Текст книги "Из России в Китай. Путь длиною в сто лет"

Уехало и балетное училище, и я тем самым лишилась дополнительного заработка. Жить становилось все труднее – на мне были еще мать и невестка с маленьким ребенком, и я одна зарабатывала на всю семью. В магазинах давно уже ничего нельзя было купить, а вместе с летом кончались и овощи на рынке. Впереди пугающе маячил голод. А вдруг еще не хватит денег, чтобы оплачивать жилье – ведь нас же просто выгонят на улицу посреди зимы! В душе снова зашевелился страх: что делать, что предпринять? Как переживем зиму?

И в этот момент судьба оказала нам милость.

В последних числах октября почтальон неожиданно принес мне телеграмму: «Эвакуируемся город Энгельс, срочно приезжайте. Ли Мин». Просто невероятно, как в том хаосе, в военной неразберихе эта телеграмма не затерялась, дошла до нас! Что это – счастливая случайность, милосердие судьбы? Или, скорее всего, нас выручила поразительная способность Ли Мина не теряться в сложнейших ситуациях, находить выход из, казалось бы, совсем уж безнадежных положений. Ведь несмотря на общую панику, на ужасную спешку, в которой выезжало издательство 16 октября, он не потерял головы и перед самой посадкой на поезд успел отправить нам телеграмму.

Мы все четверо немедленно снялись с места. Нам предстояло плыть вниз по течению до города Энгельса, который стоит на левом берегу Волги, напротив Саратова. Энгельс был главным городом автономной республики немцев Поволжья, ликвидированной вскоре после начала войны.

Пароходы, битком набитые пассажирами, проплывали мимо Васильсурска, зачастую даже не причаливая к пристани. О прибытии следующего рейса никто не мог сказать ничего определенного. Пришлось перебраться на пристань и ждать там. Стояло преддверие зимы – русской зимы с ее холодами и глубокими снегами. По небу ползли тяжелые свинцовые тучи, дул пронизывающий насквозь ветер. По реке ходили сердитые волны с белыми гребешками. Мы кутались во что могли, маленький Толик жался к матери и бабушке. Как только долгожданный пароход причаливал к пристани, у кассы начиналась давка, и нас оттесняли назад. Так мы провели на пристани три дня. Положение наше становилось критическим – по реке уже шло «сало» (мелкие кусочки льда), верный признак скорого ледостава. Навигация могла закончиться со дня на день. Мы были на грани отчаяния. Наконец Мария догадалась дать взятку кассирше – сунула ей через окошечко двадцать рублей, и мы стали обладательницами заветных билетов. Это был один из последних пароходов, если не самый последний.

Мы на переполненной до отказа нижней палубе парохода – счастливы безгранично! Перешагивая через спящих, с трудом нашли местечко, где можно было приткнуться. Продуктов у нас не было никаких, кроме буханки черствого черного хлеба. На пароходе выдавали раз в день – помнится, бесплатно – порцию жидкой, синюшного цвета манной каши, очень неаппетитной на вид. Но мы проглатывали ее с голодной жадностью: наши желудки стали непривередливыми. Жаль только было Толика – худенький, заморенный, он все время просил поесть. А рядом с нами сидели какие-то мужики и ели белые баранки. Надо видеть, какими жадными глазами смотрел на них наш мальчик! В конце концов, заметив голодный взгляд ребенка, мужчины расщедрились – дали ему баранку. С каким наслаждением он ее съел!

Конечно, не все ехали, подобно нам, с полупустыми облезлыми чемоданишками. Были и такие, кто сидел на целой груде добротно упакованных тюков и другого солидного багажа. Таким нечего было страшиться голодной зимы: свое барахло они всегда могли обменять на продукты. Деньги катастрофически обесценивались, зато вещи и продукты поднимались в цене.

