Текст книги "Дамское счастье"

– Хорошо, Бурдонкль, – сказал Мюре, – вы еще трясетесь от страха?

И он вернулся на свое любимое место, наверху лестницы на антресолях, напротив ступенек. И глядя на полотнища разрезанных тканей, которые находились под ним, победно рассмеялся. Страхи утра, непростительные моменты слабости, о которых никто никогда не узнал, вызвали в нем необходимость кричать о триумфе. Сражение, однако, было выиграно окончательно, мелкая торговля квартала разнесена на куски, барон Артман завоеван, с его миллионами и земельными участками. Пока Мюре следил за кассирами, склонившимися над регистрационными книгами, суммировавшими длинные колонки цифр, пока слушал тихий золотой звук золота, падавшего из-под пальцев в медном лотке, он видел уже «Дамское счастье» безразмерно выросшим, расширившим свой холл и продлившим свои галереи почти до самой улицы Десятого декабря.

– И теперь, – произнес Бурдонкль, – вы убеждены, что дом слишком мал? Мы продали вдвое.

Бурдонкль смирился, восхищенный возможностью остаться в заблуждении. Но зрелище вернуло их к серьезному тону. Как все вечера, Лём, первый кассир продаж, должен был централизовать доходы каждой кассы. После суммирования он предоставлял затем полный отчет, воткнув железное перо в лист, когда тот исписан. Лём поместил этот отчет в центральную кассу, в портфолио и в дело, в соответствии с нумерацией. В этот день доминировали золото и серебро. Он медленно поднялся по лестнице, неся три большие сумки. Лишенный правой руки, отрезанной по локоть, он прижимал к груди свою левую руку и также придавливал несомое подбородком, чтобы предотвратить ускользание. Его тяжелое дыхание слышалось далеко; он шел, раздавленный и гордый, под уважительными взглядами продавцов.

– Сколько, Лём? – спросил Мюре.

– Восемьдесят тысяч, семьсот сорок два франка и десять сантимов, – ответил Лём.

Радостный смех поднялся в «Дамском счастье». Цифра побежала. Это был самая высокая цифра, которой никогда еще не достигал дом новинок.

Вечером, когда Дениза ложилась спать, она отдыхала за перегородкой тесного коридора, под цинковой кровлей. В ее комнате дверь была закрыта. Она бросилась на постель, так у нее болели ноги. Долгое время, ошалев, она смотрела на туалетный столик, на шкаф, на всю эту неприкрашенную обстановку отеля, однако там ей предстояло жить, и первый день, чудовищный, мерзостный, мучил ее. Никогда у нее не будет мужества начать заново. Потом она обнаружила, что одета в шелк; эта форма подавляла ее; по-детски ей хотелось распаковать сундук, чтобы найти свое старое шерстяное платье, оставленное на спинке стула. Но когда она вернулась к этой бедной одежде, эмоции начали душить ее; слезы, которые она сдерживала с самого утра, вдруг упали горячим потоком. Она вновь бросилась на кровать и плакала, вспоминая своих двух детей, по-прежнему плакала, не раздеваясь, опьянев от усталости и печали.

Глава 5

На следующий день, когда Дениза спустилась в секцию на полчаса пораньше, мадам Орелия сказала ей коротко, чтобы она зашла в дирекцию.

Молодая девушка нашла Мюре одного, сидевшего в большом кабинете, обтянутом зеленым репсом. Он напомнил о «плохой прическе», как назвал это Бурдонкль; ему, которому обыкновенно претила роль жандарма, хотелось немного встряхнуть ее, она все еще смотрится как провинциалка. Ранее, несмотря на шутливость в присутствии мадам Дефорж, он испытал досаду: из-за чувства собственного достоинства ему был неприятен спор об элегантности одной из его продавщиц. Это вызвало в нем чувство смущения, смешанное с симпатией и гневом.

