Текст книги "Рукопись Бэрсара"

– Пятеро, Тилар.

– А связь у них какая. Сами-то, небось, в город не ходят?

– А странники на что? Много их нынче развелось!

Краем глаза я засёк, как удивлённо переглянулись Сибл с Асагом. Вот дурачьё! Сами себе цену не знают! Почти влюблённо я глядел на Зелора, на ожившие его, полные смеха глаза и умный лукавый рот; мы с ним играли в замечательную игру, и я наслаждался это игрой не меньше, чем он.

– А у тебя-то самого странники есть?

– Как не найти, товар ходовой.

– А если этим пятерым связь перемешать? Чтобы и не знали, что кому говорить?

Он опять лукаво повёл плечом.

– А почему и нет, Великий брат?

– Значит, не пропадём, брат Зелор?

– С тобой-то? Не пропадём!

Асаг хотел уйти со всеми, но я его задержал. Ходил по тесному пятачку в кругу догорающих факелов, и все не мог успокоиться, не мог погасить улыбку, и Асаг хмуро водил за мной глазами. Наконец я себя унял. Подошёл к нему, положил руки на плечи.

– Все злишься на меня, Асаг?

Он поглядел-вовсе не хмуро, а грустно, и покачал головой.

– Не злюсь, а завидую. Как это у тебя, а? Я ж Зелора десять лет знаю… всю подноготную… а, выходит, не знал?

– Люблю я вас – вот и всё. Какие же вы люди! Сами себе цену не знаете. Эх, дожить бы, чтобы на вас никто сверху вниз глянуть не посмел!

– Да нет, – сказал Асаг, – не доживём. Больно надолго загадываешь. А и чудно мне, Тилар!

– Что?

– Да вот, гляжу на тебя: откуда ты такой? Из Балга, говоришь? Ох нет, в Балге, чай, люди – как люди… другой ты.

– Ну и что?

– Да вот боязно мне. Больно ты светел для нашей жизни. Погасим.

Это было чертовски тяжёлое дело. Работа, работа – день и ночь, почти что без передышки, и опять проклятое время уползает из рук, не даёт себя обогнать.

Это было чертовски хорошее время. Никогда раньше мне не работалось так легко; все получалось, я все успевал; усталость словно не брала меня, и угрюмые лица моих людей оживали рядом со мной.

Не потому, что это первая только моя работа. Просто мне ещё не пришлось заплатить за неё.

Я знал, что все ещё предстоит. Я знал, что, как только мы кончим дело, и я сразу – всех в одну ночь – уберу из Квайра своих людей, Баруф поспешит нанести удар по тем, кто остался.

Две сотни людей, которых мы не спасём, потому что мудрая конспирация Братства разбила людей на разобщённые группы, каждая из которых знает только своих. Потому, что идиотская дисциплина Братства требует повиновения лишь одному – своему главному, Брату Совета. Глуп он или умен, прав или не прав – но слово его для тебя закон, и твоя жизнь у него в руках. Только у Сибла и Зелора кое-кто из доверенных знал своих Старших в лицо, до остальных их приказы доходят только через братьев Совета.

Страшно инерционная, медлительная система, приспособленная только для обороны. Глупая система, когда из-за тупого упрямства немногих обречены на гибель сотни людей.

Нет, мне не в чём себя упрекнуть: я пытался кого-то спасти. Через дома Сибла – людей Зелора я не мог раскрывать. Старшие не одобряли эту затею: Асаг уговаривал, Сибл хмыкал, Зелор улыбался с кроткой насмешкой, – и они, конечно же, были правы. Только двое – двое из двух сотен! – сумели поверить нам. И всё-таки это я был прав: когда грянет беда и заплачут в Садане, они не станут меня винить.

Я всё-таки очень надеялся на дальнозоркость Баруфа. Не станет он затевать показательных казней и плодить новых мучеников на радость бунтовщикам. Кое-кто может и уцелеть. Мелкая сошка – те, кто мне нужен.

Время шло, и мы не сидели без дела. Мы все успели – с такими помощниками мудрено не успеть. Оказывается, что я тоже не знал им цену.

