Текст книги "Убийство в Орсивале"

Берта рыдала. Она хотела взять мужа за руку, но он грубо отмахнулся от нее.

– Довольно уже лжи! – воскликнул он. – Довольно вероломства! Я ненавижу вас!..

Выражение его лица в эту минуту было ужасно.

– Вот уже скоро два месяца, – продолжал он, – как я знаю всю правду. Ах, чего только стоило мне молчать! Я готов был умереть, но одна мысль удерживала меня: я хотел мстить. Я искал наказание для вас, соответствующее обиде. Но я не нашел его, нет. Я не мог его найти, потому что вы начали травить меня. Но в тот самый день, когда я почувствовал яд, я уловил вдруг в душе содрогание радости: я нашел средство отомстить.

Все возраставший ужас наконец окончательно овладел Бертой и Треморелем.

– Зачем вам понадобилась моя смерть? – продолжал Соврези. – Для того чтобы быть свободными, жениться? Ну что ж! Этого-то я и хочу. Граф Треморель будет вторым мужем вдовы Соврези.

– Никогда! – воскликнула Берта. – Ни за что на свете! Это раб, трус, это жалкое ничтожество!

– Никогда! – точно эхо, повторил Треморель.

– Но так будет, потому что я этого хочу. Не беспокойтесь, мной уже приняты меры предосторожности, и вы не улизнете от меня. Так выслушайте же меня: как только я узнал об отравлении, то стал записывать нашу историю самым подробным образом. Даже больше: я день за днем, час за часом вел самый подробный дневник моего отравления. Наконец, я сберег тот яд, который вы мне давали… Да, я собрал его и могу вам сказать как. Всякий раз, как Берта давала мне это подозрительное питье, я сберегал во рту его глоток и бережно сливал потом в бутылку, которую хранил у себя под подушкой.

Гектор и Берта внимательно смотрели на Соврези. Они хотели понять его, но не могли.

– Закончим, – сказал умирающий, – силы начинают мне изменять. Сегодня утром эта бутыль, содержащая около литра вашего питья, и наша история в подробностях отдана мной в руки верному и преданному мне человеку, которого вам не удалось бы подкупить, если бы вы его узнали. Можете быть уверены, что он не знает ничего. В тот самый день, когда вы обвенчаетесь, он все это вручит вам. Если же, наоборот, вы не поженитесь ровно через год, считая от нынешнего дня, то ему поручено представить все прокурорскому надзору.

Крик ужаса и боли убедил Соврези, что выбранный им способ мести был хорош.

– И прошу вас не забывать, – добавил Соврези, – что мой пакет, попав в руки правосудия, грозит вам каторгой и эшафотом.

Соврези выбился из сил. Задыхаясь, с открытым ртом, с угасающим взором, он повалился на кровать. Черты лица его настолько изменились, что можно было бы подумать, будто он уже отходит в вечность.

Наступило молчание, которое продлилось не менее четверти часа. Соврези справился с охватившей его слабостью, вздохнул и заговорил.

– Я еще не все сказал… – начал он. – Вы уже видели, что я все обдумал и предвидел. Когда я умру, вам может прийти в голову идея сбежать за границу. Я этого не позволю. Вы должны остаться в Орсивале, в Вальфелю. Одному моему другу – не тому, которому переданы документы, а другому – мной поручено наблюдать за вами. Причины ему не названы. Если один из вас – запомните эти мои слова – будет отсутствовать восемь дней, то на девятый господин, которому поручены документы, уже получит письмо с предложением немедленно явиться к прокурору.

Да, он предвидел все, и Треморель, которому уже приходила мысль убежать, был обезоружен.

– Кроме того, я устроил так, – продолжал Соврези, – что искушение бежать не будет для вас велико. Правда, я все свое состояние оставляю Берте, но только при том условии, чтобы ей выдавались одни проценты. Сам же капитал станет принадлежать ей только на другой день после свадьбы.

Берта с негодованием махнула рукой. Ее муж истолковал этот жест по-своему, подумав, что она намекает на ту копию, в которой он недавно написал несколько строк.

