Текст книги "Что же тут сложного?"

Мы снова идем – вниз по другому склону холма, потом по тропинке вдоль вспаханного поля; под ногами у нас шоколадные листья формой и размером с ладонь. Яркие деревья до сих пор великолепны, осень в этом году стоит сухая, но через считаные дни листва облетит. Салли с Коко шагают передо мной; Салли признается, что терпеть не может выпадающие окна на сайтах туристических компаний, где нужно прокручивать список, чтобы отыскать свой год рождения.

– Смотришь сперва на то, с какого года все начинается – с тысяча девятьсот двадцатого, – потом на то, сколько приходится листать, чтобы добраться до своего пятьдесят третьего. И понимаешь, что со временем год твоего рождения будет опускаться все ниже и ниже, более ранние годы исчезнут один за другим, а вместе с ними и люди. – Она с усмешкой оборачивается: – Вот такие вот радужные мысли. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом?

Я понимаю, что не решаюсь рассказать Салли о Перри. Хотя это, в общем-то, глупо. В конце концов, с ней же все это наверняка тоже было. И все равно такое ощущение, будто это запретная тема. Почему мы не можем поговорить начистоту о том, как сильно меняется наше тело? Ну то есть я понимаю, почему в таком обычно не признаются мужчинам, их и в лучшие-то времена пугает все, что хоть как-то связано с женским здоровьем. Но я ведь до сих пор не обсуждала это ни с одной из подруг, только с Кэнди, и то в письме. Словно мы боимся признаться другим женщинам, что теряем сексуальность, выходим из игры, в которой участвовали с юных лет. Разумеется, я могу рассказать обо всем Салли.

– Мне последнее время как-то паршиво, – улыбаюсь я, точно извиняясь за свои слова. – Наверное, эти нудные возрастные дела.

Салли останавливается.

– Бедненькая. Не нужно страдать молча, Кейт. Я дам тебе телефон гинеколога, я к нему раньше ходила, он принимает на Харли-стрит. В твоем возрасте я чувствовала себя прескверно, и он назначил мне заместительную гормональную терапию.

– Да не нужна мне никакая терапия, – возражаю я. – Не настолько все плохо, в целом я в порядке, справляюсь.

– А будет еще лучше, – отвечает Салли, оттаскивая Коко от кучи сухого конского навоза. – Его даже прозвали Доктор Либидо.

– Ха, чтобы отыскать мое либидо, нужно быть полярником. Оно явно застряло где-то во льдах, как корабль Шеклтона[36]36
  Сэр Эрнест Генри Шеклтон (1874–1922) – британский исследователь Антарктики.


[Закрыть]. Позволь я куплю тебе кофе, Сал?

– Нет, сегодня моя очередь. Разве не Шеклтон сказал: “В конце концов, трудности – обычные задачи, которые нужно решить”? А теперь пойдем в кафе, посидим, мне страшно интересно, в чем ты будешь завтра. Сто лет не была в офисе, уже забыла, что там и как.

Когда Салли рассказывает о работе в испанском банке, я вижу совсем другую женщину. Конечно, ей приходилось непросто в таком агрессивно-мужском, даже по банковским стандартам, окружении. Когда Уилл и Оскар были совсем малышами, ее регулярно отправляли в командировки на Ближний Восток.

– Я возвращалась к себе в номер и ревела. Начальство явно посылало меня туда в расчете, что я сдамся, и тогда бы они избавились от меня после рождения мальчиков, но я твердо решила добиться успеха и, кстати, привела массу клиентов, чем немало всех удивила. – Она упоминает коллегу, который работал с ней и в Египте, и в Ливане. – Они полагали, что мне понадобится мужчина, чтобы меня охранять, но тогда эти страны были гораздо свободнее, чем теперь. Там невозможно было увидеть женщину в чадре, тем более в крупных городах. Бейрут был мирным, колоритным, изысканным, мы его обожали. – Салли достает телефон и показывает мне фото худой невысокой брюнетки, похожей на Одри Хепберн, в шортах и ажурной белой блузке, завязанной узлом на тонюсенькой загорелой талии. Женщина стоит на стене у моря и с озорной улыбкой смотрит в камеру. – Кажется, это в Джие, году в восемьдесят пятом – восемьдесят шестом.

