Текст книги "Рукопись Бэрсара"

Я никогда не видел Островов. В моё время на Барете была военная база.

– Вы его получите, биил Бэрсар! Даже если утопну – по дну приползу!

Я больше не бегаю за весной. Я сделал в Лагаре всё, что должен был сделать, и сделал в Тардане всё, что должен был сделать, и теперь не спеша возвращаюсь домой.

– Да не злись ты, – говорит Эргис. – Нилаг путём рассудил. Ты его что, к Лансу пристроил?

– Да. Будет теперь домашний гром!

– Не. Зиран сама такая. А старшой?

– У Зелора. Вылечат – переправят.

Эргис поглядел на меня. Непроглядная темнота стояла в его глазах, и я сказал в эту жестокую темноту, в эту свирепую боль:

– Да. Его пытали.

– Е-его? Сынка Гилорова?!

– Помолчи, – попросил я его. – Если он дерётся с памятью Огила, чего он будет щадить живых?

– И ты… ты простишь?

– Нет, – вяло ответил я. – Этого не прощу. Но ты лучше помолчи, Эргис, ладно?

И ещё разговор – с гоном Эрафом. Я едва успел приехать домой. Едва обнял жену, едва поцеловал мать, едва успел переодеться с дороги – и вызвал его к себе.

Мы сидим в моем кабинете, но я ещё не вернулся домой. Я все ещё там, в пути. И не надо кончить это последнее дело, чтобы я мог, наконец, вернуться домой.

Гон Эраф изменился меньше, чем я. Он немного сгорбился и немного высох, но все та же приятная усмешка и все тот же пронзительный лучик в глазах.

Я очень спешу – но я не спешу. Мы прихлёбываем подогретый лот, и я рассказываю о дороге, где я побывал и кого я видел. Сердечный привет от эссима Фарнала, да, он в добром здравии, он превосходно меня принял, и что творится в Кевате, да, я возобновил военные союзы в Приграничье и в Гирдане, нет, до Арсалы я не добрался, были более срочные дела.

Быстрый пытливый взгляд, но я пока не отвечу. Наверняка он уже знает о Карте, у гона Эрафа свои каналы, я уважаю его право иметь секреты и от меня. Я заведу разговор о Лагаре, это подводит к делу. Да, я имел беседу с тавелом Тубаром, нет, не наедине, с нами был алтвас Ланс, да, Ланс уже алтвас, этак я его успею увидеть досом…

– Нет, биил Эраф, никаких секретов. Я просто хочу, чтобы два-три полка постояли у квайрской границы. Кстати, дороги уже просохли…

– Куда же я должен ехать?

– Думаю, что в Лагар.

– То есть сначала в Лагар?

– Дорогой мой учитель! – говорю я ему с улыбкой. – Разве я стану возражать, если вы завернёте в Тардан и навестите брата? Кстати, вам не кажется, что кор Эслан томится в Касе? Если он пожелает немного развлечься, я позабочусь, чтобы его путешествие оказалось приятным и безопасным.

– Но насколько я понимаю, вам угодно, чтобы это предложил ему я?

– Вы все понимаете, биил Эраф.

– Но он – ваш друг и конечно…

– Да, – отвечаю я, – конечно. Но если я попрошу его сам, в этом будет толика принужденья. Ваша же просьба останется только просьбой.

– Милый мой покровитель! – ласково говорит старик. – Не слишком ли вы отягощаете свою жизнь? Быть могущественным и всеми любимым?.. Очень трудно и, наверное, бесполезно. Те, что нас любят, предают нас ничуть не реже чем те, что не любят нас.

– Я знаю, биил Эраф. Просто у меня ещё нет народа – есть только люди. Пусть их хоть что-то объединяет. Пусть они пока любят меня – это лучше, чем ненавидеть друг друга.

– Ну, хорошо, – отвечает он и отводит глаза. – Мне ясно, зачем в Лагар должен ехать кор Эслан, но зачем туда еду я?

– Пора кое-что упорядочить, биил Эраф. Я имею в виду торговый договор между Квайром и Лагаром. Пока между ними действует соглашения, которые заключили ещё мы с вами в ту незабвенную весну. Эти соглашения подтверждались ещё дважды, но не были включены в основной договор из-за неспособности квайрской стороны выполнить одно из условий.

– Выплаты за восстановление Карура?

– Да, биил Эраф. Я считаю, что поскольку со времени последней войны прошло уже два года и Квайру больше никто не угрожает, отсрочку надо признать исчерпанной и соглашения утратившими силу.