– Мадмуазель, начал он, – мы вас взяли из уважения к вашему дяде, и не нужно ставить нас в печальную необходимость…

Но он остановился. Прямо напротив него, по другую сторону от стола, Дениза держалась прямо, серьезно и жалко. Ее шелковое платье не было теперь слишком широким, сжимая круглую талию, подчеркивало чистые линии девических плеч, и если ее волосы, крупно заплетенные, оставались дикими, по крайней мере, она постаралась собрать их. После того как она уснула в одежде, закрыв глаза, истощенные слезами, молодая девушка проснулась в четыре часа, и застыдилась всплеска нервной чувствительности. Она немедленно ушила платье, провела час перед узким зеркалом, расчесывая свои волосы, не имея возможности свернуть их, как ей хотелось.

– Ах, благодаря Богу, вы лучше этим утром, – произнес Мюре, – просто пока еще эти чертовы пряди!

Он поднялся и стал поправлять ее прическу тем фамильярным жестом, которым мадам Орелия это пыталась сделать это накануне.

– Держите… Поправьте это за ухо… Шиньон слишком высок.

Она не открыла рта и позволила поправить прическу. Несмотря на клятву быть сильной, в кабинет она зашла вся холодная, с уверенностью, что ее зовут, чтобы сообщить об увольнении. И очевидная доброжелательность Мюре не успокоила ее. Она продолжала сомневаться, чувствуя рядом с ним неловкость, которую она объясняла самой естественной робостью перед властным человеком, от которого зависит ее судьба. Когда он увидел ее такой, трепещущей в его руках, когда он коснулся ее затылка, он пожалел об этом добром движении, так как вдруг испугался потерять свой авторитет.

– Наконец, мадмуазель, – произнес он, встав у стола, – старайтесь следить за вашим видом. Вы не в Валони. Учитесь у наших парижанок. Если имени вашего дяди достаточно, чтобы открыть для вас двери нашего дома, мне хочется верить, что вы поддержите то, чего я жду от вас. Беда в том, что не все люди здесь разделяют мое мнение. Вас предупредили, не правда ли? Не заставляйте меня лгать.

Он относился к ней, как к ребенку, больше с жалостью, чем с добротой; его любопытство просто к женщине пробуждала это смущенное существо, которое, как он чувствовал, появлялось из этого бедного и неопытного ребенка. А она, пока он ее поучал, рассматривала портрет мадам Эдуин, чье постоянно улыбавшееся лицо в тяжелой золотой раме вызывало у Денизы чувство озноба, несмотря на ободрительные слова, которые Мюре адресовал девушке. Это была умершая дама, та, в убийстве которой его обвинял весь квартал, в том, что он основал дом торговли на ее костях.

Мюре все время говорил.

– Идите, – сказал он, наконец, сидя и продолжая писать.

Она пошла, в коридоре с облегчением глубоко вздохнув.

С этого дня Дениза стала вести себя смелее. После всплеска чувствительности у нее постоянно теперь была причина оживления, храбрость быть слабой и одинокой, веселая упрямая обязанность, которой она требовала от себя. Она бесшумно шла прямо к своей цели, сквозь препятствия, просто, естественно, так как вся ее природа была в этой непобедимой нежности.

Сначала она ужасно уставала в секции. Пакеты с одеждой отдавливали ей все руки, так что, в течение первых шести недель, ворочаясь, она вскрикивала во сне, изогнув замученные плечи. Но еще больше она страдала от своей обуви, от огромных туфель, привезенных из Валони, и отсутствие свободных денег не давало ей купить легкие ботинки. Всегда она была на ногах, топая с утра до вечера, под ворчание, если кто-то видел, что она на минуту прислонилась к прилавку; ее ноги опухали, маленькие девичьи ножки казались закованными в терзающие ботинки. Каблуки ее возбужденно стучали, подошва стоп покрылась мозолями, оторвавшаяся кожа прилипала к ногам. К тому же, она испытывала вялость всего тела, осунувшегося от этой усталости ног, от внезапных волнений женского тела, о чем говорила ее бледность. И она, такая тонкая, хрупкая, сражалась, в то время как многие продавцы покидали новинки торговли, пораженные недугами. Страдали ее изящество, упрямство стойкости, сегодняшние улыбка и прямота, когда она слабела, на грани сил, измученная работой, от которой изнемог бы мужчина.