Ну конечно. Это же Салли. Я не сразу увязываю этого веселого эльфа с женщиной, которая сидит напротив меня, в флисовой куртке и мягкой шапке для прогулок с собакой. Теперь Салли уже перевалило за шестьдесят.

– Выглядишь безумно счастливой, – замечаю я, и она кивает.

– Обожаю жару.

Не успели мы усесться в кафе, низеньком деревянном домике, приютившемся у холма, как телефон Салли принимается звонить на все лады. Эсэмэски и голосовые сообщения требуют ее внимания. Наверху телефон не ловит, поэтому здесь пришло все сразу.

– Не возражаешь, я посмотрю, что там? Прошу прощения, Кейт, это, наверное, дети. – Она говорит, что одно сообщение от Уилла, нет, два от Уилла, он пишет, что потерял паспорт, и спрашивает, что делать и где искать чистые трусы. Эсэмэска от Оскара: он мучительно переживает разрыв с девушкой, они встречались несколько лет, сегодня вот опоздал на работу и его уволили. Сообщение от Антонии. Салли зачитывает мне вслух: “Мам, найди, пожалуйста, мои коричневые ботинки. Скорее всего, они у меня в шкафу на нижней полке. Люблю тебя”.

Салли прижимает ладонь ко лбу, точно проверяет температуру.

– Я в отчаянии, – признается она.

Уиллу двадцать девять, и он до сих пор не определился, мечтает стать военным корреспондентом, а может, профессиональным крикетистом, живет с Салли и Майком и работает в агентстве недвижимости “Клинк и сын”. Оскару двадцать семь, высшее образование, который год учится в аспирантуре по специальности “Международные отношения и разрешение конфликтов”, снимает какую-то конуру в Форест-Гейт, курит слишком много травы, из-за чего заработал тревожное расстройство, хотя и отрицает это, и ждет, что родители помогут ему деньгами, так как работает он велокурьером в компании по доставке еды. А теперь вот, похоже, его и оттуда выгнали.

Антония – самая умненькая из трех. С отличием окончила бакалавриат по специальности “История и испанский язык”, сейчас проходит третью (или даже уже четвертую) стажировку, то есть фактически платит какому-то пиар-агентству, чтобы оно имело возможность ее эксплуатировать.

После нервного срыва на втором курсе колледжа – Салли думает, что, скорее всего, это были панические атаки, хотя толком так и не выяснили, – Антония принимает антидепрессанты (с тех пор как подобрали дозу, они очень помогают). Недавно написала на фейсбуке, что бисексуальна, Салли не против, вот только, похоже, Антония вообще не занимается сексом, ни с женщинами, ни с мужчинами, и ее мать переживает из-за этого в три часа утра, когда матери обычно просыпаются и думают о том, счастливы ли их дети.

– Честное слово, Кейт, порой мне кажется, что я произвела на свет трех нытиков, – кривится Салли. Чем дольше мы знакомы, тем больше оживляется ее лицо. Я вспоминаю, как на первой нашей встрече в женском клубе мысленно сравнила ее с мышкой-соней. – Они вроде должны уже были стать независимыми, правда? А не писать мне каждый день: “Мам, я простудился”.

Она отпивает глоток кофе и пододвигает мне морковный торт.

– И ведь у многих родителей те же жалобы. В чем мы ошиблись? Половина ровесников моих сыновей до сих пор не определились в жизни, никак не могут ни на чем остановиться. Ни один из них не женат. Может, дело в том, что мы все детство и юность над ними тряслись, о нас-то в их годы никто так не заботился, у родителей не было времени да и, пожалуй, желания. А стоит на минуту перестать их опекать, как они пугаются, у них все валится из рук, а нас это раздражает, и мы ловим себя на мысли: “Прошу прощения, молодой человек, но мне хотелось бы наконец пожить для себя”. Наверное, я ужасная эгоистка?

Я отодвигаю кусок торта к Салли, вдохнув божественный аромат глазури.

– И вовсе ты не эгоистка. Ты столько для них сделала, Сал. Просто жизнь сейчас труднее, чем во времена нашей юности. Мы-то хоть знали, что обязательно найдем работу, и аренда жилья не стоила двадцать наших зарплат.

– Не пойми меня неправильно, Кейт, – говорит Салли, – они чудесные ребята.

