Текст книги "Дамское счастье"

Однако посреди существования в работе у нее было немного времени для опасных мечтаний. В магазине, под задавленностью необходимых тринадцати часов труда, вряд ли подумаешь о нежности между продавцом и продавщицей. Если продолжительное сражение за деньги не стирало половой принадлежности, то его хватало, чтобы убить желание; ежеминутная сутолока занимала голову и утомляла тело. Среди враждебности и товарищества мужчин и женщин, работающих локтями из отдела в отдел, мало можно было бы назвать любовных связей. Все эти люди были не больше, чем винтики, взятые в рывке торговой машины, отрекшиеся от своей личности, просто вложившие свою силу в прозаически-тотальный и властный фаланстер. А за пределами магазина шла частная жизнь, с резким пламенем возрождавшихся страстей.

Дениза видела однажды Альберта Лёма, сына первой продавщицы, проскользнувшего с билетом в руке к барышне из бельевой секции, после того как с безразличным видом он несколько раз проходил через готовое платье. Тогда был зимний мертвый сезон, который длился с декабря до февраля, и у Денизы случались моменты отдыха, когда с потерянными глазами часами она стояла в глубине магазина в ожидании клиентов. Продавщицы готовой одежды соседствовали преимущественно с отделом кружев, и их вынужденная близость не шла дальше шуток. И был в «Кружевах» второй продавец-шутник, который с чудовищной откровенностью преследовал Клару, просто чтобы посмеяться, безразличный в глубине души, не пытавшийся отыскать ее за пределами магазина; и так, от одного к прилавка к другому, между этими девушками и молодыми людьми возникали умный взгляд, слова, понятные только им, иногда закулисные беседы, спиной вполоборота, возникали мечты отплатить ужасному Бурдонклю. Что касается Делоша, долгое время он, глядя на Денизу, довольствовался улыбкой; потом приободрился и стал бормотать дружеские слова, пытаясь за ней приударить. В день, когда она заметила, что сын мадам Орелии дал билет бельевщице, Делош как раз спросил, не найдя ничего более интересного и более любезного для Денизы, хорошо ли она завтракала. Он также увидел белое пятно письма; он посмотрел на молодую девушку, и оба покраснели от этой новой связи между ними.

Но под жарким дыханием, с которым понемногу-понемногу пробуждалась в ней женщина, Дениза смотрела на мир еще как ребенок. Однажды она встретила Гутина, который взволновал ей сердце. Что касается остальных, в ее глазах это было просто признание, она чувствовала себя только растроганной вежливостью молодого человека. Гутин не мог привезти клиента в отдел, не оставив ее в смущении. Несколько раз, подходя к кассе, идя в обход, двигаясь через шелковую секцию, она удивлялась своим сдерживаемым эмоциям. Однажды она увидела Мюре, который, как ей показалось, ей улыбнулся. Он больше не занимался ею; время от времени обращался к ней с просьбой следить за одеждой и шутил над ней, неудачницей, над дикостью, смешившей молодого человека, но он никогда бы не сделал из нее кокетку, несмотря на весь его опыт удачливого человека; даже когда он смеялся, опускаясь до поддразнивания, не желал признаться себе в смущении, которая вызывала в нем эта маленькая продавщица с такими смешными волосами. Перед этой молчаливой улыбкой Дениза трепетала, как если бы она допустила ошибку. Знала ли она, почему идет в шелковый отдел; она сама не могла объяснить, что толкает ее на подобную прогулку?