Вдруг весь отдел выступил против нее. К физическому мучению добавилось немое преследование товарок. Через два месяца терпения и кротости она еще не обезоружила их. Ранящие слова, жестокие стремления, отстранение, ударяющее в ее сердце вместо потребности нежности. Долгое время шутили про досадное начало ее работы. Слова «башмак» и «взрытая голова» циркулировали в отделе; те, кто пропустили продажу, должны были отправляться в Валони; наконец, ее считали чудовищем прилавка. Потом, когда она раскрылась как замечательная продавщица, поняв механизм дома торговли, случилось негодующее изумление, и с этого момента барышни договорились между собой и никогда не оставляли ей серьезного клиента. Маргарита и Клара преследовали ее инстинктивно, сжимали ряды, чтобы не быть съеденными этой новенькой, которую они презирали и боялись. Что до мадам Орелии, она была обижена гордой сдержанностью молодой девушки, которая в льстивом восхищении не вертела своей юбкой перед ней, поэтому она позволила обижать ее своим любимицам, приближенным ее Двора, всегда коленопреклоненным, занятым перемалыванием постоянной лести, которая, благодаря авторитарной силе личности мадам Орелии, нуждалась в цветении. На какое-то мгновение показалось, что вторая в отделе, мадам Фредерик, не вошла в заговор; но это, должно быть, нечаянно, так как та проявляла похожую жесткость, если замечала недостатки, когда хорошие манеры могли бы ее остановить. Тогда все ожесточились на «плохо причесанную», которая ежечасно жила в борьбе, не умея со всей смелостью поставить себя в отделе.

Такой теперь была ее жизнь. Ей нужно было улыбаться, делаться храброй и грациозной в шелковом платье, которое ей не принадлежало; и она умирала от усталости, мало ела, мало отдыхала, постоянно боясь жестокого увольнения. Ее комната была ее единственным убежищем, единственным местом, где она еще принималась плакать, когда слишком страдала в течение дня. Но ужасный холод шел от цинковой крыши, покрытой снегом декабря; она должна была свернуться на своей постели, бросив на себя всю одежду, и плакать под одеялом, чтобы не заморозить лицо. Мюре больше не говорил ей ни слова. Когда в течение работы она встречала строгий взгляд Бурдонкля, она была готова дрожать, так как чувствовала в нем истинного врага, не прощающего ей даже самой легкой ошибки. И посреди этой главной враждебности ее поражало странное доброжелательство инспектора Жуве. Если он видел ее промах, он улыбался и находил любезное слово; два раза он помог ей избежать нагоняя, и она не благодарила его, более смущенная, чем тронутая его защитой.

Однажды, после обеда, когда барышни разбирали полки с товарами, Жозеф предупредил Денизу, что внизу ее спрашивает молодой человек. Она спустилась, очень обеспокоенная.

– Ну, – сказала Клара, – плохо причесанная, однако, влюблена!

– Должно быть, голодна, – ответила Маргарита.

Внизу, у двери, Дениза увидела своего брата, Жана. Она запретила ему представляться в магазине, что произвело самое плохое впечатление. Но она не посмела на него ворчать, так как, прибежав от пригородного храма, он, запыхавшийся, без головного убора, выглядел взволнованным.

– У тебя есть десять франков? – пробормотал он. – Дай мне десять франков, или я пропал.

Этот крупный галоп летящих русых волос был забавен рядом с лицом прекрасной девушки; парень так запустил эту мелодраматическую фразу, что без тревоги она улыбнулась, когда ее таким образом просили дать денег.

– Как? Десять франков? – пробормотала она. – Но зачем?

Он покраснел и объяснил, что встретил сестру товарища. Дениза попросила его помолчать, увидев его смущение, не имея необходимости знать детали. Дважды он прибегал уже к подобным кредитам; в первый раз это были двадцать пять су, а во второй раз – тридцать су. И постоянно это были истории с женщинами.

