном переулке, в такой комнатушке жила Эмилия Карловна, вдова генерала-аншефа Аксенова.) Седовласые старушки в допотопных буклях – обломки минувшего – доживали свой век в обветшалых креслах, оставшихся от лучших времен, редко выходя из дома. Заполняли досуг раскладыванием пасьянса и воспоминаниями о невозвратном прошлом, оставаясь в плену прежних представлений.

Запомнился мне один эпизод. Я собралась пойти первый раз в жизни в оперетту – меня пригласил поклонник, такой же юный, как и я (мне исполнилось шестнадцать лет). Такое намерение повергло в ужас одну из моих почтенных тетушек – она даже руками всплеснула в порыве возмущения: «Ты идешь в оперетту, Лиза?! Ты – такая молоденькая! Это же неприлично!!!»

Что сказала бы теперь старая дама, глядя на экран телевизора, где корчатся в судорогах истомы полуобнаженные девицы? Что по сравнению со всем этим безобидный опереточный канкан и фривольная пикировка? Да, времена вносят свои коррективы в такие понятия, как дозволенность и приличия.

В 20-е годы мы с мамой нередко навещали таких престарелых родственниц. Заходили на Хитровку к тете Маше (Марии Семеновне), муж которой, Иван Федорович Иванов, до революции создал благотворительную лечебницу для бездомных. Босяки Хитровки его обожали. Когда как-то раз по незнанию его обокрали, босяки сами организовали сыск, подняли на ноги всю Хитровку и вернули-таки украденную вещь.

Бывали мы и в добротном каменном доме на Самотеке[22]22
  Самотека – местность между Садовым кольцом и Суворовской площадью.


[Закрыть] (он и сейчас там стоит), фасадом выходящим на бульвар. Здесь, в огромной квартире, принадлежавшей раньше Вере Алексеевне, вдове моего двоюродного брата Бориса Глебовича Лебедева (сына Анастасии Семеновны, сестры моего отца), теперь жили еще сестра ее мужа Нина Глебовна и ее собственная родная сестра Софья Алексеевна Павлович. Вере Алексеевне удалось сохранить за собой большую комнату, но пришлось пустить квартирантку, чтобы не придирались к избытку жилплощади. В свое время Борис Глебович служил чиновником акцизного (или таможенного) ведомства, Вера Алексеевна долгое время жила с ним в Варшаве и с удовольствием рассказывала о тех временах. Теперь от них остались только старые фотографии.

Нина Глебовна носила двойную фамилию Лебедева-Кишкина (по крайней мере, такая фамилия была обозначена на входной двери). Дело в том, что она была невенчанной женой моего дяди Николая Семеновича Кишкина, профессора-медика Московского университета, которому она приходилась племянницей. До революции они не могли оформить свои отношения. Но так как Николай Семенович в свое время пострадал за сочувствие студенческим волнениям (был отстранен от работы в университете), то это ему зачлось, и Советская власть приравняла их сожительство к законному браку.

Самого Николая Семеновича в описываемое время уже не было в живых. В 1919 году, когда он демонстрировал студентам анатомическое вскрытие, под рукой не оказалось резиновых перчаток: ассистент забыл приготовить, а Николай Семенович по своей деликатности не счел удобным напомнить. Исход оказался трагическим – заражение трупным ядом. Через два дня Николая Семеновича не стало. Похороны его были более чем скромными: на дворе стояла разруха девятнадцатого года. Покойного по снегу отвезли на саночках на Новодевичье кладбище, где через десяток лет рядом с ним нашла упокоение и его вдова. После смерти Николая Семеновича Нине Глебовне выплачивали за мужа пенсию, но думаю, что очень малую, потому что тете Нине приходилось сдавать в Торгсин кое-что из остатков прежнего благополучия: антикварные вещи, столовое серебро – и это было уже подспорьем. Став девушкой, раза два я покупала у нее торгсиновские «боны»[23]23
  Боны – товарные ордеры, которые выдавали в Торгсине.


[Закрыть], чтобы приобрести что-нибудь из одежды – в простых магазинах ассортимент был невыразимо скудным.