Гутин, впрочем, казалось, совсем не замечал признательные взгляды молодой девушки. Эти барышни были не в его стиле; он выражал к ним презрение; но их чувствами он гордился больше, чем необычным флиртом с клиентками. В него была влюблена баронесса, и в его отделе женщина-архитектор однажды упала в его объятия, когда он неточно отмерил ей метраж. Под этим нормандским бахвальством он просто скрывал девушек, подобранных на дне пивных и кафе. Как все молодые современные мосье магазина новинок, он боялся расходов, с жадностью скупого сражаясь целую неделю в своем отделе, чтобы в воскресенье кинуть свои деньги на ветер, на прогулку, на посещение ресторанов и балов; никогда не экономил: ни аванс, ни прибыль, ни проценты; пожиралось все, к чему он прикасался, с абсолютной беззаботностью по поводу завтрашнего дня. Фавьер не был из этого числа. Фавьер и Гутин, так связанные в магазине, приветствовали друг друга у двери и больше не говорили друг с другом; большинство продавцов, продолжительно знакомых друг с другом, становились чужими; игнорировалась их работа, стоило им ступить на улицу. Но Гутин был близок с Ленаром. Оба они жили в одном и том же отеле, в отеле де Смирне, на улице Святой Анны, в черном доме, целиком занятом коммерческими служащими. Утром они приходили вместе, потом вечером, если первый освобождался, когда сдавал счета своего отдела, то ждал второго на улице Сэн-Рош, в маленьком кафе, где обычно собирались работники «Дамского счастья», где громко кричали и пили, играли в карты в дыме сигар. Часто они оставались там, не уходя раньше, чем в час ночи, когда уставший хозяин заведения гнал их на улицу. Впрочем, в течение месяца три раза в неделю они проводили вечера в глубине «ревущего» Монмартра, привозили товарищей и имели успех у громко поющей мадмуазель Лауры, последней победы Гутина, чей талант они поддерживали такими яростными ударами палок и криками, что дважды уже пришлось вмешаться полиции.

Так прошла зима; Дениза, наконец, имела на руках триста франков постоянного оклада. В это время на ней больше не было ее грубых туфель. В последний месяц она даже избегала выходить, чтобы они не лопнули.

– Мой Бог! Мадмуазель! Вы так стучите вашей обувью, – часто раздраженным тоном повторяла ей мадам Орелия. – Это невозможно. Что у вас на ногах?

В день, когда Дениза спустилась, надев тканевые ботинки, купленные за пять франков, Маргарита и Клара удивились вполголоса, чтобы быть услышанными.

– Ну, плохо причесанная оставила свои галоши, – сказала одна.

– Да, – ответила другая. – Она, должно быть, плачет. Это галоши ее матери.

Впрочем, против Денизы поднялось всеобщее возмущение. Отделу открылась ее дружба с Полиной, продавщицы увидели браваду в этой дружбе с продавщицей враждебного отдела. Барышни говорили о предательстве, обвиняя Денизу, повторяя любое ее слово. Война отделов «Готового платья» и «Белья» шла с новым неистовством; никогда она еще не дышала такой грубостью: они обменивались жесткими словами, как мячами, и однажды вечером, за картонками с рубашками, была даже пощечина. Может быть, эта долгая ссора шла из-за того, что бельёвщицы носили платья из шерсти, а представительницы «Готового платья» – из шелка; так или иначе, но бельёвщицы говорили с соседками с возмущенными минами честных девушек, и факты давали им право; заметим, что шелк, казалось, влиял на разнузданность отдела готового платья. Клару поносили из-за кучи ее любовников, Маргарита получила за своего ребенка, в то время как мадам Фредерик обвиняли в тайных шашнях. И все это из-за Денизы!

– Барышни, никаких неприличных слов! Держите себя в руках! – серьезным тоном говорила мадам Орелия посреди своего бушующего гневом маленького народа. – Покажите, кто вы есть.

Мадам Орелия предпочитала не вмешиваться. Как она однажды призналась, ответив на вопрос Мюре, барышни не ставили одну выше других. Но вдруг она тоже взволновалась, когда узнала из уст Бурдонкля, пришедшего на первый этаж, что ее сын обнимается с бельёвщицей, с продавщицей, к которой от молодого человека шли записки. Это было отвратительно, и она напрямик обвинила бельёвщицу, устроившую «засаду» ее Альберту. Да, удар был нанесен против нее, искали случая испортить ее запутавшегося ребенка без опыта, убедившись, что ее отдел остается безупречным. Она кричала больше для виду, так как не имела никаких иллюзий относительно своего сына, знала обо всех его глупостях. В какой-то момент дело приняло серьезный оборот; замешан был перчаточник Миньо, бывший другом Альберта; он благоволил к его любовницам, которых предоставлял ему Альберт, к длинноволосым девушкам, часами рывшимся в картонках; и, кроме того, была история со шведскими перчатками, отданными бельёвщице, от которой никто не слышал ни слова. Наконец, скандал был погашен, из уважения к первой продавщице из «Готового платья», к которой даже Мюре относился с почтением. Восемью днями позже Бурдонкль довольствовался увольнением девушки, под предлогом, что продавщица виновата в том, что позволила себя поцеловать. Если они закрывали глаза на ужасные свадьбы вне магазина, в доме торговли эти мосье не терпели ни малейших амуров.