– Ты имеешь в виду копию с завещания, которая у тебя в руках? – сказал он. – Она бесполезна. Мое настоящее завещание, – он сделал ударение на слове «настоящее», – находится у орсивальского нотариуса. Оно написано двумя днями позднее и будет вам сообщено. Я могу прочитать вам черновик.

Он вытащил из портфеля лист бумаги и стал читать:

– «Заболев тяжкой, неизлечимой болезнью, находясь в здравом уме и твердой памяти, я выражаю здесь свободно свою последнюю волю.

Я горячо желаю, чтобы моя любезнейшая вдова Берта, как только окончится положенный законом срок траура по мне, сразу же вышла замуж за моего друга графа Гектора Тремореля. Я умру спокойно, зная, что оставляю Берте покровителя, которого сам же ей и выбираю…»

Берта была не в силах выслушивать далее.

– Пощади! – воскликнула она. – Довольно!

– Хорошо, пусть будет по-твоему, – ответил Соврези, – довольно.

Гордость наконец заговорила в Тремореле.

– Ты забыл еще одну вещь, друг Соврези! – закричал он. – Один из нас может умереть!

– Виноват, – холодно возразил больной, – я предвидел это и сделал так, что это не удастся. Если один из вас вдруг умрет до брака, то дело тотчас же будет передано прокурору.

– Ты меня не понял. Я хотел сказать: может застрелиться.

Соврези с презрением посмотрел на Гектора.

– Застрелиться? Ты? – воскликнул он. – Делай это сейчас!.. Вот тебе мой револьвер, размозжи себе череп, и я прощу свою жену.

Гектор жестом выразил свое негодование, но не принял револьвер.

– Ну вот видишь, – настаивал Соврези, – видишь? Ты трус!.. – И, обратившись к Берте, он сказал: – И это твой любовник!..

Но время шло, и Соврези сознавал, что часы его уже сочтены.

– Остается только последний акт, – сказал он. – Гектор, пойди и позови сюда всех наших слуг. Пусть разбудят тех, кто спит, я желаю проститься со всеми.

Треморель медлил.

– Иди же! Не заставляй меня звонить. Или ты хочешь, чтобы я выстрелил и поднял на ноги весь дом?

Гектор вышел.

Берта осталась со своим мужем одна.

Она опустилась перед умирающим на колени.

– Клеман… – проговорила она. – Муж мой, Клеман!..

Он измерил ее ненавидящим взглядом.

– Чего тебе?

Она не знала, как начать, она медлила, дрожала, смущалась… Она полюбила его…

– Гектор не сумеет умереть, – сказала она. – Но я…

– Что? Что ты хочешь сказать? Говори!

– Я не переживу тебя.

Невообразимые муки исказили черты лица Соврези. Она лишит себя жизни! Тогда конец его мести, и его собственная смерть будет походить только на глупое, смешное, бульварное самоубийство. А он знал, что у Берты хватит храбрости убить себя в самый последний момент.

Она ожидала, он думал.

– Как знаешь! – ответил он ей наконец. – Это будет последней жертвой твоему любовнику. Ты умрешь, и Треморель женится на Лоранс Куртуа, а через год позабудет даже, как нас звали!

Берта моментально вскочила на ноги. Она была ужасна. Она уже видела Тремореля женатым, счастливым!

Улыбка торжества осветила вдруг бледное лицо Соврези. Он коснулся больного места. Теперь он мог быть спокоен. Берта будет жить. Он знал сейчас, какими врагами друг для друга оставляет их.

Но в это время по одному начали входить слуги. Они были взволнованы и плакали. Силы Соврези подходили к концу. Он мог говорить с ними только едва слышным голосом. Он сказал им, что созвал их для того, чтобы поблагодарить за преданность ему и сообщить, что никого из них он не забыл в своем завещании. А затем, указав на Гектора и Берту, он продолжил:

– Вы были свидетелями, друзья мои, как обо мне заботились этот несравненный друг и обожаемая моя Берта. Вы сами видели их самоотверженность. Увы! Я знаю, как велико будет их горе! Но если они желают скрасить мои последние минуты и сделать мою смерть счастливой, то они исполнят просьбу, с которой я к ним сейчас обращусь. Они поклянутся мне, что поженятся тотчас после моей смерти. О, мои милые друзья, вам покажется это сейчас жестоким, но всякая человеческая скорбь проходит. Вы молоды, счастливая жизнь у вас еще впереди. Заклинаю вас исполнить это мое предсмертное желание!