Плыли мы на пароходе, помнится, дня три. Волга покоряла своей ширью, своим простором. Какая могучая сила, думала я, кроется в этой реке! Недаром она воспевается в народных песнях. Проплыли мимо городов, старинных и когда-то богатых: Казани, Ульяновска, Куйбышева. Везде на пристанях было полно народа, но кое-что достать было можно. Мы купили белый хлеб, баранки и, утолив голод, немного приободрились. И вот наконец показался Энгельс, сплошь застроенный одноэтажными бревенчатыми домами, которые делали его похожим на большую деревню. Адреса эвакуировавшегося из Москвы издательства мы, естественно, не знали, но уверенно решили, что найдем его без труда.

Как только сошли на берег, отправились наводить справки. В горисполкоме нам сразу же дали адрес. Быстро нашли городскую типографию – она стояла на видном месте, на пригорке. На первом этаже размещались типографские цеха, верхние три этажа были предоставлены эвакуированным москвичам.

Еще несколько шагов по лестнице – и вот большая комната, а в ней – Ли Мин!

Глава 14
В Энгельсе

Встреча с Ли Мином была радостью и для него, и для меня. Теперь мы были вместе – и легче стало переживать невзгоды военного времени. Здание типографии, где мы жили, представляло собой ноев ковчег – здесь теснились в одной куче немцы, поляки, англичане, китайцы, испанцы, монголы. Издательство находилось в ведении Коминтерна, книги выходили на многих языках, поэтому и состав сотрудников был интернациональный. Поместили нас в общую комнату, где на площади не более тридцати метров проживало уже больше двадцати – если не все тридцать – человек. Спали, не снимая верхней одежды, прямо на полу вповалку, без матрацев, накрываясь чем попало. Хорошо, у нас с собой были хоть подушки. Прямо в наши головы утыкались ноги одного здоровенного монгола. (С нами в комнате оказались сотрудники монгольской редакции и рабочие издательской типографии.) А рядом укладывался русский наборщик-линотипист, оптимист, видимо, по натуре, который на всю комнату торжественно объявлял: «Дамы и господа! Прошу отвернуться – я вылезаю из штанов!» Но разве нас можно было тогда чем-нибудь развеселить, тем более подобной незатейливой шуткой!

Зима 1941 года была люто холодной. В Москве стояли сорокаградусные морозы, да и здесь, на юге, холодало изо дня в день. Помещение наше не отапливалось, и мы спали в шапках, в платках. Становилось все более голодно. В столовой нас кормили одной «затирухой» – жидкой похлебкой. Это была просто вода с замешанной в ней горсткой муки, насытиться ей было невозможно. Муки голода постоянно терзали нас. Бедные монголы вслух мечтали о добром куске мяса – а где было его взять? К счастью, Толика удалось устроить в детский сад, где, по тогдашним понятиям, довольно сносно кормили.

Но, несмотря ни на что, сотрудники издательства – плохо ли, хорошо ли – продолжали работать, занимались переводами, редактированием. Мне, молодой и здоровой, стыдно было сидеть без дела. Услышав, что в типографии требовались чернорабочие, я вместе с Любой Позднеевой, которая тоже оказалась здесь с мужем Чжан Сичоу (Гуйским), нанялась подсобницей в печатный цех. Таскали тяжелые рулоны бумаги, драили до блеска печатную машину-ротацию. Старый мастер-печатник был благосклонен к нам, неумехам-интеллигенткам, подбадривал, хвалил перед другими: «Поглядите только, какие у меня подручные – обе с высшим образованием, а грязной работой не брезгуют!»

Мы расхрабрились до того, что взяли подряд – покрыть толем застекленную крышу одноэтажного крыла типографского здания: война подбиралась уже и к здешним краям, поэтому требовалась светомаскировка. Здорово попотели мы с Любой на той работе с непривычки, но все-таки справились, пусть и с грехом пополам. Получили вознаграждение, и не деньгами, которые тогда уже ничего не стоили, а в виде нескольких буханок черного хлеба, что было пределом наших мечтаний. Хлеб ведь выдавался строго по норме: рабочие получали восемьсот граммов в день, служащие – пятьсот, а дети и иждивенцы – по триста. Мама у меня получала триста граммов. А тут эти буханки прямо с неба свалились или в буквальном смысле слова с крыши!

