Текст книги "Рукопись Бэрсара"

– Скотина! – прорычал я, едва поднимаясь. – Я тебя!..

Конь поглядел с укоризной, а Эргис заржал так, что птицы шарахнулись с веток.

– Чего завёлся?!

– Н-не могу, – простонал он. – Бла-благородный гинур! А ведь смешно!

– Хватит ржать! Дай хоть глаза протру.

Эргис достал какую-то тряпку, скупо плеснул воды из фляги, и я кое-как протёр лицо.

– Слышь, Учитель, ты не сердись, а?

– За что?

– А я б рассердился!

Я не сердился даже на жеребца. Собрал поводья, нащупал ногою стремя и кое-как забрался в седло. А треснулся я неплохо. Эргис поехал вперёд. Молчал, молчал и вдруг обернулся:

– Одного в тебе не пойму: как это ты всюду свой? Вроде без разницы тебе – локих там, или последний мужик. И что чудно: говоришь-то по-разному, а все одинаковый.

– А мне и правда всё равно. Я людей не по званиям ценю.

– Не обидишься, коль спрошу?

– Смотря что.

– Вот победим… ты что будешь делать?

– Спроси что полегче! Чего это вдруг?

– Да так. Глянул тебя в деле… похоже, что мы одного поля ягоды – тихо нам не жить. В своих-то землях ты чем жил?

– Я же вам ещё в первый день исповедался. Наукой.

– А я вот засомневался. Больно ты драчливый, чтоб над книжкой сидеть.

– Моя наука – это не только книжки. Жестокая штука – не хуже войны. Все заберёт – и досуг, и друзей… даже жизнь, если понадобится.

– А на кой черт?

– Для людей. Понимаешь, наука – если в добрых руках – она очень много может. Накормить голодных, согреть озябших, вылечить больных. Остановить реки, раздвинуть горы, за час одолевать многодневный путь…

– А коль в худых?

– Ещё больше. Уничтожить все живое на свете – чтоб и трава не росла.

– А бог?

– Что бог?

– Спит он, что ли, покуда вы, чародеи, дерётесь?

– Знаешь, Эргис, чего-то мне кажется, что богу на нас наплевать.

– Ты это брось! Есть ещё царствие небесное!

Я даже коня остановил.

– Эргис, а ты что, надеешься туда попасть? Может, мы хоть одну священную заповедь не нарушили? «Не лги, не убий, покоряйся господину своему. Не возжелай чужого добра, наследуй долю свою и остерегись её менять». Что там ещё осталось?

– Да ну тебя! Говоришь, как враг господа нашего!

– Ладно, Эргис, извини. Зря я так.

– Нет, ты постой! Ты мне вот что скажи: как это можно жить не веруя?

– А кто тебе сказал, что я не верую? У меня своя вера: люди. Понимаешь, мне кажется, что не так уж он хорош, тот мир, что подарил нам господь. Да и ты, по-моему, от него не в восторге. Бегаешь, дерёшься… нет, чтоб сидеть да терпеть, что тебе бог определил.

– Учитель!

– Ладно, Эргис, хватит. Дурацкий разговор.

– И верно, хватит. Дурацкий разговор.

– И верно, хватит! Страшно от твоих речей! Неужто ты для людей душу готов загубить?

– Давно загубил, – ответил я равнодушно, и Эргис, со страхом взглянул меня, пришпорил коня.

К Квайру мы подъехали в темноте; только запах дыма и жилья обозначил спящий город.

– Эх, мать моя! – сказал Эргис. – Опять в лесу ночевать!

– В доме переночуем. Только смотри: никому!

Почуяв жильё, кони пошли бодрей. Объехали Оружейный конец, спустились на берег, и вот уже зачернели по сторонам домишки Ирага. Не слезая с седла, я открыл калитку и спешился возле крыльца. Тихонько постучал и окликнул мать.

– Сыночек! – простонала она, вылетая из двери. – Родимый мой! Воротился! Ой, да ты не один?

– Друг со мною, матушка.

– Пожалуйте в дом, добрый человек, сама с конями управлюсь.

– Лучше об ужине похлопочи. Не помню, когда и ели по-человечески.

Она поохала и убежала, а мы занялись лошадьми. В дом Эргис вошёл не спеша, огляделся, посмотрел на меня, пожал плечами.

– Сейчас, сынки, сейчас! – тут мать оглянулась, увидела меня, и даже руками всплеснула:

– Благость господня! Да на кого ж ты, Равл, похож!

– На черта.

– Замолчи, бесстыдник! Чтоб я таких слов не слыхала!