Надо было исполнять. Любовники подошли к постели, и Соврези вложил руку Берты в руку Тремореля.

– Поклянитесь, что исполните мое желание! – сказал он.

Они дрожали и готовы были лишиться чувств, но все-таки едва слышно произнесли:

– Клянемся.

Слуги ушли, потрясенные этой надрывающей душу сценой, а Берта прошептала:

– Какой ужас! Какой позор!

– Да, позор, – прошептал и Соврези, – но не больше, чем твои ласки, Берта, чем пожатие твоей руки, Гектор. Не больше, чем ваши планы, чем ваши… алчные желания… надежды… – Его голос начал переходить в хрипение.

Скоро началась агония. Ужасные конвульсии исказили его тело, и два или три раза он воскликнул:

– Мне холодно! Мне холодно!

Его тело действительно похолодело и уже ничем на свете нельзя было его согреть. Но скоро конвульсии прекратились. Он вытянулся во весь рост и дышал так слабо, что можно было подумать, что он уже мертв. Наконец, через два часа, его щеки вдруг покраснели, затем началась дрожь. Он поднялся, сел, и, уставившись в одну точку и указав на окошко, вдруг закричал:

– Вон там… за занавеской! Вон они!

Но с последними конвульсиями он упал навзничь, и Клемана Соврези не стало.

* * *

Уже прошло более пяти минут, как старый мировой судья закончил чтение огромного дела, а его слушатели, сыщик и врач, все еще находились под впечатлением этого скорбного рассказа.

Первым вернулся к действительности Лекок.

«Странно, – подумал он, – откуда этот господин почерпнул все эти подробности? Сам ли он составлял эти записки, а если не он, то кто же именно? И почему, обладая такими важными разоблачениями, он вовремя ничего не говорил?»

На эти мысли отец Планта ответил, но только не прямо.

– А знаете ли вы, – спросил он, – кто был этот человек, которому Соврези доверил документы?

Агент тайной полиции хлопнул себя по лбу, точно его осенила вдруг внезапная мысль.

– Этим господином, – воскликнул он, – были вы, да, вы, господин мировой судья! – И затем прибавил, но уже самому себе: – Теперь уж я начинаю понимать, милостивый государь, откуда у вас все эти сведения.

– Да, это был я, – продолжал отец Планта. – Как раз в самый день свадьбы вдовы Соврези и графа Гектора, во исполнение последней воли моего покойного друга, я явился в Вальфелю и попросил госпожу и господина Треморель. Несмотря на то что у них были гости и оба были очень заняты, они приняли меня сразу же в той самой комнате на нижнем этаже, в которой был убит несчастный Соврези. Они были очень бледны и страшно смущены. Конечно, молодожены догадались о причине моего визита, когда им доложили обо мне, иначе бы они не приняли меня. Поздоровавшись с ними, я обратился к Берте, поступив так, как предписывали данные мне письменные инструкции, предусмотренные Соврези до мельчайших подробностей.

– Мадам, – обратился я к ней, – я поклялся вашему первому мужу передать вам в день вашей второй свадьбы порученные мне документы.

Она приняла от меня пакет, в котором содержались бутылка и рукопись, весело, даже почти радостно, поблагодарила меня и вышла.

На один момент выражение лица графа изменилось. Он забеспокоился, засуетился. Казалось, что он стоит на угольях. Я понял, что он сгорает от желания бежать вслед за женой, но не смеет. Я мог бы удалиться, но он больше не мог себя сдерживать.

– Виноват, – сказал он, – надеюсь, что вы меня извините. Я вернусь к вам сию минуту. – И он бегом бросился из комнаты.