Она протягивает мне свой телефон. На заставке фотография с недавней свадьбы кого-то из родни.

– В середине Уилл, он обнимает Оски, тот слева от него, а это Антония, да уж, ростом она не вышла, тем более по сравнению с братьями.

Широкоплечие и светловолосые, как норвежские гребцы, братья похожи, точно двойняшки.

– Ух ты! Вот это да. Высокие красавцы-блондины. Значит, у Майка светлые волосы?

Муж раньше был блондин, как мальчики, подтверждает Салли, а теперь седой.

– Антония просто красотка. Темненькая, как ты. Ну надо же, какие у нее брови! Эмили часами красит свои, чтобы получились такие же темные. Она вылитая эта актриса, как там ее? (Рой, пожалуйста, поищи в разделе “Кинозвезды” стройных актрис-брюнеток.) Да ты знаешь, о ком я. Она еще снималась в куче фильмов у того режиссера. Я их обожаю. Ты ее знаешь. Как же ее зовут?

– Некоторые говорят, что Антония чуть-чуть похожа на Киру Найтли, – подсказывает Салли.

– Нет, темнее. Актриса, о которой я говорю, гораздо темнее. Я обязательно вспомню.

19:19

Домашнее задание. Нет, не школьное, не эта партизанская война между родителями и детьми, после которой боевые действия в Ираке покажутся не сложнее чаепития в “Клэриджес”[37]37
  Знаменитый пятизвездочный лондонский отель.


[Закрыть]. Если бы мне платили по фунту всякий раз, как я упрашивала, умоляла, подлизывалась, орала и угрожала детям, чтобы те хотя бы нашли рюкзак с домашкой, мне бы сейчас не требовалось устраиваться на работу. К несчастью, не существует минимальной зарплаты для надзирателя за выполнением домашних заданий. Когда я думаю об оплате материнского труда, сразу же вспоминаю банку на кухонном подоконнике в мамином доме, полную монеток в один-два пенни, хотя порой среди медных попадались и серебристые десятипенсовики, – сдача с жизни, прожитой ради других. И даже если у мамы в карманах было практически пусто, она все равно исхитрялась опускать в банку какую-то мелочь – для нуждающихся.

Я никогда не хотела так жить. Я видела, каково приходится маме, которая целиком и полностью зависела от моего отца, пьяницы и меднолобого самодура. Как бы ни складывались обстоятельства, мне было необходимо знать, что у меня есть собственные средства, а не “деньги на хозяйство”, которые отец отсчитывал в пятницу вечером на крытый синей формайкой стол, прежде чем отправиться в паб. И мамина жалкая благодарность, и маленькая пантомима кокетства, когда она подходила забрать деньги и положить в кошелек, а Всемогущий Добытчик отвешивал ей шлепок пониже спины.

Так что я работала двадцать с лишним лет, неплохо получала за свою работу и крепко стояла на ногах. И даже не задумывалась, каково это, когда у тебя выбивают почву из-под этих самых ног. Другие говорят об увольнении как о празднике или смене обстановки, для меня же оно, пожалуй, было равносильно смерти – маленькой смерти, но все равно огромной потере. Когда у тебя нет зарплаты, месяц кажется другим – бесформенным, пустым. После того как я наконец ушла из “Эдвин Морган Форстер” и мы из-за работы Ричарда перебрались в Йоркшир, викарий вручил мне анкету на должность казначея церковного совета. Первый вопрос: “Сколько вы заработали за прошлый год?” Я колебалась, но потом обвела “нисколько”.

Распрощалась с викарием, поехала забирать Эмили и Бена из школы, но слезы застилали глаза. Свернула на придорожную площадку и расплакалась по-настоящему, огромными слезами; я так не рыдала с тех пор, как умер дедушка. Слезы лились мне на грудь, просачивались в лифчик. “Нисколько”. До чего же унизительно. Увидеть это слово на бумаге. “Нисколько”. Как я докатилась до такой странной и страшной жизни, в которой мой личный доход равен нулю?