– Я не могу дать тебе десять франков, – сказала она. – За месяц Пепе я еще не заплатила, и это тоже деньги. У меня останется немного, чтобы купить ботинки, в которых я крайне нуждаюсь. В конце концов, ты не рассудителен, Жан. Это очень плохо.

– Тогда я пропал, – с трагическим жестом произнес Жан. – Послушай, сестричка: вон высокая брюнетка, мы пойдем в кафе в компании с ее братом, я не сомневаюсь, что угощение…

Она должна была снова прервать его, но, поскольку слезы поднялись в глазах ее дорогого шалопая, она достала кошелек, вытащила десять франков, сунув их в его руку.

Он сразу засмеялся.

– Я точно знаю… но слово чести! Никогда больше… Нужно быть известным повесой.

И он собрался в обратный путь, поцеловав ее в обе щеки, как безумный. Служащие в магазине стояли, пораженные сценой.

Этой ночью Дениза видела плохой сон. После прихода в «Дамское счастье» деньги были ее жестокой заботой. Она оставалась на прежней зарплате, без фиксированной ее части. И поскольку барышни отдела не давали ей продавать, она только заплатила за пансион Пепе, благодаря незначительным клиентам, которых ей оставляли. Это было для нее черной нищетой, нищетой в шелковом платье. Часто она должна была провести ночь в починке своего тонкого белья, не считая того, что она сделала набойки на туфли так правильно, как мог сделать только сапожник. Она рискнула постирать в корыте, но старое шерстяное платье сразу не выдержало; у нее не было ничего другого, и она каждый вечер вынуждена была надевать его, ужасно сносившееся, когда снимала форменное шелковое платье магазина. Пятно, которое бы она посадила, малейшая прореха привели бы к бедствию. И ничего у нее, ни су, чтобы она могла купить мелочи, необходимые женщине, она должна была ждать две недели, чтобы обновить свои запасы иголок и ниток. Итак, это было отчаянное положение, когда Жан, со своей историей любви, упал вдруг, как снег на голову, разграбив бюджет. Монета в двадцать су закопалась где-то в складках кармана. Она не могла даже представить себе, как найти завтра десять франков. До самого раннего утра она спала с кошмарами. Пепе будет брошен на улицу, а она вернется на мостовую со своими закоченевшими пальцами, чтобы смотреть, не уронили ли там денег.

А назавтра она улыбалась, играя роль хорошей девушки. Известные клиентки пришли в отдел, мадам Орелия позвала несколько раз, набросила ей на плечи манто, чтобы клиентки оценила новые отрезы. И, поскольку Дениза изгибалась с грацией модного рисунка, она мечтала о сорока франках на пансион Пепе, которые обещали заплатить вечером. В этом месяце еще очень нужны были ботинки; даже из тридцати франков, которые ей оставили, четыре из которых она отложит, ей никогда не сделать тридцать четыре франка. И где она возьмет шесть франков, чтобы дополнить сумму? Эта тоска грызла ее сердце.

– Заметьте, плечи свободны, – сказала мадам Орелия. – Это очень заметно и очень удобно. Мадмуазель может сложить руки.

– О! отлично! – повторяла Дениза, любезно глядя в глаза. – Не чувствуется. Мадам будет довольна.

Теперь она корила себя, что пошла в то воскресенье навестить Пепе у мадам Грас, чтобы погулять с ним на Елисейских полях. Бедный ребенок так редко выходил с ней! Но нужно было купить коврижку и лопаточку, потом пойти в кукольный театр. И сразу надо было выложить двадцать девять су. Поистине Жан не задумывался о младшем брате, когда делал свои глупости. Вдруг все свалилось на нее.

– Момент, который не нравится мадам… – возобновила первая продавщица. – Ну, мадмуазель, держите ротонду, чтобы мадам могла судить.

И Дениза пошла маленькими шагами с ротондой на плечах, сказав:

– Она очень теплая. Это мода нынешнего года.

