Текст книги "Что же тут сложного?"

Тебе еще повезло, что это всего лишь фотография жопы. Одноклассница Сеймура по просьбе капитана школьной футбольной команды выложила в сеть снимок своей интимной поросли. У современных детей нет понятия личного пространства. Им кажется, что если они сидят в компьютере или в телефоне у себя дома, значит, в безопасности.

Эмили не осознает, что идет с голой задницей по информационной автомагистрали и при этом словно бы подняла руку и пытается поймать попутку. Твоя задача – объяснить ей это. Если понадобится, с применением силы. Можно найти какого-нибудь дружественного компьютерщика, чтобы он отследил и уничтожил эти снимки. И напиши в поддержку фейсбука, чтобы удалили непристойные изображения. А Эмили накажи: пусть посидит месяцок без интернета, пока не поймет, что к чему.

И поспи, дорогая, у вас же там, наверное, ужасно поздно?

Я всегда рада тебе помочь.

ХХ

К.

05:35

Не столько поздно, сколько рано. Я решила разобрать посудомойку, вместо того чтобы снова лечь в постель и час без толку таращиться в потолок. Из-за этой перименопаузы у меня совсем сон сбился. Хотите верьте, хотите нет, но когда несколько месяцев назад доктор впервые произнесла при мне это слово, я сразу же представила себе группу волосатиков а-ля шестидесятые, “Перри и менопауза”. Дуби-дуби-ду. Перри еще так дружелюбно улыбался и наверняка носил связанный вручную свитер с оленями. Нет, я все понимаю, просто никогда прежде не слышала о таком и испытала облегчение, узнав, как же называется то состояние, которое ночами лишает меня сна, а сразу после обеда сталкивает в шахту усталости. Даже заподозрила у себя некий смертельный недуг и живо представила трогательную картину: дети рыдают у меня на могиле и повторяют: “Как жаль, что мы не ценили ее при жизни!” Но если знаешь, как зовут твой страх, то с ним можно поладить, правда? Вот и мы с Перри будем дружить.

– Я не могу себе позволить спать днем, – объяснила я врачу. – Я просто хочу себя чувствовать как раньше.

– Обычное дело, – ответила она, деловито печатая мой анамнез. – Классические, просто хрестоматийные симптомы для вашего возраста.

У меня от сердца отлегло. Раз симптомы классические, значит, я не одна такая, а это успокаивает. Где-то там тысячи, нет, миллионы женщин чувствуют себя так, словно их привязали к издыхающей скотине. Все, чего мы хотим, – снова чувствовать себя прежними, и если терпеливо ждать, то это ощущение вернется. Ну а пока можно составлять списки и так побороть очередной упоительный симптом Перри – забывчивость.

Что там писала Кэнди? Найти компьютерщика, чтобы тот отследил и удалил все белфи Эмили? “Ведет себя как обычный подросток”. Может, и правда все не так уж страшно. Я сажусь в кресло возле “Аги”, приобретенное за девяносто пять фунтов на “Ибее” (исключительно выгодная покупка, осталось только поменять пружины, ножки и обивку), и принимаюсь составлять список всего, о чем нельзя забыть. Последнее, что я помню, – собака, которая не отдает себе отчета в собственных размерах, запрыгивает ко мне на колени, виляет хвостом, больно колотя меня по руке, и кладет шелковистую голову мне на плечо.

07:01

Едва проснувшись, проверяю телефон. Два пропущенных вызова от Джули. Сестре нравится держать меня в курсе последних эскапад нашей матушки, просто чтобы я не забывала: именно ей, живущей в трех кварталах от матери в нашем северном городке, приходится быть начеку. Маме в июне стукнет семьдесят шесть, однако она никак не желает вести себя хоть сколько-нибудь сообразно возрасту. Утром по средам мама готовит овощи для обеда в клубе[10]10
  Речь о благотворительных обедах в клубах для пожилых людей.


[Закрыть], и пусть некоторые его участники на пятнадцать лет ее моложе, но она зовет их “стариками”. У меня это вызывает смешанные чувства – гордость (ну и характер!) и отчаяние (хватит всем доказывать свою самостоятельность). Когда уже мать смирится с тем, что она тоже старуха?