Асаг – Брат-Распределитель – как организатор мог поспорить и с самим Баруфом. Он не был политиком: дальнего зрения ему не хватало, и проблему он различал, только увидев её под носом. И всё-таки, выросший в нищете Садана, знающий с детства лишь угрюмый, безрадостный труд; почти неграмотный, нигде не бывавший, он был поразительно умен и широк. И пусть задачу он различал с опозданьем – увидев, он блестяще её разрешал. То, что сделал Асаг, не стоило проверять – сделать лучше я не мог бы всё равно.

А Сибл – экземпляр другого рода: хитрец, смельчак, человек без сантиментов. Совершенная боевая машина, наделённая острым, холодным умом. И он не умел ошибаться в людях. В это трудно поверить, но он с первого взгляда находил в человеке слабинку, его уязвимое место. Он точно знал, кому нужно, а кому не стоит верить – и если мы не ошиблись ни в одном человеке, если Баруф не заметил нашей работы, это, пожалуй, заслуга Сибла.

Ну, а Зелор… Я оценил его той зимой, в Ираге, ну а теперь я просто влюбился в него. Как он организовал прикрытие! Заморочил и сбил со следа агентов Баруфа, пустил навстречу потокам слухов контрпоток. Он не стал баламутить Садан – просто заставил его слегка шевельнуться, и в этом лёгком движении наша подготовка затерялась почти без следа.

Я смотрел на них, и смысл Братства, его суть наконец приоткрылась мне: Смысл: банальная фраза, что народ бесконечно талантлив; невозможно заколотить его так, чтобы все сильное, яркое было потеряно в нём.

Суть: лучше всегда находит способ себя проявить, но если жизнь уродлива и беспощадна, формы проявления отнюдь не блещут красой.

Пара банальностей, общее место, но только теперь я почувствовал, что Братство – не просто рычаг. Это все лучшее, что было в предместьях, то, в чём так долго ещё будет нуждаться Баруф. Смелые люди, способные драться и умирать за идею – веянье новых времён, самое страшное оружие против своей страны.

Слава богу, что ты ошибся, Баруф. Слава богу, что я забираю Братство из Квайра, и оно не станет подспорьем в вашей игре…

И настала ночь, когда сработала наша машина. Двести сорок мужчин бесследно исчезли из Квайра. Сотня домов опустели совсем, в остальных ничего не знают о пропавших кормильцах. Мы заберём и этим – когда схлынет волна арестов. К концу зимы Баруфу будет не до Садана.

И настал день, когда беда обрушилась на тех, кто не хотел нам верить.

Салара арестовали одним из первых. Тнаг пытался уйти, дрался, был ранен, и его без сознания отвезли в тюрьму.

Я покинул ближние окрестности Квайра, перебравшись в лесную избу в полудне езды. У нас был хозяин – старый охотник Тарг. В недавние времена он помогал Баруфу, теперь помогает мне. Обычный случай среди лесных мужиков: они терпеть не могут всякую власть. Всякая власть – разорение и помеха, всякая власть чего-то хочет от них, а им надо только, чтобы никто их не трогал, не покушался на их свободу и их скудный хлеб.

Баруф, конечно, знал это место, и, конечно же, мог бы меня отыскать. Просто теперь ему невыгодно меня находить.

Грустное чувство, словно играешь сам с собой и знаешь свои ходы наперёд. Он может отправить против меня только солдат, но солдаты меня не возьмут. При мне отборный отряд из людей Сибла, и Баруф знает им цену, как когда-то знал цену лесным парням. Я просто уйду, исчезну в лесах, и стану вдвое опасней – ведь кто знает, чем я тогда займусь?

Да незачем теперь меня находить. Буду я жив или нет, но Братство уже спасено, и для Квайра полезней, чтоб оно подчинялось мне.

Мы сидели в лесной избушке – Сибл, я и Асаг – и ждали вестей от Зелора. Я очень боялся за Зелора, ведь он приметен, и человек пятнадцать из арестованных знают его в лицо. Только в Саларе я не сомневался. Любил я его или нет, но я не мог усомниться в нём.

– Ты за горбатенького-то не бойся, – с усмешкой сказал Сибл. – Я его, паучка нашего, знаю. Сидит себе в норке тихохонько, только паутинки дёргает.

– Если есть в Квайре надёжная норка!

– Это ты не найдёшь, а Зелор и во дворце местечко сыщет. С тобой-то он слаще меду, а другие его пуще черта боятся. А, Асаг? Боишься?

Асаг поглядел на него без улыбки, пожал плечами.

– Ты, что ли, нет?