До самого вечера за профессиональной любезностью она скрывала терзание о том, где достать денег. Эти распущенные барышни не дадут ей сделать важную продажу. Но будет вторник, нужно подождать четыре дня, перед тем как она получит за неделю. После обеда она решила отложить свой визит к мадам Грас. Она извинится, скажет, что деньги нужно подождать… И, может быть, у нее будет шесть франков. Поскольку Дениза избегала малейших расходов, она ложилась спать рано. Что она могла делать на улице, не имея ни су в кармане, со своей дикостью, всегда напуганная большим городом, где она не знала даже магазинов на соседних улицах? Чтобы подышать свежим воздухом, она отваживалась дойти до Пале-Рояль, но быстро возвращалась, запиралась, шила или мылась. Здесь, в длинном коридоре комнат, в скученности казармы, девушки часто мало заботились о чистоте, сплетничали о туалетной воде и перебирали грязное белье, со всей горечью расходовались на размолвки и длительные примирения. В остальном напряжение взвивалось в течение дня; девушки не жили здесь, они квартировали тут ночью, возвращаясь в последнюю минуту вечером, а ускользали – утром, еще сонные, плохо проснувшиеся при быстром умывании, и эти удары ветра, без конца свистевшего в коридоре, усталость тринадцатичасовой работы, которая бездыханными бросала их на постель, заканчивалась превращением чердака в трактир с пробегающими, измотанными дурным настроением прохожими. У Денизы не было подруги. Из всех барышень только Полина Куньо выражала ей какую-то симпатию. И еще отделы «Готового платья» и «Белья», находившиеся друг подле друга, вступали в открытую войну; симпатия двух продавщиц была ограничена лишь несколькими взглядами и словами, которыми они обменивались на бегу. Полина занимала соседнюю комнату, справа от Денизы, но когда бельевщица не вернулась в двенадцать часов, Дениза собиралась лечь в постель, никогда не встречая Полину вне рабочих часов.

В эту ночь Дениза снова занялась сапожным делом. Она взяла свои туфли, проверила, посмотрела, сможет ли проносить их до конца месяца. Наконец, с помощью острой иглы она зашила часть подошвы, которая угрожала отвалиться. В течение этого времени воротник и манжеты отмачивались в мыльной воде в корыте.

Каждый вечер она слышала одни и те же шумы: это барышни одна за другой возвращались домой с короткими разговорами шепотом, со смехом, иногда со ссорами, которые старались подавить. Потом скрипели постели, слышалась зевота, и комнаты наполнялись тяжелым сном. Ее соседка слева спала и храпела так громко, что вначале пугала ее. Может быть другие, в свою очередь, занимались ночью починкой чего-то, несмотря на правила, но это должно было быть с мерами предосторожностями, о которых она помнила, делая медленные жесты, уклоняясь от малейших шумов, одно только дрожащее молчание выходило из-за ее закрытой двери.

Часы прозвонили без десяти двенадцать, когда шум шагов заставил ее поднять голову. Еще одна барышня пришла с опозданием! И она узнала Полину, услышав, как та открывала свою дверь. Но осталась потрясенной: возвратившись, девушка тихонько постучала к ней.

– Поспешите, это я.

Продавщицам было запрещено видеться в их комнатах. Но Дениза живо повернула ключ, чтобы ее соседка не удивила бодрствовавшую мадам Кабан, строго следовавшую правилам.

– Она там? – спросила Дениза, открывая дверь.

– Что? Мадам Кабан? О! Это не ее я так боюсь. Вместе со ста су!

Потом она добавила:

– Вот как долго я хотела с вами поговорить. Внизу всегда невозможно. И потом… сегодня вечером у вас был такой печальный вид за столом…

Дениза поблагодарила ее, пригласила присесть, тронутая поведением доброй девушки. Но в смятении, когда этот визит неожиданно лег на ее плечи, она не оставила башмака, который старалась подшить, и взгляд Полины упал на обувь. Та наклонила голову, посмотрела вокруг себя и заметила в корыте манжеты и воротник.

– Бедное дитя, я это подозревала, – произнесла она. – Я все это знаю наперед! Первое время, когда я приехала из Шантре и когда отец Куньо не посылал мне ни су, я также стирала рубашки! Да, да, такие же, как мои, рубашки! У меня было две, а у вас одна, которую вы замочили.