– То есть ввести обычные торговые пошлины на квайрские товары?

– Да.

Молчит, опустив глаза, вертит в руках серебряный набалдашник трости, а потом говорит с нежным укором:

– Не лучше ли на отложить разговор? Я знаю, чем вы разгневаны, и разделяю ваш гнев, но удар падёт на Квайр, а не на Таласара. Квайрская торговля и так не процветает, ибо худо стало с сырьём…

– Я знаю это, биил Эраф.

– Два года, как Квайр не вывозит шелка. Биссал все ещё не отстроен, поскольку отрезан весь юго-запад Кевата…

– Я и это знаю биил Эраф.

– Чего же вы хотите, мой господин?

– Таласару вредно иметь в казне лишние деньги. Если он хочет сохранить доход от торговли, пусть отдаст Лагару свой долг. Кстати, ему надо бы знать, что пока он не уберёт войска от кеватской границы, шерсть для сукон Квайр будет получать только через Тардан. А о цене позаботитесь вы.

– Это жестоко, биил Бэрсар! Вы разоряете Квайр!

– Нет! Аких Таласар достаточно гибкий политик. Он становится дерзким, если его щадят, но этот урок он поймёт. Мне не нужна война с Квайром, биил Эраф! Если я хоть однажды ему спущу, эта война окажется неотвратимой. Ну? Вы согласны со мной?

– Не знаю, биил Бэрсар. Мой взор затуманен горем, и будущее темно для меня. Мне только жаль, что я до этого дожил.

Я никогда не гнался за властью и вовсе не рад, что власть догнала меня. Как я устал! Такое простое несбыточное желание: принять ванну. Горячая ванна с душистой водой, бокальчик пекле и негромкая музыка. Не здешняя какофония, а музыка нашего века. Ну, ладно, тогда другое желание – правдоподобней. Спуститься вниз и немного побыть с семьёй. Хотя бы раз увидеть сына не спящим. Правдоподобнее? Как бы не так! Братство ревниво. Я принял Эрафа, значит, обязан принять Асага. А если сейчас я приму Асага, значит, я должен завтра с утра объявит Совет, и только потом я сумею собрать Старейшин Малого Квайра, хоть – честное слово! – это гораздо важней.

Я послал за Асагом, сижу и злюсь, потому что проклятая власть все у меня отняла. Даже право побыть с семьёй. Отдохнуть с дороги. Выбрать, с кем я хочу, а с кем не хочу говорить. Я сейчас не хочу говорить с Асагом. Мне нужна хоть какая-то передышка между тем, что я сделал, и тем, что ещё предстоит.

Асаг появился, и я поднимаюсь ему навстречу. Надо его обнять и сказать, как я рад его видеть. А я сейчас вовсе не рад его видеть, хоть уважаю его, и, наверное, даже люблю.

– Умотался? – неожиданно мягко спросил Асаг.

Он ждёт, пока я усядусь, и сам садится напротив. И Говорит все с той же непривычной заботой:

– Ладно, Тилар, никаких таких бед, чтоб прям сейчас. Вот будет Совет – посудачим.

– Ну, а как тут?

– Уже тихо, – говорит он спокойно. – Господи всеблагой, Тилар, и как ты нас терпишь?

Гляжу на него во все глаза. В это надо ещё поверить: заботливый и кроткий Асаг!

– Что? – говорит он, – чудно? Иной урок – и дурно впрок, а от другого урока – околеешь до срока. Околеть-то не околел… Ох, Тилар, воевать нам пора, а то как бы наши петухи Кас не пожгли!

– Сибл?

– Сиблу против Братства не идти, – отвечает Асаг сурово. – Братство и не таких окорачивало. Сытно живём, Тилар. Сытно да боязненно. Вот и гуляет дурная силушка.

– Если бы так просто!

– А то не вижу! Сам злился: чего ты нас давишь, а мастеришек холишь. А тут глянь: мы-то на них стоим. Сколь ни велико наше хозяйство, а с него не покормишься.

– Едоков у нас много, Асаг. Мастер кормит только свою семью, а мы ещё три сотни беспомощных. Да и ребята Сибловы – если честно – тоже вместе с семьями у тебя на шее висят.

– Старых да малых кормить – то бог велел. Старые примрут – малые вырастут. А вот что здоровые бабы по домам сидят…

– Оставь, Асаг. В этом я с Суил не спорю. Пусть детей растят. Они нас кормить будут, а от вора или лентяя какой прок?