И все это обрушилось на Денизу, страдавшую от интриг. Мадам Орелия, со всей своей осведомленностью, смотрела на нее с немой обидой. Она видела, как Дениза улыбалась Полине и верила смелой болтовне торговцев о любви ее сына. Тогда она, прежде всего, изолировала молодую девушку в отделе. В течение долгого времени она планировала взять барышень, чтобы провести воскресенье близ Рамбуйе, в Риголе, где на первые сто тысяч сэкономленных франков она купила собственность; и вдруг она решила, что это возможность наказать Денизу, откровенно отодвинуть ее в сторону. Одна эта последняя не была приглашена. В течение двух недель отдел ни о чем не говорил, кроме вечеринки. Смотрели на небо, притянутые майским солнцем, занятые уже каждый час дня, мечтами об удовольствиях, осликах, молоке и хлебе. И никого, кроме женщин, так веселее! Обычно мадам Орелия таким образом убивала свои выходные, проводя время с дамами; так как она не стремилась находиться в семье, ей было так неловко в своей обеспеченности, так потерянно она чувствовала себя редкими выходными днями, когда могла пообедать у себя, со своим мужем и сыном, что предпочитала оставить домашнее хозяйство и обедать в ресторане. Старший Лём мчался, со своей стороны, восхищенный тем, что можно вернуться к холостой жизни, и освободившийся Альберт бежал к своим подружкам, так что, оторвавшись от домашнего очага, одновременно раздражаясь и скучая в воскресенье, все трое уходили из жилища, как из обычного отеля, где проводили ночь. Для вечеринки в Рамбуйе мадам Орелия сказала, что приличнее Альберту не быть там, и что отцу тоже лучше тактично отказаться от присутствия, и два этих человека были вполне довольны. Однако наисчастливейший день приближался, барышни не иссякали, рассказывая о подготовке нарядов, как если бы они отправлялись в шестимесячное странствие, так что Дениза должна была слушать, бледная и молчаливая в своей отверженности.

– Ну? Они вас бесят? – сказала ей утром Полина. – Я бы, на вашем месте, догнала их. Они радуются, и я бы радовалась. Поехали в воскресенье с нами, Буже меня везет в Жуанвиль.

– Нет, спасибо, – ответила молодая девушка со спокойной настойчивостью.

– Но почему? Вы еще боитесь, как бы вас не взяли силой?

И Полина по-доброму рассмеялась. В свою очередь, Дениза улыбнулась. Она хорошо знала, как складываются подобные вещи: в похожих ситуациях каждая из барышень узнала своего первого любовника, как бы случайно приведенного друга. А Дениза так не хотела.

– Увидим, – проговорила Полина. – Я вам клянусь, что Буже никого не позовет. Будем только втроем. Я не стану вас сватать, естественно, раз вам это не нравится.

Дениза была в замешательстве, трепеща от такого удовольствия, и кровь прилила к ее щекам. С тех пор как товарки отдались своих полевым восторгам, она задыхалась, мечтая о полном небе, высокой траве, куда можно войти до самых плеч, о высоких деревьях, чьи тени бежали перед ней, как свежая вода. Ее детство, прошедшее в густой зелени Котентина, просыпалось с сожалением о солнце.

– Ну, хорошо, – согласилась она, наконец.

