Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

По выполнении задания Ли Мина отозвали в Москву для участия в VII конгрессе Коминтерна в июле 1935 года, после которого его определили на работу в «Издательское товарищество иностранных рабочих в СССР» (издательство «Иностранный рабочий», которое гораздо позднее стало именоваться «Прогресс») заведовать китайской секцией. Положение у него стабилизировалось, вошло в легальное русло – пора было подумать и о личной жизни. Видимо, это все и подтолкнуло Ли Мина ко мне.

В августе я держала экзамены в вуз, но по конкурсу не прошла – подвела математика, с которой я еще со школьной скамьи была не в ладах. Постигшую меня неудачу я не восприняла трагически, хотя, конечно, была расстроена. Но как-никак у меня была работа, была профессия технического редактора. И вообще увлечение геологией, я поняла, было глупостью – не вышло бы из меня геолога. По своим склонностям я – прирожденный гуманитарий, что позднее и доказала. Как гласит народная мудрость: «Что ни делается – все к лучшему».

В это самое время Ли Мин начал ухаживание по всем правилам, очевидно, с самыми серьезными намерениями. Приходя ко мне домой, приносил духи в красивой упаковке, шоколад «Золотой олень». Однако с моей стороны серьезных планов тогда не было, замуж выходить я не собиралась. Меня вполне устраивали дружеские отношения: мы виделись у наших общих знакомых, изредка ходили в театр. Но Ли Мин был человеком настойчивым: телефонные звонки раздавались в нашей коммунальной квартире и рано утром, и поздно вечером, вызывая недовольство соседей.

– Лиза, опять твой китаец звонит! Иди скорее, а то телефон оборвет, – ворчали на меня.

Устоять перед таким напором было невозможно – никакие отговорки не помогали. И мы стали встречаться чаще. Бывали больше в театрах: Ли Мину нравилось драматическое искусство, русская классика по духу была ему близка. Помню, когда мы смотрели «Вишневый сад» в МХАТе, я опасалась, что ему будет скучно: на мой взгляд, эта драма была так далека от жизни китайского общества! Оказалось, что нет. Ли Мин с неподдельным интересом досмотрел спектакль до конца. После спектакля я осторожно спросила, все ли ему понятно. Ли Мин сказал:

– Конечно! Ведь и у нас в Китае происходит нечто подобное.

Такой распад феодального уклада жизни, разорение родовых помещичьих гнезд, сказал он мне, происходил и в Китае. Может быть, Ли Мин при этом вспомнил и историю своей родовой усадьбы?

А вот поход на концерт оказался неудачным: очарованная симфонической музыкой, я не заметила, как мой спутник заснул в кресле. Выяснилось, что в широкий круг интересов Ли Мина музыка не входила, от природы он был напрочь лишен музыкального слуха. Единственная мелодия, которую он знал, была мелодия «Интернационала», да и ту он напевал так, что ее можно было опознать только по словам песни. Позднее в Пекине мы с мужем регулярно ходили вместе в театры, на балетные спектакли, выступления народных ансамблей и прочее, но на симфонические концерты он меня всегда отпускал одну.

Нелюбовь к музыке я еще вполне могла перенести. Но вот бытовые привычки!.. Ли Мин не умел подавать пальто, всегда первым проходил вперед, и это меня шокировало. И вот однажды я решила его проучить. Мы стояли на остановке. Подошел автобус, и Ли Мин, как всегда, полез вперед. А я взяла и осталась стоять на месте. Автобус тронулся. Сквозь стекло я видела недоуменное лицо Ли Мина и знаки, которые он мне подавал: мол, чего ты не села? Через несколько минут он, сойдя на ближайшей остановке, с повинной притрусил обратно. Я его простила, и больше такого не повторялось. И потом в Китае он всегда пропускал меня первой в двери, в машину, подавал пальто на удивление окружающим, не знавшим таких «заморских привычек».

