Текст книги "Убийство в Орсивале"

– Ну конечно!

– И при этом он обставит квартиру мебелью пороскошнее, подороже. Роскошь он любит, а денег у него хватит. А затем, украв молодую девушку из богатого отцовского дома, разве он может поместить ее в лачуге? Я уверен, что он устроит такой же богатый салон, как и в Вальфелю.

– Нам-то какая от этого польза?

– Громадная польза, если желаете знать. Имея надобность в мебели подороже и побольше, Гектор не станет иметь дело со старьевщиками. Ему некогда бегать по городу. Он прямо отправится к обойщику.

– И при этом самому модному…

– Нет, он не станет рисковать тем, что его узнают. Наоборот, он выберет какого-нибудь маленького, скромненького, сделает ему заказ, уверит его, что он будет оплачен в срок, и оплатит его.

Мировой судья не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть от радости. Теперь он стал понимать.

– У этого мастера, – продолжал Лекок, – должно обязательно остаться воспоминание о таком богатом заказчике, который не торговался и уплатил все сполна. И если он его увидит опять, то узнает его.

– Какая мысль! – воскликнул отец Планта вне себя. – Скорее! Как можно скорее нам надо достать портреты Тремореля, его фотографии. Давайте пошлем человека в Орсиваль!

Лекок улыбнулся.

– Успокойтесь, – сказал он, – я уже сделал все необходимое. Вчера, во время дознания, я успел сунуть в карман три карточки графа. Сегодня я добыл адреса всех обойщиков Парижа и переписал их в трех экземплярах. Сейчас трое из моих людей, каждый со списком и с фотографической карточкой, переходят от обойщика к обойщику и спрашивают: «Не у вас ли делал заказ этот господин?» И как только кто-нибудь из них ответит «да» – преступник у нас в руках.

– И мы уж его не выпустим! – воскликнул отец Планта, бледный от волнения.

– Ну, погодите еще торжествовать победу! – ответил ему Лекок. – Очень возможно, что Гектор был настолько благоразумен, что не имел дело с обойщиком лично. В таком случае мы удаляемся от цели. Но нет, он не способен на такое благоразумие!..

Лекока перебили. Дверь в кабинет отворилась, и Женуйль крикнула своим громким голосом:

– Кушать подано!

Напрасно агент тайной полиции, любивший поесть, старался развеселить своего гостя, напрасно он наполнял великолепным вином его стакан. Старый судья оставался молчаливым, печальным и немногословным. Таким он оставался до тех пор, пока не послышался стук в дверь. Вошла Женуйль.

– Сударь, – сказала она, – какой-то сыщик из Корбейля, по имени Гуляр, желает с вами говорить. Отворять ли ему?

– Да, пусть войдет.

Послышался звон цепей и засовов, и тотчас же появился в столовой Гуляр.

– Какого черта тебе здесь нужно, – грубо спросил его Лекок, – и кто осмелился сообщить тебе мой адрес?

– Сударь, – отвечал Гуляр, видимо испуганный таким приемом, – прошу извинить. Меня послал сюда доктор Жандрон с письмом к господину орсивальскому мировому судье.

– Да, да, – сказал отец Планта, – вчера вечером я действительно просил Жандрона сообщить мне депешей результат вскрытия и, не зная, где еще остановлюсь, позволил себе сообщить ему ваш адрес.

Лекок протянул ему письмо, принесенное Гуляром.

– Распечатывайте, распечатывайте, – воскликнул мировой судья. – Секретов нет…

– Хорошо, – отвечал агент тайной полиции, – только перейдем ко мне в кабинет. – И, обратившись к Женуйль, он сказал: – Дай поесть этому верзиле… Ты сегодня ел что-нибудь?

– Всего только успел пропустить один стаканчик, сударь.

– Тогда дай ему обо что-нибудь поточить зубы, и пусть он выпьет за мое здоровье бутылочку вина.

И они перешли в кабинет.

– Ну-с, – обратился Лекок к отцу Планта, – посмотрим теперь, что пишет вам доктор.

Он сломал печать и стал читать:

«Дорогой Планта.