– Ишь ты! Сразу угадал! Ну, скажу, Тилар, пожалел я тебя! Видать, что с бабой твоей, что с нами управиться…

– Да не лезьте вы хоть в это!

– Ну, прости ежели… Я к тому только, что силы за ней может поболее, чем за Сиблом. Хорошо, коли она твои песни поёт.

– Это моё дело, Асаг.

– Кабы только твоё! Ты не серчай, Тилар… я вот похлебал из твоей плошки да уразумел: пора нам тебя придержать. Хватит тебе по лесам рыскать да под пули лезть. Некем тебя заменить, Тилар! Сынок твой когда ещё вырастет…

– А ты?

– А я тебе не наследник, – сказал он серьёзно. – С Касом ещё управлюсь, а что по-за лесом мне не видать. Эргис – тот, может, и разглядит, да с нами ему не ужиться.

– Рановато ты меня хоронишь, Асаг!

Он усмехнулся. Грустно так усмехнулся, явно жалея меня.

– Не про то сказ. Есть спрос и с Великого. Один ты такой на свете. Нельзя нам тебя потерять.

А утром мы отправились на Совет. Немного не то, конечно. Не тёмной ночью, тайными тропами, озираясь, поодиночке, а золотистым весенним утром, по людной улице и втроём. Я, уверенно молчаливый Асаг и угрюмо молчащий Сибл.

Золотое весеннее утро, юный запах листвы – и вдруг сытный радостный запах дерева от свежеоструганых досок. Я оглядываюсь на Асага: кто это вздумал строиться здесь – на главной улице Малого Квайра, в полусотне шагов от «дворца»?

– Гильдия, – отвечает Асаг. – Я дозволил.

Правильно, молодец Асаг. Юной, как эта весна, купеческой гильдии Каса удобней держать казну под защитой моих отрядов. А мне спокойней, когда моя гильдия у меня под рукой.

– А как будут строить? Рисунок видел?

– А как же, – отвечает Асаг. – Им Вахи делал, который для Гонсара чертил.

Неплохо. Юное дарование из подручных великого зодчего, природный бассотец, кстати. Эргис только прошлой весной привёз его из лесов. Я радуюсь, когда ко мне попадают такие ребята, мост между квайрским Касом и ещё недоступной страной. И я доволен, что Малый Квайр не украсят ещё одним монстром.

Вот мы уже подходим к нему, к этому уроду. Братство нуждается в ритуалах, И Асаг сварганил для них подходящий сарай. Длинная бревенчатая постройка. Безглазая – потому, что только под самой кровлей лепятся слепенькие окошки. Угрюмая – потому что бревна вычернены по старину. И часовые у входа.

Мрачное убожество и тайна. Лучший способ отвадить тех, в ком есть хоть немного рассудка.

Черт побери! Я бы пустил сюда всех, кто пожелает. Пусть увидят ощипанный вариант богослуженья, которым Ларг предваряет Совет. Пусть послушают наши споры – те же, что в гильдии и в цехах: на Совете мы теперь говорим о хозяйстве, остальное перенесено в мой кабинет.

Длинный сумрачный зал, где дымятся факелы, потому что из жалких окошек еле-еле сочится свет. Сущность Братства! От весеннего солнца в мрачный хлев, пропахший дымом и прелью.

Совет встречает нас стоя. Мы поклонились Совету, И Совет поклонился нам, и теперь мы шествуем к возвышенью, где для нас воздвигнуты кресла. И только когда мы садимся, Ларг встаёт и приветствует нас. Он сидит в стороне, демонстрируя независимость веры, и, конечно я с ним согласен. А если нет, то это решается наедине, у очага в моё кабинете.

Надоедливый ритуал начала Совета. Ларг трудится, Асаг внимает, Сибл одолевает зевоту, а я гляжу на Совет. И я рад, что мне пришлось созвать их сегодня. Через несколько дней суета затянула бы взгляд пеленою привычки, но сейчас…

Я вернулся издалека. Из холода храмового подземелья и холода той ирагской зимы. Я знал, конечно, что все давно изменилось, и всё-таки я отправлялся на встречу к ним – к тем гордым, иссушенным голодом оборванцам, которые сначала судили меня, а потом безоглядно вручили мне свои жизни.

Их было сорок, теперь их осталось двадцать.