Вскоре нам пришлось расстаться с нашим мастером – его взяли в армию и отправили на фронт. Мне предложили работу типографского корректора городской газеты, я согласилась. Люба тоже ушла, стала работать контрольным редактором в китайской секции издательства. Я тогда очень завидовала тому, что она знает китайский язык.

В декабре месяце 1941 года, числа уже не припомню, я работала в ночную смену, как вдруг по радио объявили, что будет передано важное сообщение. Мы все, кто был в цехе, собрались у репродуктора и, затаив дыхание, ждали. Давно уже не слышали мы никаких важных сообщений – одни лишь неутешительные сводки Совинформбюро об отступлении на фронтах, о сдаче неприятелю все новых и новых городов. Но на этот раз диктор взволнованным голосом объявил, что наши войска разгромили фашистские полчища под Москвой, отстояли столицу! Не описать радости, которая охватила всех нас. Первая крупная победа, первая за полгода войны! Нам уже показалось, что конец войны не за горами. Увы! Впереди было много тяжелых испытаний для страны и для всех нас.

Интересно, как в определенные моменты обостряются национальные чувства. Однажды из газет стало известно о том, что советские бомбардировщики сбросили бомбы на немецкий город Кельн. В нашем смешанном кругу это вызвало ожесточенную дискуссию. Один сотрудник немецкой редакции с возмущением воскликнул: «Бомбить Кельн с его знаменитым собором – какое варварство!» А этот немец был не просто немец, а бывший депутат рейхстага от Коммунистической партии Германии. Русские участники разговора в один голос закричали: «А превращать в руины наши города, Новгород с его древними храмами – это что такое? Это разве не самое дикое варварство?!» Спорившие все были коммунистами, их не разделяли идеологические барьеры, но национализм развел их в разные стороны. Значит ли это, что такого рода чувства подспудно живут в каждом из нас? Вероятно.

Зима ужесточала морозы. Центральное отопление не работало, вода на верхние этажи не подавалась, ее носили снизу ведрами. Туалеты были закрыты, и в случае надобности приходилось бегать через весь двор туда, где стояли примитивные щелястые нужники с выгребными ямами. И это в тридцатиградусные морозы! Самое скверное, что люди начали болеть. Сказались скудость питания и полное отсутствие витаминов. Появились случаи заболевания цингой, прямо как на северных широтах. Болезнь подтачивала организм, а остановить разрушение его было невозможно из-за отсутствия медикаментов и, главное, овощей и фруктов. Правда, кое-какая помощь все же оказывалась, некоторых клали в больницу.

Жизнь текла однообразно, наполненная будничными заботами. Но вот мы услышали, что в Саратове, прямо напротив Энгельса, состоятся спектакли эвакуированного туда МХАТа. Наши театралы заволновались: надо непременно пойти! Отрядили двух человек, которые достали билеты. И вот в зимнюю стужу задолго до начала спектакля, еще засветло, мы с Ли Мином и другими коллегами вышли из дому. Путь был неблизкий, лежал через Волгу. Закутанные по самые глаза платками, шарфами, мы брели, спотыкаясь, по неровной ледяной поверхности, то и дело оступались в сугробы. Однако упрямо шли, невзирая ни на что. Охота, как говорится, пуще неволи. Что нас вело – любовь к искусству, желание прикоснуться к другой жизни, вернуться в мирные времена?