А когда они через несколько минут вышли ко мне снова, то оба, и он, и она, были красные; глаза их необыкновенно светились, и голоса дрожали, когда они провожали меня с самыми формальными выражениями. Ясно было, что между ними только что произошла серьезнейшая ссора…

– Значит, ему было предоставлено догадываться самому! – перебил его Лекок. – Она, эта милая дама, припрятала рукопись покойного. И когда новый супруг попросил ее дать прочитать, то она попросту ответила ему: «Ищи!»

– Соврези мне строго приказал передать рукопись только ей, в ее собственные руки.

– О, Соврези устроил превосходную месть! Он дал своей вдове в руки страшное оружие, каждую минуту способное удерживать Тремореля у ее ног. У нее была волшебная палочка на случай, если возмутится ее муж. Это был негодяй, но ему, бедняге, пришлось многое вытерпеть от нее…

– Да, – перебил Лекока доктор Жандрон, – и он не выдержал и убил ее.

Агент тайной полиции снова начал ходить взад и вперед по библиотеке.

– Остается, – сказал он, – вопрос о яде, вопрос теперь уже легко разрешимый, потому что тот, кто его продал, – у нас в руках, в той вот комнате.

– Кроме того, – ответил доктор, – я сам мастер по части ядов. Этот негодяй Робело украл его в моей лаборатории. Я не знал бы и сам, что это за яд, но симптомы, так хорошо описанные господином Планта, дают мне возможность указать его. Я написал целую монографию об этом яде и могу утверждать, что Соврези отравлен посредством аконитина.

– Аконитин! – воскликнул с удивлением Лекок. – В первый раз за всю мою практику встречаюсь с этим ядом. Это что-то новое?

– Совсем нет, – с улыбкой отвечал Жандрон, – из вещества аконита изготовляла свои ужасные яды еще Медея, в Греции и Риме он конкурировал с цикутой.

– Я этого не знал!

Стоило только начать разговор о ядах, и доктора Жандрона уже трудно было остановить. Но Лекок не упускал из виду своей цели.

– Виноват, что перебиваю вас, доктор, – сказал он. – Можно ли найти следы аконитина в трупе погребенного уже два года тому назад? Ведь господин Домини хочет выкопать труп из могилы.

– Я нашел верное средство, – ответил с торжествующей улыбкой доктор.

– Ах! – воскликнул отец Планта. – Это ваша чувствительная бумага?

– Совершенно верно.

– И вы можете обнаружить следы аконитина в трупе Соврези?

– Я найду их, господин агент, хотя бы в целом гробу покойника имелось аконитина один только миллиграмм.

Лекок просиял.

– Превосходно! – воскликнул он. – Наше следствие теперь полно. Материал, собранный господином мировым судьей, дает нам ключ к разгадке тех событий, которые последовали за смертью несчастного Соврези. Так, становится понятной ненависть между супругами, такими преданными друг другу на людях. Выясняется также и то, что граф Гектор сделал из девушки, имевшей в приданое миллион, любовницу. Нет ничего удивительного и в том, что он сам бросил в Сену свою одежду, чтобы утопить свое прошлое, а взамен обрести новую жизнь. Если он убил жену, то это только вытекает из логики событий. При ее жизни он не мог бы сбежать, и вместе с тем ему было несладко оставаться в Вальфелю. Наконец, сама рукопись, которую он искал так упорно, могла бы служить для него осуждением в его первом преступлении.

Лекок говорил это с таким увлечением, точно что-нибудь личное имел против графа Тремореля.

– Теперь ясно, – продолжал он, – что именно мадемуазель Куртуа положила конец этим вечным колебаниям графа Тремореля. Его страсть к ней, усиливаемая препятствиями, должна была довести его до сумасшествия. Узнав о ее беременности, – а она действительно в интересном положении, – этот несчастный потерял голову и позабыл всякую меру и благоразумие. Он уже давно считал себя погибшим, чувствовал, что его жена готова выдать себя, чтобы только выдать и его, и в страхе уже давно задумал ее убить. А этот случай только ускорил события.

Большая часть из того, что говорил Лекок и что придавало сыщику такую уверенность, ускользнула от внимания доктора Жандрона.

– Как! – воскликнул он в удивлении. – Вы предполагаете и соучастие мадемуазель Лоранс?