Все было решено. Буже должен был приехать к площади Гэйон, чтобы забрать барышень в восемь; оттуда на фиакре они поедут на вокзал Винсен. Дениза, чьи двадцать пять франков зарплаты каждый месяц предназначались детям, не могла надеть ничего, кроме освеженного старого черного шерстяного платья, украшенного поплином в мелкую клетку, и она сделала себе шляпку в форме капора, покрытую шелком и украшенную голубой лентой. В этом простом наряде у нее был юный вид очень быстро выросшей девушки, с чистотой бедности, немного стыдливой и смущающейся роскоши непослушных своих волос, падавших из-под маленькой шляпки. Полина, напротив, была в шелковом весеннем платье, с фиолетовыми и белыми полосами, в плывущей шапочке с пером, с ювелирными украшениями на шее и руках – со всем обилием денежной продавщицы. Это был словно реванш за неделю, шелк в воскресенье, потому что в своем отделе она была обречена на платье из шерсти, а Дениза, носившая форменное шелковое платье с понедельника по субботу, должна была в воскресенье надеть тонкую шерсть из-за своей нищеты.

– Вот Буже, – сказала Полина, указав на высокого парня, стоящего у фонтана.

Она представила своего возлюбленного, и сразу Денизе стало легко: Буже показался ей бравым парнем. Огромный, с силой медленно работающего быка, он имел широкое фламандское лицо, на котором в детской чистоте смеялись пустые глаза. Рожденный в Дюнкерке, младший сын бакалейщика, он приехал в Париж, почти изгнанный из дома отцом и братом, которые считали его очень глупым. Однако в «Бон Марше» он заработал три тысячи пятьсот франков. Он был глуп, но очень хорош в постели. Женщины находили его милым.

– Фиакром? – спросила Полина.

Нужно было идти до самого бульвара. Уже солнце грело, и прекрасное майское утро смеялось на мостовой. Ни облака на небе, и вся веселость летела в голубом, как прозрачный кристалл, воздухе. Невольная улыбка приоткрыла губы Денизы; она дышала полной грудью, и ей казалось, что она освобождается от шестимесячной душевной подавленности. Наконец, она не чувствовала больше спертости воздуха, тяжелых камней «Дамского счастья»! Перед ней открывалась перспектива целого свободного дня в деревне! Это было как весть о здоровье, бесконечная радость, в которое она входила с чувством оживленной девчонки. Но в фиакре она смущенно отвела глаза, когда Полина откровенно целовалась в губы со своим возлюбленным.

– Ну, – сказала Дениза, все время глядя на дверцу фиакра. – Мосье Лём вон там… как он идет!

– Он со своим музыкальным инструментом, – сказала Полина. – В старой шляпе. Но можно сказать, что он бежит на свидание.

На самом деле Лём нес свой музыкальный инструмент в руках, идя вдоль гимназии, подняв нос, с удовольствием смеясь чему-то, с мыслью об удовольствии, которое он себе обещал. На самом деле он собирался провести день у своего друга, флейтиста из маленького театра, где любители по воскресеньям устраивали музыкальные собрания и пили кофе с молоком.

– В восемь часов! Какой фанатик! – воскликнула Полина. – И знаете, мадам Орелия и вся ее клика должны были сесть на поезд в Рамбуйе, который отходит в шесть двадцать пять… Небось, муж и жена не встретятся.

Стали говорить о вечеринке в Рамбуйе. Они не желали другим дождя, потому что сами варились в том же бульоне, но если можно было бы вскопать там облака, при этом не посадив ни пятна грязи на небе Жуанвиля, это было бы забавно. Потом они наткнулись на Клару, стерву, которая не знала, как растратить деньги своих поклонников, если не купить три пары ботинок разом; ботинок, которые назавтра она выбросит, предварительно разрезав ножницами, по причине того что ее ноги полны припухлостей. Впрочем, эти барышни, торгующие новинками, не казались рассудительнее мужчин: они все съедали, никогда не экономили ни су, двести, триста франков в месяц уходили на тряпки и лакомства.

– Но у него только одна рука! – вдруг сказал Буже. – Как же он играет мозолью?