МХАТ в ту пору был одним из лучших московских театров. До войны мы с Ли Мином не раз ходили туда, благо жили совсем рядом. Ли Мин любил драматическое искусство и балет, а к музыке был совершенно равнодушен, на симфоническом концерте мог преспокойно уснуть. К сожалению, нам не всегда удавалось досидеть на спектаклях до конца, и не потому, что Ли Мину становилось скучно – просто его торопила работа, какие-то неотложные дела, он вечно был занят…

И вот мы с ним снова в театре, как в довоенные времена. Ярко освещенный по тем временам зал показался нам настоящим раем, хотя там было не так уж и тепло, мы сидели в пальто. Как завороженные, смотрели мы на сцену. Шла пьеса Шеридана «Школа злословия», играли превосходные актеры.

Возвращались мы из Саратова поздней ночью, в кромешной темноте. Мороз усилился, но нас переполняли эмоции, и холода мы просто не ощущали…

* * *

Жизнь шла своим чередом. Кое-что менялось к лучшему: нас расселили по комнатам, правда, по две – три семьи вместе. Откуда-то раздобыли кровати с матрасами и тонкими серыми одеялами, которые назывались «солдатскими». Тут же и работали, сидя на кроватях за простыми столами. Писали, переводили, редактировали.

К нам в небольшую комнату подселили еще двух человек: жену Чжан Бао Надю Руденко с ее матерью, престарелой женщиной. Надя работала контрольным редактором английской секции, а мать нанялась в кубовую кипятить воду. Четырехлетний сын Нади Валерий находился в то время в Уфе с эвакуированным туда детским садом Коминтерна. О самом Чжан Бао давно ничего не было слышно – он был арестован в 1938 году почти одновременно с Ли Мином, но его осудили и отправили на Север. Как в страшных лагерных условиях Чжан Бао удалось выжить, не подорвать здоровья – не знаю. Но он выжил, перенес все невзгоды и благополучно вернулся в Китай благодаря помощи Ли Лисаня (об этом я напишу позже). Здесь только отвлекусь и скажу: необыкновенные причуды выкидывает судьба. Когда мы с Надей жили в Энгельсе в одной комнате, то и не думали, что через несколько десятков лет породнимся. Нам и в голову не могло прийти такое – ведь у нас с Ли Мином тогда вообще не было еще детей. Но случилось так, что 45 лет спустя тот самый маленький Валерий Руденко стал мужем моей младшей дочери Аллы. У нас с семейством Чжан Бао теперь есть общий внук, которому дед великодушно предложил носить фамилию Ли в память о своем друге Ли Лисане. А имя внуку Чжан Бао составил из фамилий Чжан и Руденко (по-китайски «Лудэнкэ»), и таким образом малыш получил весьма экстравагантное имя – Ли Чжанлу. Многие шутили: «Сам невелик, а имя какое громоздкое!» Но люди понимающие отмечают: такое мог придумать только человек большой культуры. И это действительно так: Чжан Бао получил превосходное классическое китайское и европейское образование и до глубокой старости писал стихи, был президентом поэтической ассоциации «Дикие травы». Он ушел из жизни в Пекине, ему было 93 года.

Однако вернемся к прерванной нити моего рассказа. Кроме некоторого улучшения жилищных условий, если так это можно назвать, все оставалось по-прежнему – обыденно и трудно. С ночи становились в очередь за хлебом. Стояли на холоде, промерзая до самых костей. Постукивали ногой одна о другую, прыгали, чтобы хоть как-нибудь согреться. На базаре можно было, конечно, поменять вещи на продукты: муку, сало, картошку. Но – увы! – у нас менять было нечего. И вдруг судьба опять подбросила нам счастливую карту. Меня нашел мой родственник Анатолий Корнилович, приехавший в Саратов в командировку. Он был военный, офицер, и явился к нам не с пустыми руками: привез шесть – семь бутылок водки. Водка – это была истинная ценность, валюта военного времени! Мы, конечно, не стали пить сами, а пошли на рынок и выменяли у башкир мешок муки, немного подсолнечного масла и картошки. Это нас спасло от голода. Мы стали на электроплитке печь лепешки и были уже сыты.