Я засмеялся и отправился умываться. А потом мы сидели, дожидались ужина, и я расспрашивала мать.

– Как жила, сынок, так и живу, ты не тревожься. Деньги-то мне передали, а родичи навещают. Давеча Тазир, жена твоего дружка, забегала. Дочку просила шитью поучить.

– А ты?

– А я что? Пусть ходит, все не одна.

– А Суил?

– Бывает. Такая нарядная стала, красивая, а собой невесёлая. Посидим, потолкуем, а то всплакнём по бабьему обычаю. Ты-то хоть надолго?

– Не знаю, матушка. Придётся тебе ещё потерпеть.

– Сколько ж можно, Равл? Не такие твои годы по свету бегать! Пора б и дом завести, а то, гляди, поздно будет! Не меня, так девку пожалей: сколько ей ждать, горемычной?

– Я бы и рад, матушка, да дело – не девка, ждать не станет. И не доделать нельзя: полгреха ведь за грех считают, так?

– Ох, горе ты моё! И пошто тебя господь лишним разумом наделил? Ни мне, ни тебе спокою нету! Ладно, готово. Пожалуйте к столу, добрый человек. Как величать-то вас прикажете?

– Эргисом мать-отец нарекли.

– Откуда ж будете?

– С севера, – ответил он уклончиво.

– Матушка-то ваша тоже, небось, ждёт да горюет?

– Уже привыкла. Знает, что в дому меня и на цепи не удержишь. Что делать, хозяйка? И такие, как мы, на свете нужны… чтоб жизнь не скисла.

Мы ели, а она сидела напротив, подперев ладонью щеку, и все глядела, глядела…

– Сынок, а ты хоть сколько-то дома поживёшь?

– Нет, родная. Только на ночь завернул. Потерпи.

Мать вздохнула и принялась готовить постель.

Заснул я мгновенно, но несколько раз просыпался и видел, что мать ещё сидит у стола. Согнувшись, она в зыбком свете лучины чинила и чистила нашу одежду, порой прижимая к лицу мой пропотелый тапас.

Уезжая, я попросил мать передать Ирсалу, что мне надо увидеться – он знает с кем.

…Сегодня удивительный день. Отпустив охрану, мы с Эргисом, Суил и Баруф входим в невзрачный храм у Саданских ворот.

Блестят глаза Суил, разрумянились щеки, радость и испуг на любимом лице. Эргис ухмыляется, Баруф совершенно спокоен, а я совсем оглох от ударов сердца.

Итилар Бэрсар, сын Агира Бэрсара и Ниис Коэлар, рождённый в Квайре, берет в жены Суил, дочь Гилора и Зиран, крестьянку.

– Кто знает этого мужчину и эту женщину? – сурово спрашивает старый священник.

– Я знаю эту женщину, – говорит Баруф.

– А я знаю мужчину, – объявляет Эргис.

– Готовы ли вы присягнуть, что по доброй воле, без корысти и принуждения они избрали друг друга?

– Да, – объявляют они в один голос.

И вот уже клубится над алтарём дымок курений, и, протянув над ним руки, мы с Суил читаем молитвы. Суил запнулась, глядит на священника, ожидая подсказки, а Эргис лихо подмигивает мне. Вот уже красный шнур связал наши руки, и звучат последние, самые главные, слова обряда:

– Отныне путь ваш един, и судьба ваша едина. В беде и в радости, в веселии и в печали, на земле и на небе…

А потом мы скачем по спящему городу; радостен гулкий стук копыт, эхо мечется в щелях улиц. Сквозь ночь, сквозь тьму, сквозь средневековье мчимся мы, и город, и мир, и счастье принадлежит только нам.

А вот и дом Баруфа. Я спрыгиваю на землю, снимаю с седла Суил, несу её по лестнице, и сердце её так громко, так часто и тревожно стучится прямо в моё.

Я без стука зашёл в кабинет Баруфа – вольность, дозволенная немногим, – и он поднял от бумаг измученное лицо.

– А, молодожён! Как дела?

– Лучше, чем у тебя.

– Пожалуй, – сказал Баруф и осторожно тронул красные от бессонной ночи глаза. – Не хотелось тебе мешать, но время… Давай кончать с лагарскими делами.

– К вашим услугам, сиятельный аких!

– Тогда приступим, благородный гинур.

– Самое смешное, что это правда. Разбирал бумаги после смерти родителей и наткнулся на любопытный документ. Оказывается, последний император пожаловал моему прадеду, главе Судейской коллегии, потомственное дворянство за особые услуги. Ну, и услуги, наверное, если даже мой отец предпочёл не вспоминать о своём гинурстве!