Я с удовольствием отмечала, что обычно не слишком следивший за своим внешним видом Ли Мин стал уделять этому больше внимания. Как-то, помню, он пригласил меня в Большой театр. Встретились, как принято у москвичей, у одной из колонн портала. Было уже по-осеннему холодно, и Ли Мин был в своем сером пальто с поясом. Когда же он разделся в гардеробе, я увидела на нем вместо старенького темного костюма новый, серый в полоску. В этом хорошо сшитом костюме Ли Мин прекрасно смотрелся. «Ну прямо жениховский вид», – усмехнулась я про себя. Но, откровенно говоря, мне это импонировало.

Поворот в наших отношениях пришелся на ноябрьские праздники 1935 года, когда Ли Мин пригласил меня на торжественный ужин, который устраивался в складчину китайцами все в той же гостинице «Союзная». Тут мой поклонник предстал передо мною совсем иным. Он восседал во главе огромного стола, произносил тосты, которым вторили присутствующие. Впервые я услышала тогда слово «тунчжимэн» (товарищи), оно прозвучало для меня очень красиво, вызывая ассоциацию с английским “gentleman”. Застолье было веселым, шумным, и заводилой, «душой общества» оказался, к моему великому изумлению, Ли Мин. От его обычной сдержанности, которая отличала его в нашей смешанной компании, здесь, в своей среде, не осталось и следа – языкового барьера тут не существовало. Из русских было всего два – три человека, включая меня. Мне показалось, что участники пиршества – в основном сотрудники китайской секции «Издательского товарищества иностранных рабочих в СССР» – с нескрываемым интересом, но без излишней назойливости посматривали на меня, и я поняла, что это были «смотрины», приуроченные к праздничным дням. Впечатление китайских коллег, похоже, сложилось в мою пользу, а мое – в пользу Ли Мина.

Постепенно возрастал интерес к нему, пришедшему как бы из другого мира, наполненного революционной романтикой и составлявшего резкий контраст с моими однообразными буднями. Скучная обстановка коммунальной квартиры, убогое существование, мелочные разговоры на кухне – на фоне этой серости Ли Мин выглядел загадочно и привлекательно. Он умел широко смотреть на вещи – ограниченное обывательское мышление было ему чуждо, как и мелкие материальные интересы. Я чувствовала, что это человек, который готов пожертвовать всем во имя идеи, и это было то главное, что привлекало меня к нему. Он поднимал меня, выводил за рамки обыденной жизни.

В довольно скупых словах Ли Мин рассказывал мне о своей учебе во Франции, о революционной деятельности в Китае: об Аньюаньской забастовке шахтеров 1921 года и шанхайских событиях 30 мая 1925 года. Из рассказов об Аньюаньских угольных копях, где Ли Мин (под своим настоящим именем Ли Лунчжи) вел работу по подготовке забастовки вскоре после возвращения из Франции, мне запомнился один момент. В Аньюане[42]42
  Аньюань – шахтерский поселок на юге Китая, в провинции Цзянси.


[Закрыть] был создан клуб для рабочих и школа по ликвидации неграмотности, где Ли Мин преподавал. С чего же он начал обучение рабочих иероглифам? Со слова «жэнь» – человек. Очень простому по написанию иероглифу он придал глубокое значение. Рабочим, объяснял мне Ли Мин, надо было прежде всего внушить, что они люди и имеют право на человеческое существование, без этого на борьбу их было не поднять. Небывалая в истории Китая Аньюаньская забастовка прошла под лозунгом: «Прежде мы были быдлом, а теперь хотим стать людьми!»

Смысл этих слов я поняла по-настоящему лишь тогда, когда сама побывала на угольных копях в Аньюане в 1984 году. Я встретилась с участниками забастовки – восьмидесятилетними стариками. С волнением слушала их рассказы о жизни на шахтах в 20-е годы. О том, как они работали в низких забоях, передвигаясь ползком, таща за собой корзину с углем. Нагишом, с одним только полотенцем на голове. А когда выходили на поверхность, это же полотенце превращалось в набедренную повязку, им и обтирались после мытья. Но что это за мытье в водоемчике, где была не вода, а сплошная угольная жижа! Не было денег на мыло, и угольная пыль навеки въедалась в поры тела. Старики-шахтеры припомнили один эпизод, связанный с Ли Лисанем. Когда стало известно, что владельцы копей приняли требования забастовщиков, Ли Лисань вскочил на скамейку у входа в шахту (мне даже показали это место) и стал изо всей мочи трубить в трубу, радостно оповещая о победе. Как это похоже на Ли Мина с его подчас почти детской непосредственностью!