Он не отводил взгляда от Лёма. Тогда Полина, которой иногда нравилась его наивность, ответила, что кассир держит инструмент против стены, и он совершенно поверил ей, находя это очень остроумным. Потом, испытав угрызения совести, она объяснила ему, каким образом Лём приспосабливает свой обрубок к системе захватов, который он использует, как руку; Буже с недоверием покачал головой, утверждая, что его не так-то просто обмануть.

– Ты слишком глуп, – сказала она, смеясь. – Это ничего. Я тебя все равно люблю.

Фиакр свернул, и они приехали на вокзал де Винсен, почти к самому поезду. Буже собирался заплатить, но Дениза заявила, что она собиралась внести свою часть платы; вечером решили разобраться. За секунды они поднялись, и вся гудящая веселость вбежала в вагон. В Ножане со смехом высадилась свадьба. Наконец, они вышли в Жуанвиле, сошли на остров, чтобы позавтракать. Оставались там, рядом с широким берегом, под высокими тополями, обрамлявшими Марну. Тень была холодной; живое дыхание солнца расширялось на горизонте, на другой стороне реки, на равнине прозрачной чистоты цвели посевы. Дениза задержалась, отстав от Полины и ее возлюбленного, шедших в обнимку (он обнимал ее за талию). Дениза собрала горсть золотых бутонов, смотрела на бегущую воду, счастливая, с волнующимся сердцем, опуская голову, когда Буже собирался поцеловать затылок ее подруги. Слезы навертывались ей на глаза, однако она не страдала. Почему в этой огромной деревне, где она обещала себе быть такой беззаботной, в ней поднималось туманное сожаление, причину которого она не могла назвать? Потом, во время завтрака, ее оглушал шумный смех Полины. Полина, которая обожала пригород со страстью живой бабочки из газового фонаря, из густого запаха толпы, желала поесть под беседкой, несмотря на свежесть ветра. Она веселилась от порывистых вздохов ветра, отгибавших скатерть, найдя забавной еще пустую беседку с выкрашенной решеткой, с вырезанными на крыше ромбами. Впрочем, она пожирала все, изголодавшись по лакомствам, с жадностью девушки, плохо питавшейся в магазине, а за его пределами кормившейся запретными любимыми вредными для организма продуктами, ее порок: все деньги она тратила на торты, сырые овощи в маленьких блюдах, проворно дегустируя все это в свободные часы. Поскольку Денизе было достаточно яиц, жареной рыбы и жареной курицы, она себя сдерживала, не осмеливаясь заказать дорогую клубнику, ранней свежести, боясь, что слишком увеличит счет.

– Теперь что будем делать? – спросил Буже, когда они закончили завтрак в кафе.

Обычно после завтрака Полина и он отправлялись ужинать в Париж, чтобы завершить день в театре. Но, по желанию Денизы, они решили остаться в Жуанвиле; было приятно находиться в деревне с небом над головой. И всю вторую половину дня они бродили по полям. Вдруг возникла идея покататься на лодке, но потом они отказались от нее, так как Буже плохо умел грести. Но их прогулка по случайным тропинкам вернула их на широкий берег Марны. Они интересовались видами на реке, отрядом норвежских яликов, командами гребцов, которые там расплодились. Солнце садилось, и они повернули в Жуанвиль, когда два ялика спустились и изменили скорость, обмениваясь ругательствами, где повторялись крики «коленкор» и «кафе».

– Ну, – сказала Полина. – Это мосье Гутин.

– Да, – подхватил Буже, который держал руку, заслоняясь от солнца. – Да, я узнал его ялик. Другой, правый ялик, плывет под командованием каких-то студентов.

И он рассказал о старой ненависти, которая разгорается между юными школьниками и коммерческими служащими. Дениза, услышав имя Гутина, застыла на месте. Остановившимся взглядом следила она за шлюпкой и искала молодого человека среди плывших, ничего не различая, кроме двух белых пятен, силуэтов двух женщин, из которых одна сидела у руля в красной шляпе. Посреди большой реки голоса пропадали.

– В воду, кафе!

– Гребцы, в воду, в воду!