– Нужен дворец, достойный твой милости?

– Обойдусь.

Мы поработали пару часов, потом Рават принёс на подпись бумаги, и я отошёл к окну. Город жил, как ни в чём не бывало: толкался, гремел, голосил, перемешивал в каменной темноте людскую гущу. Квайр ничем не удивишь…

– Тилам!

Я оглянулся. Баруф был уже один.

– Тилам, – спросил Баруф раздражённо, – ты можешь не делать глупостей?

– А что?

– Какого дьявола ты косишься на Равата?

– Вернёмся-ка к Лагару, сиятельный аких.

Он молча взглянул мне в глаза – и уступил.

– Ладно. Пункт о восстановлении Карура.

– Пока можешь забыть. Отложен.

– Как же тебе удалось?

– Удалось. Дальше.

– Двадцать кассалов, статья «Особые расходы».

– Замаскированный подарок Тубару. Купил в его элонском поместье триста коней для войска. Старик доволен.

– Переплатил?

– Не очень. Трехлетки, гогтонская порода. Эргис сам ездил отбирать.

Мы работали, а время летело; не дошли до последних пунктов, а из ближнего храма уже протрубили к молитве.

– Хватит, – сказал Баруф и закрыл глаза. – Отлично сработано, Тилам. Эту дыру мы залатали.

– Значит, пора опять в печку?

– Пора, – сказал он устало. – Да ты ведь и сам все знаешь. Контролируешь ситуацию не хуже, чем я.

– Нет, Баруф, – ответил я грустно, – только наблюдаю.

– А то?

– Я бы убрал от тебя Равата.

– Чем он тебе мешает?

– Мне?

– Да, тебе.

– Тем, что всех от тебя оттеснил. Ты остался почти один, Баруф. Тебе это нравится?

– Нет. Но это неизбежно.

– А то, что он делает за твоей спиной?

– А ты уверен, что за спиной?

– Тем хуже. Эти подонки, которых он подобрал…

– Я сам вышел из грязи, Тилам, и грязи не боюсь. У меня нет причин не верить Равату. Он достаточно предан мне.

– Преданность честолюбца? Боюсь, это товар скоропортящийся!

– Может быть, – сказал он устало, – но, кроме Равата, у меня нет никого. А он – неплохая заготовка для правителя.

– Тень святого Баада тебя не пугает?

Он ответил не сразу. Заглянул в себя, взвесил, просчитал – и покачал головой:

– Мне не из чего выбирать. Если бы я мог надеяться, что проживу ещё хотя бы пять лет. Если бы я мог рассчитывать, что ты переживёшь меня. Слишком много «если», Тилам. Остаётся только Рават. Святой Баад или аких Таласар, но он сделает то, что я наметил, и удержит Квайр.

– А народ?

– Ты опоздал с этим вопросом. Мы уже повернули колесо.

Да, мы уже повернули колесо, и народ будет драться до конца. Они осознали себя народом. Речь идёт не о политическом, а о физическом существовании, и мне больше нечего сказать…

– Хорошо. Последний вопрос. Что хуже: Садан или Араз?

Он вздрогнул, как от удара, но ответил спокойно:

– Араз.

– Значит, Садану есть к чему стремиться?

Он пожал плечами.

– Я сделаю для Садана всё, что можно, но не больше.

– Значит, ничего.

– Скорей всего, так.

– Тогда до завтра, – я повернулся, чтобы уйти, но он окликнул меня:

– Тилам!

– Что?

– Пожалуйста, будь осторожней! Если я останусь один – как-то смиренно он это сказал; горькая нежность была в его взгляде и потерявшем твёрдость лице. И та же самая горькая нежность взяла моё сердце в жёсткие лапы и сжала горло шершавой тоской. И стало неважно, кто из нас прав, важно лишь то, что пока мы вместе…

– Не беспокойся, – ответил я мягко, – у меня ещё без малого год.

Мы с Суил обманули охрану и сбежали за город вдвоём. Дальше, все дальше вдоль реки, и уже только наши следы бегут по сырой земле.

А река разлилась. Злобно ворча, она тащит ветки, подмытые где-то деревья и всякий весенний хлам. Она забросала весь берег дрянью и заплевала жёлтой пеной, злясь на наше неуместное счастье.

А небо синее до испуга, пушистые шарики на ветвях, и глаза у Суил совсем голубые.

– Ты меня правда любишь?

Смеётся и обнимает за шею.

– Не верю! Я старый и противный.

– Ты красивый, – говорит она серьёзно. – А я?