Сегодня, в три часа утра, мы выкопали из могилы тело бедного Соврези. Конечно, более чем кто-либо я оплакиваю ужасную смерть этого достойного, превосходного человека, но с другой стороны, я не могу воздержаться, чтобы не порадоваться этому единственному и замечательному случаю, который дал мне возможность произвести серьезный опыт и этим доказать непогрешимость моей лакмусовой бумаги. Если бумага сохранит свой цвет, то значит – яда нет. Если же она потемнеет, то присутствие яда несомненно. Ах, мой друг, какой успех! С первых же капель алкоголя бумага моментально сделалась темной. Следовательно, все то, что вы говорили, – чистейшая правда. Никогда еще, работая в тиши своей лаборатории, я не достигал таких положительных результатов.

Я уверен, дорогой друг мой, что и вы не будете равнодушны к тому удовольствию, которое я теперь испытываю.

Доктор Жандрон».

– Теперь уже ясно, – произнес Лекок, – что если этот отчаянный негодяй Треморель будет иметь столько упорства, что станет отрицать отравление Соврези, – что, конечно, в его интересах, – то мы будем присутствовать на интереснейшем судебном процессе.

Одно только слово «процесс» тотчас же положило конец колебаниям отца Планта.

– Не нужно! – воскликнул он. – Нет, не нужно никакого процесса!

Невероятное возбуждение отца Планта, такого спокойного, такого хладнокровного, так умевшего распоряжаться собой, смутило даже Лекока.

– Как – не нужно процесса? – спросил он.

Отец Планта побледнел как полотно, нервная дрожь пронизывала его, и голос изменял ему так, точно его душили рыдания.

– Я отдам все мое состояние, чтобы только избежать судебного разбирательства, – сказал он. – Да, все мое состояние и даже мою жизнь, хотя она никому не нужна. Но как избавить Тремореля от суда? Какую выдумать для этого причину? Один только вы, господин Лекок, можете дать мне совет в этой тяжкой крайности, до которой я доведен, только вы один можете мне помочь, протянуть мне руку. Если есть хоть малейшее средство на свете, то вы найдете его, вы меня спасете…

– Что с вами?.. – воскликнул сыщик.

– Ради бога, выслушайте меня, и вы меня поймете. Я буду с вами искренен, как с самим собой, и тогда вы объясните себе мою нерешительность, мои умолчания – одним словом, все мое поведение со вчерашнего дня.

– Я вас слушаю.

– Это печальная история. Я уже такого возраста, когда путь человека, как говорят, уже окончен. Моя жена и два сына умерли как-то сразу, а с ними вместе умерли для меня все радости, все надежды на свете. И я оказался один, затерянный в этой жизни, как потерпевший кораблекрушение бывает затерян в море, без всякой поддержки. Я был телом без души, пока случайно не попал на службу в Орсиваль. Здесь я встретился с Лоранс. Ей шел тогда только пятнадцатый год, и никогда еще божье создание не соединяло в себе столько ума, грации, невинности и красоты. Куртуа был моим другом, и скоро она стала для меня как родная дочь. Когда я видел ее бегущей по моим аллеям, чтобы сорвать те розы, которые я насадил только для нее, чтобы опустошить мои оранжереи, я был счастлив и благодарил Бога за то, что он дал мне жизнь. Моей мечтой тогда было не расставаться с ней уже никогда, и я часто представлял ее себе замужем за честным человеком, который сделал бы ее счастливой. И если я при этом наживал свое состояние, а оно у меня довольно значительное, так это только потому, что я имел в виду ее детей и копил только для них. Бедная, бедная Лоранс!

Лекок сидел на своем кресле, как на иголках. Видно было, что он взволнован больше, чем хотел это показать.