Сосредоточься, Кейт. Тебе еще нужно выполнить домашнее задание. Сегодня мне приходится усаживать за уроки саму себя. Для завтрашнего собеседования на ничтожную должность в инвестиционном фонде, который я же и создала сто лет назад. Об этом, разумеется, упоминать нельзя, как и о том, что сейчас фонд стоит миллионов на двести меньше, чем когда я им руководила. Я заурядный кандидат с впечатляющим, пусть и выдуманным, резюме. С помощью нашего женского клуба, а также Кэнди, Дебры и Салли я довела до блеска легенду для семи лет “простоя”. А заодно и сменила возраст – теперь мне столько же лет, сколько было в тот год, когда я уволилась из этой самой компании, забавно, правда? Не забыть: мне сорок два. (Рой, я надеюсь, ты понимаешь, мы не имеем права оговориться, хорошо?)

Вдобавок я составила список новых аббревиатур, которые появились с тех пор, как я уволилась из “ЭМФ”, например:

НОРМА.

Страны: Нигерия, Руанда, Маврикий, Алжир. Что это нам говорит: государства Африканского континента с вероятными перспективами развития.

– Что еще за “НОРМА”? – Ричард стоит у стола и заглядывает мне через плечо. – К тому месту, в котором ты работала, дорогая, понятие “норма” в принципе неприменимо. Там же одни записные психи. К нам сейчас много таких приходит на консультацию. Область стремительного роста, капиталисты с синдромом эмоционального выгорания.

– Нужда заставит, – улыбаюсь я и похлопываю его по руке. Главное – не сказать в ответ “Раз уж ты у нас теперь психолог, которому платят бобами и бусами, кто-то должен зарабатывать на ипотеку”, не развязать ссору. Только не сегодня.

– Эмили, будь добра, накрой на стол и не мешай маме. Она готовится к собеседованию. – Ричард надел полосатый фартук мясника, который я подарила ему на день рождения, и заявил, что сам приготовит ужин, чтобы я могла позаниматься. Типичное проявление доброты и заботы, которое лишь прибавит мне хлопот. Лучше бы он вообще ничего не делал.

Дело в том, что Ричард готовит не как Делия или Найджела, нет, на кухне он Раймон Блан[38]38
  Делия Смит (р. 1941) – английская телеведущая, автор кулинарных книг. Найджела Лоусон (р. 1960) – английская телеведущая, автор кулинарных книг. Раймон Блан (р. 1949) – французский шеф-повар, один из лучших в мире.


[Закрыть] – бульон из костей, купленных в мясной лавке, сложные соусы, каждый из которых делается в три этапа. Даже мороженый горошек у него непременно должен быть с луком и панчеттой. В результате получается не ужин, а настоящее объедение, вот только исчезает он за десять минут, а мне потом еще три дня убирать кухню. Я изо всех сил сдерживаю раздражение, правда-правда.

21:35

Бен уже в пижаме, гоняет меня по списку. Он готов на что угодно, лишь бы не ложиться – разумеется, на все, кроме выполнения домашних заданий.

– Так, мама, кто такие ГусИИ?

– Э-э, Греция, Испания, Италия.

– Верно! – Сын ободряюще улыбается. – А почему их так называют?

– Да потому что они гуси лапчатые. Самые слабые и закредитованные экономики Европы, из-за которых несколько лет назад случился настоящий финансовый кризис. Трудно заставить работать такую валюту, как евро, если ею пользуются и богатые страны типа Германии, и бедные.

– А мы ГусИИ? – с тревогой уточняет Бен.

– Нет, милый, мы, скорее, ПУДЕЛИ. По Уши в Долгах, Естественно, но все же Ликвидны. Гав-гав!

Бен лает в ответ, тянется ко мне и обнимает. Последнее время такие щедрые жесты редки. А ведь я до сих пор помню того мальчонку, который кричал от радости и удивления, когда я сообщила ему, что ухожу из “ЭМФ”. “И ты теперь будешь настоящей мамой?” – спросил он. Как будто, пока работала, я была ему ненастоящей мамой.

Я чмокаю его в макушку.

– А теперь в кровать, мистер! Ты же понимаешь, что меня, скорее всего, не возьмут?

– Возьмут, – отвечает он и отворачивается, так что я не вижу его лица. – Ты ведь очень умная, мам.

22:10

Аккуратно раскладываю в ванной на корзине для белья одежду на утро. Колготки без стрелок? Есть. Туфли, две штуки, из одной пары. Есть. Новый, отлично сидящий бархатный жакет цвета индиго из “Маркс и Спенсер”. (Я позволила себе купить одну новую вещь для моральной поддержки.) Есть.