Февраль близился к концу, весна была не за горами. Как-то раз руководство издательства собрало нас и объявило, что требуется поехать в колхоз на обмолот прошлогоднего урожая, желающие могут сейчас же записаться. За работу обещали заплатить натурой, что, естественно, было дороже денег. Сразу же нашлось десятка два – три добровольцев, в том числе и я. Мы быстро собрались, и нас грузовиком доставили в колхоз километрах в пятидесяти от Энгельса.

Это были не совсем обычные полевые работы. Дело в том, что город Энгельс, как я уже писала, был «столицей» советской Республики немцев Поволжья[80]80
  Автономная Советская Социалистическая Республика немцев Поволжья была образована 19 декабря 1923 года на основе Автономной области немцев Поволжья (1918). Просуществовала до 28 августа 1941 года.


[Закрыть]. Немецкие колонисты жили на берегах Волги со времен Екатерины II, по указу которой Россия пустила переселенцев, в основном безземельных немецких крестьян, на свои необъятные невозделанные просторы. Немцы обосновались здесь «всерьез и надолго». Подняли черноземную целину, поставили добротные дома, кирхи, школы. Работали трудолюбиво и основательно. После Октябрьской революции наравне с другими народностями России получили право на самоопределение и образовали свою республику. Даже перекосы «раскулачивания» не смогли нарушить их устоявшийся быт. Гром грянул вместе с войной. В августе 1941 года был издан правительственный указ, по которому республика немцев Поволжья ликвидировалась, а ее жители-немцы насильственно переселялись в Казахстан и Сибирь. Советское правительство, по-видимому, опасалось выхода фашистских войск к берегам Волги и, не доверяя всем, у кого в графе «национальность» было вписано «немец», не хотело оставлять таких людей в тылу своих передовых рубежей обороны. Для поволжских немцев это постановление обернулось настоящей трагедией. Переселение, как водилось в сталинские времена, происходило в кратчайшие сроки. Колхозники только что сжали пшеницу, связали в снопы и заскирдовали. И тут пришлось бросить все: дома, скотину, урожай. Так и остались стоять ометы на полях, на десятки километров вокруг. Администрация спохватилась только в преддверии весны – сообразили, что если не обмолотить, то все сгниет, а ведь хлеба не хватало и на фронте, и в тылу. Вот и обратились к помощи добровольцев.

28 марта 1942 года я сообщала родным:

«Дорогие мои! Спешу написать, пользуясь случаем, отправить это письмо прямо в Энгельс с шофером, который нас вез сюда. Опишу все по порядку. После томительного ожидания в Доме пионеров наконец нас погрузили в машины по 30 человек в каждую и повезли. Уехали мы из Энгельса только в 2 часа. Дорога была хорошей: не особенно еще грязно, снег ослепительно бел, солнце пекло, и, самое главное, не было ветра. Настроение было бодрым, не обошлось и без приключений: два раза вылезали из машины и помогали ее на своих плечах выволакивать из канавы.

Доехали до районного центра. Нас потом сразу же, не выгружая из машины, отправили по колхозам. Каждая машина получила свое назначение. Таким образом, поскольку я была в одной машине с нашими иноиздатовцами, я попала с ними в один колхоз, а наши четыре типографские девушки поехали в другой – куда, не знаю. Дорогой мой Минчик, пусть это тебя не волнует – здесь нет принципа распределения по предприятиям».

Итак, от Красного Яра нас повезли в степь, в глубинку. Когда мы прибыли к нашему новому месту жительства, то пришли в отчаяние: посреди бескрайней степи, в открытом поле, стояли какие-то унылые домики. А вокруг полное безлюдье. Добрались до дома правления колхоза, который носил русско-немецкое название «Штурм», и поразились: у дверей, как часовые, стояли… верблюды! Мы воззрились на них, а они – на нас с высоты своего величия, но не оплевали.