– Боюсь, – сказал Сибл серьёзно. – Такой уж тихий, такой ласковый… а яду в нём!

– Меня он не предаст, – сказал я спокойно. – Я его люблю.

– А ты всех любишь! Может, и палачей дворцовых тоже?

– Не слушай дурака, – сказал Асаг. – Из-за Наставника бесится. Ходил к нему третьего дня, чуть в ногах не валялся…

– Врёшь! Не валялся! Глянул да ушёл. Эх, было б его скрутить да силком уволочь!

– Насильно человека не спасёшь.

Поглядели на меня и отвели глаза. Наверное, думают, что я зол на Салара. Нет! Я так же не чувствовал к нему вражды, как и он ко мне. Мы просто хотели разного, и за нами стояли разные силы; мы были обречены враждовать, но имей я возможность его спасти, я бы его спас.

Посланец Зелора пришёл к рассвету. Никто не заметил, как он миновал дозоры, Тарг поймал его почти у дверей.

В первый раз я увидел «призрака»… и не увидел. Этот человек был, и его словно не было, взгляд скользил по нему, не зацепляясь. Не личность без примет, которых в Олгоне я обнаруживал сразу, а действительно человек без лица, невидимка, тень.

Он был из доверенных: увидел нас, и, сразу узнав, упал на колени. Упоение, почти экстаз были на никаком лице, жуткий восторг самоуничижения. Он мог прожить жизнь, узнав из Старших только Зелора, теперь он видел нас всех, и это, может быть, был лучший миг в его жизни.

– Встань, брат, – сказал я мягко. – Садись вон туда и говори.

Он послушно уселся на лавку, и восторг на его никаком лице не вязался с нерадостными словами.

Зелор сообщал, что первый день кончился лучше, чем мы могли ожидать. Начисто выметены только пять домов: Арвана, Рилга, Ивра, Нолана и Равла…

– Господи, – тихо сказал Асаг, – уже за сто!

…из прочих пока взяли только верхушку: Братьев Совета, их доверенных и связников. Два дома не пострадали вовсе: Дигила и Норта. С нами те двое не пошли, но и рассиживаться не стали – законсервировали своих людей и сами исчезли. Пока всех потерь Зелор не знает, но на глаз не меньше полутора сотен.

Сначала арестованных стаскивали в городскую тюрьму – всех скопом, и многие успели сговориться, что им отвечать. Потом спохватились: Салара, Братьев Совета и ещё с десяток народа куда-то уволокли – Зелор не знает куда, но к вечеру думает знать.

Допросы уже начались, многих пытали, но пока не сломался никто. Аких подчёркнуто устранился, даже докладывать себе не велел – всем заправляет Таласар через своего подручного Имора. Говорят, он выкупил его из долгов и держит страхом. Зелор ещё разузнает об Иморе, но думает, что его неплохо убрать: дрянь он опасная и многое знает.

И ещё были новости, но неважные, я их почти пропустил мимо ушей. Меня хватило ещё на то, чтоб отпустить гонца. Велел хорошенько его накормить и сказал на прощанье несколько добрых слов. Эти слова предназначались Зелору; я знал, как он их ждёт, как важно для него моё одобрение – ведь на свете только я люблю его почти бескорыстно, только я его не боюсь, а восхищаюсь им.

Но гонец ушёл, и я больше не мог сдержаться, я вскочил и забегал по избе. Я забыл об Асаге и о Сибле, не стыдился их взглядов, не боялся того, что они угадывают во мне.

Что же ты наделал, Баруф. Началось! В двух шагах от твоего дома уже пытают. Государственная необходимость, законы эпохи… врёшь! Ничто тебя теперь не спасёт. Ты нас предал, Баруф! Меня, себя, тех, кто был твоими друзьями в Олгоне. Ты позволил этой мерзости себя одолеть, и теперь она уничтожит тебя и искалечит страну…

Тяжёлая лапа Сибла придавила моё плечо, кристально-прозрачные, жёсткие глаза взглянули прямо в сумятицу боли. В них не было сочувствия – лишь понимания.

– Эк тебя корёжит! – сказал он. – Из-за дружка, что ли? Зря. На то в лесу и велик зверь, чтоб малые не жирели. Давно нас надо было так пугнуть, привыкли-то жить на карачках.