Молодой учитель, организовавший профсоюз и приведший забастовку к победе, запомнился аньюаньцам. Шахтеры даже сложили о нем песню, которая долго бытовала в народе.

Остался в памяти рассказ Ли Мина о шанхайском периоде его работы, когда он стал председателем Шанхайского совета профсоюзов, поднявшего волну массовых выступлений под антиимпериалистическими лозунгами. Движение «Тридцатого мая» вызвало отклик по всему Китаю и даже во многих странах мира. После этих событий Ли Мин перешел на нелегальное положение, так как был издан приказ, подписанный двумя министрами – военных и внутренних дел – о его аресте как опасного пропагандиста и руководителя всеобщей забастовки в Шанхае. Спасаясь от преследований, он был вынужден переодеваться, убегать от полиции по крышам. Мне это показалось прямо-таки авантюрным приключением, совсем как в кино. Такая смелость покоряла. А то, что за его голову была обещана крупная сумма, о чем оповещалось в расклеенных по всему городу афишах, поражало воображение. (Кстати, в «Огоньке» была напечатана фотография этих объявлений, где на английском языке пояснялось, что это «опасный большевик».) Но такова была участь многих профессиональных революционеров – опасность подстерегала их на каждом шагу. Эти рассказы создавали романтический ореол вокруг Ли Мина, и я проникалась к нему все большим уважением и симпатией. Аура этого человека меня окутывала и затягивала. Незаметно, само по себе зарождалось какое-то особое чувство, которое, вероятно, и называется любовью. Оно было взаимным, и в дальнейшем вся наша совместная, в общем-то нелегкая и подчас драматичная жизнь скрепляла, цементировала его.

Со свойственной ему прямотой и честностью говорил Ли Мин и о своей политической ошибке, которую допустил в 1930 году, когда фактически стал лидером партии: «Я верил, что революция должна вот-вот победить, надо только собрать все силы в кулак. Думал, что и у нас в Китае нужно подготавливать вооруженное восстание, как это делали большевики в Петрограде».

Своими зажигательными речами (оратор он был прекрасный) Ли Лисань заразил верой и энтузиазмом товарищей по партии. От имени ЦК были отданы приказы Красной армии, базировавшейся в труднодоступных районах, начать наступление на крупные города, а в Шанхае, Ухане, Нанкине и других городах организовывать всеобщие забастовки, летучие демонстрации, готовиться к вооруженным выступлениям. Эта авантюра очень скоро закончилась повсеместным провалом. На протяжении всей жизни Ли Лисань переживал за тот урон, который его необдуманные решения нанесли партии. Особенную боль у него вызывали воспоминания о товарищах, арестованных и расстрелянных гоминьдановцами, о бойцах, погибших при штурме городов. Поэтому он никогда не отрицал своей вины в пресловутой «лилисаневской линии». Уже в сентябре 1930 года, через три месяца после начала авантюрных действий, они были свернуты, и Ли Лисань признал свои ошибки перед лицом пленума ЦК.

Однако Коминтерну это показалось недостаточным. В докладах представителя Дальбюро, присылаемых из Шанхая, содержалась тревожная информация, говорившая о том, что ЦК КПК выходит из-под контроля. Особое раздражение в Москве вызвало поведение Ли Лисаня по отношению к Коминтерну. При обсуждении плана захвата города Уханя (Ханькоу) силами китайской Красной армии один из членов Политбюро Ли Вэйхань осторожно заметил:

– Хорошо бы сначала получить санкцию Коминтерна.