Пятнадцать покинули нас при расколе Братства.

Десятерых мы оставили на войне.

Пятеро выбраны заново – из достойных.

О каждом из них я знаю все, и каждому наперёд отведено место и назначена подходящая роль.

Ерунда – я никогда не знаю. Сидят два десятка зажиточных горожан, уверенных в будущем, знающих себе цену, и огонь фанатизма надёжно притух в их глазах. Фанатизм и сытость не очень-то ладят друг с другом.

И мысль, заманчивая безрассудная: а если прикончить Братство? Потихоньку его придушить, освободив и их, и себя?

Приятная мысль, но я знаю, что все приятное лживо. Моё богатство – свободный квайрский Кас, но моя сила – Братство. Три сотни преданных и бездумных, которые сделают всё, что я им велю. Отряды Эргиса хороши до поры, потому что люди Эргиса приучены думать. Он сам отбирает только таких, и это лучший отряд во всем регионе. Но пойдут ли они за мной до конца?

Вступление конечно, но они не спешат говорить. Сидят и поглядывают на Асага. Пара таких Советов, и грянет новый раскол. И я говорю:

– Спрашивайте, братья! Слово Совета – свободное слово. Грешит не сомневающийся – грешит лгущий.

Кто примет вызов? Ну, конечно, Гарал! Самый надёжный из друзей-врагов и самый любимый после Эгона. Изрублен в боях так, что жутко глядеть, но те же мальчишеские глаза и тот же бесстрашный мальчишеский голос. И конечно, отчаянно и бесстрашно он врубает в меня самый главный вопрос:

– Скажи, Великий, а по чести ли это, что мы первые на пустое пришли, мёрзли да голодали, да жили из себя рвали, а нам за то ни доли, ни славы? Пришлые заявились, на готовое сели, а ты их теперь над нами ставишь. А как до спору дойдёт, так ты не наше, а ихнее слово слышишь. Что ты на это скажешь, Великий?

– Говори все, Гарал.

Зашевелились Братья Совета, довольны. Асаг злится, Сибл ухмыляется, а Ларг поглядывает с укоризной: Молодец Гарал, отчаянный мой рубака, прямой, как клинок, только вот без гибкости стали.

– А и скажу! Сколько нас на войне полегло, вдов да сирот пооставляли, а как они живут? Только что не голодом сидят, только что не нагишом ходят! А кругом дома богатые, ходят их бабы нарядные, да на наших-то сирых верхом поглядывают. По чести ли это, Великий?

– Говори ещё. Я на все отвечу.

Встретились наши взгляды: его – бестрепетный и горячий – эх, вытащить бы тебя свободным человеком из этого хлева! – и что-то вдруг изменилось в его глазах, потух в них яростный огонёк, и сразу смягчилось воинственное лицо, словно бы я уже на все ответил.

– Хватит и того, Великий.

– Я рад, что ты об этом спросил, Гарал. Тайные обиды рассорят и кровных братьев, наше же братство – только по обету, нам ещё труднее друг другу прощать.

Да, мы пришли сюда первыми. Голодали, холодали и сил не жалели. Но старались-то мы не для кого-нибудь, а для себя – чтобы выдержать ту зиму, а после жить хорошо. Да, тем, что пришли потом, мы помогли. А ты сам разве оставил бы земляков в беде, когда у нас общее горе и общий враг? В чем ты упрекаешь меня, Гарал? В том, что эти люди живут теперь лучше, чем мы? Да, и это к их чести. Они принесли сюда только руки и умение, а остальное добились сами. И теперь их руками и их умением мы тоже стали богаче жить. Не спеши возражать, Гарал. Погляди сперва на себя и на тех, кто вокруг. Только пятеро из вас работают в мастерских, и из этих мастерских мы ничего не продаём, Братство все забирает себе. Откуда же на вас хорошее платье и дорогое оружие, откуда уборы ваших жён? Откуда деньги на содержание воинов – ведь из казны я не беру ни грош?