Вечером они вернулись в ресторан на острове. И воздух был уже довольно бодрый, поэтому ужинали они в двух закрытых залах, где зимняя влажность еще пропитывала свежевыстиранные скатерти.

В шесть часов столиков не хватало, прохожие спешили, искали уголок; гарсоны несли стулья, скамейки, придвигали тарелки, втискивали народ. Теперь было душно, приходилось открывать окна. Снаружи бледнел день; зеленеющий сумрак быстро падал на тополя, так что ресторан, плохо оснащенный для подобного отдыха, не имевший ламп, должен был на каждом столике зажечь свечи. Шум стоял оглушительный: смех, зовы, стук посуды, ветер в окнах, испуганные и оплывающие свечи; ночные бабочки стучали крыльями, разгоряченный от запаха мяса воздух смешивался с запахом маленького прозрачного суфле.

– Ну? Веселятся они? – сказала Полина, вглядываясь в матроса, показавшегося ей необычным.

Потом наклонилась, чтобы добавить:

– Вы узнали там мосье Альберта?

В самом деле, среди трех подозрительных женщин был молодой Лём, со старой дамой в желтой шляпе, с дешевой миной кормилицы и двумя малолетними девочками тринадцати или четырнадцати лет, разболтанными, надоедливо-нахальными. Он, уже очень пьяный, стучал своим стаканом по столу, говоря, что поколотит гарсона, если сию же минуту не принесут ликер.

– Ну, хороши, – сказала Полина, – вот семейка… Мать – в Рамбуйе, отец – в Париже, сын – в Жуанвиле… они на ногах не стоят…

Дениза, ненавидевшая шум, смеялась, однако, наслаждаясь радостью, больше не размышляя посреди такого гама. Но вдруг в соседнем зале послышался всплеск голоса, который покрыл все другие. Послышались крики, затем последовали пощечины, так как были слышны толчки, грохот стульев, слышна вся борьба; доносились крики с реки:

– В воду, коленкоры!

– Кабулоты, в воду, в воду!

И когда грубый голос хозяина кабака успокоил баталию, неожиданно появился Гутин. В красной блузе, в шапочке на черепе, а под руку с крупной блондинкой, с рулевой, с заколотыми за ухо маками под цвет ялику. Крики, аплодисменты приветствовали его выход. Он сиял, выпятив грудь, раскачиваясь бортовой качкой моряков. Ударом кулака он поранил щеку и весь надулся от радости быть замеченным. За ними следила команда. Столик был взят штурмом, надвигался грозный скандал.

– Кажется, – объяснил Буже, услышав позади себя разговор, – кажется, студенты узнали девушку Гутина, знакомую по кварталу, рёвом поющую теперь на Монмартре. И тогда ударили за нее… Эти студенты никогда не платят за женщин!

– В любом случае, – недовольным тоном сказала Полина, – она уродливая красавица, со своими морковными волосами… Правда, я не знаю, где мосье Гутин ее подхватил, но они все одна грязнее другой.

Дениза побледнела. Это был ледяной холод, как если бы капля за каплей ушла кровь ее сердца. Уже на лодке, рядом с быстрым яликом она почувствовала первый озноб. А теперь она не могла сомневаться: этой девушке было хорошо с Гутиным. Горло сжалось, руки трепетали, она уже могла больше есть.

– Что с вами? – спросила подруга.

– Ничего, немного жарко, – пробормотала она.

Но стол Гутина был соседний, и, когда его заметил Буже, которого тот знал, Гутин резким голосом начал разговор, чтобы продолжать занимать залу.

– Скажите, – кричал он, – это вы всегда добродетельны в «Бон Марше»?

– Не так часто, – очень покраснев, отвечал другой.

– Оставьте, однако! Они берут только девственниц… у них постоянная исповедальня для продавщиц, которые на них смотрят. Дом, где творят браки, спасибо!

Поднялся смех. Ленар, который был в команде, добавил:

– Это не как в «Лувре»… Там акушерка прикреплена к прилавку готового платья… Слово чести!

Веселье усилилось. Даже Полина засияла, такой забавной ей показалась акушерка. Но Буже было досадно шутить о невинности дома торговли. Он вдруг вскочил.