На что Ли Лисань бесшабашно заявил:

– Вот возьмем Ухань, а потом поговорим с Коминтерном!

Эти слова ему припомнили. В тезисах ИККИ «О военнополитическом положении в Китае на 22 декабря 1930 года» говорилось:

Протестуя против решений Коминтерна, осуждающих такую босяцко-провокаторскую установку, Ли Лисань заявил, что он будет разговаривать с Коминтерном иным языком, когда Красная армия займет Ханькоу.

Приехав в Москву по вызову Коминтерна, Ли Лисань тут же был вызван «на ковер». На заседании ИККИ его обвинили в самых страшных грехах. Он был вынужден снова и снова каяться, выслушивать обвинения в «путчизме», «левом авантюризме», «антикоминтерновской линии», «полутроцкизме» (самое страшное!) и тому подобном.

Позже, уже на склоне лет, Ли Лисань с горечью говорил:

– Три месяца ошибок принесли мне тридцать лет самобичевания.

* * *

В пору жениховства не умалчивал Ли Мин и о своей личной жизни. К тому времени он был несколько раз женат и имел уже пятерых детей. Вкратце история его семейной жизни выглядит так.

В семнадцать лет его женили по воле отца, человека деспотичного, жившего по старым феодальным канонам. Нелюбимая жена родила ему сына, но и это не смогло удержать Ли Лунчжи возле семейного очага. Его беспокойная, бунтарская натура восставала против закоснелого феодального уклада в семье, и он покинул родной дом, чтобы познать другую, мятежную жизнь, окунуться в революционную борьбу. Ушел в армию, где служил штабным писарем и шифровальщиком. (У Ли Мина в отличие от меня была математическая жилка, которая не нашла себе постоянного применения, но помогала ему на досуге: он прекрасно играл в китайские облавные шашки-го, в Советском Союзе увлекся шахматами. А когда сидел за картами или мацзяном, то легко просчитывал, у кого какая карта на руках. Память у него была великолепная, и играм он отдавался с большим азартом!)

Военная жизнь Ли Лунчжи не привлекла. Китай в 10-е годы ХХ века погряз в бесконечных и бессмысленных войнах между милитаристами, и беды для страны только прибавлялись. Ли Лунчжи (Ли Мин) решил поискать выход за границей. Дорога привела его во Францию, где он работал на заводе Крезо в Лионе и из анархиста превратился в коммуниста под влиянием своего французского мастера-наставника. Когда я потом упрекала мужа, что он за два года пребывания в стране не выучил языка, он с некоторым смущением говорил:

– Так я же во Франции не язык учил, а занимался революционной деятельностью!

Вот эта самая деятельность привела к тому, что его депортировали вместе с сотней товарищей, которых он организовал на захват пустовавших казарм в Лионе, требуя, чтобы им дали возможность учиться во Франко-китайском университете, который собирались открыть в помещении этих казарм.

Французские жандармы посадили Ли Лунчжи на пароход, который из Марселя привез его в Шанхай. А там эту группу депортированных бунтарей встретили как героев. Генеральный секретарь только что созданной компартии, профессор Чэнь Дусю, сказал Ли Лунчжи:

– Мы тебя принимаем в партию без всяких рекомендаций. Ты и так известен.

Чэнь Дусю хотел оставить Ли Лунчжи в Шанхае для работы в центральных органах, но тот попросился на родину, в Хунань. Старый знакомый Мао Цзэдун, в то время секретарь Хунаньской парторганизации, посоветовал ему заняться рабочим движением на шахтах в Аньюане.

В аньюаньский период Ли Лунчжи страстно увлекся яркой женщиной по имени Ли Ичунь. Как я узнала позднее, через нее протянулись родственные ниточки к известному политическому деятелю Цай Хэсэну и самому Мао Цзэдуну.