Все от них, Гарал. Это они платят мне за то, что живут под моей защитой и могут спокойно работать и богатеть. Мы прорубаем дороги, но разве хоть кто-то из наших трудится в лесу с топором? Нет, я понимаю бассотцев на деньги, что дают мне купцы. А потом по этим дорогам идут караваны, скупают наши товары и привозят свои, и каждый купец рад заплатить за то, что в Касе я охраняю его от притеснений, а в дороге от грабежа. Что бы мы выиграли, разогнав ремесленников и ограбив купцов? Нищету. Братство не сможет себя прокормить, потому что слишком много у нас едоков и слишком мало рабочих рук. Братство не сможет себя защитить, потому что занятые лишь хлебом насущным не противники для регулярного войска. Ты говоришь, что я держу сторону вольных против Братства? Да, когда Братство неправо. Никто не смеет решать споры оружием и кулаком. Есть обычай и есть закон, и есть кому рассудить. И не думайте, что раз вы сильны, то вам все можно. Наставник Ларг, дозволено ли одному человеку силой навязывать свою веру другому?

– Нет, – убеждённо ответил Ларг. – Не дозволено. – Помолчал и добавил: – Но просвещать должно.

– А если просвещаемый не согласен?

– То дело его и богово, – ответил Наставник грустно.

– А чего они над верой нашей ругаются? – крикнул румяный Калс.

– А ты своей верой на улице не размахивай! – внезапно озлился Сибл. – В Квайре ты её, чай, в нос никому не тыкал! Ты, Великий, верой-то не загораживайся, ты прямо скажи: чего это ты Братство в Касе за сторожа держишь, а всю лесную сторону Эргису отдал? Коль мне куда надобно, так что, мне у него дозволенья спрашивать?

– Тебе как ответить: правду или чтоб не обиделся?

– А мне на тебя обижаться не дозволено!

– Была бы война, Сибл, я бы тебе свою жизнь в руки отдал и страху не знал бы. А пока мир, ты мне, как нож у горла. Только и жду, что ты меня с соседями перессоришь и моих друзей врагами сделаешь.

– Такой олух?

– Если бы олух! Живёшь, как в Садане: своего погладь, а чужого ударь. Дай тебе волю, так мы скоро в осаде будем сидеть, да через стенку постреливать. Не хочу я такой жизни и тебе не позволю!

– Ничего, – сказал Сибл, – дозволишь. Вот как друзья те предадут, да соседи огоньку подложат…

– Знаешь, Сибл, не ко времени разговор. Есть что сказать – приходи. У меня дверь без запоров. А пока, прости, я Гаралу не все ответил. Ты спрашивал о наших вдовах и наших сиротах, Гарал? Только ради их блага я даю им в обрез. Никто не жалеет для стариков, но детям надо знать, что ничто не даётся даром. Достаток приходит от мастерства. Их дело выбрать мастерство или военный труд, за учение я заплачу, а остальное – это жизнь. Мы ведь стареем, Гарал. Надо ли, чтобы нас заменили дармоеды и попрошайки?

– Вот так ответил! – сказал Гарал. – Значит, они правы, а мы…

– А мы сильнее, Гарал. Они живут под нашей защитой, их жизнь и достаток зависят от нас. Сильный может простить слабому то, что равному бы не простил.

– Ага! – вякнул Калс. – Они задираются, а мы спускай!

Я не буду ему отвечать, его уже треснули по затылку, и он только глухо бубнит под нос.

– Малый Квайр, Гарал, – это наше дитя. Беспечное и задиристое дитя, но нам его беречь и растить, чтоб он стал родиной для наших детей. Нам ведь уже не вернуться в Квайр…

Как они смотрят на меня! Перепуганные ребятишки, осознавшие вдруг, что все мы смертны.

– Братья мои, – говорю я им, – да неужели вы сами не поняли, что не на год и не на десять поселились мы здесь? Многое может измениться, но одно не изменится никогда: чтобы вернуться в Квайр, нам надо оставить здесь свою гордость, свою веру и свою силу.

– Но коль сила?.. – тихо сказал Тобал.

– Нас всё равно не оставят в покое. Только братоубийство принесём мы в родную страну. Думайте, братья, – грустно сказал я им. – Мне казалось, что вы все уже поняли сами. Если не так – думайте хоть теперь. Думайте за себя и за своих детей.

Никто из них не ответил. Они молча встали и поклонились, когда я пошёл к дверям, и взгляды их тянулись за мной, тянулись и обрывались, как паутинные нити.

– А, дьявол тебя задери! – сказал мне Сибл. – Лихо ты нас!

Мы с ним шагаем вдвоём – Асаг уже улетел. Его распекающий голос ещё не угас, но Малый Квайр засосал и унёс Асага, и я улыбаюсь тому, что Асаг-то, наверное, счастлив. И я говорю – невпопад, но знаю, что Сибл поймёт:

– А ты сменял бы такую жизнь на прятки в Садане?