С тех пор как я решила “порхать по жизни без забот” – как говорит моя сестрица, – то бишь приняла непростое решение и перевезла семью на юг, поближе к Лондону, где выше вероятность найти хорошо оплачиваемую работу, Джули превратилась в настоящую английскую великомученицу, от которой так и тянет лицемерием и дымом костра (ядовитый душок, признаться), и не упускает ни единого шанса указать мне, что я пренебрегаю своими обязанностями, и это при том, что мама по телефону – а звоню я практически каждый день – регулярно мне сообщает, что не видела мою младшую сестрицу целую вечность. Ужасно, что Джули не находит времени проведать мать, тем более что живет совсем рядом, но сказать ей об этом я не могу, поскольку в семейном спектакле мне отведена роль плохой дочери, которая смоталась и бросила мать, а Джули – недооцененной хорошей дочери, которая осталась с мамой. Я изо всех сил стараюсь изменить этот сценарий – например, на день рождения купила маме компьютер и сказала, что это подарок от нас двоих, от меня и Джули. Но, внушая мне чувство вины, моя дважды разведенная, регулярно прикладывающаяся к бутылке сестра в кои-то веки ощущает: хоть что-то здесь в ее власти, а это редкая возможность в ее трудной, полной лишений жизни. Я все понимаю. Стараюсь входить в ее положение, вести себя благоразумно, но разве благоразумию под силу распутать узел сестринского соперничества? В общем, надо будет перезвонить Джули, я обязательно так и сделаю, но сперва разберусь с Эмили. Сначала Эмили, потом мама, потом подготовка к сегодняшнему собеседованию со специалистом по подбору персонала. К тому же мне вовсе не требуется помощь Джули, чтобы почувствовать себя виноватой из-за того, что я неправильно расставляю приоритеты. Я живу с чувством вины.

07:11

За завтраком сообщаю Ричарду, что Эмили еще спит, потому что ночью ей было плохо. Чем хорошо такое объяснение – вроде и ложь, но при этом сущая правда. Ночь действительно выдалась ужасная, и Эмили было плохо как никогда. Я совершенно без сил и делаю утренние дела со скрипом, как ржавый робот со свалки. Даже наклониться и взять собачью миску с водой мне настолько трудно, что я подбадриваю себя восклицаниями, чтобы выпрямиться: “Давай, ооох, ты сможешь!” Я варю овсянку, когда Бен спускается из своей берлоги, точно дикий зверь, опутанный проводами трех электронных устройств. Как только моему дорогому сыночку исполнилось четырнадцать, он буквально за ночь ссутулился и потерял дар речи, так что теперь лишь время от времени бормочет или ворчит, чтобы сообщить, что ему нужно, да отпускает язвительные замечания. Сегодня же утром он непривычно оживлен, даже разговорчив.

– Я видел фотку Эмили на фейсбуке. Вообще чума.

– Бен.

– Прикинь, главное, там тысячи лайков под фотографией ее…

– БЕНДЖАМИН!

– Так-так, молодой человек. – Ричард на мгновение отрывается от йогурта из лягушачьей икры, или что он там теперь ест, и смотрит на Бена. – Приятно слышать, что ты в кои-то веки сказал о сестре хоть что-то хорошее. Правда, Кейт?

Я испепеляю Бена фирменным взглядом Медузы горгоны и одними губами произношу: “Если скажешь папе, тебе конец”.

Ричард не замечает этого отчаянного обмена знаками между матерью и сыном, поскольку слишком поглощен статьей на велосипедном сайте. Я читаю заголовок поверх его плеча: “15 малоизвестных гаджетов, необходимых велосипедистам”.