Сыщик энергично запротестовал.

– Нет, господин доктор, – ответил он, – не совсем, сохрани меня Бог даже от одной мысли об этом! Мадемуазель Куртуа ничего не знала и не знает о преступлении. Но ей было известно, что Треморель готов развестить со своей женой. Это бегство было задумано ими обоими, они обо всем условились, сговорились сойтись в определенный день в определенном месте.

– Но это письмо! – воскликнул доктор. – Это письмо!

Пока шел разговор о Лоранс, отец Планта с трудом скрывал свои душевные муки.

– Это письмо, – закричал он, – повергнув в такое горе всю семью, быть может, даже убив бедного мэра Куртуа, – бесчестная комедия, придуманная графом!

– О, – воскликнул возмущенный доктор, – возможно ли это?

– Я вполне согласен с господином мировым судьей, – подтвердил агент тайной полиции. – Я прочитал несколько раз письмо мадемуазель Лоранс и убежден, что писала его не она. Черновик составил граф Треморель, а она только переписала набело. Нет, так не выражается, так не может выражаться несчастная молодая девушка двадцати лет, решившая смертью искупить свой позор.

– Может быть, вы и правы, – возразил доктор, видимо сомневающийся, – но как вы можете допустить, что Треморель действительно убедил мадемуазель Куртуа сделать такую подлость?

– Как? Очень просто. Молодая девушка, оказавшаяся в положении мадемуазель Куртуа, для которой приближается роковой момент, когда ей остается только одно – сгореть со стыда, – готова на все. Она может решиться даже на самоубийство.

Отец Планта глубоко вздохнул. Ему припомнился его разговор с Лоранс, когда она осведомлялась у него о некоторых ядовитых растениях.

– Да, – сказал он, – она думала о смерти.

– Ну вот видите! – воскликнул сыщик. – Вот вам и момент, благодаря которому граф Треморель легко мог склонить бедную девушку на гадкий обман. Конечно, она говорила ему, что скорее предпочтет смерть, чем стыд, а он стал ей доказывать, что, будучи беременной, она не имеет права себя убивать. Он сказал, что и сам очень несчастлив, не имея свободы, что сделанной ошибки не исправить и что пусть только она даст ему время – с ней вместе покончит с собой и он. Что оставалось ей делать, чтобы спасти его? Бросить семью, уверить всех в своем самоубийстве, а тем временем он тоже уйдет из дома, бросив свою жену. Несомненно, она восставала против этого, сопротивлялась, но он стал говорить ей об этом ребенке, который уже производил в ней первые движения, о том, как они вместе будут воспитывать его, каким он будет отцом! И она согласилась на все, убежала, переписала это ужасное письмо, сочиненное ее любовником, и бросила его в почтовый ящик.

Доктор был побежден.

– Да, – пробормотал он, – вот это обольститель!

– Но какой неумелый, – воскликнул сыщик, – какой простофиля! Не подумать об этом странном совпадении своего исчезновения с самоубийством Лоранс! Трупы так просто не исчезают, черта с два! Но ведь нет, господин этот сообразил так: пусть, мол, думают, что убиты мы оба, я и моя жена; юстиция уцепится за Геспена – и дело в шляпе!

В бессильном негодовании отец Планта с отчаянием махнул рукой.

– И не знать, где этот негодяй, – воскликнул он, – чтобы отнять у него Лоранс!

Агент тайной полиции взял мирового судью за руку и крепко пожал ее.

– Не беспокойтесь, – сказал он, – мы найдем его, иначе я не буду Лекок. И по правде сказать, это уж не такое трудное дело, чтобы его не исполнить!

Три или четыре удара в дверь прервали речь Лекока. Вошел садовник Луи. Он пришел доложить о тех опустошениях, которые произведены в эту ночь в саду. Газон испорчен, истоптан. Кроме того, он принес с собой какие-то странные вещи, оставленные злоумышленниками на траве и поднятые им. Вещи эти Лекок признал с первого же взгляда за свои.