Зеркало демонстрирует, что проект “Возвращение на работу” уже срезал лишнее сальце с моих окороков, да и талия показалась – к сожалению, не такая тонкая, как в юности. Но все же это улучшение, хотя мне и понадобится дополнительная помощь. Разрезав упаковку маникюрными ножницами, извлекаю новое корректирующее белье. Выглядит оно так жутко, словно его сшил серийный убийца из кожи жертв в фильме про Ганнибала Лектера. Обошлось мне в сотню фунтов, уму непостижимо, однако же оно “утягивает определенные зоны”. Не вполне понимаю, что это значит, но именно это мне и нужно.

Извиваясь, надеваю через голову эластичный мешок, белесый, как лосьон от ожогов, но белье до того тугое, что никак не натягивается на бедра. Такое ощущение, будто я пытаюсь засунуть чересчур много мяса в оболочку от сардельки. Не могу пошевелиться. Не нахожу отверстие для руки. Впадаю в панику.

Без паники, Кейт! Ты у себя в ванной, а следовательно, в безопасности. Но, чтобы стянуть белье через ноги, мне нужны обе руки. К сожалению, одна рука намертво прижата к боку, потому что я никак не могу отыскать вторую пройму. Да где же она? Наверное, где-то здесь. Под бельем струится пот и собирается там, где оно прилипло к животу, чуть выше шрама от кесарева. Не слишком ли сильно утягивающее белье утягивает эти самые определенные зоны? Надо снять его и начать все сначала, но я не могу. Застряла. В прямом смысле слова не в силах пошевелиться. Собираюсь позвать на помощь, как вдруг слышу рядом, в ванной, голос Эмили. Должно быть, она стоит возле меня.

– Маам? Фу, что это на тебе? Ужас какой. Я вижу только волосы у тебя на лобке. Ты где?

– Вдефьвнем.

– Паап, иди посмотри на маму, она типа застряла в этой смирительной рубашке, типа как псих. Офигеть. Ты так оденешься на Хэллоуин? Так, где мой телефон, я должна это сфотать.

Совместными усилиями мужу и дочери удается вызволить меня из корректирующего белья. Не так-то просто объяснить тонкой, как тростинка, девушке, с чего это вдруг мамочке взбрело в голову влезть в пыточный корсет, какие носили в менее эмансипированную эпоху. Но влезть в него необходимо.

Со второй попытки мне удается надеть белье правильно, так что платье от “Поль Ка” и жакет сидят как влитые. Но белье такое тугое, что дышать в нем практически невозможно. Задумываюсь о повреждении жизненно важных органов, которое наверняка спровоцирует эта моя ярмарка страха и тщеславия. И как же в этом всем ходить в туалет?

Да какая разница. Главное сейчас, в этот решающий момент моей личной истории, то, что я выгляжу как подобает. С завтрашнего дня Кейт Редди снова наденет мундир и будет готова к секретным операциям.

7. Назад в будущее

Четверг, 07:25

На станцию я приехала рано. Собеседование только в половине двенадцатого. До Ливерпуль-стрит на экспрессе сорок восемь минут. От остановки до офиса “ЭМ Ройал” минут шесть пешком. Времени для благополучного прибытия, включая полную остановку работы железных дорог, непредвиденные природные катаклизмы, теракты, снег и стрелку на колготках, требующую срочно забежать в “Маркс и Спенсер”, а также любые другие бедствия, – четыре часа и пять минут. Должно хватить.

Я выхожу из вагона, и меня охватывает смешанное чувство: сочетание запаха – фирменной лондонской смеси амбиций и грязи с едкими верхними нотами пота – и скорости. Поезд вроде стоит, а столица мчится вперед, и тебе остается либо запрыгнуть на борт, либо сгинуть под ногами толпы. Замираю в растерянности. Словно из погреба, где я потихоньку старела и привыкала к темноте, меня вдруг выпустили в этот свет, шум и суету. В деревне я ругаю медлительных водителей за их убийственную нерешительность на перекрестках, здесь же сама еле плетусь, к всеобщему возмущению. Одну парализованную секунду я даже подумываю развернуться и поехать домой, но меня несет огромный поток обитателей пригорода, приехавших на работу, и мне некуда двигаться, кроме как вперед, к турникетам. Щурю глаза, слезящиеся от ослепительного света этого мира за пределами погреба. Когда я была голодной и молодой, адреналин Сити бежал по моим венам; впрыснется ли он снова в мою кровь?