На свете существует масса малоизвестных гаджетов, совершенно необходимых велосипедистам, и доказательство тому – наша маленькая кладовка. К стиральной машине теперь просто так не подобраться, для этого нужно преодолеть настоящую полосу препятствий, поскольку велосипедное оборудование Рича занимает каждый свободный дюйм. Несколько шлемов самых разных видов – и со встроенным плеером, и с лампой, как на шахтерской каске, есть даже шлем с собственным индикатором. С моей сушилки для белья свисают два тяжелых металлических замка, больше похожих на те орудия, какими в эпоху Тюдоров пытали аристократов, чем на устройство, с помощью которого велосипед пристегивают к перилам. А вчера я пошла разбирать сушилку и обнаружила последнее приобретение Рича – диковатый фаллический предмет, еще в коробке, с надписью “автоматический дозатор смазки”. Интересно, для чего смазка – для велосипеда или для стертой задницы моего мужа, утратившей подушку жира с тех пор, как Рич превратился в горного козла? Явно не для наших сексуальных экспериментов. Уж в чем в чем, а в этом я уверена.

– Я сегодня поздно. Мы с Энди едем во Внешнюю Монголию. (По крайней мере, мне так послышалось.) Ты не против?

Это утверждение, а не вопрос. Ричард не поднимает глаз от ноутбука, даже когда я ставлю перед ним тарелку овсянки.

– Дорогая, ты же знаешь, я не ем глютен, – бормочет он.

– Я думала, овсянку можно. Медленно расщепляется, низкий гликемический индекс, разве нет?

Он не отвечает.

Как и Бен, который, насколько я вижу, прокручивает ленту фейсбука, ухмыляется и общается с этим невидимым миром, в котором проводит чересчур много времени. Может, следит за кругосветным путешествием задницы своей сестры. Я с болью думаю об Эмили, которая спит наверху. Я ей сказала, что утром все наладится, но вот уже утро, и мне нужно придумать, как все наладить. Но сперва спровадить ее отца.

Ричард у задней двери облачается в велоформу: вжикает молниями, щелкает кнопками, застегивает пуговицы. Если угодно, представьте себе рыцаря, который собирается на битву при Азенкуре, только вместо коня у него велосипед из углеволокна за две тысячи триста фунтов стерлингов. Когда три года назад муж увлекся велоспортом, я была только за. Физические нагрузки, свежий воздух, что угодно, лишь бы меня оставили спокойно искать на “Ибее” “рухлядь, которая совершенно нам ни к чему и захламляет эту развалюху”, как говорит Ричард. Или “невероятно выгодные покупки, которым найдется местечко в нашем волшебном старом доме”, как называю это я.

Но это было до того, как стало ясно, что Рич катается не ради развлечения. Собственно, о развлечении речи вообще не шло. На глазах у ничего не подозревавшей жены – то есть у меня – он превратился в одного из “ЗРЕМУЛов”, о которых пишут в газетах в разделе “Образ жизни”, – “зрелых мужчин в лайкре”, что проводят в седле минимум десять часов в неделю. С новым своим режимом Ричард быстро похудел на два стоуна[11]11
  Стоун – 6,35 кг.


[Закрыть]. Мне трудно было за него порадоваться, поскольку мои-то собственные лишние фунты с каждым годом цеплялись за меня все крепче. Мои седельные вьюки, в отличие от Ричардовых, не снимались (если бы только можно было отстегнуть лишнюю плоть, как сумку!). А ведь почти до сорока лет, ей-же-ей, достаточно было четыре дня посидеть на зерненом твороге с хрустящими хлебцами – и я снова могла нащупать у себя ребра. Теперь, увы, этот трюк не работает.

Ричард никогда не был толстым, скорее, обаятельным крепышом, как Джефф Бриджес, и округлая полнота удивительно гармонировала с его добродушием. Внешность Рича соответствовала его щедрой и дружелюбной натуре. У того угловатого незнакомца, которого он теперь с живым интересом рассматривает в зеркале, подтянутое мускулистое тело и морщинистое лицо – мы оба достигли возраста, когда излишняя худоба придает не моложавый, а измученный вид. Этот новый Ричард получает массу восторженных откликов от наших друзей, и я понимаю, что должна бы считать его привлекательным, но любые страстные мысли тут же сдуваются, уколовшись о велосипедное оборудование. В облегающем комбинезоне от шеи до колен Ричард больше всего смахивает на гигантский бирюзовый презерватив. Костюм жутко обтягивает его член и яйца – видно, как они висят, точно фрукт на ветке.