Ли Ичунь, красивая, эмансипированная, выросла в образованной семье, дружившей с семьей профессора Ян Чанцзи, на дочери которого Мао Цзэдун женился в 1920 году. А Ли Ичунь вышла замуж за старшего сына профессора Яна. Следовательно, жена Мао Цзэдуна, Ян Кайхуэй, приходилась ей золовкой. В 1922 году, когда Ли Лунчжи приехал в командировку в Пекин и собирался в обратный путь, ему порекомендовали попутчицу-землячку, тоже возвращавшуюся в Хунань. Молодые люди так сблизились за время долгой дороги, что Ли Ичунь, бросив мужа (детей у нее не было), прямиком отправилась вместе с Ли Лунчжи в Аньюань. Здесь новобрачные поселились в одной комнатке вместе с Лю Шаоци, приехавшим помогать в работе. Ли Ичунь стала товарищем по партии, и Ли Мин, по его собственным словам, очень ее любил. Когда она сама оставила его, ушла к другому, то он долго не осушал слез – такую глубокую сердечную рану она ему нанесла. Произошло это так.

Осенью 1925 года, когда Движение «Тридцатого мая» пошло на спад и Ли Лисаню (теперь его звали так) опасно было оставаться в Шанхае, его нелегально командировали в Советский Союз.

В шанхайском порту он под чужим именем вместе с Ли Ичунь сел на советский пароход, отправлявшийся во Владивосток. Другими пассажирами-нелегалами были его друг Цай Хэсэн с женой Сян Цзинъюй – поженились они еще во Франции, и оба являлись членами Политбюро ЦК КПК. Революционерка Сян Цзинъюй, как и Ли Ичунь, была, что называется, «женщиной нового типа». В Китае 20-х годов такие женщины, вкусившие сладость освобождения от феодальных пут, исповедовали свободу личности и свободу любви. Сян Цзинъюй образовала любовный треугольник в молодом по составу Политбюро, заведя роман с еще одним его членом – Пэн Шучжи. Пришлось созывать специальное совещание по личным вопросам и принимать постановление, чтобы сцены ревности не мешали работе Политбюро.

Осенью 1925 года у Цай Хэсэна с женой наступило некоторое примирение, однако по прибытии в Москву Сян Цзинъюй опять «попала в сети любви», как выражаются по-китайски. Героем нового романа стал, по слухам, некий монгол – слушатель КУТВ[43]43
  КУТВ – Коммунистический университет трудящихся Востока им. И. В. Сталина (1921–1928), учебное заведение Коминтерна.


[Закрыть]. Как бы там ни было, с супругом она разошлась. Но брешь возле Цай Хэсэна скоро оказалась заполненной: новой его женой стала Ли Ичунь. Теперь уже Ли Лисань увидел самого себя в роли брошенного мужчины.

Из Москвы в Китай он возвращался один. Сын от этого брака, Жэньцзюнь, остался при отце, а точнее, при дедушке, так как с самого младенческого возраста воспитывался вместе со старшим братом в родовой усадьбе семейства Ли Лисаня в уезде Лилин.

Несмотря на то, что Ли Ичунь ушла к одному из его лучших друзей (подружились они еще во Франции), Ли Лисань не затаил обиды на Цай Хэсэна, признавая его авторитет и достоинства как партийного теоретика. Тем более что в 1931 году Цай Хэсэн трагически погиб: работая на посту секретаря Гуандунского провинциального комитета[44]44
  Гуандун – провинция на юге Китая, граничащая с Гонконгом.


[Закрыть], он был арестован в Гонконге британской полицией, которая передала его в руки гоминьдановцев. Ли Ичунь находилась рядом с ним до самого ареста с маленькой дочерью на руках. Эта девочка, единоутробная сестра Жэньцзюня, позднее воспитывавшаяся в Советском Союзе и получившая имя Аня Чжуань-чжуань, и стала ниточкой, кровно связавшей двух друзей. Получив известие о расстреле Цай Хэсэна, Ли Лисань был потрясен и написал статью, посвященную его памяти.