В “ЭМ Ройал” меня ждут лишь через два часа, которые надо как-то убить, и я направляюсь в кафе Майкла возле рынка Петтикоут-Лейн. Мы с Кэнди сбегали туда, чтобы оживить усталые мозги мощным разрядом турецкого кофе и флирта с тремя киприотами, сыновьями Майкла, обладателями выигрышной комбинации из огромных бицепсов и длинных, как у женщин, ресниц. Кафе довольно далеко от офиса и достаточно замызганное, так что вряд ли кому-то из тех, кто будет проводить собеседование, придет в голову сюда заглянуть. Я хожу туда-сюда по улице и никак не могу его отыскать, хотя была готова поклясться, что найду его с закрытыми глазами, но что-то никак не сориентируюсь. Вместо газетного киоска и овощной лавки, которые некогда соседствовали с кафе, теперь “Старбакс” и очередной магазинчик-однодневка, торгующий “традиционными веганскими продуктами”, что бы это ни значило. Наверное, имеется в виду репа, покрытая слоем запекшейся на солнце органической грязи.

(Рой, я не перепутала адрес? Я уверена, что кафе Майкла было тут. Не могла же я забыть? Напомни мне, пожалуйста.)

В глубине души я очень надеюсь, что старина Майкл и его сыновья меня узнают, скажут, что я совсем не изменилась, эспрессо для прекрасной дамы! У них мы с Кэнди всегда чувствовали себя королевами; ничего не значащая болтовня официантов, которые льстили всем без разбору, но сегодня утром мне бы не помешал этот бодрящий коктейль чепухи. Рой возвращается и сообщает, что кафе в шести магазинах от паба “Королева Виктория”, на углу у рынка. Как я и думала. То есть я еще не сошла с ума. Иду туда, откуда пришла, и оказываюсь у витрины с рамой из оцинкованной стали, за которой виднеется помещение, похожее на декорации французского блошиного рынка в миниатюре. Повсюду диковинные безделушки, рябые от времени статуи, птичьи клетки, на вывеске надпись: “Пьерро ле Корм”. Сквозь стекло я вижу мраморный прилавок и кофеварку эспрессо.

Очутившись внутри, сразу же понимаю, что это за заведение: гибрид закусочной и музея с любовно подобранной экспозицией. Ричарду бы понравилось. В меню несколько салатов – с листовой капустой, брокколи, зернами граната, нутом, то есть из ингредиентов, которыми раньше только скотину кормили, теперь же возвысили до “продуктов, которые дарят радость”, любимчиков богатых и несчастных. На завтрак тут можно взять овсянку без молока и глютена, с семенами чиа – уверена, со временем они научатся готовить овсянку без овсянки – и стакан кокосового сока за шесть фунтов. Дороговато за глоток холодной спермы.

Во времена моей юности вместо кокосового сока и семян чиа были алоэ вера и адзуки[39]39
  Адзуки – фасоль угловатая.


[Закрыть], но это было очень давно, когда врагом считался жир, а не сахар. Теперь же нам советуют есть сливочное масло, но только без хлеба, а это все равно что предложить обнять Райана Гослинга, но чур без рук.

Я спрашиваю у брюнетки за стойкой, как пройти к кафе Майкла.

– Ужасно неловко, я знаю, что оно где-то здесь, а найти никак не могу.

Девушка пожимает плечами и кричит: “Горан!” Из-за высокой витрины с фарфоровыми раковинами и африканскими фиалками выходит мужчина, отвечает девушке на каком-то иностранном языке – латышском? словенском?

– Кафе Майкла было здесь, в этом помещении, но закры-лося, – говорит он, произнося “закрылось” в два слова. – Лет пять назад. Владелец скончал-ся, кажется, но не уверен.