Прежний Ричард обязательно заметил бы, до чего нелепо выглядит, и мы с ним вместе посмеялись бы над этим. Новый даже не улыбается – а может, я не даю ему поводов улыбаться. Он постоянно ворчит из-за дома, из-за “этой твоей прорвы”, как он его называет, и не упускает возможности пройтись насчет замечательного строителя, который мастерски помогает мне вернуть к жизни унылую развалюху.

Застегивая шлем, Ричард замечает:

– Кейт, пожалуйста, попроси Петра посмотреть кран в ванной. А то у меня такое ощущение, что он нам поставил раковину, которая в Польше осталась от немцев после войны.

Понимаете, о чем я? Очередная колкость в адрес бедного Петра. Я бы съязвила в ответ что-нибудь типа: ну надо же, в кои-то веки ты хоть что-то в доме заметил, отвлекся от своих высоких материй, но мне вдруг становится стыдно, что я не рассказала ему об Эмили и белфи. Вместо того чтобы огрызнуться, я подхожу и виновато обнимаю его на прощанье, при этом мой халат цепляется за застежку-липучку на его кармане. Проходит несколько неловких мгновений, прежде чем нам наконец удается расцепиться. Давненько мы не были настолько близки. Может, все-таки рассказать ему о прошлой ночи? Меня так и подмывает разболтать секрет, разделить непосильную ношу, но я обещала Эмили, что не скажу папе, а потому ничего и не говорю.

07:54

Выпроваживаю Ричарда с Беном и, захватив кружку крепкого чая с одним куском сахара, поднимаюсь проверить, как там Эмили. С тех пор как Эмили села на соковую диету, она сахар в рот не берет, но уж в чрезвычайной ситуации сладкий чай наверняка сойдет за лекарство. Я приоткрываю дверь, и она тут же упирается в кучу одежды и обуви. Протиснувшись в щель, оказываюсь в комнате, которая выглядит так, словно ее покинули в панике при авианалете. Повсюду мусор, на тумбочке у кровати шаткая инсталляция из банок диетической кока-колы.

Бардак в комнате подростка – вечный источник ссор между матерями и дочерьми, так что мне, по-хорошему, следовало быть к ним готовой, однако наши конфликты из-за этой спорной территории не ослабевают. Последний наш ожесточенный скандал в пятницу после школы, когда я настаивала, чтобы Эмили убрала комнату сию же минуту, и вовсе окончился патом.

Эмили: “Это моя комната”.

Я: “Но дом-то мой”.

– Какая же она упрямая, – пожаловалась я Ричарду.

– Интересно, в кого бы это, – откликнулся он.

Эмили раскинулась наискось на кровати, укутавшись в одеяло, словно в кокон. Она всегда спала беспокойно, перемещалась по матрасу, как стрелки часов. Когда она спит, вот как сейчас, то выглядит точь-в-точь как когда-то в колыбели – тот же упрямо вздернутый подбородок и льняные кудри на подушке, влажные от жара, если Эмили болела. Она родилась с огромными глазами, цвет которых долго менялся, будто они никак не могли определиться. И по утрам, доставая ее из колыбели, я напевала: “Какого же цвета сейчас твои глазки? Карие, зеленые, голубые, как в сказке?”

В конце концов глаза у Эмили стали карие, как у меня, и я втайне досадовала, что она не унаследовала Ричардов цвет глаз – ярко-голубой, как у Пола Ньюмана, – хотя раз в генах он есть, то, значит, может передаться нашим внукам. Невероятно, что я уже задумываюсь о внуках. Когда мечтают о детях, это нормально, но мечтать о детях детей? Это как вообще?

Я вижу, что Эмили спит. Под ее сжатыми трепещущими веками идет кино – надеюсь, не фильм ужасов. На подушке рядом с ней лежит овечка Бе-Бе, первая ее игрушка, и чертов телефон, на экране которого светится все, что пришло за ночь. “37 непрочитанных сообщений”. Я вздрагиваю при мысли о том, что в них может быть. Кэнди посоветовала отобрать у Эмили мобильник, но стоит мне потянуться к нему, как она протестующе брыкается, точно лабораторная лягушка. Спящая красавица не отдаст свою онлайн-жизнь без борьбы.