– Как солнце!

– Ой, грех!

– Нет, лучше солнца. Оно ведь ночью не греет?

– Ой, бесстыдник! – а сама прижалась ко мне.

Речной прохладой пахнут её волосы, так нежны и пугливы губы, и мира нет – есть только мы и счастье, тревожное, украденное счастье, и жизнь, готовая его отнять.

Что-то Асаг не торопился со встречей, и это уже слегка пугало меня. Или весть не дошла, или он мне не верит. Не хотелось бы мне самому искать связь, когда приставленная Баруфом охрана день и ночь караулит меня. Конечно, я пробовал избавиться от этой чести. Спорил и ругался, пока не охрип, а когда поневоле умолк, Баруф сне сказал непреклонно:

– Ты слишком нужен Квайру, Тилам. Будь у Братства кто-то в залоге, я бы не стал тебя опекать. А так – сам понимаешь.

И мне пришлось замолчать, чтобы не навести на мысль о залоге.

Я должен был кое-что сказать Асагу перед тем, как покинуть Квайр – может быть, навсегда. Но день отъезда все приближался, а никто не искал меня, и я стал подумывать, что и как я смогу рассказать Эргису.

Я совсем уже было решился – и тут увидел его. Я его сразу узнал. Невзрачный, тощенький человек, такой безобидный, пока его не увидишь в деле. Брат Совета Эгон, один из самых опасных в Братстве.

Он просто шёл по улице – кинул быстрый прицельный взгляд, проверяя, заметил ли я его, угадал ли, в чём дело – и брёл себе не спеша, равнодушный ко мне и ко всем на свете.

Мы ехали следом, я придержал коня, чтобы не обогнать его. А он все шёл и шёл, свернул в переулок, дождался, пока мы окажемся рядом, поглядел на солнце, покачал головой и трижды стукнул в неприметную дверь. Я молча проехал дальше, а вечером, еле избавившись от охраны, как мальчишка помчался туда, где должен был ждать Асаг.

Асаг был верен себе: ни улыбки, ни привета, кивнул равнодушно и спросил:

– Чисто смылся?

– Проверь, – ответил я тем же тоном.

– Говоришь, большой стал человек?

– А я и был не маленький.

– Что да, то да – длинный вырос! – Асаг, наконец, улыбнулся, и я понял, что все в порядке. Просто он тоже устал.

– Ну и как оно там, наверху?

– Тяжело, – ответил я честно.

– А назад не тянет?

– Тянет.

– Смотри, я тебя не тороплю, но раз уж так…

– Пока не могу, Асаг. Квайр в опасности. Того, что я смогу, никто другой не сделает.

– А ты не в грош себя ценишь! Ладно, не кривись! Мне тебя не покупать, и на твоей цене сойдёмся. Звал-то зачем?

– Предупредить. Спрячьтесь. Заройтесь в землю. Оборвите все нити к Ирсалу.

– Затеяли что?

– Пока нет, но если вы покажете силу… Кеватские войска на границе. Скоро начнётся…

– Война?

– Да. Этим летом все решится. Если Огил сочтёт, что вы опасны, Братству не уцелеть.

– Многие нас истребить ладились, – сказал Асаг с усмешкой, – да их уж позабыли, а Братство стоит.

– Огил сможет. Такого врага у вас ещё не было.

– А мы ведь его сами на шею взгромоздили. Так?

– Так. И правильно сделали, Асаг. Только Огил может спасти Квайр. Он его спасёт…

– Но?

– Подожди с этим, ладно? Квайр ещё не спасён.

– Погодим. Где ж это ты был до сей поры?

– В Лагар ездил мир заключать.

Он кивнул, будто сам это знал.

– А теперь куда?

– Сейчас в Бассот, потом в армию – к Криру.

– Ты и с ним запросто?

– А я со всеми запросто, даже с тобой.

– А я ведь тебе добрую весть припас. По моему слову взяли тебя в Совет. Оно, конечно, дома у тебя нет, да ты один за всех спляшешь.

Надо было благодарить – я благодарил, наверное, без восторга. Просто сейчас это было совсем неважно. Может, потом…

– Слышь, Тилар, а ты как: веришь, что победим?

– Почти. Сил у нас маловато, но ведь и в Кевате неспокойно. Думаю, сумеем перессорить кеватских вельмож. А нет – устроим бунт-другой.

– И опять ты?

– Я тоже.

– Страшные вы люди, – тихо сказал Асаг. – Что он, что ты… Ни в добром, ни в злом не остановитесь. Только оно, видать, так и надо: всегда до конца. А как стал – так пропал.

– Ты о чём?

– Сам не знаю. Вот гляжу на вас и думаю: вторая сотня лет, как Братство стоит, а что переменилось? Деды в обиде прожили, отцы в землю ушли, а нынче и мы свой век в беде доживаем. И ни конца тому, ни краю. Ладно, иди. Сам-то меня не ищи, найду, коль будешь надобен. И за мать не тревожься. Покуда я жив… не тревожься.

Домой я добрался без приключений, зато у дверей столкнулся с Баруфом: они с Дибаром как раз показались из-за угла. Дибар ухмыльнулся, а Баруф спросил равнодушно:

– Гулял?

– Вот именно.

– Очень полезно. Зайди ко мне на минутку.

В своей спальне – единственной комнате, куда не проникала роскошь – Баруф отпустил Дибара и одетый прилёг на постель.

– Подвинься, – сказал я и устроился рядом.

– Тилам, – начал он, – когда ты поймёшь, что твоя жизнь – достояние Квайра? Глупый риск…

– Отстань! Может, я как раз о своей жизни и позаботился.

– Значит, с прогулками кончено?

– Они тебе мешают?

– Мешают, – сказал он спокойно. – Если о них узнают…

– Рават?

– Я не уверен, что смогу это замять. Вот и все.

– Спасибо!

– Послезавтра уже сможешь выехать. Все готово.

– Спешишь убрать меня из Квайра?

Баруф ничего не ответил. Он просто повернулся и поглядел мне в глаза. Печаль и нежность были в его взгляде, какая-то необидная дружеская зависть – и у меня опять встал в горле комок. Я был готов сказать… сам не знаю что, какую-то глупость, но он уже отвернулся.

– Ты что, спать здесь собрался?

– Почему бы и нет?

– Ну да! Мне только выволочки от Суил не хватало!

– Тогда вещего вам сна, сиятельный аких.

– Ладно, иди знаешь куда!

– Рад выполнить ваше поручение, господин мой!

Вот уже два месяца я не слезаю с седла. Где-то на постоялом дворе остался измученный Блир, и пегий Иг, хрипя, упал на одной из лесных дорог.

Я давно не жалею ни коней, ни людей: бросаю загнанных лошадей, меняю измученную охрану, и только Эргис неразлучен со мной. Из Каса я мчусь в ставку Крира, от Крира – в лесные вертепы олоров, оттуда – тайком перейдя границу, в укромное место, где ждёт меня кое-кто из кеватских вельмож.

Я угрожаю и льщу, уговариваю и подкупаю, я устраиваю заговоры и разрешаю старые склоки, я шлю к Баруфу гонца за гонцом, требуя денег, оружия, охранных грамот и – слава богу, это Баруф! – вовремя получаю все.

Я ем что попало и сплю в седле, забыл о матери, забыл о Суил, я помню только одно – надо успеть! Успеть, пока война не выплеснулась в страну, покуда Крир с Угаларом, как собаки медведя, ещё держат возле границы стотысячное кеватское войско, пока наши враги ещё не сговорились и не стиснули нас в стальное кольцо.

И вот уже из Приграничья вывезли всё, что возможно. Ушли все женщины, старики и дети, а мужчины вооружились и готовы к партизанской войне. Вот уже подкупленные мною олоры двинулись на перехват кеватским обозам. Вот уже Тубар прошёл огненной тучей прошёл по Тардану, а Господин Лагара отказался напасть на Квайр.

Но силы нельзя соизмерить, и Крир отводит измотанное войско. Они уходят, разрушая дороги и оставляя за собою ловушки. Мы остаёмся одни.

Мы – это я, Эргис и сорок биралов, лично отобранных Угаларом. Все храбрецы, отчаянные рубаки – но их всего сорок, а между нами и кеватцами только лес.

И снова мы мечемся в кольце знакомых дорог, но теперь вокруг нас враги, и каждый наш шаг – это бой. Все меньше и меньше становится мой отряд; падают под пулями люди, валятся истощённые кони, у Эргиса рука на перевязи, и ночами он стонет и скрипит зубами от боли. Подо мною убили двух коней, панцирь расколот в схватке и пули издырявили плащ, почему-то щадя моё тело.

Но в кеватском войске голод – ведь обозы достаются олорам. Кеватский главнокомандующий шлёт в Кайал гонца за гонцом, но нам известны все тропы и мы неплохо стреляем.

Мертвечиной пропахли леса: обнаглевшие урлы стаями рыщут вокруг, не дай бог даже днём в одиночку попасться такой стае. Спасаясь от это напасти, местные жгут леса; в пламени гибнут и звери и люди, мы сами не раз с трудом вырывались из огненного кольца.

Но и в южном Кевате горят хлеба, засуха бродит по Истарской равнине, и вместе с олорами в Кеват ушли мои люди. Это надёжные парни; они ловки и бесстрашны, ничей взгляд и ничьё ухо не признают в них чужаков. Скоро в Кевате должно кое-что завариться…

Но нас уже обложили со всех сторон, и нет нам ни отдыха, ни передышки. Кончились пули, мы закопали в лесу бесполезные ружья и тайными тропами выходим к своим. Только восемь нас осталось, восемь ходячих скелетов, чёрных от голода и засыпающих на ходу.

Главный теперь Эргис. Это он запутывает следы, находит какую-то пищу и отгоняет зверей. В полузабытьи я тащусь за ним, и голод уже не терзает меня. Скоро я упаду, силы кончаются… кончились, земля закружилась, плывёт, прижалась к щеке – и больше уже ничего…

А потом я открыл глаза. Сероватое, светлое, просвечивающее плавало надо мной. Я не знал, зачем оно здесь. Я чуть не заплакал, до того это было обидно. Я устал от обиды, закрыл глаза – и стало лучше. Тихо, темно, никак было вокруг, и из этого медленного всплыло и встало на место ощущение моего «я». Я складывал себя из осколков, как когда-то разрезанные картинки; это было очень занятно.

– Ну как? – спросил слишком громкий голос.

– Да так же, славный дос.

– А тот где… поп?

– Службу правит, славный дос. Кликнуть велел, как отходить станут.

Слова протекли мимо меня, в них не было смысла, но голоса мне мешали, я не хотел голосов. Мне была нужна тишина и что-то ещё, я знал, что, но это уже очень нужно; я огромным усилием выдернул из памяти слово, которое почему-то должно помочь.

– Эргис.

– Бредит, что ли?

– Вроде не походит, славный дос.

– Эргис! – повторил я капризно.

– Кто такой?

– Оруженосец ихний.

– Живой?

– Живёхонек, славный дос.

– Чего стал, дубина! Живо зови!

Я понял, что все хорошо, и открыл глаза. Знакомое лицо наклонилось ко мне, смуглое, с маленькой курчавой бородкой, с диковатыми чёрными глазами. И опять надо было достать из памяти слово, я даже застонал, так это трудно, но чёрное покрывало разорвалось, и слово выскользнуло наверх.

– Дос Угалар, – шепнул я еле слышно, и он ответил залпом радостных ругательств. Облегчил душу и спросил:

– Как вы себя чувствуете, биил Бэрсар?

– Пить.

Угалар заботливо, но неуклюже приподнял мне голову и сунул в губы чашу. Я отхлебнул и задохнулся. Крепчайший лот, он все мне опалил и затуманил голову. Потом туман рассеялся, и я все сразу вспомнил.

– Где кеватцы?

– Ха! Нашли о чём тревожиться! Гоним сволочей! Пока до Тиса дошли – уже лошадей сожрали. А дальше того хуже – знаете, небось, сами постарались. В спину приходится толкать, а то до границы, глядишь, не доползут!

– А дос Крир?

– Тс-с, – сказал он, и приложил палец к губам.

Я улыбнулся.

– Калар Эсфа…

– Толкает. А я в заслоне сижу. – Он снисходительно улыбнулся тому, что даже с ним, с единственным другом, Крир не хочет делиться славой.

– Живы?

– Кто?

– Мои люди… все?

– Будь я проклят! Это вы о ком? Ко мне шесть дохляков приползли, третью неделю отжираются!

– Значит, я…

– Да, биил Бэрсар. Мы уже вас вовсе похоронили. Попа в караул поставили, чтобы вас без обряда на небеса не отпустить.

– А Эргис?

– Да вон он, лёгок на помине. Эй ты, живо сюда!

– Благородный гинур звал меня?

Я нахмурился, соображая, вспомнил и это, и кивнул. Эргис стоял в ногах постели, чтобы я мог видеть его, не шевеля головой. Радостно было его худое лицо, и глаза как-то странно блестели.

– Тут… будь, – шепнул я, чувствуя, что опять ухожу. Ещё мгновение поборолся – и соскользнул в никуда.

…А потом была ночь, и жёлтый огонёк осторожно лизал темноту. Эргис спал за столом, положив голову на руки; вторая, завязанная грязной тряпкой, лежала у него на коленях. Жалко было будить, но я не знал, сколько теперь продержусь.