– Не то говоришь, Сибл, – спокойно заметил Асаг. – Не там заноза. Больно ты высоко, Тилар, дружка-то ставишь. Думаешь, он всему голова? Как бы не так! Наша это драка, семейная. Это нас с хозяевами черт верёвочкой повязал: они нас не пожалеют, так и мы их не пожалуем.

Сибл усмехнулся:

– Покуда-то только они нас.

Они разглядывали меня, как букашку, вертели пред глазами; а я устал, я не мог заслониться от их колючего интереса. Наверное, у них было на это право. Они подчинялись мне, они отдали свою судьбу в мои руки, и им надо было понять, что я такое, когда не могу притворяться. Не могу, но и не хочу. Я просто сказал, как думал:

– Все бы ему простил, но пытки…

– Экой ты мяконькой! – с удивлённым сожалением заметил Сибл. – Шкура-то в дырах, а дите-дитем. В большом-то деле да не замараться?

– Замараться – это значит дело замарать. Кому это тогда нужно?

– А кому какая печаль? Только победить – а там все простят. Ни за что не осудят.

– Нет, Сибл, – тихо ответил я. – Победителей тоже судят. Победителей надо судить.

Время шло, и дела наши тоже шли. Те, кто должен остаться в Квайре, разбредались по городам; многие уходили на север, в разорённое Лагарское приграничье, растворяясь в тамошнем неустройстве, в суёте налаживаемой жизни.

Почти неощутимые нити тянулись от них ко мне, словно нервы прорастали в размозжённую плоть. Да, я знал, что кое-кого мы потеряем. Будут такие, что уйдут из-под бремени Братства, предпочтут ему просто жизнь. Но я знал и то, что наша закваска крепка, что в Братство шли только сильные духом, и верил, что жизнь, лишившись борьбы, покажется им лишённой смысла.

Братство ушло из столицы, исчезло, растворилось, как щепотка соли в реке – и это именно то, к чему я стремился. Да, Баруф, мы заразили страну. Ты ещё пожалеешь о своей ненужной победе.

А в столице колесо правосудия все дробило судьбы. Зелор узнал, куда увезли предводителей Братства. Это было надёжное место, и вести редко доходили до нас.

Салар не сказал ни слова. Он просто замолчал в час ареста: не отвечал на вопросы, не стонал под пытками, и даже палачи почитали его. Тнаг умер от ран. Арвана сломали, и арестовали ещё пятерых.

Остальные не выдали никого.

Баруф оправдал надежды – казней не было. Просто Салар и Братья Совета опять куда-то исчезли, и Зелор уже не смог отыскать их следы.

Многих передали в руки Церкви, и она расправилась с ними по-свойски. Вырвала языки, выкалывала глаза, рубила пальцы. Одни так и канули навсегда в промозглые храмовые подвалы, других просто выгнали прочь просить милостыню на дорогах в устрашение добрым квайрцам.

Начали кое-кого выпускать – самую мелкую сошку. Нещадно пороли плетьми, накладывали жестокие штрафы, отдавали хозяевам под надзор (в прямое рабство!) – и народ славил доброту акиха!

Какое подлое время!

А осень уже кончалось; давно оголились леса, и ночные морозы скрепляли раскисшую землю. Вот и пришла пора попрощаться с Квайром; теперь леса нам уже не защита, а дороги уже не помеха.

Первые караваны ушли в Бассот. Семьи Старших и Братьев Совета, жены и дети боевиков – все, кому незачем оставаться в Квайре. Их охраняло полсотни парней – самый цвет отряда Сибла. Остальные полсотни были со мной.

Сибла я тоже увёз.

В Квайре ему уже нечего делать. Кончилось время посева, пора затаиться и ждать, пока взойдут разбросанные семена. Оберегать их остались Асаг и Зелор, и я немного завидовал им.

Совсем немного – потому, что я победил, я жив и я возвращаюсь домой. Забудем о прошлом и откроем другую главу – что там ещё предстоит?

2. ПРИГРАНИЧЬЕ

Ещё один день отшумел и ушёл в тишину, и вечерняя синева занавесила окна. Первый весенний вечер, который я смог заметить. Тревожная нотка в обленившем меня покое. Весна. Уже.

Звякнула и погасла, уплыла в вечернюю синь. Я украл этот вечер. Выдернул из суеты и теперь берегу для себя.