Это гораздо страшнее маразма, которого я так боялась; время вытоптало мои воспоминания, уничтожило их следы. Я благодарю мужчину и разворачиваюсь к выходу, едва не сшибив пенопластовый бюст Венеры Милосской. Я слишком расстроена, чтобы остаться в этой дорогущей забегаловке, в которую вбухали кучу денег, чтобы придать ей шарм, а его ведь не купишь. Майклу он не стоил ни пенни. Впрочем, это типично для Лондона двадцать первого века: сперва позакрывать все старые очаровательные кафешки, а потом заплатить какому-нибудь дизайнеру бешеные деньги, чтобы он воссоздал ту уникальную атмосферу. Я такая древняя, что, взглянув на витрину магазина, вижу все его прежние воплощения, читаю его историю, как палимпсест, и то, что я одна из немногих, кто все это знает, наводит на меня тоску. Я убегаю от этой мысли, перехожу через дорогу и направляюсь к Бродгейту – оттуда до места собеседования две минуты пешком.

А почему ты думала, что все останется без изменений? Ты же прекрасно знаешь, что весь финансовый район – огромный магазин-однодневка. От заведений и людей нещадно избавляются, едва те перестают приносить пользу или деньги. Под этой самой мостовой – римская вилла, на которой богатые женщины в изысканнейших тогах составляли здоровое меню, главным блюдом которого были то запеченные сони, то еще какая-нибудь новомодная причуда. Бедный Майкл. Должно быть, его доконал стремительный рост арендной платы в городе, где самые убогие районы рискуют стать престижными, а на гарнир к плотному английскому завтраку обязательно прилагается ирония.

Слава богу, бар с шампанским у Бродгейта по-прежнему открыт, а на стойке у входа написано, что теперь тут подают завтрак. Что-то новенькое. Пожалуй, нужно поесть перед собеседованием, а то подташнивает от волнения. Меня усаживают за столик, лицом к катку, который скопировали с катка в Рокфеллеровском центре, чтобы казалось, будто тем, кто работает в Сити, позволено развлекаться. Опустившись на стул, я понимаю, что зря сюда зашла. Как же я раньше об этом не подумала? Или меня вело подсознание?

В последнюю встречу мы с Джеком катались тут на коньках. С тех пор я его не видела. Воспоминание об этом так живо, что мне не нужно отправлять за ним Роя. Оно приходит ко мне само и смеется, отдуваясь, как Джек, который явился к нам в офис с двумя парами коньков и настоял, чтобы я составила ему компанию. Я возражала, мол, не умею кататься, но он ответил, что его умения хватит, чтобы катать нас обоих, а мне нужно лишь прислониться к нему. “Ты не упадешь, Кейт. Я тебя держу. Расслабься”.

Джек. Я не видела его шесть лет и девять месяцев. Да какая разница сколько. Говорят, время – лучший лекарь, верно? Наверняка эту пословицу придумали из добрых побуждений, но, сдается мне, это наглая ложь.

Официант ставит передо мной кофейник, я прошу принести холодное, а не горячее молоко, оборачиваюсь и смотрю на юную парочку, которая весело описывает круги на катке, совсем как мы когда-то.

Я была готова возненавидеть Джека Абельхаммера с первого взгляда. Не так ли начинаются лучшие истории любви? Этого американского клиента всучил мне мой начальник, Род Таск, – видимо, в качестве утешительного приза. Все прочие руководители отделов “ЭМФ” в тот год получили ежегодную премию (и заметьте, выплатил их мой невероятно успешный фонд), я же вместо премии получила Абельхаммера. Я рвала и метала. Как многие женщины, я отправилась к начальству выбивать себе повышение жалованья в качестве вознаграждения за мои труды, но когда через двадцать минут вышла из кабинета, денег мне не прибавили, а вот работы – аж вдвое. И что тут скажешь? Я имею в виду, кроме “твою мать”, конечно.

Общение с Джеком не заладилось с самого начала, доходило даже до смешного. Сперва он наорал на меня по телефону на второй день Рождества за то, что рухнули акции одной японской компании, которые мы для него приобрели. (И вам веселого Рождества, невоспитанный америкашка-трудоголик!) После этого первого провала я окрестила его “этот мерзкий Абельхаммер”. Через несколько недель акции японцев вернулись на прежние позиции, и он прислал мне вежливое письмо с извинениями, но, к сожалению, в эту самую минуту мне написала Кэнди, предложила выпить где-нибудь вечерком, утопить наши девичьи печали. “Я и трезвая буяню”, – ответила я. Вот только ответила-то я не Кэнди. Но было поздно: я уже нажала “отправить”. ПК. Полный кабздец.