– Вам хорошо в «Дамском счастье»! За одно слово указывают на дверь; и патрон, кажется, взвешивает воздух своим клиентам.

Гутин больше не слушал, начав похвалу площади Клиши. Там он знал молодую девушку, настолько подобающую, что покупательницы не осмеливались обращаться к ней, боясь унижения. И вдруг он придвинул скатерть и сказал, что за неделю он сделал сто пятнадцать франков; о! потрясающая неделя. Фавьер пропустил пятьдесят два франка, весь бельевой прилавок, и это видели… не правда ли? Гутин сжирал деньги, он не ложился спать, прежде чем не убьет все сто пятнадцать франков. Потом пьяный он падал у Робино, у этого заморыша, второго продавца, который научился держаться в стороне, до такой степени, что не хотел на улице идти с одним из этих продавцов.

– Помолчите, – сказал Ленар, – вы слишком много говорите, мой дорогой.

Жара возрастала, свечи бежали на скатерти, испачканные вином; и в открытых окнах, когда резко раздавался шум обеда, доносился далекий голос, голос с реки, и большие тополя спали в спокойной ночи. Буже пошел спросить добавки и увидел, что Денизе не стало лучше; она была вся белая, подбородок дрожал от слез, которые она пыталась удержать. Но мальчик-слуга не появлялся, а она еще была под впечатлением от осколков голоса Гутина. Теперь он казался более изящным, чем Ленар, просто поглощавший деньги своего отца, тогда как Гутин съедал зарплату, заработанную своим умом. Наконец, Буже расплатился, и две женщины вышли.

– Вот вам «Лувр», – бормотала Полина в первом зале, глядя на высокую тонкую девушку, которая надевала пальто.

– Ты ее не знаешь, ты ничего не знаешь, – сказал ей молодой человек.

– С этим? С таким фасоном из подобного сукна? Деревня, да! Если она слышала, она должна быть довольна.

Они были уже снаружи. И Дениза с облегчением вздохнула. Она думала, что умрет от удушающей жары, посреди этих криков, и она всегда объясняла такой свой кризис отсутствием воздуха. Наконец, она задышала. Свежестью повеяло от звездного неба. Когда две молодые девушки покинули зал ресторана, робкий голос в тени пробормотал:

– Добрый вечер, девушки.

Это был Делош. Они не заметили его в глубине первого зала, где он обедал один, для удовольствия придя из Парижа пешком. Узнав дружеский голос, страдавшая Дениза машинально поддалась необходимости поддержки.

– Мосье Делош, вы вышли с нами. Дайте мне вашу руку, – сказала она.

Полина и Буже уже шли впереди. Они не поверили, удивились. Но поскольку у них еще оставался час до поезда, они отправились на край острова, шли вдоль берега, под большими деревьями, время от времени оборачивались и бормотали:

– Где они, однако? Ах, вот… Это даже забавно.

Сначала Дениза и Делош хранили молчание. Ресторанный гомон медленно гас, обретя в глубине ночи музыкальную нежность, и они пошли дальше в прохладу деревьев, еще разгоряченные этой летней печью жары, чьи свечи за листвой гасли одна за другой. Лицом к ним стояла стена тьмы, теневая громада, такая плотная, что они даже не различали бледного следа тропинки. Однако они шли мягко, без страха. Потом их глаза привыкли, и они увидели справа стволы тополей, подобных темным колоннам, несущих соборы своих рук, пронизанные звездами. А справа вода минутами поблескивала в ночи оловянным зеркалом. Поднялся ветер, и они больше ничего не слышали, кроме звука воды.

– Я очень доволен, что встретил вас, – забормотал Делош, который решил заговорить первым. Вы не знаете, сколько удовольствия вы мне доставили, что согласились прогуляться со мной.

Сумрак помогал, и после смущенных слов он осмелился сказать, что влюблен. Долгое время он хотел ей написать, и никогда она, может быть, и не узнала бы об этом, без прекрасной сообщницы-ночи, без поющей воды и деревьев, покрывающих их занавесом своих теней. Однако она не ответила. Она все время шла с ним под руку, страдая прежним. Он хотел увидеть ее лицо, когда услышал легкое рыдание.