– Эмили, милая, просыпайся. Пора в школу.

Она со стоном переворачивается, глубже закутывается в кокон, телефон тренькает, потом еще и еще. Как двери лифта, которые открываются раз в несколько секунд.

– Эм, пожалуйста, просыпайся. Я принесла тебе чай.

Динь. Динь. Динь. Омерзительный звук. Все началось с невинной ошибки Эмили, и кто знает, до чего еще дойдет. Я хватаю телефон и прячу в карман, пока она не увидела. Динь. Динь.

На обратном пути останавливаюсь на лестничной площадке. Динь. Бросаю взгляд сквозь старинное сводчатое окно в подернутый туманом сад, и в голову приходит тревожная и нелепая стихотворная строчка. “Не спрашивай, по ком звонит телефон. Он звонит по тебе”.

08:19

На кухне – точнее, в том месте, которое можно так назвать, пока Петр не сделает настоящую кухню, – я быстренько отправляю в посудомойку оставшуюся от завтрака грязную посуду, открываю банку корма для Ленни и проверяю электронную почту. И сразу же вижу имя адресата, чьи письма никогда еще не нарушали покой моего почтового ящика. Ах ты черт.

От кого: Джин Редди

Кому: Кейт Редди

Тема: Сюрприз!

Дорогая Кэт,

Это мама. Мое первое электронное письмо! Спасибо огромное вам с Джули за то, что купили мне ноутбук. Вы меня балуете. Я начала ходить в библиотеку на занятия по компьютерной грамотности.

В Интернете очень интересно. Столько милых картинок с котиками! Мне не терпится установить связь с внуками. Эмили говорила, у нее есть какой-то “фейсбук”. Не могла бы ты дать мне ее адрес?

ХХ

С любовью,

мама

Вчера я гуглила “перименопаузу”. Если тоже подумываете об этом, то вот вам совет: воздержитесь.

Симптомы перименопаузы:

– Приливы, ночная потливость и/или ощущение, что кожа холодная и влажная на ощупь

– Учащенное сердцебиение

– Сухость и зуд кожи

– Раздражительность!

– Головные боли, возможно обострение мигреней

– Перемены настроения, слезливость

– Утрата уверенности, падение самооценки, ощущение собственной никчемности

– Нарушения сна, бессонница (с ночной потливостью или без нее)

– Нарушения менструального цикла, более короткие и обильные месячные, сопровождающиеся неприятными симптомами; более короткий или длинный цикл

– Угасание либидо

– Вагинальная сухость

– Сильная утомляемость

– Тревога, ощущение беспокойства

– Страхи, опасения, дурные предчувствия

– Трудно сосредоточиться, дезориентация, спутанность сознания

– Пугающие провалы в памяти

– Учащенное мочеиспускание, невозможность потерпеть, потребность встать ночью, чтобы помочиться

– Недержание мочи, особенно при смехе или чихании

– Боли в суставах, мышцах, сухожилиях

– Повышенная чувствительность и боль в груди

– Желудочно-кишечные расстройства, несварение желудка, метеоризм, тошнота

– Неожиданное вздутие живота

– Обострение аллергии

– Лишний вес

– Волосы редеют или выпадают (на голове, лобке или по всему телу); увеличение растительности на лице

– Депрессия

Чего здесь не хватает? Ах да. Смерти. По-моему, они забыли включить в список смерть.

2. Вышла в тираж

Я заставила Эмили пойти в школу на следующий день после той ночи, когда фотография ее задницы облетела весь интернет. Возможно, вы решите, что я не права. Возможно, я даже с вами соглашусь. Она не хотела идти, умоляла меня, привела мне все мыслимые и немыслимые причины, по которым ей лучше остаться дома с Ленни и “сделать уроки” (то есть посмотреть несколько серий “Девчонок” подряд, я не настолько наивна). Она даже пообещала убрать свою комнату – явный признак отчаяния, – но я чувствовала, что в этот раз нужно настоять на своем и заставить ребенка выполнить то, что кажется самым трудным. “Упал? Вставай!” Не этой ли фразой поколение наших родителей вынуждало детей сделать то, чего им не хотелось, потому что засмеют?