Дети тогда были маленькие, у Бена резались зубы, он поднимал меня два-три раза за ночь, а рабочие дни тянулись долго и были полны нервотрепки. В общем, я превратилась в ходячего мертвеца. Делала дурацкие ошибки – например, могла как ни в чем не бывало пообещать важному клиенту, которого в глаза не видела, буйную пьяную вечеринку.

Жизнь казалась мне нагромождением нелепиц. Поэтому я ничуть не удивилась, когда во время встречи с “этим мерзким Абельхаммером”, которая состоялась-таки в Нью-Йорке, в его просторном кабинете с большими окнами, няня написала мне, что у Бена и Эмили вши. Ну разумеется, у них вши! Я тут же принялась чесаться и никак не могла остановиться. В тот вечер мы с Джеком ужинали в рыбном ресторане в Ист-Виллидж, и я представляла, как по моим волосам – тогда они были длинные – спускаются вши прямо в чаудер к Абельхаммеру. Неужели я помню, что он ел?

Я помню все. Даже когда состарюсь, поседею и буду дремать в пластмассовом кресле с высокой спинкой под ор телевизора в доме престарелых, пропитанном сладковатым запахом мочи, я буду помнить каждую минуту, когда дышала одним воздухом с Джеком Абельхаммером, так ясно и живо, словно эти воспоминания хранились в какой-нибудь капсуле времени, уничтожить которую годам не под силу. Мои чувства к нему с возрастом не увянут.

В тот первый вечер мы говорили обо всем на свете: о том, как здорово сыграл Том Хэнкс в “Аполлоне-13”, о районе Прованса, который любит Джек и где особенный микроклимат, так что можно зимой сидеть на улице в футболке, и о его неизменном пристрастии к жуткому, пластмассовому американскому сыру (при его-то гурманстве), о несравненном хриплом голосе Чета Бейкера и необъяснимом обаянии Алана Гринспена. В костюме за две тысячи долларов, с седеющим ежиком, Джек выглядел типичным, словно сошедшим с рекламного плаката выпускником Гарвардской школы бизнеса. Я их повидала немало, и все они говорили на одном и том же куцем языке денег. Их речи напоминали заранее собранные секции курятника, одно бизнес-клише громоздилось на другое. Джек был не таков. Ирландец по матери (я ирландка по отцу), он отличался природным даром красноречия и оригинальной точкой зрения на всякую вещь под небом, будь то возвышенная или приземленная, сыпал цитатами из фильмов и стихов, лестно рассчитывая, что я их узнаю, – впрочем, я узнавала почти все. Я встряхнулась, стараясь следовать за его рассуждениями, и какие-то части меня, крепко спавшие со времен колледжа, начали пробуждаться, как бормочут и ворочаются спросонья луковицы цветов, когда солнце пригревает промерзшую землю. Джек с сарказмом рассуждал на самые разные темы – о фактах и цифрах, личных драмах и разочарованиях, – все подчинял своей воле и ставил на службу смеху, который рассчитывал вызвать в конце рассказа. Мать Джека, по его словам, была типичной американской домохозяйкой, но при этом отличалась умом. Ум-то и стал причиной сперва тоски, а потом и виски – причем днем и в больших количествах, так что к возвращению Джека из школы мать была в стельку пьяной. Однажды разогрела ему на обед мясной пирог, а тот оказался яблочным.

И даже из этого Джек умудрился сделать комедию, но у меня свое мнение о мужчинах, которые в детстве видели, как маме плохо, и ничем не могли помочь. Они потом боятся женских эмоций, стараются с ними не соприкасаться, окружают себя стеной со рвом и поднимают мост. Может, именно поэтому не существовало ни миссис Абельхаммер, ни детей. Впрочем, я особо в этом не копалась, общение с Джеком доставляло мне нереальный кайф, так что в тот вечер я и о своих детях не упоминала. Может, это и некрасиво с моей стороны, но я так давно не чувствовала себя настолько живой и самой собой. За кофе Джек обмолвился, что вспомнил, кого я ему напоминаю.