Когда мы вошли в правление, то впечатление стало меняться к лучшему. Помещение было чистенькое, теплое, и встретили нас со всем радушием. Председатель колхоза подробно объяснил нам все, начиная от рабочих заданий и кончая бытовыми мелочами. Первую ночь мы провели в правлении колхоза, а потом нам на каждую бригаду (семнадцать человек) выделили отдельный дом, обеспечили топливом.

Я обратила внимание, что дома в деревне были добротные: каменные, оштукатуренные и крытые железом. Не чета избенкам-развалюшкам в русских селеньях. Колхозы немцев Поволжья прежде были богатые, а «Штурм» перед войной был даже участником сельскохозяйственной выставки. Но теперь деревня стояла пустая, в ней жили только две – три семьи русских и украинских беженцев из Курской области и с Украины. И поля вокруг бескрайние, голые – ни кустика, ни деревца, только земля, укрытая снегом. Мебели в домах не осталось никакой – хозяева все увезли. К нашему приезду соорудили нары, настелили сена, мы так и спали, накрываясь пальто.

Как-то поздно вечером я вышла из дома и замерла в изумлении: откуда-то издалека доносился странный однообразный гул, тянувшийся на одной ноте. «Что это – радио? Откуда оно в степи?» – Надо мной посмеялись: «Какое радио! Это волчий вой, только очень отдаленный». Волков в степи развелось в тот год великое множество. Голодные, они залезали в овчарни и коровники, резали скот. С ними просто сладу не было.

Вскоре с волками повстречался один из наших – сын сотрудницы немецкой редакции. Ему было поручено перевозить снопы с отдаленного омета на деревенский ток. Не успел он еще нагрузить телегу снопами, как вдруг вдали показалась стая волков. Они мчались к нему с ужасающей быстротой. Паренек вскочил на телегу и стегнул лошадь. Она и так, без понуканий, понеслась вскачь. Волки преследовали его упорно, до самой деревни. С тех пор мальчишка отказался ездить в поле один – с ним обязательно отправлялся напарник.

Среди этого пугающего белого безмолвия согревала душу возможность сытно поесть, перестать чувствовать себя голодной.

Я писала родным:

«Вчера вечером нас накормили ужином – такого мясного вкусного супа мы давно не ели. Дали нам по куску хлеба и очень были смущены и извинялись, что мало: не ожидали, что прибудет так много народа (нас здесь 34 человека), и не напекли хлеба.

Нам установили такой паек: 800 гр. хлеба, 200 гр. круп, 100 гр. мяса (через день), 200 гр. белой – 72 % – муки для лапши и пр., 50 гр. масла подсолнечного. Председатель заявил, что у них этого масла много, хватит до нового урожая. Он сказал, что мы можем пить чай сколько угодно и даже… настоящий китайский, 1-й сорт.

В общем, условия бытовые нас не волнуют. Единственное, что нас беспокоит, это справимся ли мы с работой, не ударим ли в грязь лицом. Но во всяком случае, будем делать все, что в наших силах».

Чуть начинало светать, мы шли на ток. Нужно было обмолотить хлеб с 300 га, а всего в колхозе было засеяно 2000 га, но нам одолеть такое было невозможно. Мужчины подавали снопы на барабан молотилки, а мы, женщины, отгребали зерно и мякину. Работа была не столько тяжелой, сколько пыльной. Остья и мякина набивались в ноздри и в рот, приходилось по самые глаза укутываться платками. Зато за нелегкий труд нас досыта кормили: по утрам молоко и белый хлеб, за ужином и обедом жирные мясные щи либо вкусный украинский борщ (стряпухой была эвакуированная сюда украинка). Так хорошо мы уже давно не ели и в знак благодарности старались работать еще лучше. Впереди к тому же маячил мешок муки – оплата труда для каждого работника. Нам пообещали 8 % с каждого обмолота, и все понимали, что это замечательно!