Она села, чтобы отдышаться после быстрой ходьбы. Ее широкое лицо, маленькие живые глаза, большой нежный рот, с грацией под пухлостью черт. И без перехода вдруг она рассказала свою историю: о своей юности на мельнице, у отца Куньо, пострадавшего от судебного процесса, пославшего ее в Париж искать удачи с двадцатью франками в кармане; вдруг эта работа продавщицей, сначала внутри магазина «Батиньоль», потом в «Дамском счастье», ужасное начало, все травмы и лишения, и наконец, ее нынешняя жизнь, двести франков, которые она получала в месяц, удовольствия, которое она испытывала, беззаботность, с которой она позволяла течь своим дням. Украшения, брошь, цепочка для часов, сияли на ее толстом голубом платье из сукна, кокетливо обнимавшем талию; и она улыбалась под бархатной шапочкой, украшенной большим серым пером.

Дениза очень покраснела из-за своих туфель. Она хотела пролепетать объяснение.

– Потому что, – проговорила Полина, – видите, я старше вас, мне двадцать шесть с половиной, без того чтобы сравнивать… расскажите мне о ваших маленьких проблемах.

Тогда Дениза уступила дружбе, предложенной так искренне. Рядом с нарядной Полиной она сидела в юбке, в старой шали, завязанной на плечах; и между ними состоялась доверительная беседа. В комнате было морозно; холод, казалось, стекал по стенам мансарды, в тюремной наготе; Дениза не замечала, что ее пальцы задеревенели, они целиком были в своей откровенной беседе. Понемногу Дениза оттаяла, стала говорить о Жане и Пепе, сказала, как мучает ее вопрос денег; о том, что заставило ее оказаться в секции готового платья. Полина сняла груз с ее плеч.

– О! Проклятые! Если бы они стали хорошими подругами, можно было бы сделать более ста франков.

– Все чего-то хотя от меня, и я не знаю почему, – сказала Дениза сквозь слезы. – Мосье Бурдонкль без конца за мной следит, чтобы поймать меня на ошибке, как будто я ему мешаю… И нередко отец Жуве…

Полина прервала ее.

– Эта старая инспекторская обезьяна! О, моя дорогая, не верьте ему… Вы знаете, мужчины с большими носами, как у этого… Он прекрасно его выставляет напоказ, о нем рассказывают истории, у нас, в секции белья… Но вы еще ребенок, чтобы так огорчаться! Это несчастье – быть такой чувствительной. То, что происходит с Вами, происходит со всеми. Вас заставят заплатить за благополучный приход сюда.

Она схватила ее за руки, обняла, прижала к своему сердцу. Вопрос денег был самым серьезным. Конечно, бедная девушка не могла поддержать своих братьев, платить за пансион маленького, дарить подарки любовницам старшего, собрав несколько сомнительных су, не нужных другим; Жан боялся, что его не позовут для возобновления работы в марте.

– Послушайте, ведь невозможно держать такое на душе, – сказала Полина. – Я на вашем месте…

Но шум, донесшийся из коридора, заставил их замолчать. Может быть, это Маргарита, которую обвиняли в ночных прогулках в одной ночной рубашке, мешавшая другим спать.? Продавщица белья, еще раз пожав руку своей подруги, потом сказала очень тихо и убежденно.

– На вашем месте, я бы взяла у кого-нибудь.

– Как? У кого? – не понимая, бормотала Дениза.

Когда она поняла, она сразу высвободила руки. Этот совет ее смутил, как мысль, которая никогда не приходила ей в голову и которой она прежде не знала.

– О нет! – просто ответила она.

– Тогда, – продолжала Полина, – вы не справитесь. Это я вам говорю! Цифры такие: сорок франков за маленького, сто су время от времени для большого, и сразу, и вы, вы, которая все время не может выглядеть, как беднячка, с туфлями, высмеиваемыми барышнями; да, отлично, ваши туфли вам прибавят мук… Найдите кого-то, это будет лучше.

– Нет, – повторяла Дениза.