Тихо, только где-то поёт сверчок, и дымит огонь в очаге, и тонкие пальцы Эслана ласкают стекло. Я есть – и меня нет; полузакрыв глаза, я откинулся в кресле и гляжу, как тонкие пальцы ласкают стекло. Багровые, алые, жёлто-кровавые блики плывут в его глубине, качаются, обнимал округлое тело вазы… Я только художник, который закончил свой труд и принёс показать тому, кто способен его оценить, и благодарен судьбе, что есть такой человек.

Да, я благодарен судьбе за Эслана. Все у меня есть: дело, семья, друзья, мой Маленький Квайр, уйма работы и куча забот, я занят, я счастлив, мне не о чём тосковать – но я тоскую, если долго не вижу Эслана.

Мы так старательно не афишируем нашу дружбу, что Кас нам её простил. На людях я холодно кланяюсь, он еле кивает в ответ – а нечастые вечера наших встреч затягиваются до утра.

– Слишком дорогой подарок, Бэрсар. Боюсь, я не вправе его принять.

– Вам не нравится?

– Нравится, – сказал он серьёзно. – Чем-то напоминает сосуды, которые находят в развалинах древних городов Ольрика. Не форма и не материал – но сама гармония между формой, материалом и назначением. Эта ваза предназначена для цветов. Не для питья и не для умывания – а для цветов. И знаете, что в ней волнует? Никаких украшений. Она прекрасна сама по себе благородством материала, совершенством формы и предназначенностью.

– Тогда все решено, царственный кор, потому что она предназначена вам. Другой такой не будет.

– Спасибо, – тихо сказал он, – вдвойне драгоценный дар. Вы и это сделали своими руками?

Я поглядел на свои обожжённые руки. Чего я этими руками только не делал! Четыреста человек на плечах – пришлось повертеться. И всё-таки в самые хлопотливые дни, в самые сжатые до упора недели я урывал хоть часок на стекольную мастерскую. Расчёты печей и опыты со стеклом, ожоги, косые взгляды, шепоты за спиной…

– Отказывается, вы ещё и художник, Бэрсар. Воин, дипломат, учёный, купец… не слишком ли много для одного человека?

– Пора повторять Божий суд?

– Пусть бог сам вершит свой суд. Никто из нас его не избегнет – если не мы, так дела наши. И будут одни вознесены, другие прокляты, третьи – забыты…

– Вас что-то заботит, царственный кор?

– Нет. Просто я тоже хочу кое-что вам подарить. Не столь дорогой дар, но…

Я поглядел на него, и он улыбнулся – как-то бледно.

– Не сейчас. В конце нашей беседы.

– Но если эта весть столь печальна…

– Не более, чем все прочие вести. Поговорим лучше о вашем твореньи.

– Оно вас тревожит?

– Да, – сказал он, – тревожит. Вы нашли верное слово. Эта вещь словно бы не из нашего мира. В ней нет ничего от нас. Поглядите кругом, – он обвёл взглядом комнату, и я тоже её оглядел, – в каждой вещи есть что-то от нас. И когда мы умрём – и творцы её, и хозяева – она всё равно в себе сохранит что-то от нас. А ваша ваза – в ней есть что-то от вас, не спорю – но это будит во мне тревогу. Словно бы я заглянул туда, где кончается бытие…

– И это вас пугает, биил Эслан?

– Нет. Кто бы вы ни были, я вас не боюсь. Просто сегодня я знаю то, что чудилось мне всегда: вы – не один из нас. Вы – существо иного мира, и всё-таки вы человек из плоти и костей, и, наверное, тоже смертны, как мы.

Не испугался и даже почти не удивился. Просто ленивая мысль: вот на чём, оказывается, ещё можно погореть. Не склад ума, не знания – вкус. Глупо соглашаться, ещё глупее спорить – я просто заговорил о другом.

– Вам, я думаю, ведомо имя Элса Эрдана, царственный кор?

– Художник? Я знаю, что он в Касе, и что вы приблизили его к себе.

– Мне нравится его рисунок. Скупо, точно… трогательное такое, чуть угловатое изящество.

– А краски кричат, как торговки на базаре.

– Как у всех квайрцев, царственный кор. Кто родился в мрачной стране, любит яркие краски. Он сделал мне несколько моделей для первой партии.