Мне до сих пор кажется несправедливым, что официальная история партии связывает Цай Хэсэна только с Сян Цзинъюй. Они предстают как идеальные «супруги-революционеры», объединенные общими устремлениями, нерушимыми узами. О Ли Ичунь в этом контексте умалчивают, а ведь она разделила с Цай Хэсэном его последние нелегкие годы.

Сян Цзинъюй была казнена еще раньше, в 1928 году, во время «белого террора»[45]45
  Так в китайской историографии называют преследования коммунистов после поражения революции 1927 года.


[Закрыть] после подавления «Большой революции». Ее маленькая дочь Нини от брака с Цай Хэсэном, оставленная родителями в СССР (многие революционеры-подпольщики так делали, желая обеспечить безопасность детям), чуть не затерялась в детском доме. Помог случай. Лето 1933 года Ли Мин проводил в Гурзуфе (наверное, поэтому он позднее на ходу соврал нам с Клавой про Гурзуф) в доме отдыха старых большевиков. Узнав об отдыхающем китайце, к нему обратились воспитатели из детского лагеря, расположенного неподалеку.

– У нас здесь есть девочка-китаянка, она не может толком объяснить, кто ее родители, и никто ее не навещает. Вы нам не поможете?

Ли Мин отправился повидать девочку и, сразу же опознав в ней дочь Цай Хэсэна (он ее видел раньше), поспешил передать весточку ее тетке Цай Чан. В Москве он помог забрать Нини из детского дома, временно поселив у Сальды с мужем, а затем через МОПР устроил в Международный детский дом в Иванове, где она попала в группу своих сверстников-китайцев.

Нини, до самой старости сохранившая благодарность моему мужу, сама рассказала мне об этом. 1 мая, когда Ли Мин взял ее с собой на Красную площадь, осталось одним из самых ярких ее детских воспоминаний.

Третий брак Ли Лисаня состоялся по инициативе с женской стороны. Видя его тоску и одиночество, свою любовь ему предложила младшая сестра Ли Ичунь (всего в семье было девять сестер!) по имени Ли Чуншань – «Любящая добро». Кстати, первого мужа Ли Ичунь, брошенного ею ради Ли Лисаня, утешила в горе другая сестра – седьмая по счету. Видимо, это было семейной традицией: старшая бросала, а младшие утешали брошенных.

Ли Чуншань впервые увидела Ли Лисаня, когда приезжала ухаживать за старшей сестрой после ее родов в 1923 году. Наверное, он запал ей в душу, потому что, узнав, что он остался один, она, по словам Ли Лисаня, сама пришла к нему.

Младшая сестра по характеру была совсем не такой, как старшая: тихая, спокойная, преданная. Старалась быть послушной, услужливой женой, как предписано конфуцианской традицией, даже ноги мужу омывала. Но, по моим наблюдениям, сердце Ли Лисаня она не затронула. Тем не менее в том, что он расстался с третьей своей семьей, где было двое совсем маленьких дочерей, Ли Лисань также не был субъективно виноват. Так уж сложились обстоятельства.

После того как поднятая им волна восстаний и наступлений китайской Красной армии была подавлена, осенью 1930 года Ли Лисаня вызвали на проработку в Москву. Таково было решение Коминтерна. Отъезд его, как всегда в таких случаях, держался в глубочайшем секрете. Он уезжал, сам не зная, надолго ли. Жена осталась с маленькими детьми на руках, но судьба не пожалела ее. Вскоре она в третий раз стала матерью, а затем оказалась в гоминьдановской тюрьме. Самую младшую девочку отдали на воспитание в чужую семью, и она нашлась лишь после смерти Ли Лисаня благодаря публикациям в связи с его реабилитацией в 1980 году.

Все это кажется просто невероятным в наши дни, но Ли Лисаня, на мой взгляд, не следует упрекать в бессердечии, ибо он не мог распоряжаться даже своей судьбой: Москва не разрешала ему вернуться на родину, и процесс так называемого политического перевоспитания обещал принять затяжной характер. Поняв это, Ли Лисань написал письмо жене и, объяснив свое положение, предоставил ей полную свободу в личной жизни. Письмо повез в Китай Чжан Вэньтянь, а передал в руки женщины Чжоу Эньлай.