– А ты сменял бы своё богатство на жизнь Охотника?

– Да? – не задумавшись, отвечаю я – и гляжу на Сибла с испугом. Как он смог угадать? За семью печатями, за семью замками.

– То-то же! – отзывается он с ухмылкой.

– Раз ты так меня знаешь…

– Ни черта я тебя не знаю. Ты – вроде, как твоё стекло. Будто просвечивает, а насквозь не видать.

– Чего тебе нужно, Сибл? – говорю я ему. – Власти? Богатства? Свободы?

– Тебя, – отвечает он. – Чтоб ты от меня не загораживался. Чем это я не вышел, что ты Эргису веришь, а мне нет?

– А Эргис от меня ничего не хочет. И в деле он видит дело, а не себя. Я и сам такой, Сибл. Мне с ним проще.

Смотрит в глаза, пронизывает насквозь, выщупывает что-то в извилинах мыслей. Пусть смотрит, мне нечего скрывать.

– А коль веришь, – говорит он наконец, – так чего вы с Асагом меня вяжете? Чего без дела томите? Эдак я напрочь взбешусь!

– Скоро, Сибл, – говорю я ему. – Теперь уже скоро. Будет лето – будет война.

Длинный весенний день, заполненный до отказа. Утро начато по протоколу, а теперь я позволю себе зигзаг. Завтра аудиенция у локиха, визит к Эслану, а вечером небольшой приём. Отборная компания: шпионы, дипломаты и вельможи. Цвет Каса. Послезавтра Совет Старейшин и разбор торговых споров. И так на много дней вперёд – конечно, не считая главного.

Сегодня – для души. Я начал с нового – с ковровой мастерской. Она ещё моя. Мне некогда возиться с мастерскими. Я просто начинаю, налаживаю дело – и продаю, но оставляю за собой пай и получаю часть дохода. Пока что мне невыгодно их расширять – предметы роскоши должны быть в дефиците. А вот когда у нас наладится с железом, и я займусь ружейным производством – тогда придётся все держать в руках.

Приятный час. Ну, с первой партией, конечно, все не так. Фактура ничего, но краски! но рисунок! Художника сменю, а вот красильщиков придётся поискать. В продажу это я, конечно, не пущу. Раздарим в Касе.

Я обходил почти весь Малый Квайр. Почувствовал, послушал, посмотрел – и мне немного легче. Мой город в городе. Чудовищная смесь укладов, языков и технологий. Ребёнок странноват, но интересно, во что он вырастет. И то же ощущенье: невозвратно. Уж очень хорошо они легли – проростки новых технологий и укладов – в рисунок старых цеховых структур. Ещё бы три-четыре года, и это будет жить и без меня. А любопытно все же, что важней: вот эти мелочи или все то, что мы с Баруфом сделали для Квайра?

– Баруф, – тихонько спрашиваю я. Да, я один. Я у себя. Немного отдохну, потом спущусь. – Баруф, ты знаешь, что меня тревожит? Что мы с тобой ускорили прогресс. Ты двинул Квайр на новую ступеньку, а я такого насажал в Бассоте…

– Не будь ханжой, Тилам! Прогресс не есть абсолютное зло. Или ты считаешь, что дикость – благо?

– Зло – это соединение дикости с техническим прогрессом. Я боюсь, что они будут ещё совсем дикарями, когда изобретут пушки и бомбы.

– Понимаю! Ты исходишь из того, что Олгон – страна всеобщего счастья. Его ведь никто не подталкивал и не мешал четыреста лет искоренять свою дикость.

– Неужели ты не понимаешь…

– Почему же? Если новый мир окажется не лучше Олгона – что же, отрицательный результат – это тоже результат. Это значит только, что всякая цивилизация обречена на гибель.

– Нет, – говорю я ему. – Это значит, что мы напрасно убили миллиарды людей – не только наших современников, но их родителей, дедов и прадедов.

– Ты стал злоупотреблять ораторскими приёмами. Тем более, что это неточно. Люди всё равно родятся – не эти, так другие.

– Но другие. Ты забываешь, что это будущее уже было и настоящим, и прошлым. Эти люди были, Баруф!

И опять, как при жизни, он отмахивается от проблемы, для него это не проблема, её просто не существует.

– Не все ли равно – не жить или умереть? Чепуха, Тилам! Лучше подумай: не рано ли ты начинаешь блокаду Квайра?