– Желаю удачи, – сказал Эслан. – Стекло дорого само по себе, а стекло-рубин пойдёт по цене серебра. Думаю, вы возьмёте по две-три сотни ломбов в Тардан и до пяти за морем.

– Так дорого?

– Так дёшево, – уточнил он. – Мир болен войной, мой друг, и искусство упало в цене. Мы ценим не красоту, а власть, а власть не признает красоты.

– А вы?

– А я, наверное, уже смирился, Бэрсар. Вы были правы: мне нет места в этом котле. Когда-нибудь я просто сменю Кас на Лагар… когда это станет возможно.

– Что вас гнетёт, царственный кор? Если я способен помочь…

– Нет, – горько сказал он. – Этого не можете даже вы. Мир изменился и стал неуютен, как брошенный дом. Квайр уходит от меня – не из моих рук, а из моей души. Ваш друг и соплеменник, – он поглядел на меня и странно улыбнулся, – заколдовал его. Квайр уже другая страна – не та, что я любил и хотел для себя. И знаете, что тягостно? Он мне не безразличен. Я хочу, чтобы он процветал – пусть даже и без меня. Чтобы был славен – пусть и не под моей рукой. Я ненавижу Калата, но я не хочу, чтобы его убили…

– Это и есть ваш подарок, царственный кор?

– Да, – сказал он совсем тихо. – Отныне вы можете презирать меня. Я предаю тех, кто мне верен, и кто доверил мне свою жизнь.

– Но если вы не желаете…

– Если бы я не желал, я бы не стал говорить. Ценю ваш такт, но у вас уже нет времени, чтобы узнать все без меня.

– Значит, примерно месяц?

– Уже меньше.

– Акхон?

– Ну, сам он останется в стороне. Он недостаточно глуп, чтобы верить словам Тибайена. Недавний казначей двора, Банаф, и калары Назора и Глата.

– Все они под наблюдением, царственный кор.

– Знаю, – с трудом улыбнувшись, ответил он, – но они члены Совета Благородных, и Совет Благородных будет на их стороне. А поскольку ваш друг и его… помощник снимут оружие, входя в зал…

– Но это же нелепо! Никто из них не выйдет из зала живым!

– Кому они нужны! Они верят, что стражу заменят людьми акхона. Я не верю. Тибайену удобнее, чтобы погибли все.

– И страна без власти сама упадёт ему в руки? Я думаю, этого не случится, царственный кор.

– Я тоже так думаю, – горько ответил он.

– Малый совет, – бросил я Дарну ещё на крыльце, и он исчез в темноте. Онар пошёл за мной. Уже не друзья – телохранители, безмолвные тени за спиною, и смутная горечь несвободы который раз шевельнулась во мне. Лишь шевельнулась, пока поднимался наверх, потому что не до того, потому что все минуты этой ночи уже сочтены.

Началась. Целых две недели украли. Рухнул мой график, все полетело к чертям, и придётся все заново обдумать в пути…

…Они появились вместе, хоть Эргис живёт вдвое дальше, чем Сибл, и Дарн, конечно, сначала уведомил Старшего Брата. Сибл был хмур спросонья, Эргис спокоен и свеж; Сибл покосился с тревогой, Эргис улыбнулся, и я тихонько вздохнул, проклятое равновесие, как это мне надоело!

– Садитесь, братья, – сказал я им. – Надо подумать. Послезавтра с утра я уезжаю. Думаю, что надолго.

– Куда? – спросил Сибл.

– В Квайр.

– Чего это вдруг?

И я рассказал им то, что узнал от Эслана.

– Больно ты распрыгался, Великий, – пробурчал Сибл, – аль дела нет? Иль поменьше тебя не найдётся? Вон Эргис – он что, без ног?

– Хоть завтра, – сказал Эргис.

И я улыбнулся тому, что самое трудное оказалось самым лёгким.

– Ты прав, Сибл. И дел полно, и люди не без ног. Просто Эргис не успеет. Пока он пробьётся…

– А Зелор?

– Огил поверит только Эргису или мне.

– Ну и черт с ним, коль так!

– А с Квайром? Страна останется без головы как раз перед войной.

– Я пробьюсь, Тилар, – сказал Эргис.

– А если он и тебе не поверит? У меня нет доказательств, Эргис.

И я не вправе сослаться на того, кто мне это сказал. Он может решить, что я просто пытаюсь поссорить его со знатью – а ведь война на носу! – и он предпочтёт рискнуть.