Через месяц работы были закончены, пора было собираться в обратный путь. Весна уже давала о себе знать: снег начал оседать, подтаивать, дороги становились непроезжими, тонули в жидкой, как кисель, грязи. Что делать? Грузовику не пройти, а ждать, когда дороги подсохнут, невозможно. Решили идти пешком, а заработанную муку нам обещали подвезти потом. Вышли в путь, когда солнце еще не встало. Идти было трудно: вязкая жирная грязь налипала на обувь, плечи оттягивал мешок с вещами. После нескольких десятков километров пути предстояло еще пересечь проток метров тридцати шириной, пройти по узеньким бревнышкам над бурлящей водой. Для нас, уставших насмерть, это было настоящим испытанием. Шаг за шагом мы передвигались подобно эквилибристам, опасаясь потерять равновесие и свалиться в воду. Один парнишка действительно оступился и упал. Хорошо еще, что это случилось у самого берега, где было неглубоко – по пояс. Оглянувшись назад, я сама себе удивилась: как мне удалось перейти? Откуда у человека в критические минуты берутся силы и решимость?

* * *

С наступлением весны все вокруг повеселело. Снег быстро растаял, и все, что мы наделали во дворе общежития за зиму, вышло наружу. Пришлось кинуть клич и организовать субботник по уборке нечистот со двора. Командовал работой рослый немец. Организовал все как надо, распоряжался по-командирски, и дело спорилось. Этот немец, между прочим, стал впоследствии начальником полиции восточной части Берлина. Фамилии его, к сожалению, не помню.

Двор принял надлежащий вид и вскоре зазеленел весенней травкой. Проклюнулись одуванчики, и наши коллеги-французы начали есть их листья как салат, сдобрив немного растительным маслом. Мы, русские, смотрели на этот салат с опаской: не отравишься ли? Ничего, французы оставались живы и здоровы. Тогда и мы последовали их примеру – витаминов ведь недоставало, а овощей никаких не было.

Постепенно пришли к мысли завести огороды. Земли, как повсюду в России, было много – только работай, и она тебя накормит. Желающим – а ими оказались почти все – отвели участки позади типографии. Раздобыли орудия труда и принялись вскапывать целину. Лучше других обрабатывали землю китайцы, это у них, как видно, в крови. Меня удивило, что даже такой интеллигент, как Ли Мин, никогда раньше не занимавшийся крестьянским трудом, так любовно относится к земле, обращается с ней умело и бережно. Прежде чем посадить что-нибудь, он терпеливо растирал руками, размельчал комья земли, и семена в нее ложились, как в мягкую перинку. Каждый день мы ведрами таскали воду для полива огорода.

Первый овощ, который мы сняли, был зеленый лучок. Драгоценные витамины, политые нашим собственным потом.

Наступило беспокойное лето 1942 года. Враг предпринял ожесточенное наступление на южном направлении. В планы фашистов входило занять Баку с его нефтью и выйти на Волгу в районе Сталинграда, на расстояние в несколько сот километров от Саратова и Энгельса.

И вот война, от которой мы старались укрыться, снова напомнила о себе воем сирен противовоздушной тревоги. Сначала по ночам стали появляться немецкие самолеты-разведчики, потом начали залетать и бомбардировщики. Они пытались разбомбить мост через Волгу. Мост этот был хорошо виден из окна нашего типографского здания, и мы, сгрудившись там, наблюдали пикирование бомбардировщиков и полет трассирующих пуль в сгущающейся темноте. Зрелище это завораживало какой-то ужасающей красотой и холодком поднимающегося внутри страха. Слава богу, город Энгельс не представлял для фашистов стратегического интереса: там не было никаких промышленных объектов, работающих на оборону, поэтому налеты совершались на Саратов, где таких предприятий было много.

В июне пришел приказ, по которому часть сотрудников издательства отзывалась для работы в Москву. Ли Мин был в их числе. Он уехал, и меня сразу неудержимо потянуло домой. Да и других, пожалуй, тоже.