– О, Боже мой! – произнес он. – Мадмуазель, вы плачете? вы плачете? Я вам причинил боль?

– Нет, нет, – пробормотала она.

Она пыталась удержать слезы, но не могла. Еще за столом она знала, что ее сердце разбито. И теперь она отдалась этой тени, и слезы душили ее, при мысли, что, если бы Гутин находился на месте Делоша и сказал ей все эти нежности, она упала бы без сил. Это признание, наконец-то сделанное себе, вызвало растерянность. Стыд обжигал ее лицо, как если бы она упала под этими деревьями на руки парня, который выставляется с девушками.

– Я не хочу вас обижать, – проговорила Дениза, победив слезы. – Нет, послушайте, – сказала она еще дрожавшим голосом. – У меня на вас нет никакого гнева. Просто я вас прошу, не говорите мне больше, как вы только что сделали… То, о чем вы просите, невозможно. О, вы хороший парень, я готова быть вашим другом, но не больше… Послушайте, вашей подругой.

Он вздрогнул. Потом после некоторого молчания пробормотал:

– Так вы меня не любите?

И поскольку она не хотела нанести ему жестокого удара, он повторил огорченно и нежно:

– Впрочем, я могу подождать… Никогда у меня не было шанса, я знаю, что не могу быть счастливым. Дома меня били. В Париже я всегда был мальчиком для битья. Видите ли, когда не знаешь, как брать любовниц других, когда достаточно неловок, чтобы тратить столько денег на них. Ну хорошо, надо зарыться в угол… О, будьте спокойны, я больше не вернусь. Поскольку я люблю вас, вы можете мне больше не препятствовать, не правда ли? Я буду любить вас просто так, как зверь. Вот! Уходить, бросать – это моя роль в жизни.

В свою очередь, он заплакал. Она его утешала, и в ее дружеском участии они узнали, что были из одних и тех же мест с расстоянием в тринадцать километров: она – из Валони, он – из Бригбека, в тринадцати километрах от нее. Это было новой связью между ними.

Его отец, маленький судебный пристав, болезненно ревнивый, дубасил сына, считая бастардом, полагая, что такой долговязой фигуры и конопляных волос не было в его роду. Они с Денизой стали говорить о больших пастбищах, окружавших живые луга, об устеленных зеленью тропинках, терявшихся под вязами, о дорогах, о покрытых, как аллеи парка, травой. Вокруг них еще бледнела ночь; они различали речные камыши, кружево теней, черное в мерцании звезд. К ним пришло успокоение, и они забыли о своих проблемах, сблизились в невезении, как добрые товарищи.

– Все в порядке? – спросила Полина Денизу, отведя ее в сторону, когда они подошли к станции.

Молодая девушка поняла улыбку и тон нежного любопытства. Ей пришлось, очень покраснев, ответить:

– Ну, никогда, моя дорогая! Потому что я вам сказала, что я не хочу… Он мой земляк. Мы говорили о Валони.

Полина и Буже остались в недоумении, разочарованные в своих мыслях, не зная больше, чему верить. Делош оставил их на площади Бастилии. Как все молодые люди, он зашел в магазин, когда должно было пробить двенадцать. Не желая больше возвращаться к себе, Дениза согласилась на театр и решила сопровождать Полину к Буже. Чтобы быть ближе к возлюбленной, ему пришлось остаться на улице Сэн-Рош. Он взял фиакр, и Дениза, ошеломленная, узнала, что ее подруга собиралась провести ночь с молодым человеком. Ничего не было легче, чем дать пять франков мадам Кабан, и все девушки этим пользовались. Буже воздал почести своей комнате со старой мебелью в стиле ампир, присланной его отцом. Он рассердился, когда Дениза заговорила о правилах, потом достала пятнадцать франков шестьдесят, которые ему пришлось принять (она положила их на комод). Но он хотел еще предложить им чашку чая, сражался против чайника за вино и был вынужден спуститься купить сахару. Пробило полночь, когда он наполнил чашки.