– Ну, ты-то пробьёшься, добьёшься и живой останешься!

– Да, – сказал я ему. – Пробьюсь, добьюсь и останусь. Это решено, Сибл.

– Ты б хоть не придуривался с Советом-то, коль сам все решил! Значит, ты хвост трубой – а тут трава не расти. Только-только выбираться начали, и нате вам: пропадай все пропадом – я пошёл! Иль на меня порешил хозяйство оставить?

– На тебя.

– А Эргиса, значит, с собой? Ну, спасибо! Другие, значит, воевать, а я горшки считать?

– Да, – сказал я ему. – Будешь считать горшки, пока не приедет Асаг. Вызывай Асага, передавай ему хозяйство – и свободен. Бери людей и уводи в лес. Эргис, проводники готовы?

Эргис спокойно кивнул.

Я знал, что у него все готово, просто опять равновесие, и надо в него играть.

– А моих, что ль, никого не берёшь? – ревниво спросил Сибл.

– Дарна и Эгона. И ещё троих до границы. Сам отберёшь.

Вот и все. Главное позади. И тревога: Сибл уступил слишком легко. Он должен был ещё возражать. Ему было что возразить.

Мы говорили о насущном, о том неотложном и неизбежном, что требовал от нас Малый Квайр, а тревога все сидела во мне. Сибл мне верен, но это верность ревнивой жены, и если он что-то задумал…

И когда, проводив их, я шёл к себе, тревога сидела внутри. Чего-то я не додумал, что-то не так.

Я забыл об этом, когда увидел Суил. Она не спала и ждала меня за шитьём, хоть знала давно, что меня бесполезно ждать, я сам не знаю, когда приду, и приду ли…

Она подняла глаза от шитья и улыбнулась.

– Ну, никак про дом вспомнил! Опять не евши, да?

– Не помню, – не хочу ей сейчас говорить. Завтра.

– Горе ты моё! Когда только поумнеешь?

– Суил! – я хотел её обнять, но она отвела мои руки.

– После!

– Что?

– После, говорю. Вот как поешь, так и скажешь.

– Что скажу?

– А что завтра хотел сказать. Ой, Тилар, ну не липни! Садись за стол.

Я сел, а она мелькала по комнате, собирая на стол, то почти исчезая, то возникая в светлом кругу; такая лёгкая, ловкая, такая моя, что я сам не верил, что смогу хоть на час оставить её.

А потом я ел, о она сидела напротив, опершись щекой на ладонь, и все смотрела, смотрела, словно уже прощалась, словно хотела насмотреться на долгие дни разлуки.

– Ну, – спросила она, – когда едешь?

– Послезавтра. Прямо с утра.

– Надолго?

– Не знаю, птичка.

И я рассказал ей то, что мог сказать – без имён.

– Доигрался, – тихо сказала она.

– Кто?

– Рават, кто ж ещё? Всех разогнал, дурак! Ты хоть с Эргисом?

– Конечно, птичка.

И она сама потянулась ко мне.

Лес был вокруг, бесконечный и безначальный; я знаю, что у него есть начало и есть конец, что выйдя из пункта А, я прибуду а пункт Б, если только шальная пуля не остановит меня на пути – но это знание, а чувства твердили другое: нет начала и нет конца, просто живой зелёный обрывок вечности, мостик вневременья между двумя временами.

Тусклый подводный свет стоял в лесу, мелькал иногда в разрывах крон лоскуток голубого неба, и кони бесшумно ступали по слежавшейся хвое. Снова я был в пути и опять свободен; вся моя свобода тут: на отрезке от А до Б, в островке безвременья, где никто из владеющих мной – ни друзья, ни враги не предъявят свои права.

Эргис уехал вперёд, исчез за изгибом тропы, другие отстали, оберегали моё раздумье, и это было приятно и немного смешно: мне есть о чём думать, но путь ещё так далёк, и можно подумать о том, о чём можно думать лишь здесь – в лесу, между двух времён.

Я думал о себе – таком, какого не может быть. Счастливый семьянин: сын, муж и отец. Я ещё не скучал по сыну. Я только научился его любить. Ещё недавно он раздражал меня. Он отнял Суил, он заполнил собой весь дом, и я приходил туда, как незванный гость, не зная, где спрятаться от их восторгов и их суеты.

А потом он стал меньше орать, и женщины стали меньше ахать, и я однажды вгляделся в него.

Он важно спал, завёрнутый в полотно, и он был Бэрсар. Малюсенький Бэрсар, точь-в-точь такой же, как я, как мой отец и, наверное, как дед, как вся беспокойная, долговязая череда, текущая в прошлое… до сегодняшнего дня. Вот тут я и почувствовал, что он – мой сын. Моё продолжение. Часть меня.

Нет, это не было радостью – я испугался. Мне всегда казалось, что я люблю этот мир. Что эти люди очень много для меня значат. Но когда я понял, что в этом мире останется часть меня, что даже смерть не вычеркнет меня из этого мира – вот теперь я чувствовал страх.

Это жалкое существо, безмозглый комочек плоти неожиданно оказался сильнее всех иллюзий. До сих пор я думал, что принадлежу этому миру – а теперь я ему принадлежу. До сих пор я думал, что завтра за него отвечаю – а теперь я за него отвечаю. Все, что я сделаю в этом мире, падёт на моё дитя. И всё, что я не сумею сделать, тоже падёт на него. Раньше я не был в ответе ни перед кем. Только перед собой, своей совестью и своей любовью. Слова! Очень легко перехитрить свою совесть и обмануть любовь, но это маленькое существо не обманешь, жизнью своей он ответит за всё, что я натворю…

Я придержал коня, потому что увидел Эргиса. Он стоял поперёк тропы, загораживая путь, и это значит, что кончился наш лес, и начались чужие леса – земли чужих племён и тропы олоров – и надо ждать провожатых, которых пошлёт нам лес. Раньше я был чужой, мне хватало оружия и охраны, теперь мы уже свои, и чтим законы лесов. «Забавно, – подумал я, – с охраною или без я мчался по этим лесам мимо десятков глаз и думал, что я – невидимка, тень, и путь мой не ведом никому». Но – слава Эргису! – я поумнел и чту законы лесов. А вот и проводник: угрюмая тень в лохматом меху. Он молча коснулся груди и пошёл по тропе, и наши кони пошли за ним, почти не замедлив ход.

И можно думать о том, о чём надо подумать в пути, но опять я думаю о другом. О караванах, которые скоро выйдут из Каса. Пять караванов готовы к отправке в Тардан; отборные меха и стекло; Эслан был прав, называя меня купцом, мне надо и я буду торговать. «Деньги, – подумал я, и если я не вернусь, сумеют ли Сибл и Асаг сохранить Малый Квайр?»

И та же тревога, моя неподъёмная ноша, клочок неожиданной тверди под ногами – мой Малый Квайр.

Всего лишь предместье крохотного Каса, несколько улочек простых бревенчатых изб, где живут много женщин, детей и стариков, и совсем немного мужчин, но чем он стал для меня!

Можно и должно любить свой народ и отвечать за него, и, конечно, ты знаешь, что «народ» – это значит только «все люди», но слово очень легко заслоняет людей, есть нечто абстрактное в слове «народ», и ты считаешь его абстракцией, и можно уверить себя, что ты знаешь лучше, чем сам народ, чего желает народ, и знаешь лучше, чем сам народ, что нужно народу, и можно убрать народ за скобки, рассчитывая его и свою судьбу. Но если народ твой – четыреста человек, и ты почти всех знаешь в лицо, а они все знают тебя, и ты отвечаешь перед каждым из них…

Нет, Малый Квайр не заменил мне большого – скорее, уравновесил его. Большой Квайр – это боль почти без надежды, Малый – это надежда почти без боли. Большому я не сумею дать ничего. Может быть, я помогу ему уцелеть, но он не станет счастливей и уцелев, потому что я уже вижу, куда он идёт.

Малый Квайр заберёт у меня все. Он, как губка, впитывает меня: время, силы, даже немного знаний; понемногу он втягивает в себя Кас – беглецов, осевших здесь после бунтов и войн, храбрецов, беспокойных, искателей новизны.

Мои люди скоро уйдут в леса, но в моих мастерских не убудет рабочих рук, и мои караваны поведут лихие купцы, которые объегорят самого сатану, и в моей маленькой школе на два десятка ребят останутся трое учителей – и все это будет жить… если буду жив я.

Тот самый вопрос, который не задал Сибл: смею ли я рисковать Малым Квайром, навсегда потеряв большой?