Я убедила себя, что для Эм будет лучше вытерпеть грубые шутки, улыбочки и шепотки в коридорах, чем сказаться больной и спрятать свой страх дома под одеялом. Как в тот день, когда семилетняя Эмили упала в парке с велосипеда, разбила колено в кровь и под кожу набился мелкий гравий. Я тогда присела рядом с ней, высосала камешки из раны и велела ей снова сесть на велосипед, чтобы в дальнейшем инстинктивное нежелание пробовать то, что причинило тебе боль, не переросло в необоримый страх.

“Нет, папа, нет!” – плакала Эмили, обращаясь через мою голову к Ричарду, который тогда уже вошел в роль более мягкого и чуткого родителя, предоставив мне насильно прививать им хорошие манеры, укладывать спать, кормить овощами и зеленью – словом, заниматься всей той нудятиной, которой не утруждают себя деликатные добрые папочки. Я злилась на Рича, вынудившего меня стать той, кем я никогда не хотела быть, и в других обстоятельствах не пожалела бы никаких денег, лишь бы откупиться от этой повинности. Но формы наших родительских ролей, отлитые еще тогда, когда дети были маленькими, устоялись и затвердели, а мы этого и не замечали, пока в один прекрасный день я не обнаружила, что маска властной, вечно занятой ворчуньи – вовсе не маска. Она приросла к лицу.

Если вдуматься, все проблемы современной цивилизации начались с тех самых пор, как появилось “осознанное родительство”. Теперь это полноценная работа в дополнение к основной, той, которая дает возможность оплачивать счета и ипотеку. Порой я жалею, что мне не довелось побыть матерью в эпоху, когда родители были обычными взрослыми, которые эгоистично занимались своими делами и пили коктейли по вечерам, а дети лезли из кожи вон, чтобы приспособиться и угодить. К тому моменту, когда пришла моя очередь, все уже было ровно наоборот. Быть может, хотя бы подрастающее поколение счастливо как никогда, что целая армия мужчин и женщин ежечасно заботится об их комфорте и помогает поверить в себя? Что ж, почитайте газеты и решите сами. Я могу лишь поведать нашу историю – мою и Эмили, Ричарда и Бена, – показать ее глазами очевидца. Будущее покажет, было ли современное родительство наукой или же замешанным на страхе неврозом, который заполнил пустое место, прежде занятое религией.

Так что да, в тот день я заставила Эмили пойти в школу и едва не опоздала на собеседование, поскольку повезла ее на машине, вместо того чтобы, как обычно, отправить одну на автобусе. Помню, как она вошла в ворота, опустив голову и понурив плечи, словно от ветра, хотя день выдался тихий. На мгновение она обернулась и храбро махнула мне рукой, я помахала в ответ, подняла большие пальцы, хотя мне казалось, что вместо сердца у меня в груди смятая консервная банка. Я едва не опустила стекло и не окликнула Эмили, но потом решила: как взрослый человек, я должна вселять в дочь уверенность и не показывать, что я тоже боюсь и психую.

Не тогда ли все и началось? Не в этом ли корень кошмара, что случился потом? Поступи я иначе, разреши я Эм остаться дома и отмени собеседование, мы бы улеглись бок о бок под одеяло, посмотрели четыре серии “Девчонок” подряд, и, глядишь, едкие веселые шутки Лины Данэм выжгли бы стыд и страхи шестнадцатилетней девушки? Сколько же факторов мне следовало учесть.

Но, к сожалению, я их не учла. Мне нужно было срочно найти работу. Денег на нашем общем счете осталось месяца на три, от силы четыре. Круглая сумма, которую мы положили в банк после того, как выгодно продали дом в Лондоне и перебрались на север, пугающе сокращалась – сначала из-за того, что Ричард потерял работу, а потом из-за возвращения на юг, где мы некоторое время снимали жилье, прежде чем нашли подходящий дом. Однажды в воскресенье за обедом Ричард обмолвился как ни в чем не бывало, что в ближайшие два года, пока переучивается на психотерапевта, он не только не будет практически ничего зарабатывать, но и сам теперь дважды в неделю станет посещать психолога, и за эти его визиты нам тоже придется платить. Причем какую-то чудовищную, грабительскую сумму. Меня так и подмывало позвонить психологу и предложить вкратце пересказать биографию мужа в обмен на скидку в пятьдесят процентов. Кто же лучше меня знает все его причуды и странности? И то, что наш продуктовый бюджет Рич тратит на сеансы психотерапии, куда ходит жаловаться на меня же, лишь подливало масла в огонь моей досады. Чтобы восполнить недостачу, мне нужно было найти хорошую работу, стать главной добытчицей, да побыстрее, иначе мы лишимся крова и будем столоваться в KFC. Поэтому я и отправила дочь в школу, как некогда себя – на работу, когда четырехмесячная Эмили тяжело болела простудой и в ее крошечных легких клокотала мокрота. Потому что так надо, иначе просто нельзя. Даже когда каждый атом нашего существа визжит: “Нет, нет, нет”? Да, даже тогда.

10:12

В поезде до Лондона неплохо было бы просмотреть свое резюме, почитать финансовые странички газет перед встречей со специалистом по подбору персонала, но я не могу думать ни о чем, кроме Эмили и гадкого, омерзительного сообщения Тайлера. Что чувствует девственница, когда на нее так облизываются? (По крайней мере, я предполагаю, что Эм еще девственница. Иначе я бы знала, правда?) Сколько же таких сообщений ей приходит? Может, мне поставить в известность школу? Воображаю себе разговор с классным руководителем: “Видите ли, в чем дело, моя дочь случайно поделилась снимком собственной задницы со всеми вашими учениками”. Вероятно, Эмили от этого будет только хуже. Может, притвориться, будто ничего не было, и жить как жили? Руки чешутся прибить Лиззи Ноулз. С удовольствием развесила бы ее кишки на воротах школы, чтобы впредь неповадно было унижать милых наивных девушек в соцсетях. Но Эмили просила не впутывать подругу… Тогда пусть сами и разбираются.

Можно позвонить Ричарду, рассказать про белфи, но он распсихуется, мне придется его успокаивать и выслушивать жалобы, как, собственно, всю нашу совместную жизнь; нет, сейчас я этого просто не вынесу. Проще, как обычно, решать все – будь то новый дом, новая школа или новый ковер – самостоятельно. Вот когда у Эм все наладится, тогда и расскажу.

Вот так и получилось, что я вру и дома, и на работе. Если бы МИ-5 искала двойного агента в перименопаузе, способного на все, кроме как вспомнить свой пароль (“Нет, подожди, еще минутку, сейчас вспомню”), лучшей кандидатуры и придумать было бы нельзя. Но, уж поверьте, давалось мне это непросто.

Вы, должно быть, заметили, что я много шучу про забывчивость, но на самом деле это не смешно, а унизительно. Какое-то время я успокаивала себя тем, что это просто такой период – как тогда, когда кормила Эмили грудью и совершенно отупела. Однажды я, как зомби, убрала грязную туалетную бумагу в сумочку, а ключи от машины смыла в унитаз (в тот день мы договорились встретиться в “Селфриджес” с университетской подругой, Деброй; кажется, она сидела тогда с Феликсом). А расскажи об этом в книге, не поверят же.

Но сейчас ощущения совсем другие, это какая-то новая забывчивость. Та, прежняя, была как туман, который того и гляди развеется, теперь же словно отказала какая-то важная деталь электронной схемы. За полтора года перименопаузы богатейшая библиотека моего разума сократилась до одного-единственного просроченного романа Даниэлы Стил.

С каждым месяцем, неделей, днем мне становится чуточку труднее вспоминать то, что знаю. Точнее, то, что я знаю, что когда-то знала. В сорок девять лет кончик языка перегружен – все время на нем что-то так и вертится.

Подумать только, как часто память меня выручала. Сколько экзаменов я завалила бы, если бы не умение запомнить почти с фотографической точностью несколько глав из учебника, осторожно, как страусиное яйцо на блюдце, донести эти сведения до класса, где идет экзамен, извергнуть их на бумагу – и готово! Эта дивная суперсовременная цифровая система поиска, которую я четыре десятка лет воспринимала как должное, ныне превратилась в пыльную провинциальную библиотеку, где работает Рой. По крайней мере, так я его называю.

Кто-то просит Бога услышать его молитву. Я же умоляю Роя порыться в моем банке памяти и найти пропавший предмет/слово/как бишь его. Бедняга Рой уже не первой молодости. Мы оба уже не. Работка у него такая – искать, где я оставила телефон или кошелек, не говоря уже о том, чтобы вспомнить редкую цитату или название фильма, о котором я думала на днях, с молодой Деми Мур и Элли Как-ее-там, – но стоит попросить, и он тут же отключается.

Помните, как мы смеялись над Дональдом Рамсфелдом, на тот момент министром обороны США, когда он обмолвился об “известных неизвестных” в Ираке? Как же мы потешались над уклончивостью старика. Так вот теперь я наконец поняла, что имел в виду Рамсфелд. Перименопауза – ежедневная битва с неизвестными известными.

Видите ту высокую брюнетку, которая с выжидательной улыбкой направляется ко мне в молочном отделе супермаркета? Вот-вот. Кто эта женщина и откуда она меня знает?

(Пожалуйста, Рой, пойди и разузнай, как ее зовут. Я уверена, у нас где-то это есть. Может, в разделе “Жуткие школьные мамаши” или “Женщины, которые, по моим подозрениям, нравятся Ричарду.)

Рой, шаркая тапочками, удаляется, а неизвестная, но очень дружелюбная высокая брюнетка – Джемма? Джемайма? Джулия? – щебечет о каких-то наших общих знакомых. Упоминает, что ее дочь сдала на отлично все выпускные экзамены. Увы, яснее от этого не становится, поскольку отличные оценки – непременное условие для любого ребенка амбициозных родителей из среднего класса.

Порой, когда забывчивость усиливается настолько, что я становлюсь совсем плоха – то есть плоха, как та рыбка в этом, как же его, ну в том самом фильме (Рой, ты где?), – такое ощущение, словно я ловлю мысль, которая заплыла в голову и тут же ускользнула, вильнув хвостом. Пытаясь поймать эту мысль, я чувствую себя заключенным, который заметил высоко на полке ключи от своей камеры и никак не может их достать. Я изо всех сил стараюсь дотянуться до ключей, встаю на цыпочки, смахиваю паутину, умоляю Роя напомнить мне, зачем я вообще пришла в кабинет / на кухню / в гараж. Но в голове пусто.

Может, поэтому я и начала скрывать свой возраст? Поверьте мне, никакое это не кокетство, а инстинкт самосохранения. Старая подруга по работе в Сити рассказала мне, что ее знакомому директору по персоналу срочно необходимо устроить на работу женщину, чтобы закрыть квоту, предписанную Обществом инвестиционных фондов. У него большие связи, ему ничего не стоит шепнуть словечко в правильное замшелое ухо с торчащим пучком волос, чтобы обеспечить тебе место без портфеля в совете директоров компании, которое щедро оплачивается и требует присутствия всего лишь несколько раз в год. Я подсчитала: имея в активе парочку таких должностей, в дополнение к финансовым консультациям, я вполне смогу поддерживать нас на плаву, пока Ричард переучивается, и при этом продолжать заботиться о детях, маме и родителях Рича. На бумаге все выглядело отлично. Да я одной левой могу выполнять обязанности хоть двух членов совета. Полная надежд, я ехала на встречу с Джеральдом Керслоу.

11:45

Офис Керслоу в Холланд-парке находится в одном из монументальных белых особняков, похожих на свадебный торт. На парадное крыльцо, в котором ступенек пятнадцать как минимум, приходится карабкаться, как по белым скалам Дувра. Сто лет не надевала приличные туфли, разве что на вечеринку или на встречу с клиентами, но никогда бы не подумала, что можно разучиться ходить на каблуках. Весь недолгий путь от метро я еле ковыляю, широко расставив ноги, точно новорожденная антилопа гну, и даже на секунду останавливаюсь у газетного киоска, вцепившись в него, чтобы не упасть.