Эргис вскочил, будто не спал, улыбнулся.

– Есть будешь?

– Давай.

Приподнял повыше, сел рядом и стал кормить с ложки молоком с размоченным хлебом. Накормил, обтёр лицо, как ребёнку, уложил опять.

– Спи.

– Некогда. Рассказывай.

Поглядел неодобрительно, покачал головой.

– Чего тебе неймётся? Слышал же: уходят.

– Почему?

– Известно почему! Раздор пошёл. Второй-то промеж них воевода – сагар Абилор – своей волей попёр на Исог. Тридцать тыщ с ним было. Дошёл до завалов под Исогом, а Крир тут как тут. Кеватцы в завал упёрлись, в кольцо зажал, да с заду и ударил. Абилор-то сразу смекнул, кинул войско и смылся с одной охраной, а прочих всех… Ну, сам знаешь, Крир пленных не берет.

– В Кевате?

– Порядок. Тирг с Гилором воротились, а Салара ещё нет. Добрую, говорят, кашу заварили, год Тибайену не расхлебать.

– В Квайре?

– А я почём знаю? Тихо.

Я закрыл глаза, отдохнул немного.

– Эргис… пора в Квайр.

– Да ты в уме? Две недели без памяти валялся… ты ж на первой лаге помрёшь!

– Не умру. Мне надо в Квайр. Дня три… и в путь.

Прикажешь к постели скакуна подать?

– Могу и носилках.

Угалар бранился, Эргис спорил, но дней через пять наш маленький караван отправился в путь. Я тихо качался в полумраке крытых носилок, засыпал, просыпался, пытался о чём-то думать – засыпал опять. Жизнь возвращалась ко мне не спеша, крошечными шажками, и побывав за краем, я радовался всему.

Радостно было сонное колыханье носилок, нечаянное тепло заглянувшего в щёлку луча, негромкое звяканье сбруи и запах – запах хвои, запах кожи, запах конского пота. На привалах Эргис легко вынимал меня из носилок укладывал где-то под деревом и знакомый забытый мир цветов и запахов, тресков, шелестов, птичьего пенья тепло и заботливо принимал меня. Эргис все ещё кормил меня, как младенца: даже ложка была тяжела для моих бесплотных рук.

И всё-таки жизнь входила в меня – по капельке, но входила: я дольше бодрствовал, чётче делались мысли, и как-то, раздвинув бездумную радость существования, конкретные люди вошли в мою жизнь. Я стал отличать друг от друга солдат охраны и с радостью увидел среди них недавних соратников по войне в Приграничье.

– Это хорошо, – сказал я Эргису.

– Что?

– Что ты ребят взял… наших.

– Так сами напросились!

– Не сердятся?

– Чего это?

– Ну, столько досталось… из-за меня.

– Чудно, Тилар, – сказал Эргис, отвернувшись, – до чего ты силы своей не разумеешь! Я и сам – тебе спасибо! – нынче только понял, что люди могут, ежели с ними по-людски.

– Скажи и мне… может, пойму.

– Куда тебе! Тебе-то все люди одинаковые! А ты про солдат подумай: кто они? Смерды, чёрная кость. Сменяли голод на палку и думают: в барыше, мол, остались. Им что, объяснили когда, за что умирать? Саблю наголо – и пошёл, а что не так – под палку иль на сук. А ты их прям взял и огорошил…

– Когда?

– А как собрал перед уходом. Так, мол, и так, ребята, смерть почти верная. Кто боится – оставайтесь, ничего вам не будет. А дело у нас такое…

– Чтобы требовать с людей… они должны знать… главное.

– А я про что? Я-то примечал, как они сперва глядели. Все ждали, когда ж ты господином себя покажешь, хоть в зубы-то дашь. Иной бы, может, и рад – больно чудно, когда тебя за человека считают.

– Глупости, Эргис!

– Глупости? Да я сколько воевал, сроду не видел, чтобы люди так дрались! Ты-то, небось, и не примечал, как они тебя собой заслоняли…

– Хочешь пристыдить? Ты прав. Не замечал.

– Вот олух, прости господи! Я что, о том? За твоим-то делом на нас глядеть? Я к другому. Поверил я в тебя теперь. Коль не прогонишь, и дальше вместе потопаем.

– Спасибо, Эргис, – ответил я – и как слаб, как жалок был мой голос!

– А Огил? О нем ты подумал?

– Что о нем думать! Давно передумано. Для того я, что ли, шесть лет в лесах мыкался да кровь лил, чтоб обратно в кабалу лезть?

– Огил… поможет тебе.