– Батюшки! – воскликнул он. – А я и забыл! Я здесь сижу и спокойно себе болтаю, точно сейчас и не день, позабыв, что кто-нибудь из любопытства может сюда заглянуть! – Затем, обратившись к Луи, который вдруг остолбенел при виде черноволосого господина, которого он не впускал, Лекок сказал: – Давайте-ка сюда, любезный, предметы моего туалета!

Затем привычным движением руки он сразу преобразил себя в прежнего Лекока. Уходивший в это время отдать распоряжения отец Планта по возвращении не поверил своим глазам. Это были опять те же гладкие волосы, те же светло-рыжие бакены, та же несколько глуповатая улыбка. Лекок по-прежнему играл своей бонбоньеркой с портретом.

Завтрак уже был накрыт, и старый судья пригласил гостей поесть. Как и вчерашний обед, завтрак этот прошел в молчании и длился очень недолго. Все сознавали, что дорога каждая минута. Домини уже ожидал их в Корбейле и, вероятно, начинал терять терпение.

Луи поставил на стол корзину с великолепными фруктами, когда Лекок вспомнил о костоправе. Отец Планта хотел было послать за Робело одного из слуг, но сыщик вызвался пойти за ним сам.

– Это опасный негодяй, – сказал он. – Я пойду к нему сам.

Он вышел, и не прошло еще и десяти секунд, как раздался вдруг его крик:

– Господа! Господа!..

Доктор и мировой судья бросились к нему.

На пороге в кладовую лежал бездыханный труп костоправа.

Робело покончил самоубийством.

* * *

Орсивальский костоправ, несомненно, должен был обладать редким мужеством и особым присутствием духа, чтобы лишить себя жизни в темной кладовой, не возбудив ничьего внимания в библиотеке каким бы то ни было шумом. Моток бечевки, найденный ощупью во тьме между старыми книгами и пачками журналов, и послужил средством к самоубийству. Робело крепко обвязал ее вокруг шеи и, просунув под нее карандаш, стал наматывать веревку на карандаш и удавил себя.

Он лежал бледный, с полуоткрытыми глазами, разинув рот, с видом человека, который без особых страданий, под влиянием прилива крови к мозгу, мало-помалу терял сознание.

– Может быть, его еще можно возвратить к жизни? – сказал доктор Жандрон.

И, вытащив из кармана инструменты, он склонился над трупом.

Это самоубийство обидело и разочаровало Лекока. Все шло как по маслу, и вдруг этот важный свидетель, едва не стоивший ему жизни, ускользнул от него. Наоборот, отец Планта казался довольным, точно эта смерть оберегала для него какие-то планы, о которых он еще не хотел говорить.

Доктор поднялся. Все его усилия оказались тщетными.

– Конец! – сказал он. – Удушение полное. Смерть последовала всего в несколько минут.

После этого тело костоправа вынесли и положили на ковер в библиотеке.

– Остается теперь отнести его домой, – сказал отец Планта. – Мы тоже отправимся туда, чтобы опечатать его мебель, где, вероятно, хранятся важные бумаги. – И, обратившись к слуге, он сказал: – Беги скорее в мэрию, спроси там носилки и захвати с собой двух понятых.

Присутствие доктора Жандрона более не было необходимо, он пообещал отцу Планта, что еще встретится с ним у Робело, и отправился к Куртуа, чтобы узнать, как там дела.

Тем временем возвратился Луи, приведя с собой не одного, а целых десять понятых. Уложили на носилки тело Робело, и печальная процессия двинулась в путь.

Орсивальский костоправ обитал на другом конце города, влево от железного моста. Он занимал один целый дом в три комнаты, из которых в одной помещалась его лавка, заваленная связками травы, сушеными кореньями и разными целебными растениями, а в другой, хорошо меблированной, он спал.

Носильщики положили на кровать свою печальную ношу.

Тем временем отец Планта осмотрел все ящики, ключи от которых нашлись в карманах у самоубийцы. Он искал очень хорошо, но не находил ничего, кроме того, что было ему уже известно раньше. Вот купчая на участок Морен, а вот права собственности на фраппельские поля и на участки земли при Пейроне.

Отец Планта едва мог скрыть свое разочарование.

– Ничего ценного, – шепнул он на ухо Лекоку. – Вы понимаете это?