Подобным образом выживали многие из «бывших». Тем, кто помоложе, пришлось пойти на службу в советские учреждения. Но, несмотря на прекрасное образование и владение иностранными языками, многие мои родственники занимались очень скромным делом: Лена Радчевская, учившаяся в Институте благородных девиц, всю жизнь проработала машинисткой-надомницей, а сестра Липа, бывшая вице-губернаторша, окончившая Сорбонну, с тяжелой сумкой почтальона бегала по улицам Москвы, разносила почту и газеты. Но, может быть, благодаря такой незаметности репрессии 30-х годов и обошли их стороной. Ярким бликом на фоне нашей серой жизни выделялась Ксения – Ксения Владимировна, дочь моего дяди Владимира Семеновича. По рождению наполовину француженка (ее мать, Эмилия Жозефина Гоммери, тетя Эмма, как мы ее называли, приехала в Россию в конце XIX века в качестве гувернантки), Ксения была необыкновенно хороша собой. Элегантная, образованная, знающая несколько языков, она повсюду привлекала к себе внимание. Когда она ехала по улице в пролетке, мужчины останавливались как вкопанные и завороженно смотрели вслед. В середине 20-х годов, когда Ксения какое-то время жила в Дурновском переулке, заходя туда, я всегда видела в хрустальной вазе на столе большой букет свежих цветов – необычная роскошь для тех скромных времен. Цветами осыпал ее тогдашний посол Великобритании, иногда приезжавший за ней прямо к дому в посольской машине с британским флагом. За этой романтической сказкой, видимо, скрывалась более сложная подоплека: муж Ксении работал в ГПУ, и я не думаю, чтобы она могла разъезжать в открытую по городу со своим высокопоставленным другом без согласия (а то и задания) этой малопочтенной организации.

* * *

Я быстро привыкла к Москве, к Арбату и Ново-Басманной, к нашему дому в 1-м Басманном переулке – на всю жизнь мне стали родными эти места. Любила я в детстве московскую зиму, когда крупными хлопьями валил снег и мягким пушистым ковром покрывал тротуары и мостовую, лежал на крышах домов. Все вокруг становилось белым-бело, словно в сказочном снежном царстве. По улице мягко скользили полозья санок, и резво бегущая лошадка, и извозчик на козлах, меховая полость и седок – все бывало припорошено снегом. В начале 20-х годов не только такси, но и автобусы еще в Москве не ходили, одни трамваи. Груз перевозили на подводах, возчик с вожжами в руке шагал рядом, понукая лошадку. Теперь все это кажется невероятным.

После снегопада на улицу высыпала целая армия дворников в белых фартуках с крупными бляхами на груди. Начинался веселый перезвон лопат и скребков: счищали снег, скалывали лед с тротуаров и мостовой. Дворник имелся при каждом доме – сохранялись порядки, заведенные еще в старое дореволюционное время. По традиции дворник обитал в полуподвальном помещении под лестницей. В его обязанность входило запирать на ночь дверь парадного подъезда. Во всех домах старой постройки имелся также черный ход, через который прежде ходила прислуга, а после революции жильцы таскали дрова для плиты и выносили мусор. После полуночи припозднившемуся жильцу приходилось нажимать на кнопку звонка в парадном подъезде и терпеливо ждать, когда выйдет заспанный дворник и откроет дверь. Полагалось ли давать ему на чай, чтобы его умаслить, – не знаю. Вполне возможно, что чаевые ему перепадали.

Парадная дверь в нашем доме была тяжелая, дубовая, с зеркальными стеклами. Красивая, солидная дверь. Но самым примечательным, по моему детскому разумению, была ее деталь – большая удлиненная медная ручка, отполированная до блеска. И вот со мной случился небольшой, но памятный для меня курьез. Как-то в морозный день, возвращаясь из школы, только я прикоснулась к этой ручке, как у меня вдруг мелькнула нелепая мысль – лизнуть ее. Что я незамедлительно и проделала, не раздумывая. О ужас! Язык мой прилип, причем намертво, так, что отодрать его было можно только с кожей – мороз в тот день стоял жгучий. (Вообще зимы в те времена были более суровыми, чем теперь.) Стоя с прилипшим к меди языком, я готова была провалиться сквозь землю от стыда и позора. Хорошо, что прохожих на улице не было в такой холод и, к счастью, скоро появилась дворничиха, которая и выручила меня из беды: облила кипятком медную ручку, и язык мой отлип. Правда, потом побаливал из-за содранной кожи.

Много позже, в один из моих приездов в Москву, мне вдруг захотелось прикоснуться к далекому прошлому, и я пошла взглянуть на дом, где прошли мое детство и юность, где родилась моя старшая дочь, и откуда я уехала, чтобы никогда уже больше туда не вернуться. Стоя на противоположном тротуаре, я смотрела на окна, за которыми когда-то проходила моя жизнь. Окна были все такие же, без изменений, разве что занавески исчезли. В конце 70-х годов всех жильцов выселили на окраины, а в доме разместилось одно из многочисленных ответвлений советской бюрократической системы. Но вот когда мой взгляд скользнул по фасаду дома, то я скорее почувствовала, чем увидела: что-то изменилось. Но что? Да дверь же, дверь стала другой! Вместо дубовой массивной двери с зеркальными стеклами в крупных переплетах вход запирала глухая, сколоченная из тонких деревянных планок безобразная дверь – ну прямо как бельмо на фасаде здания. Подобные двери-бельма стали неотъемлемой приметой московских домов с 1970–1980-х годов. Они не украшали город, а обезличивали его, вызывая у меня обостренное чувство антипатии.