– Мне-то поможет! А как ты мне велишь сельчанам моим в глаза смотреть? Всю жизнь им порушил, в леса сманил… Всем рай обещал, а себе одному, выходит, добыл?

– Не спеши, Эргис. Ещё война не кончилась.

– Ну да! После переменится! Против каларов акиху не идти, тронет – сам полетит. Да и другое у него на уме, не слепой, чай, вижу. Эх, Тилар! Я б его и теперь собой заслонил, а служить не стану. Как, берёшь?

– Беру.

– Ну и ладно. Спи. Даст бог, довезу тебя.

Бог дал, и я давно уже в Квайре. Суил нашла тихий дом на улице святого Лигра, и мир надолго забыл о нас. Нелегко ей пришлось, бедной моей птичке! Та развалина, что привёз ей Эргис, ещё долго болталась между жизнью и смертью, только преданность и забота Суил удержали меня на краю.

Но теперь все позади; я жив и намерен жить. Смерть ушла, оставив меня Суил, и она со мной днём и ночью. Лицо её весело, смех её звонок, но в глазах уже поселилась тревога, и паутина первой морщинки легла на её ясный лоб.

– Тяжело со мной, птичка?

А она смеётся в ответ:

– Тоже мне тяжесть! Хоть сколько-то со мной побудешь! Слава богу, ноги не носят, а то только б я тебя и видела!

Ноги и правда меня не носят. Сижу в постели и читаю то Дэнса, то местные хроники, которые принёс мне Баруф. Скучнейшее чтиво, но пищей для размышлений снабжает, и эти размышления не утешают меня.

Хорошо, что Суил умеет отгонять невесёлые мысли. Подойдёт, прижмётся, потрётся щекой о щеку – и все остальное уже не важно; только она и я, и то, что касается нас. И я не могу удержаться, спрашиваю с тревогой:

– Птичка, неужели я тебя не противен?

И она опять смеётся в ответ:

– Ой, и глупый же ты, Тилар! Такой-то ты мне всего милей! Что нам, бабам, надо? Пожалеть всласть!

– А я не хочу, чтобы меня жалели!

– А ты мне не прикажешь! Вот хочу – и жалею!

– Видно, тебе никто не прикажет.

– Как знать, – таинственно отвечает она. – Может, кто и прикажет.

Ко мне Суил никого не пускает. Не смеет прогнать только Баруфа, и, по-моему, очень жалеет об этом. К счастью в ней прочен деревенский предрассудок, что гостя надо кормить, и пока она бегает, собирая на стол, мы с Баруфом шепчемся, как мальчишки. Но от Суил ничего не скроешь: обернётся, подбоченится – и давай стыдить:

– Дядь Огил, ты совесть-то поимей! Вовсе заездил человека, так хоть нынче-то не трожь! Этому неймётся, так он-то себя не видит! А ты глянь! Глянь, глянь – да посовестись!

И мы с Баруфом прячем глаза и улыбаемся у неё за спиной.

Вот я уже настолько окреп, что Суил рискует оставить меня, чтобы сбегать к матери, в Ираг. Возвращается притихшая, и как-то особенно лукаво и смущённо поглядывает на меня.

А я тоже времени не теряю. Стоит Суил отлучиться, как у меня Эргис, и мы очень много успеваем.

Странно, но я даже рад своей болезни. Вот так, почти чудом вырваться из суеты, отойти в сторону, посмотреть и подумать.

А о чём мне думать? У меня есть друзья, есть дело, есть мать, есть чудесная любящая жена, правитель этой страной мой друг, так что можно не вспоминать о хлебе насущном. Впрочем, это как раз неважно. У меня есть ещё голова и руки – достаточно, чтоб прокормить семью.

Нет, я даже не смеюсь над глупостью этих мыслей. Да, у меня есть друзья – но они друг другу враги, кого мне выбрать? Да, у меня есть дело, и я нужен ему, но верю ли я в правоту этого дела и должен ли я его делать? Да, у меня есть мать, но я не смею к ней приходить, я должен прятать её от всех. А Суил? Что я могу ей дать, кроме неизбежного вдовства, кроме горького одиночества на чужбине? А мой лучший друг? Баруф Имк, Охотник, сиятельный аких Огилар Калат. Не очень-то я ему верю. И он, конечно, не очень-то верит мне. Он прав: я пойду с ним до самой победы, а дальше нам сразу не по пути. Я – не чиновник, не воин, не дипломат, я могу подчиниться, но не могу быть лицом подчинённым. Руки и голова? Это точно попадусь когда-то, и меня удавят на радость богобоязненным квайрцам.