Ли Чуншань покорно приняла перипетии судьбы и подчинилась решению партийной организации, которая поручила ей играть роль фиктивной жены Чжан Вэньтяня для прикрытия его конспиративной деятельности. Такой способ прикрытия был очень распространен в шанхайском подполье. Из-за Чжан Вэньтяня ее и посадили. Пришли арестовывать, его не было дома. Ли Чуншань ухитрилась-таки вывесить на окне связку красного перца – условный знак опасности. Чжан Вэньтянь заметил этот знак с улицы и скрылся, а ее забрали в тюрьму вместе с маленькой дочерью Ли Лисаня Ли Ли, оставшейся при матери.

Обо всем этом я узнала совсем недавно, и мне стало искренне жаль эту женщину. Но вины моей в этой истории нет никакой, ибо в то время я еще не была даже знакома с Ли Лисанем.

И, наконец, о той жене Ли Лисаня, которую я мельком видела в Хабаровске. Звали ее Ли Ханьфу (фамилия Ли – одна из самых распространенных в Китае). В Китае она работала учительницей музыки и английского языка, вступила в партию, вела работу среди женщин. Ли Лисань с ней познакомился уже в Москве, когда после проработки его направили на учебу в Ленинскую школу, а она училась в КУТВ под именем Надежды Неверовой.

В архивах Коминтерна сохранилось личное дело Неверовой, в котором, в частности, отмечаются ее «мелкобуржуазные наклонности»:

Выдержана в общем, но личная жизнь играет у нее слишком большую роль. Хорошая, особенно на русском языке, успешность. Товарищеские отношения хорошие, но мало интересуется коллективной жизнью.

У меня сложилось впечатление, что Надя Неверова была веселой, но немного легкомысленной молодой женщиной. Ли Лисань не был ее первым мужчиной. От первого распавшегося брака у нее остался сын, которого она передала в советский детский дом. И с Ли Лисанем она долго не прожила. Как он мне объяснял, испугалась потока критики в его адрес. Не всякая согласится быть женой «оппортуниста»!

Ли Ханьфу попросилась назад, на родину. Уехала и пропала. Ее сын считал, что ее могла убить гоминьдановская охранка, едва она пересекла границу Китая. Но совсем недавно в книге «Университет им. Сунь Ятсена в Москве и китайская революция» промелькнуло упоминание о том, что по возращении на родину она была послана на работу в Советский район[46]46
  «Советскими» назывались районы по большей части в отдаленных сельских областях, где была установлена коммунистическая власть.


[Закрыть] на северо-востоке провинции Цзянси[47]47
  Шэн Юэ. Университет им. Сунь Ятсена в Москве и китайская революция. Воспоминания. М.: Крафт+, 2009. С. 261.


[Закрыть]. А далее ее следы снова теряются в кровавом китайском водовороте. Судьба этой женщины осталась неизвестной даже ее сыну.

Сын ее, родившийся и воспитывавшийся в России, носил имя Вова. После отъезда его матери в Китай Ли Мин продолжал навещать мальчика в детском доме в Монине и позднее, когда мы поженились, приводил в наш номер в «Люксе», на праздники брал с собой на гостевую трибуну на Красной площади – одним словом, всячески опекал. Круглолицый стриженый мальчик вначале был уверен, что Ли Мин – его отец, но, даже узнав правду, продолжал называть его «папа». Я была слегка шокирована, но Ли Мин с улыбкой пояснял: «У нас в Китае так принято». Позже я узнала, что действительно не только отчима обязательно называли «папа», а мачеху – «мама», но также существовала традиция при живых родителях иметь еще и приемных «папу» и «маму». А в среде революционеров вообще очень часто детей передавали друг другу на воспитание или, как по-китайски говорилось, «дарили».

А с Володей Неверовым, который по окончании советского вуза в середине 50-х годов вернулся в Китай, наша семья поддерживает дружеские отношения до сих пор.