– В один день, – продолжал отец Планта, – мой приятель Куртуа сообщил мне о браке его дочери с графом Треморелем. С этого именно дня я и понял всю глубину моей любви. Я выдержал ужасные страдания, которые нельзя и описать. Это было пожаром, который все время тлел внутри, но едва только отворяли окно, как он вырывался наружу и пожирал все. Быть стариком и любить ребенка! Я думал, что сойду с ума. Я пробовал себя разубедить, поднять себя на смех, но все напрасно. Что могут сделать против страсти рассудок и сарказм? «Старый, смешной селадон, – говорил я себе, – довольно тебе краснеть, не говори ни единого слова!» И я молчал и страдал. А тут, как назло, Лоранс выбрала меня в свои поверенные. Какие адские мучения! Она приходила ко мне, чтобы только поговорить о Гекторе. Она удивлялась в нем всему, он казался ей выше всех людей, с ним никто не мог сравниться. Она приходила в экстаз от его умения обращаться с лошадью, она замечала малейшие его поступки. Я безумствовал, это правда, но и она тоже сходила с ума.

– А вы знали тогда, что Треморель негодяй? – спросил Лекок.

– Увы! Тогда я еще не знал, – отвечал Планта. – Но с того дня, как я узнал, что он хочет отнять у меня мое сокровище, что ему намерены отдать мою Лоранс, я стал изучать его. Я употребил для этого ваш способ. Я стал расспрашивать о нем каждого, кто был с ним знаком, и чем больше я его узнавал, тем больше его презирал. Именно таким образом я узнал о его свиданиях с мисс Фанси и догадался о его отношениях с Бертой.

– Почему же вы молчали об этом?

– Честь повелевала мне молчать. Разве я имел право набрасывать тень на человека, разрушать его счастье, губить его жизнь во имя только одной глупой любви, на которую не будет ответа? И я молчал. Я осмелился рассказать Куртуа об одной только мисс Фанси, но он на это расхохотался и назвал пустой страстишкой. А после нескольких случайных слов против Гектора Лоранс перестала у меня бывать.

– Ну, – воскликнул сыщик, – я бы на вашем месте не имел ни вашего терпения, ни вашего благородства!

– Это потому, что вы не моего возраста, – отвечал отец Планта. – Ах, я жестоко ненавидел Тремореля! Видя сразу трех женщин из трех различных сословий потерявшими от него голову, я задавал себе вопрос: чем он мог их так приворожить к себе? И сколько раз я хотел вывести на чистую воду этого негодяя, заставить его вызвать меня на дуэль и убить его! Но тогда Лоранс вовсе перестала бы меня видеть. И весьма возможно, что это бы и случилось, если бы Соврези не захворал и ему не стала угрожать смерть. Я знал, что он взял клятву со своей жены и своего приятеля, что они поженятся после его смерти. Я знал, что страшный секрет действительно заставит их исполнить эту клятву, и считал, что Лоранс спасена. Но увы! Она, наоборот, погибла. Однажды вечером, проходя мимо дома мэра, я увидел, как какой-то человек перелезал через забор к ним в сад. Это был Треморель, я его отлично узнал. Злоба закипала во мне, я поклялся подстеречь его тут же и убить. Я стал ждать. Но он не выходил от Лоранс в течение всей ночи.

Отец Планта закрыл лицо руками. Лекок дрожал от негодования.

– И вы хотите, – воскликнул он, – избавить этого мерзавца от суда, от каторги и от эшафота!

– Меня беспокоит Лоранс, – отвечал отец Планта. – Мысль о ней меня не покидает ни на минуту.

– Но ведь она не соучастница, она ничего не знает, мы имеем на это доказательства и можем утверждать, что она ничего не знает о преступлении своего любовника!

– Конечно, Лоранс невиновна, Лоранс представляет собой только жертву гнусного преступления. Но тем не менее она будет наказана гораздо тяжелее, чем он. Если Треморель будет предан суду, все равно она будет фигурировать перед присяжными если не в качестве обвиняемой, то как свидетельница. И кто может поручиться, что ее не будут подозревать? Будут докапываться, не было ли ей известно желание Тремореля совершить убийство, не она ли его склонила к этому. Берта была ее соперницей, следовательно, она ненавидела ее. На месте судебного следователя я первый заподозрил бы Лоранс и привлек ее к следствию.

– С моей и вашей помощью, – сказал Лекок, – она отлично докажет, что не знала ровно ничего и что ее бессовестно обманули.

– И все-таки, несмотря на это, она будет опозорена, погублена навсегда! – отвечал отец Планта. – Разве ее не будут публично допрашивать, разве ей не придется отвечать на вопросы председателя, публично рассказывать о своем позоре и несчастьях? И от нее потребуют, чтобы она рассказала, где, как и когда она пала, чтобы она повторила слова своего обольстителя, перечислила все свои свидания с ним. А представляете ли вы себе, как объяснять это ее письмо о самоубийстве, причинившее столько горя ее родителям? Ей придется доказывать, благодаря каким именно угрозам и обещаниям она совершила столь ужасный поступок, самая мысль о котором принадлежит не ей. Но что горше всего – она должна будет публично признать свою любовь к Треморелю.

– Нет, – отвечал сыщик, – вы преувеличиваете. Вам отлично известно, что юстиция слишком осторожно относится к невиновным, имя которых скомпрометировано в историях, подобных этой.

– Осторожно! А вы позабыли о сотнях журналистов, которые уже точат свои перья и готовят бумагу раньше, чем дело в Вальфелю будет разбираться на суде? Подумали ли вы о том, что из-за лишнего читателя они готовы набросить тень на любого человека, а тем более на такого, имя и положение которого дает надежду на всеобщий интерес? А разве в этом процессе мало условий, ручающихся им за успех и за то, что из него разовьется целая судебная драма? О, они ничего не упустят, ни адюльтера, ни яда, ни мести, ни убийства, из Лоранс они сделают нечто романтическое и сентиментальное. И она, моя дочь, сделается вдруг героиней суда с присяжными заседателями! Репортеры дадут точные сведения о том, сколько раз она покраснела и когда именно показались у нее на глазах слезы, опишут ее туалеты, поступь. Разве это не ужасно? Разве это не ужас, не ирония? Фотографы будут требовать, чтобы она снялась, и если она откажется, то все равно они будут продавать портреты какой-нибудь потаскухи и говорить, что это она. Ей захочется скрыться, уйти. Но куда? Где она найдет убежище от любопытных? Ведь она – знаменитость! Лимонадные будки будут предлагать ей деньги только за то, чтобы она сидела за прилавком. Какой стыд, какой срам! Но как ее спасти, господин Лекок, как сделать так, чтобы не было даже произнесено ее имя? Я спрашиваю вас: возможно ли это? Отвечайте!

Сыщик молчал.

– Отвечайте же!

– Кто знает? – воскликнул Лекок. – Всего этого может и не быть!

– Зачем обманывать меня? – возразил отец Планта. – Разве я хуже вас знаю все эти судебные передряги? Если Треморель будет осужден, то это будет концом для Лоранс. А я ее люблю! Да, я не стесняюсь говорить об этом перед вами, вы поймете всю глубину моих страданий, ведь ни одну женщину я не любил никогда так, как ее. Она обесчещена, она, быть может, обожает этого подлеца, от которого будет иметь ребенка, – что же такое? – а я люблю ее в тысячу раз больше, чем до ее падения, потому что тогда для меня не было надежды, а теперь…

Он остановился, испугавшись того, что сказал, и опустил глаза.

– Теперь вы знаете все, – продолжал он уже спокойным тоном. – Помогите же мне! И если бы вы мне помогли, то я уплатил бы вам половину моего состояния, а я богат…

Лекок выпрямился во весь свой рост.

– Довольно, милостивый государь! – воскликнул он обиженным тоном. – Прошу вас перестать! Я могу оказать услугу тому, кого я уважаю, кого я люблю, кому я сочувствую от всей души, но своих услуг я не продаю.

– Уверяю вас, – забормотал виновато отец Планта, – я вовсе не хотел…

– Да, да, милостивый государь, вы мне хотели заплатить! Не защищайтесь, не отрицайте этого! Я ведь тоже знаю, что есть такая фатальная профессия, когда человек и его честность не считаются ни во что. Значит, и вы такой же, как все другие, которые даже и понятия не имеют о том, что такое человек в моем положении! Если бы только я захотел быть богатым, гораздо богаче вас, господин мировой судья, то я мог бы сделаться им в полмесяца. Разве вы не знаете, что в своих руках я держу честь и жизнь пятнадцати человек? У меня вот здесь, – и он ударил себя по лбу, – десятки тайн, которые я мог бы завтра же продать, если бы только захотел, и взять по сто тысяч за каждую из них, и мне уплатили бы эти деньги с благодарностью. Но извольте сражаться с вековым предрассудком! Попробуйте-ка уверить всех, что сыщик – честный человек, и что иным и быть не может, и что он в десять раз честнее купца или нотариуса, потому что искушение продавать свою честность для него в десять раз сильнее, чем у них. Попробуйте заявить об этом публично, и вас поднимут на смех. Полицейский сыщик, фи! «Успокойся, – говорил мне мой учитель и друг Табаре, – нерасположение всех этих людей к тебе только доказывает, что они тебя боятся». И я успокоился… Ладно! – продолжал Лекок. – Терпеть обиды я должен быть готов больше, чем кто-либо другой. Поэтому простите, что я погорячился. Оставим эти неприятности и возвратимся к графу Треморелю.

Мировой судья уже решил не начинать больше разговора о своем горе, но деликатность Лекока и тут показала себя и тронула его до глубины души.

– А я все еще ожидаю вашего решения, – сказал он.

– Не стану скрывать от вас, – отвечал ему сыщик, – как трудно выполнить то, что вы требуете от меня, и насколько ваша просьба против моей совести. Мой долг повелевает мне разыскать Тремореля, арестовать его и предать суду. А вы меня просите избавить его от действия закона.

– Я прошу вас во имя несчастной девушки, которая невиновна.

– Один только раз за всю мою жизнь я пожертвовал своим долгом. Я не мог перенести слез бедной старухи матери, которая обнимала мои колени, упрашивая за своего сына. В другой раз я преступлю свой долг сегодня, рискуя, быть может, угрызениями совести: я сдаюсь на ваши просьбы.

– О, милостивый государь! – воскликнул радостно отец Планта. – Как мне вас благодарить!

Но сыщик был мрачен, почти печален, он о чем-то думал.

– У меня есть только одно средство спасти Тремореля от суда, – проговорил он. – Но поможет ли оно?

– Да, да! – воскликнул отец Планта. – Стоит вам только захотеть!

Лекок улыбнулся такому доверию мирового судьи.

– Я опытный сыщик, – продолжал он, – но все-таки я человек и отвечать за действия другого человека не могу. Все зависит от самого Гектора. Но на него, скажу вам откровенно, я не надеюсь. Остается только положиться на энергию мадемуазель Куртуа. А она энергична?

– Сама энергия!

– Тогда будем надеяться. Но предположим, что нам удастся замять это дело. Что может произойти, когда вдруг найдется разоблачение Соврези, которое сейчас лежит где-нибудь в Вальфелю, запрятанное так, что его не мог найти даже Треморель?

– Его не найдут! – живо ответил отец Планта.

– Вы думаете?

– Я в этом убежден. Берта предчувствовала, какой будет у нее конец. Дней за пятнадцать до преступления она возвратила мне рукопись своего мужа, которую собственноручно же и дополнила. Я должен был разломать печати и прочесть ее в том случае, если она умрет насильственной смертью. Отсюда и разница в почерках того дела, которое я вам прочитал.

– Как же вы смели, милостивый государь, не сказать об этом? Зачем вам понадобилось заставлять меня доискиваться, ощупью добираться до правды?..

– Я люблю Лоранс, и выдать Тремореля значило бы поселить между ней и мной разрыв.

Отец Планта сгорал желанием узнать от Лекока, что это за единственное средство, которое могло помешать судебному разбирательству и спасти Лоранс? Но у него не хватало сил спросить. А в это время сыщик сидел у себя за письменным столом, подперев голову рукой, и не мигая смотрел в пространство. В другой руке у него был карандаш, которым он выводил фантастические рисунки по бумаге.

– Уже два часа! – вдруг воскликнул он. – А в четвертом я должен быть у госпожи Шарман насчет Дженни Фанси!

– Я к вашим услугам, – сказал мировой судья.

– Отлично. Но только нам придется после Фанси заняться еще и Треморелем. Примем же меры, чтобы покончить с этим сегодня же.

– Как, вы надеетесь сегодня же довести дело до конца?

– Конечно. У каждого из моих людей карета, запряженная превосходными лошадьми. Свой объезд обойщиков они должны скоро окончить. Если мои расчеты правильны, то через час или два у нас уже будет его адрес, и мы начнем действовать.

Он вытащил лист бумаги и быстро набросал на нем несколько строк.

– Прочтите, – обратился он к отцу Планта. – Это я написал одному из своих агентов.

«Господин Жоб.

Сию же минуту соберите шесть или восемь наших людей и во главе их отправьтесь на перекресток улиц Мартир и Ламартин, в кабачок, и ждите там моих приказаний».

– Почему же там, – спросил Планта, – а не здесь, у вас?

– Потому что это избавит нас от лишней траты времени. Там мы будем всего лишь в двух шагах от госпожи Шарман и можем отрезать Треморелю путь к отступлению, потому что этот негодяй живет в квартале Нотр-Дам-Делорет.

Мировой судья раскрыл рот от удивления.

– Почему вы это предполагаете? – спросил он.

Сыщик улыбнулся, точно этот вопрос показался ему наивным.

– А разве вы позабыли, – отвечал он, – что на конверте от письма мадемуазель Куртуа к ее семье с извещением о самоубийстве стоял почтовый штемпель: «Париж, почтовое отделение улицы Сен-Лазар»? В таком случае слушайте. Оставив дом своей тетки, Лоранс должна была обязательно отправиться прямо в квартиру, уже нанятую и меблированную Треморелем, который сообщил ей адрес и обещал встретить ее там в четверг утром. Только из этой квартиры она и могла писать. Можем ли мы допустить, что ей пришла мысль опустить письмо в другом квартале? Нет, потому что ей вовсе не известно о том, что ее любовник боится поисков и преследований. Был ли Гектор настолько благоразумен, чтобы предупредить ее об этой хитрости? Нет, потому что он не дурак и посоветовал бы ей опустить это письмо в ящик где-нибудь вне Парижа. Поэтому невозможно, чтобы это письмо было отправлено почтовым отделением даже соседнего квартала.

И он позвонил, чтобы вошла Женуйль.

– Это письмо, – обратился он к ней, – должно быть сейчас же доставлено Жобу.

– Я его снесу сама, – отвечала Женуйль.

– Нет, нет! – возразил Лекок. – Ты должна остаться дома и поджидать людей, которым я приказал явиться ко мне, когда совершал обходы сегодня утром. По мере того как они будут приходить, ты посылай их в кабачок в улице Мартир. Ты знаешь. Это против церкви, на углу. Там они найдут целую компанию.

Он отдавал приказания и в то же время переодевался в черный сюртук, а затем тщательно оправил свой парик.

– Ну идем! – обратился он к отцу Планта.

В столовой, покончив с едой, его навытяжку ожидал Гуляр.

– Ну что, любезный, – спросил его Лекок, – пообщался ты с моим вином? Как ты его нашел?

– Превосходное, сударь, – отвечал сыщик из Корбейля. – Если можно так выразиться, это божественный нектар!

– Значит, Гуляр, ты теперь можешь погулять?

– Так точно, сударь.

– В таком случае гуляй за нами в пятнадцати шагах и стань в стороне около той двери, в которую мы войдем. Я, вероятно, поручу тебе одну хорошенькую барышню, которую ты сведешь к господину Домини. И смотри в оба: это тонкая штучка, она проведет тебя и улизнет, как вьюн.

Они вышли, и слышно было, как Женуйль с грохотом и звоном запирала на замки дверь.

* * *

Быть может, вам нужны деньги? Или, быть может, вам нужно одеться по самой последней моде, или иметь прекрасную рессорную коляску, или пару ботинок? А то не угодно ли вам настоящую кашемировую шаль, фарфоровый сервиз или очень дорогую картину?

Все это вы можете достать от госпожи Шарман, улица Нотр-Дам-Делорет, № 136, – и не только это, но и кое-что другое, что запрещено называть товаром. Вообще профессия госпожи Шарман была настолько почтенная, что уже несколько раз эта дама доставляла немало хлопот Лекоку, а потому нуждалась в нем и боялась его как огня. Она встретила его и его спутника, которого приняла тоже за сыщика, так, как может только внештатный чиновник принять у себя своего директора департамента.

Она поджидала их. Едва раздался их звонок, как она уже выбежала навстречу в прихожую с приятной, почтительной улыбкой на лице.

– Я вижу, милая дама, – начал Лекок, – что вы получили мою записку?

– Да, сударь, сегодня рано утром, я еще была в постели.

– Очень рад. А я вас не побеспокоил своим поручением?

– Что вы, господин Лекок! Пожалуйста, не задавайте мне таких вопросов! Вы знаете, что для вас я готова в огонь и в воду. Я принялась тотчас же за выполнение поручения, и все уже готово.

– Значит, вам известен адрес Пелажи Тапонне по прозванию Дженни Фанси?

– Да, сударь, да, останетесь довольны.

– Продолжайте!

– Третьего дня я имела удовольствие лично видеться с мисс Дженни Фанси.

– Вы смеетесь!

– Никоим образом. Можете себе представить, она мне должна четыреста восемьдесят франков уже более двух лет. Ну конечно, вы легко себе вообразите, что на этом я уже давно поставила крест и даже совсем позабыла о ее долге. Как вдруг третьего дня приходит ко мне сама мисс Фанси, такая расфуфыренная, и говорит: «Я получила, Шарман, наследство, у меня теперь много денег, и я пришла уплатить вам по счету». И она действительно не дурачила меня, так как у нее был полный ридикюль банковских билетов и она сполна оплатила мой счет.

При этих словах Лекок и отец Планта переглянулись. Им обоим пришла в голову одна и та же мысль. Это наследство, о котором говорила мисс Фанси, все эти банковские билеты, составляли собой не что иное, как плату за услугу, оказанную Треморелю.

Однако сыщик хотел больше узнать об этой девушке.

– В каком положении, – спросил он, – эта девушка находилась до получения наследства?

– Ах, сударь, – отвечала госпожа Шарман, – в самом отчаянном положении. С тех пор как бросил ее граф и она проела все свои пожитки, она окончательно пала. А ведь какая это была комильфо! Вот что значит для женщины иметь разбитое сердце! А в последнее время она стала еще к тому же и пьянствовать, говорят, пила водку и пропилась до последней нитки. И когда, бывало, получала от своего графа деньги, – а он ей иногда присылал, – то, вместо того чтобы сшить себе лишнее платье, она швыряла их в обществе таких же выпивох, как и сама.

– А где она живет?

– Недалеко отсюда, в меблированных комнатах на Вентимильской улице.

– Отчего же она не здесь? – спросил в удивлении Лекок.

– Что делать, дорогой господин? Гнездо-то знаю, а до птички еще далеко. Сегодня утром, когда я посылала к ней свою девочку, птичка куда-то уже улетела.

– Черт возьми! Это… это меняет наши планы. Придется идти отыскивать ее самому.

– Будьте покойны. До четырех часов Фанси должна вернуться, и моя девочка уже ожидает ее у швейцара с приказанием немедленно доставить ее ко мне, не дав ей даже возможности подняться наверх.

– В таком случае подождем.

Но не прошло и четверти часа, как госпожа Шарман, прислушавшись, поднялась.

– Это шаги моей девочки на лестнице, – сказала она.

И уже было направилась к двери, как сыщик остановил ее за руку.

– Одно слово… – сказал он. – Как только начнется у меня разговор с этой девушкой, соблаговолите уйти к своей команде, так как то, о чем я буду говорить, вам вовсе не интересно.

– Слушаю, сударь.

– И смотрите у меня! Ни малейшего плутовства! Я знаю, что около вашей спальни есть маленький кабинетик, откуда слышно все от слова до слова, что здесь говорят!

Девочка отворила дверь в гостиную, и, шумя на ходу шелками, в комнату во всей своей красе вплыла сама мисс Дженни Фанси. Она негодовала.

– Это еще что такое? – воскликнула она на пороге, ни с кем даже не поздоровавшись. – Меня ищут, поджидают, чуть не силой волокут сюда, эта девчонка грубит!..

Но госпожа Шарман бросилась к своей бывшей клиентке, против ее воли обняла и прижала к сердцу.

– Милая моя, – сказала она, – вы сердитесь, а я рассчитывала, что вы меня же еще поблагодарите!

– Я? За что?

– Я готовлю для вас сюрприз. Я уж не такая неблагодарная. Вчера только вы оплатили свой счет, а сегодня я хочу вам сделать за это приятное. Идите же скорее, прыгайте до потолка от радости, вам представляется для этого великолепный случай. Я приготовила для вас громадной ширины плюш…

– Стоило меня из-за этого беспокоить!

– Шелковый, дорогая моя, по тридцать франков за метр. Что? Ведь это неслыханно, невероятно!

– Это в июле-то плюш! Да вы надо мной смеетесь!

– Позвольте мне вам его показать!

– Оставьте, пожалуйста!.. Мне пора идти обедать.

И она хотела удалиться, к великому горю для госпожи Шарман, но вмешался Лекок.

– Если я не ошибаюсь, – воскликнул он, – я имею счастье видеть мисс Фанси?

Она измерила его полунадменным-полуудивленным взглядом.

– Да, – ответила она. – Это я. Что же из этого?..

– Как! Неужели вы позабыли меня? Разве вы меня не узнаете?

– Нет, не узнаю.

– А я ведь один из ваших поклонников, очаровательная, и имел удовольствие завтракать у вас, когда еще вы жили близ площади Мадлены. Это еще во времена графа!

И он снял очки, точно для того, чтобы протереть их, а на самом деле, чтобы злобным взглядом удалить из комнаты госпожу Шарман.

– Когда-то мы были большими приятелями с Треморелем, – продолжал он. – Давно вы о нем имеете известия?

– Я виделась с ним восемь дней тому назад.

– Так давно! Значит, вы не слышали от него его ужасную историю!

– Нет. Какую?

– Разве вы не знаете? Печатали во всех газетах! Да ведь это сквернейшая история, дорогая моя, весь Париж судачит о ней уже двое суток!

– Да говорите же скорее!

– Вы ведь знаете, что после той своей штуки он женился на вдове приятеля. Все думали, что они счастливы, но не тут-то было! Он убил свою жену ударом ножа.

Мисс Фанси побледнела.

– Да что вы! – пробормотала она.

Но, сказав это, она, хотя и была очень взволнована, особенного удивления не выказала. Лекок это заметил.

– Вот вам и «что вы»! – воскликнул он. – Уж он сейчас в тюрьме, его скоро будут судить и, вероятно, засудят.

Отец Планта с удивлением посмотрел на Дженни. Он ожидал взрыва отчаяния, рыданий, просьб, во всяком случае, хотя бы легкого нервного припадка, но напрасно. Фанси уже презирала Тремореля. Она научилась его ненавидеть и ненавидела так, как только способны на это девушки, улыбаясь ему при встречах и стараясь вытянуть из него как можно больше денег, а в душе посылая его сразу ко всем чертям. И вместо того чтобы разрыдаться, Дженни Фанси разразилась диким смехом.

– Так ему и надо! – сказала она. – Это ему за то, что он меня бросил. Да и ей тоже за дело!

– Разве за дело?

– А то как же! Не обманывай такого мужа! Это она отняла у меня Гектора. Такая богатая, замужняя женщина! А Гектор – мерзавец, я это всегда говорила!

– Это и мое мнение! При этом, заметьте, он сваливает убийство на другого.

– Это меня не удивляет.

– Он обвиняет несчастного, такого же невинного человека, как я и вы, которого, вероятно, осудят на смертную казнь только за то, что он не может указать, где он провел вечер и ночь со среды на четверг.

Лекок произнес эту фразу таким тоном, что мог судить о ее впечатлении на Фанси. Эффект был страшный. Фанси задрожала.

– А вы знаете этого человека? – спросила она дрогнувшим голосом.

– В газетах писали, что этот бедняга служил у него садовником.

– Небольшого роста, худенький такой, очень смуглый, с черными прямыми волосами?