– Очень хорошо, – отвечал сыщик. – Этот Робело, оказывается, хитрый плут, достаточно благоразумный для того, чтобы дать понять всем, что он наживал свои деньги целые годы. Вы не обнаружили по его книгам, какой суммой он мог владеть безбоязненно? Сколько там выходит?

Мировой судья тотчас же подсчитал несколько цифр.

– Четырнадцать тысяч пятьсот франков, – отвечал он.

– Ну, госпожа Соврези дала ему много больше! – решительно заявил агент полиции. – Имея только четырнадцать тысяч, станет он вам их скрывать! Что он за дурак! Тут, наверно, у него где-нибудь запрятан клад.

– Разумеется, я того же мнения, – но где?

– Надо искать!

И Лекок сам лично принялся за поиски. Не имея определенной цели, он бродил из угла в угол по комнате, переворачивал мебель, стучал кое-где кулаком об пол и стены. Наконец он подошел к камину, перед которым уже несколько раз останавливался раньше.

– На дворе сейчас июль, – сказал он, – а в камине пропасть золы!

– Осталась от зимы, – возразил мировой судья.

– Так-то так, а не кажется ли она вам слишком чистенькой и аккуратной? Я не вижу на ней охлопьев пыли и частиц сажи, что было бы, если бы огня не зажигали уже столько месяцев.

Он вышел в соседнюю комнату, где оставались носильщики, и сказал:

– Достаньте-ка мне поскорее лом!

Все бросились бегом исполнять это поручение, а Лекок снова возвратился к мировому судье.

– Ну конечно, – бормотал он. – Эту золу копали недавно, а если ее копали, то…

Он склонился над камином и, раскопав золу, обнаружил вдруг под ней гладкий камень. Взяв затем тонкий кусок дерева, он очень свободно просунул его в щель рядом с этим камнем.

– Вот видите, господин мировой судья, – сказал он, – известки нет вовсе. Ясно, что камень этот вынимается: клад должен быть здесь.

Принесли лом. Лекок ударил им всего только один раз, камень подался, и под ним обнаружилась очень глубокая дыра.

– Так я и знал! – весело воскликнул Лекок.

Дыра эта оказалась доверху набитой двадцатифранковыми монетами. Их сосчитали. Оказалось на 19 500 франков.

На лице старого судьи в это время отразилась глубокая печаль.

– Увы! – сказал он. – Вот цена жизни моего бедного Соврези.

В эту минуту сыщик вытащил из дыры, кроме золота, еще и сверток бумаги, покрытый цифрами. Очевидно, это был гроссбух костоправа. С одной стороны, слева, в нем было показано 40 000 франков, а с другой, справа, были вписаны разные суммы и подведен им общий итог в 21 500 франков. Теперь было все ясно. Госпожа Соврези купила у Робело синий флакон за 40 000 франков.

Отцу Планта и агенту тайной полиции больше уже ничего не оставалось делать у костоправа. Они ссыпали золото в письменный стол и, опечатав все, поручили охрану дома двум понятым.

Но Лекок не был еще удовлетворен сполна.

Что же это за манускрипт, который прочитал ночью старый мировой судья?

Одно время он думал, что это просто копия с дневника, доверенного ему Соврези. Но нет, этого не может быть. Соврези не мог сам описать последние минуты своей ужасной агонии. Это обстоятельство, оставаясь необъясненным, страшно беспокоило сыщика и отравляло ему всю радость от счастливого окончания такого трудного следствия.

Лекок не стерпел и еще один раз закинул крючок насчет правды, которой хотел добиться от отца Планта. Взяв судью без церемонии за талию, сыщик подвел его к амбразуре окна и, сделав наивный вид, тихо спросил:

– Виноват, мы отсюда не вернемся назад?

– А зачем? – отвечал мировой судья. – Ведь доктор Жандрон от мэра придет прямо сюда!

– Но ведь нам необходимо дело, которое вы сегодня ночью нам читали. Надо же сообщить о нем судебному следователю!

Лекок обманулся в своих ожиданиях и на этот раз.

Отец Планта печально улыбнулся и посмотрел ему прямо в глаза.