И тут вдруг открылась дверь и вошла Суил. Обычно она не заходит ко мне в кабинет, оберегая моё уединение, а тут вошла по-хозяйски, осмотрелась и вдруг говорит с досадой:

– А! Оба здесь!

– Ты о чём, Суил?

– Об Огиле, о ком ещё? А то я не чую, когда он заявляется!

Я тупо гляжу на неё, не зная, что ей сказать. Это даже не мистика, потому что Баруфа нет. Я ношу Баруфа в себе, как вину, как память, как долг, но это только вина, только память и только долг.

Зря я так на неё смотрю. Выцветает в сумерки тёплый вечерний свет, ложится тенями на её лицо, и это уже совсем другое лицо, и это уже совсем другая Суил.

Красивая сильная женщина, уверенная в себе. Она была очень милой, моя Суил, а эта, оказывается, красива. Она была добродушна и откровенна, моя Суил, а эта женщина замкнута и горда. И когда она садится напротив меня, я уже не верю, что это моя жена, самый мой близкий, единственный мой родной человек.

– Ушёл, – говорит Суил. – Ну и ладно! Давно нам пора потолковать, Тилар.

– О чем, птичка?

Наверное, это прозвучало не так, потому что в её лице промелькнула тревога. Тень на лице и быстрый пытливый взгляд, и теперь я вижу, что это моя Суил. Другая Суил – но моя.

– Тилар, – сказала она, – ты не перебивай, ладно? Я давно хотела, да все не могла. То тебя нет, а то здесь – а всё равно тебя нет.

– Тяжело со мной, птичка?

– А я лёгкой жизни не ждала! Не зря молвлено: за неровню идти, что крыльцо к землянке строить. И самому неладно, и людей насмешишь. Нет, Тилар, не тяжко мне с тобой. Обидно мне.

Молчу. Вот и до обид дошло.

– Ну хорошо, Суил. Я видел тебя такою, какой хотел видеть, и любил такую, какую видел. А что теперь?

– Не знаю, – тихо сказала она. – Я-то тебя люблю, какой есть. Два года молчу, – сказала она. – Ещё как дядь Огила убили, думаю: хватит. Нельзя ему совсем одному. Побоялась – а ну, как разлюбишь? И теперь боюсь.

– Но сказала?

– Да! – ответила она гордо. – Сказала! Потому, дело-то тебе милей, чем я, а без меня тебе не управиться. Нынче-то обе твои силы вровень стоят, без моей, без третьей, силы тебе не шагнуть.

– Разве?

Она улыбнулась нежно и лукаво:

– Ой, Тилар! А то я не знаю, про что вы в своём сарае толкуете! С одного-то разу да твоих дуболомов своротить? Пяток призадумается, а прочих пихать да пихать?

И я улыбнулся, потому что она права. И потому, что прошёл мой внезапный испуг и отхлынул ослепляющий страх потери. Сердце умнее глаз, и оно любило тебя, именно тебя, моя умница, мой верный соратник. И она с облегчением припадает ко мне, заглядывает в глаза и спрашивает с тревогой:

– Ты не сердишься? Правда?

– На себя, – отвечаю я. – Асаг и то умнее меня. Он тебя давно в полководцы произвёл.

– А то! Ой, Тилар! Был бы вам бабий бунт!

Мы говорим. Она сидит на полу, положив подбородок мне на колени, и заглядывает в глаза. И я глажу волосы, по которым так тосковал в пути, тёплые плечи и нежную сильную шею.

Но если бы кто-то послушал, о чём мы с ней говори!

– Это ещё до той войны. До первой. Как Рават только начал под себя подгребать. Я всю сеть тогда на дно посадила, а дядь Огилу говорю: все. Хватит с вас. Вот как надо будет Равата окоротить…

– А он?

– Огил-то? Ничего. Усмехнулся и говорит: мне – вряд ли.

– А сейчас?

– Я их на твой лагарский канал завела. Сделала в одном месте привязочку.

Ну вот! Святая святых – канал связи, которыми пользуется даже моя жена.

– Тилар, – говорит она. – Ты за Огила-то себя не кори. Уж как я его упреждала! Пока он Дибара не отослал…

– Значит, и Дибар?

– Ну! Кто ж больше нас двоих его-то любил? – улыбается виновато, трётся щекой о мою руку. – Ну, серчай, Тилар! Вы-то с Огилом одинаковые, а мы попросту.

– Если бы ты тогда сказала…

– Нет! – снова закрылось её лицо, и в глазах упрямый огонь. – Ты не серчай, Тилар, уж как я тебе ни верю, а его жизнь в твои руки я отдать не могла. Уж ты что хошь про меня думай…

– Тише, – говорю я и прижимаю её к себе. – Просто вместе…

– Нет! Я своих людей Пауку не отдам! Мои люди – они люди, неча Пауку их ломать!

Оказывается, она и о Зелоре знает. Ещё одна великая тайна… Не думаю, чтобы ей сказал кто-то из наших. Только Братья Совета знают Зелора и боятся его как чумы. Даже имя его не смеют назвать, чтоб не попасть в беду.

– Тише! – говорю я опять и укладываю её голову себе на колени. Эту гордую упрямую голову, эту милую умную головку, где, оказывается, так много всего.

– Ну хорошо, – говорю я ей. – Ты говоришь, что я таюсь от тебя. Но ты ведь и так все знаешь, Суил. Чего же ты ждёшь от меня?

– Все да не все! Я главного не знаю, Тилар: чего ты хочешь. Ты пойми, – говорит она, – не сдержать тебе все одному. Вон давеча… ты из Каса уехал, кулак разжал, так Асаг тут такое заворотил, что кабы не я да не Ларг, был бы тебе раздор да разор. Нет, Тилар, – говорит она, – не выдюжишь ты один! Пока двое вас было, вы все могли, а теперь ты ровно и не живёшь, а только с Огилом перекоряешься. Отпусти Огила, Тилар! Я тебе заместо него не стану, только он ведь и во мне сидит. Мы с Раватом как пополам Огила поделили – уж на что я за Карта зла, ничего, помнит он ещё меня, почешется! – а всё равно он мне, как родня – брезгую, а понимаю. Никто тебе так не поможет против Равата, как я – чтоб и драться, и щадить.

Ну, Тилар?

– Да, птичка, – говорю я. – Да.

И опять разговоры.

– Наставник, я доволен тобой, – сообщаю я Лагару. Промчался не день и не два, пока я выкроил этот вечер. Мне нужен он целиком, и, может быть, потому что я, наконец, решился.

– Наставник, я недоволен тобой, – говорю я Ларгу, и он удивлённо косится из-под набрякших век. Только он не преобразился: робкий, хилый, и суетливый, в заношенной мантии, но…

– Ты призван блюсти наши душ – что же ты их не блюдёшь? В них поселилась зависть, и для Братства это опасней, чем самый свирепый враг.

– Зависть – часть души человечьей, – ответствует Ларг разумно. – Нищий завидует малому, а богатый – большому. Не зависть погубит нас, Великий.

– А что же?

– Малая вера, – говорит он очень серьёзно. – Наши тела укрепляются, но наш души слабеют. Ты говоришь о зависти, Великий, но зависть – сорняк души невозделанной. Как забытое поле зарастает плевелами, так в душе нелелеем возрастают злоба и зависть.

Красиво говорит!

– Я знаю, что ты ответишь на это, Великий. Если, блюдя свою душу, ты обрекаешь ближних своих на муку и голод, чем ты лучше разбойника, что грабит убогих? Но разве злоба, растущая в огрубелой душе, не столь же губительна для ближних наших?

– А разве это не забота Наставника – возделывать наши душ? Разве я хоть когда-то тебе отказал? Разве я не просил тебя найти достойных людей, которые помогли бы тебе в нелёгкой работе?

– Да, – отвечает он бесстрастно, – ты щедро даёшь одной рукой, а другой – отбираешь. Разве ты не запретил наказывать недостойных?

– А вы с Асагом обходите мой запрет и сеете страх там, где должна быть вера. Наставник, – говорю я ему, – страх не делает человека достойней. Только притворство рождает он. Ты так много делаешь добрым словом, почему же ты не веришь в добро?

– Я верю в добро, – отвечает он, – но добро медлительно, а зло торопливо.

– Что быстро растёт, то скоро и умирает. Наставник, – говорю я ему, – наша вера мала, потому что мало нас. Нас окружают враги, и, защищаясь, мы укрепляем злобу в своей душе. Чтобы её одолеть, нам надо сделать врагов друзьями. Чем больше людей будет веровать так, как мы, тем больше будет у нас друзей, и тем лучше будем мы сами.

– Раньше ты не так говорил, – задумчиво отвечал он. – «Веру нельзя навязать, вера должна прорасти, как семя».