– Ну, хорошо, вы непрактичны. Это так неизбежно, моя дорогая, и так естественно. Мы все прошли через это. Я такая же, я тоже была, как вы. Не имея ни гроша, спали и ели, естественно; потом есть еще наряды; невозможно оставаться, не имея ни су, закрывшись в своей комнате, следя за полетом мух. Итак, с Богом! Надо разрешить себе и пойти…

Она заговорила о своем первом возлюбленном, о клерке-адвокате, которого знала в Мёдоне. После этого она скучала с почтовым служащим. Наконец, с этой осени она часто встречалась с продавцом «Бон Марше», очень милым высоким парнем, у которого она проводила все свои свободные часы. Никогда не оставалась ни с кем случайным. Она была честна и возмущалась, когда говорили о девушках, которые отдаются первому встречному.

– Я не буду вам говорить о плохом поведении, по крайней мере, – живо сказала она. – Я не хочу встречаться с вами в компании вашей Клары, из страха, обвинений, что я загуляла, как она. Но когда нам с кем-то спокойно, у нас к ним нет никаких упреков… Это вам кажется гадким?

– Нет, это не так. Вот и все, – ответила Дениза.

Наступило новое молчание. В маленькой холодной комнате обе девушки улыбнулись, взволнованные этой беседой шепотом.

– И потом нужно сначала иметь какую-то дружбу с кем-то, – произнесла Дениза с краснеющими щеками.

Продавщица белья очень удивилась. Она прекратила смех и обняла вторую, сказав:

– Но, моя дорогая, когда мы встретились, мы друг другу понравились! Вы забавны! Вас никто не заставляет… Хотите, чтобы Буже нас повел в какое-то местечко в деревне? Он приведет одного из своих друзей.

– Нет, – ответила Дениза с упрямой нежностью.

Тогда Полина не стала больше настаивать. Каждая была госпожой своего собственного вкуса. То, что она сказала, было по доброте сердца, так как она испытывала истинную печаль, видя такой несчастной свою товарку. И когда часы прозвонили полночь, они поднялись, чтобы разойтись. Но до этого Полина настояла, чтобы Дениза взяла у нее шесть франков, которых той не хватало, умоляя не смущаться и не возвращать прежде, чем заработает.

– Теперь гасите вашу свечу, – добавила она, – чтобы не узнали, какая дверь откроется. Потом зажжете снова.

Свеча погасла, и обе девушке пожали друг другу руки. Полина легко вышла от Денизы, нарушив тишину только шуршанием юбки, посреди сна раздавленных усталостью других маленьких комнат.

Перед тем как лечь в постель, Дениза хотела закончить со своей обувью и помыться. Холод становился более чувствительным, по мере того как наступала ночь. Но она не чувствовала этого из-за разговора, так взволновавшего всю кровь ее сердца. Она не была взвинчена; ей казалось: хорошо бы привести в порядок свою жизнь, как от нее ожидали, когда ты так одинока и свободна на земле. Никогда она не повиновалась мыслям; ее здравый рассудок и здоровая природа просто держали ее в честности, в которой она жила. Через час она, наконец, легла. Нет, она никого не любила. Тогда зачем приводить в беспорядок свою жизнь, изменив материнской преданности, которую она посвятила двум своим братьям? Однако ей не спалось, вялый озноб поднимался на ее затылке. Бессонница прошла перед ее закрытыми веками нечеткой формы и растаяла в ночи.

С этого момента Дениза стала интересоваться сердечными историями своего отдела. Вне тяжелой многочасовой работы все жили в постоянной человеческой занятости. Текли пересуды, в течение восьми дней барышень забавляли похождения. У Клары случился скандал, у нее было трое собеседников, скажем так, не считая хвоста случайных любовников, которых она таскала за собой. Если она не оставляла работы в магазине, где работала как можно меньше, с ее презрением к деньгам, которые она зарабатывала более приятным способом, только чтобы скрыть свои похождения от глаз семьи, так как она испытывала постоянное давление со стороны отца Прюнера, угрожавшего приехать в Париж и сломать им ударом башмака руки и ноги. Маргарита, напротив, вела себя хорошо. Никто не знал о ее любовниках. Об этом говорили с удивлением. И все рассказывали о ее истории, о родах, ради которых она приехала в Париж; как она могла сделать этого ребенка, если она добродетельна? И конечно, некоторые говорили, добавляя вдруг, что теперь она со своим кузеном из Гренобля. Эти барышни шутили также о мадам Фредерик, которой приписывались тайные отношения с важными персонами; истина была в том, что ничего не знали о сердечных ее делах. Вечером с напряженной угрюмостью вдовы она исчезала, и никто не мог сказать, куда она так спешит, Что до страстей мадам Орелии, с предполагаемой тягой к послушным молодым людям, это было, конечно, обманом, изобретением недовольных продавщиц историй для смеха. Может быть, первая продавщица и засвидетельствовала когда-нибудь слишком большую материнскую привязанность к другу своего сына; просто она все время была занята новинками торговли и находилась в положении серьезной женщины, которую больше не забавляло подобное ребячество. Потом, в разгар вечера, проходила толпа и кидалась врассыпную, девять из десяти продавщиц у двери ждали любовники. На площади Гэйон, у широкой двери на улицах Мишудьер и Нов-Сэн-Огюстан, все типы неподвижных мужчин смотрели искоса, и, когда начинался выход, каждый протягивал руку своей, обнимал и исчезал, болтая с супружеским спокойствием.

Но то, что волновало саму Денизу, это удивившая ее тайна Коломбо. Всякий раз она замечала его на другой стороне улицы, на пороге «Старого Эльбёфа», с глазами, непрестанно смотрящими на барышень готовой одежды. Когда он понимал, что она наблюдает за ним, он краснел, отворачивался, как будто чувствовал, что юная девушка не продаст его своей кузине Женевьеве, благо, не было никакого сообщения между Бодю и его племянницей, с тех пор, как она начала работу в «Дамском счастье». Сначала она считала, что он влюблен в Маргариту, видя, как молодой человек впадает в отчаяние, так как с рассудительной и сидящей в магазине Маргаритой не было удобно. Потом она была ошеломлена, когда поверила, что пламенные взгляды продавца адресованы Кларе. Несколько месяцев прошло, пока он, стоя с пламеневшим лицом на тротуаре, не имел смелости объясниться; и это по отношению к свободной девушке, жившей на улице Луи-ле-Гран, к которой он мог подойти, прежде чем она ежевечерне шла под ручку с новым молодым человеком! Даже сама Клара, кажется, не сомневалась, что завоевала его. Открытие Денизы наполнило ее грустными эмоциями. Неужели любовь так чудовищна, что этот парень, держа все счастье в руке, испортил свою жизнь и обожал теперь, как святое причастие, какую-то чушку! Начиная с этого дня, она чувствовала, как сжимается ее сердце каждый раз, когда она наблюдала перед зеленой торговой площадкой «Старого Эльбёфа» бледный и страдающий профиль Женевьевы.

Вечером она мечтала, глядя на барышень, идущих с их возлюбленными. Те, которые не ночевали в «Дамском счастье», исчезали до завтрашнего дня, принося снаружи в «Готовое платье» неизвестно-волнующий аромат жизни в своих юбках. И молодая девушка иногда должна была отвечать на улыбку дружеским знаком головы Полине, которую в половине девятого регулярно ждал Буже, на углу, у фонтана Гэйон. Потом, выйдя последней и сделав свой прогулочный малозаметный круг, всегда одна, Дениза возвращалась первой, работала или ложилась, погружаясь в сон, соблазненная этим парижским существованием, которое проходило мимо нее. Конечно, она не ревновала этих барышень, она была счастлива своим одиночеством, этой дикостью, в которой она жила закрыто, как в глубоком убежище; но воображение уносило ее, и она пыталась угадать вызванные бесконечными рассказами удовольствия вокруг себя: кафе, рестораны, театры, воскресные водные прогулки и ресторанчики. Ей оставалась вся душевная усталость, а желание смешивалось с изнеможением, и ей казалось, что она уже пресыщена всеми этими затеями, которых она никогда не вкушала.