– Какой вы ласковый, господин Лекок! – отвечал он.

Лекок покраснел.

– Поверьте, милостивый государь… – залепетал он.

– Верю! – прервал его отец Планта. – Верю в то, что, быть может, вы легко узнаете об источнике моих сведений. Вероятно, вы еще хорошо помните, как вчера вечером, начиная чтение, я предупредил вас, что я делаю мои сообщения только для вас одного и с одной только целью – помочь вашему следствию. Неужели вам хотелось бы, чтобы я представил судебному следователю совершенно личные записки, не имеющие решительно никакой доказательной силы? – Он подумал несколько секунд и продолжал: – Я очень полагаюсь на вас, господин Лекок. Я вас очень уважаю и потому уверен, что эти конфиденциальные документы останутся только между нами. Все, что вам угодно, я могу вам написать. А теперь для вас основная опорная точка – это труп Робело и найденные у него большие деньги. Если же господин Домини все же не поверит вам, то вы отлично знаете, что доктор Жандрон обещал нам обнаружить присутствие яда в трупе Соврези…

Отец Планта остановился, не решаясь говорить.

– Я уверен, – сказал он наконец, – что вы будете молчать обо всем, что вам удалось узнать.

Лекок взял его за руку и многозначительно ее пожал.

– Положитесь на меня, – ответил он.

В эту минуту на пороге появился доктор Жандрон.

– Куртуа лучше, – воскликнул он, – только он плачет, как дитя. Он выкарабкается!

– Ну, слава богу! – ответил мировой судья. – А теперь давайте поспешим к Домини. Он поджидает нас все утро и, вероятно, уже ругается от нетерпения.

* * *

Говоря о нетерпении судебного следователя, отец Планта был очень недалек от правды. Домини действительно выходил из себя, не умея объяснить такого продолжительного отсутствия своих вчерашних сотрудников: мирового судьи, доктора и агента тайной полиции. Уже целое утро он сидел у себя в кабинете в здании суда, одетый в судейскую тогу, и считал минуты. Чтобы убить время, он уже сделал пространный допрос Геспена и Жана Берто, который ничего не прибавил к тому, что Домини уже знал. Один из обвиняемых клялся всеми святыми в том, что, кроме того, о чем уже сообщил, он не знает ровно ничего, а другой упорно отмалчивался и только говорил: «Я знаю, что погиб, делайте со мной что хотите».

Домини уже приказал конному жандарму скакать в Орсиваль, чтобы узнать о причинах опоздания Планта, Жандрона и Лекока, как вдруг вошел судебный пристав и доложил, что ожидаемые прибыли. Следователь тотчас же приказал их просить, и настолько велико было его любопытство, что он бросился сам к ним навстречу.

– Как вы опоздали! – сказал он.

– А тем не менее, – отвечал ему мировой судья, – мы не потратили даром ни одной минуты и даже не спали вовсе.

– Значит, есть что-нибудь новое? – спросил Домини. – Нашли труп графа?

– Ничего нового, – отвечал Лекок, – и в то же время много нового. Труп графа не нашли, и даже, осмелюсь утверждать, его никогда и не найдут. Во-первых, потому, что он вовсе не убит, а во-вторых, потому, что можно теперь вполне предполагать, что убийца-то он сам и есть.

При этих словах судебный следователь подпрыгнул в кресле.

– Но ведь это безумие! – воскликнул он.

Лекок никогда не позволял себе даже улыбаться в присутствии начальства.

– Что делать, – сказал он, – но я уверен, что вы, господин судебный следователь, не выпустите меня из этого кабинета без того, чтобы не дать мне приказ об аресте графа Гектора Тремореля, которого сейчас считают убитым.

– Говорите! – отдал приказание Домини.

И тотчас же Лекок принялся за сообщение всех тех данных, которые ему удалось собрать самому и которые собрал мировой судья. Он излагал их не в том виде, в каком добыл их или догадался о них, а хронологически, так что одно событие естественно вытекало из другого. И по мере того как продолжался его рассказ, удивление Домини становилось все сильнее. По временам он даже не мог удержаться от восклицания: