Текст книги "Последний вечер в Монреале"

9

На исходе ноября Илай получил открытку из Монреаля без обратного адреса. На лицевой стороне был изображен безупречный ряд серых зданий с цветочными ящиками и железными винтовыми лестницами со второго этажа на улицу. Внизу оттененным курсивом было выведено: Montréal. На оборотной стороне имелась любопытная надпись, сделанная явно не почерком Лилии: «Она здесь. Приходи в клуб „Электролит“ на улице Сен-Катрин и подними белый флаг на танцполе, чтобы я тебя заметила. Поторапливайся. Микаэла».

Если жизнь вообще имела смысл, то в тот миг она стала бессмысленной. Лилия ввергла Илая в неопределенность. Из-за ее отъезда ему захотелось исчезнуть… но если при встрече с ней мир был перекошен, то открытка совершенно сорвала его с оси. День в галерее Илай провел как во сне. Он взял открытку и карту континента в кафе, где уже две недели как поселился Томас, пытаясь подцепить новую официантку. Томас уставился на открытку, присвистнул и покачал головой.

– Как бы ты поступил? – Илай был выбит из колеи.

– Порвал бы открытку и нашел себе другую девушку. Или забыл бы о ней, если ты на это способен.

– Что, если она нуждается в помощи?

– Нуждается в помощи? Это не записка с требованием выкупа, а просто странное послание на обороте уродливой открытки. Может, это просто глупая шутка, уловка, чтобы приманить тебя обратно?

– Я должен к ней поехать.

– Нет, ты должен жить дальше. Разве может человек вот так взять и исчезнуть? Послушай, всякое бывает. Жизнь продолжается.

– Тебе легко…

– Ты думаешь, меня не бросали? Нельзя пускаться за ними в погоню, – сказал Томас. – Если они уходят, значит, у них каша в голове, а когда у них в голове каша, им ничем не поможешь. Не поможешь. Просто надо их отпустить. – Он сделал прощальный жест, напоминающий самолет, улетающий влево. Илай проводил его взглядом, затем снова посмотрел на открытку. – Ты должен начать жить сызнова и двигаться дальше, будто ты ее и знать не знал. Пусть себе делает все, чего не могла делать рядом с тобой. Так уж повелось.

– Томас, это не ее почерк. Забудем, что она от меня ушла. У меня открытка из другой страны, написанная кем-то чужим про нее.

– Она тебя бросила, и ты хочешь отправиться на ее поиски?

– Я только хочу убедиться, что с ней все в порядке. Я знаю, что она меня бросила. Просто я думаю, у нее никого больше нет.

– Может быть, она с кем-то встречается. Ты не задумывался об этом? Какой-нибудь парень… Илай, извини, постой…

Илай встал, стянул куртку со спинки стула и прихватил карту. Томас попытался удержать его за руку, но тот вывернулся. Он покинул теплое кафе, скомкав карту, Томас кричал ему вслед. Вечерело, Илая пронизывал холод. Ему нестерпимо захотелось убраться прочь из Уильямсбурга, из Бруклина, и он обнаружил, что стремительно шагает на станцию подземки линии L. На платформе девушка играла на гитаре, сидя на складной табуретке, напевая песни о любви и таксофонах, можно сказать, для себя, пока грохот поезда не аннулировал ее выступление. В толпе, выплеснутой из поезда, пожилая женщина тянула за руку мальчика с губной гармошкой, выдувающего долгую низкую ноту в минорной тональности. Илай зашел в вагон и опустился на пластмассовое сиденье. Во время долгого грохочущего перегона под рекой он пристально смотрел на залитую светом рекламу косметики («Доктор Z лично принимает каждого пациента!»), а потом вышел навстречу огням и звукам Манхэттен-стрит и бесцельно шел против ветра по Первой авеню.

Он остановился у знака «стоп» в недрах Китайского квартала, дожидаясь смены уличного движения. Об мостовую разбилась бутылка. Он стоял, глядя на завораживающее мерцание битого стекла. Микроавтобус, задержавшийся на перекрестке чуть больше положенного, подвергся какофонической атаке ревущих клаксонов. От этого у него выступили слезы. Илай стоял на углу, а его обтекали потоки пешеходов, словно призраки. Свет светофоров менялся с зеленого на красный, на желтый, опять на зеленый, и перед ним безудержно лился поток машин. Он посмотрел вниз, и осколки стекла заискрились, как хрусталики или ледышки, расплываясь от слез. Он еще долго не мог заставить себя сдвинуться с места.

…

– Расскажи мне про Монреаль, – попросил он Женевьеву.

Томас и Женевьева перед этим повздорили, но предмет спора погряз в страстях и длинных словесах. Теперь они оба были несколько разгорячены, обижены друг на друга и молча читали разные отделы одной и той же газеты. Женевьева время от времени что-то записывала в потертый блокнот на спирали. Ее корявый почерк напоминал докторский рецепт в виде длинной вереницы судорожных иероглифов, и он наблюдал, как она пишет. Это было первое, что он сказал за целый час.

– А я уж подумала, ты лишился дара речи, – сказала она. – Почему именно про Монреаль? – Но в ее глазах вдруг загорелся огонек. Она любила поговорить о Монреале. Она провела там детство. Ее родители переехали в Бруклин, когда ей было девять, но она все еще считала себя переселенкой, и ей доставляло огромное удовольствие произносить свое имя по-французски.

– Мне интересно. Я собираюсь туда поехать.

Томас метнул на него предостерегающий взгляд.

– Не вздумай.

– Почему нет? – спросила Женевьева, не знавшая об открытке.

– Потому что там холод собачий, – сказал Томас, продолжая пялиться на Илая. – Это все, что нужно знать про Монреаль. Надо свихнуться, чтобы отправиться туда в это время года.

– Сомневаюсь, что ты там вообще бывал. – Она всегда была готова схватиться за возможность с кем-нибудь поспорить, особенно с Томасом.

– Ты должен поехать. Возможно, это город с обреченным языком. Квебекцы говорят по-французски с таким древним и, откровенно говоря, диким акцентом, что французы их не понимают. Монреаль подобен твердыне в наступающей приливной волне английского языка. Для тебя это будет что-то вроде научной экспедиции.

– Что значит «твердыня»?

– Представь страну у моря, – сказала она, – и представь, что вода поднимается. Представь, что прибрежная твердыня уже наполовину ушла под воду, и вода все прибывает. Что они ни делают, вода все равно подступает. В конце концов, скажем в следующем веке, вода, скорее всего, перельется через стены и все затопит, но сейчас они затыкают трещины, делая вид, будто воды нет, и принимают законы против поднимающейся воды. Твердыня – это французский язык, а английский язык – вода.

– Не понимаю, – сказал Томас, не отрывая глаз от газеты.

– Это примитивная метафора.

– А я, пожалуй, понимаю, – торопливо сказал Илай во избежание новой перебранки, но Женевьева и так пренебрегла Томасом.

– Ты посвятил всю свою академическую карьеру размышлениям об умирающих языках, – сказала она, – об обреченных языках, самым бессовестным образом романтизируя эти самые языки, приударяя за их носительницами и пытаясь представить, на что похожа жизнь умирающих языков. Разве тебе не хотелось бы посмотреть, что на самом деле значит жить в городе с погибающим языком?

– Хотелось бы, – сказал он. – Ну, разумеется, хотелось бы. Хотя слово «карьера» едва ли подходит к моему научному статусу. Какой там климат?

– Арктический, – ответила Женевьева, – но оно того стоит. На всей Земле не сыщется такого места. Я стараюсь возвращаться туда каждый год. Это великолепный город. – Она помолчала с минуту. – Ну, – сказала она, – при условии, что ты говоришь по-французски.

– И что под этим подразумевается? – спросил Томас, который все еще пребывал в возбуждении и не хотел на нее смотреть. – Илай, нельзя за ними гоняться. Мы же говорили об этом.

– За кем гоняться? О чем речь? Под этим подразумевается, что французский язык охраняется законами, – сказала она. – Как я и говорила, это твердыня. Насколько оправдан охват законов – вопрос спорный, и все равно англичане консервативнее, а французы…

Тут же мгновенно вспыхнула перепалка на тему культурных стереотипов; они даже не заметили, как Илай встал и вышел. На улице ему стало не по себе от отсутствия Лилии, и ему пришлось посидеть в парке на скамейке, пока ему не полегчало и он смог встать и добраться до дому. После полудня он пролежал в спальне, созерцая потолок.

На следующее утро принесли конверт с монреальским штемпелем и полуулыбкой королевы Елизаветы II на небесно-голубом фоне почтовой марки. В конверте находилась страница, вырванная из Библии, исписанная шариковой ручкой неуклюжими детскими каракулями поверх Двадцать второго псалма: «Хватит меня искать. Я не пропала; я не хочу, чтобы меня нашли. Я и впредь хочу исчезать. Я не хочу идти домой. Лилия». Тонкая, слегка тронутая желтизной страничка, подрагивала в его пальцах. В конверте больше ничего не оказалось, но на обороте конвертного клапана был нацарапан номер телефона с припиской: «Позвони мне, как только приедешь в Монреаль»; он узнал почерк и обратный адрес Микаэлы: на адрес клуба «Электролит», номер дома по улице Сен-Катрин. Он все еще глазел на конверт, когда зазвонил телефон.

– Алло, Илай, – сказала мать.

Он погрузился в рабочее кресло, закрыв глаза и обхватив лоб левой ладонью, стиснул трубку правой рукой до белизны в костяшках.

– Привет.

– Голос у тебя какой-то не такой, – сказала она. – У тебя все в порядке?

Он ответил, что немного устал. Кажется, она этого и дожидалась. Да знает ли он, что звонил ей в последний раз два месяца назад? Нет, серьезно. Два месяца! Ведь она живет в Верхнем Вестсайде, а не в Сибири. Он мог бы иногда ее навещать или хотя бы звонить, ну да ладно. Она хотела узнать, как он поживает. Как продвигается диссертация? Как ему живется в Бруклине? Она недавно выходила по делам, и, когда возвращалась из «Забара»[5]5
  Знаменитый гастрономический магазин.


[Закрыть], ее чуть не сбило такси. На зебре! На зеленый! Манхэттенские таксисты – убийцы. Она собиралась написать мэру. Дочь ее подруги Сильвии собирается рожать. Он помнит дочь Сильвии? Рыжая такая? Глаза синие? Да, все были без ума. По возрасту она попадала между Зедом и Илаем. И кран в ванной опять протекает, черт бы его побрал, но она не жалуется. Жизнь слишком коротка, чтобы жаловаться на такие мелочи, особенно если тебе суждено быть задавленной таксистом при выходе из «Забара». C’est la vie и т. д. и т. п.

Ее голос то затухал, то усиливался, как блуждающий, зыбкий радиосигнал. В итоге монолог исчерпал себя, и на линии воцарилась тишина. Он молчал.

Она снова заговорила. Сразу обо всем, суетливо и раздраженно. Ведь она волнуется за него, сказала она, ведь он живет в таком квартале. Она не хочет, чтобы с ним приключилось то же, что с Зедом. Илай переложил трубку в левую руку и взял вырванный листок в правую, перевернул страницу, чтобы дочитать псалом. «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось как воск, растаяло посреди внутренности моей»[6]6
  Нумерация псалмов сохранена в соответствии с английским оригиналом. Двадцать второму псалму в английском тексте соответствует Двадцать первый псалом в русском тексте. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Подняв листок к окну и посмотрев на просвет, он увидел, как детский почерк Лилии замаячил тенью на обороте. Его маме хотелось знать, не получал ли он в последнее время весточек от Зеда. По последним сведениям, он собирался в Эфиопию, хотя она запамятовала, чем он там занимался. Не то чтобы она осуждала Зеда, хотя предпочла бы, чтобы он отучился в колледже; ей было отрадно, что он странствует по свету (кстати, не собирается ли Илай попутешествовать? Может, ему пошло бы на пользу попутешествовать месяц-другой, чтобы собраться с мыслями), но она переживала за Зеда. В самом деле. Ее беспокоило, что Зед становится чересчур радикальным, мистическим (или лучше сказать – «спиритическим»? – она так и не разобралась, в чем разница), просто ее беспокоило, что он странствует по библейским землям, рассуждает о Боге и все такое. Замечал ли в нем Илай какие-нибудь странности? Когда он в последний раз выходил с ним на связь?

Илай снова перевернул страницу. Часть псалма была замарана ее почерком, но он все же разобрал: «Я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне, ночью, – и нет мне успокоения».

– Нет, – ответил он, – у меня давно не было вестей от Зеда, но вряд ли нужно о нем беспокоиться. Он говорит не только о Боге, но ничуть не меньше о буддизме и даосизме. Он страдает… – Илай выслушал слова матери, перебившей его, а затем перебил ее сам: – Нет, он отнюдь не экстремист, ты заблуждаешься. Я как раз собирался тебе сказать, что Зед страдает аномальным демократизмом. Он чересчур демократичен, чтобы отдать предпочтение какой-нибудь одной религии и стать радикальным или фанатичным догматиком. Он, скорее всего, атеист.

Последнее высказывание спровоцировало затянувшуюся паузу, и он представил, как она прижимает трубку к другому уху, и мысленно переписывает завещание.

– Илай, – сказала она, – сынок, скажи мне, что случилось?

– Я думаю, не нам судить о его жизни.

Молчание затянулось. Нет, сказала она, все серьезно. Она желает знать, что происходит, и, пожалуйста, не надо ей заговаривать зубы.

– Моя девушка исчезла. – Илай послушал ее и перебил: – Да, Лилия, с которой я жил. Думаешь, их у меня больше одной? Она не просто бросила меня, а в самом деле исчезла.

Мама высказала свое мнение, что девушки просто так не исчезают, если они не уходят сделать себе…

– Только не она.

– Значит, она отправилась делать себе…

– Нет же, – сказал он, – она не была беременна.

Ее сын, по ее мнению, заслуживает большего. А что конкретно он подразумевает под исчезновением?

– Она просто села в поезд и…

– Так она уехала.

– Да, но это не было…

– Тогда откуда ты знаешь про поезд?

– Она говорила, что ей надоели автобусы, – сказал он.

Она беспокоилась за него. Сколько времени он уже работает над диссертацией в этих кварталах? (Ее манера выговаривать слово «кварталы» вызывала в воображении страны с сомнительной репутацией вроде Узбекистана, Северной Кореи, Берега Слоновой Кости.) Сколько страниц в его диссертации? Она, должно быть, уже вымахала размером с «Войну и мир». Он вообще ее закончил? Разве крайний срок сдачи был не в прошлом году? Не ей судить, конечно, или критиковать, но пусть он хотя бы учитывает ее мнение. Ей казалось странным, что он транжирит время на безответственных девиц, удирающих на поезде, в то время как он уже пропустил один срок сдачи. Что это за тема, о которой невозможно написать? Он всегда умел хорошо писать. Его так воодушевляли эти мертвые языки; она знает, что у автора может случиться период творческого застоя, или ей казалось, что знает, но насколько это серьезно? Она переживает за него, только и всего. Когда она ему звонит, он кажется ей немного растерянным, несобранным. Ей не хочется, чтобы он пошел по стезе неприкаянного Зеда, слоняющегося по опасным дальним странам. У нее в голове не укладывается, почему он не дописал диссертацию и не получил магистерскую степень. Ей не верится, что он знает, чего хочет. Скорее всего, не знает.

Илай читал одиннадцатый стих псалма: «Не удаляйся от меня; ибо скорбь близка, а помощника нет».

Она втолковывала ему, что значит ответственность и возмужание. У нее были свои представления о взаимодействии с окружающим миром, о преуспеянии в жизни, особенно после того, как насладишься благами длительного университетского образования за счет матери. Что, естественно, обошлось недешево. Не то, чтобы она была в претензии, конечно, нет, и она заговорила об этом не для того, чтобы вызвать у него угрызения совести. Просто ей не хотелось, чтобы он разделил судьбу брата. Она была несколько обеспокоена и хотела знать, отдает ли он себе…

– Я знаю, чего хочу, – сказал он тихо.

И вдруг чудесным образом мгла рассеялась. Решение было принято. Он позволил трубке слегка выскользнуть из пальцев, расслабив хватку и почти перестав ее слушать, а другой рукой он взял карту. До Монреаля всего лишь пара дюймов к северу.

Она хотела знать, что он хочет этим сказать, но он уже повесил трубку. Достал бумажник из тумбочки, вложил страничку из Библии, вытащил пальто из гардероба; засунул зубную щетку и карту в противоположные карманы пальто. Спустя минуту телефон снова зазвонил, но он уже вышел за порог.

Часть вторая

10

За несколько лет до появления Илая в городе, в тускло освещенном монреальском джаз-клубе, у стойки бара сидел в одиночестве сыщик. Ему предстояла встреча со старинным приятелем, который запаздывал, и он коротал ожидание, разглядывая в мягком притушенном свете подарок жены на день рождения, сделанный месяц назад, – свою шляпу; ее новизна бросалась в глаза. Она обладала безупречным шоколадным оттенком. Он медленно вращал ее, любуясь со всех сторон, положил на темную полированную древесину бара и заказал пинту «Гиннесса», которую пришлось дожидаться.

Он умел распознавать закономерности – предвестники беды. Его работа заключалась в изучении пересечений – перекрестий, где сходятся детские травмы и тяга к насилию, где темпераменты сталкиваются с надписями на зеркалах красной помадой, разодранные чулки валяются на улицах промзоны у станции метро «Пий IX», задние сиденья подержанных автомобилей и косые лучи лунного света падают на запятнанный бетон. Он обладал непревзойденной, порою жутковатой интуицией, которой он орудовал как скальпелем и никто в Монреальском департаменте полиции не мог с ним тягаться. До этого полудня он обычно работал с насильниками и убийцами, и никогда с пропавшими детьми. В пустующем джаз-клубе появился его друг, опоздав на сорок пять минут, угостил второй кружкой пива за причиненное неудобство и достал из чемоданчика Библию.

– Кристофер, – сказал друг, – мне нужна твоя помощь.

Кристофер перевел взгляд с Библии на Питера. – Только не говори мне, что ты обрел веру, – сказал он.

– Нет, это улика. Послушай, – сказал Питер, немного склоняясь к нему, – ты когда-нибудь думал перейти ко мне на работу?

– Даже не задумывался.

– Тебе понравится. Немного больше свободы маневра. Меньше… формальностей, за неимением более подходящего слова. Я не любитель бумагомарания. Но смотри, тебе не нужно прямо сейчас решать, работать на меня или нет. Я бы хотел, чтобы ты взглянул на это. Помнишь дело о родительском похищении, которое я расследую? Я тебе рассказывал.

Питер открыл Библию на стойке бара. Желтой наклейкой была заложена одна страница.

Неровные синие чернильные строки детского почерка, сползая вниз по странице, пересекались с началом Двадцать второго псалма: «Хватит меня искать. Я не пропала; не хочу, чтобы меня нашли. Я и впредь буду исчезать. Не хочу домой. Лилия».

– Боже праведный, – сказал сыщик. Он взял Библию из рук Питера. – С такими уликами я нашел бы ее за десять минут. Сколько, ты говоришь, ей было лет?

– Одиннадцать с половиной. Пропала более четырех лет назад.

– Ровесница моей дочери. Откуда исчезла?

– Из какого-то захолустья, к югу отсюда. У ее матери дом в Сен-Жане, недалеко от американской границы. Отец – американец. Так что у ребенка двойное гражданство, и они с отцом, скорее всего, пересекли границу до того, как мать успела заявить об исчезновении. Так или иначе, девочка пропала на годы, и от полиции было мало толку. В прошлом году кто-то опознал их по плакату, и они чуть не попались в Цинциннати, но после этого как в воду канули. Бесследно. Сегодня вечером она может находиться где угодно.

– Записка свежая?

– Не очень. Некий набожный коммивояжер нашел ее в номере мотеля в Толедо три года назад.

– Три года назад. Значит, ей было восемь лет, когда она это написала. – Он все еще разглядывал записку, покачивая головой. Перед глазами промелькнула картинка – маленькая, коротко стриженная русоволосая девочка сидит, скрестив ноги, на кровати в номере мотеля и старательно пишет на Библии… он сморгнул.

– Самое большее. Ей еще могло быть семь. Три года назад записку нашел коммивояжер. Послушай, – сказал Питер, – мне бы пригодилась твоя помощь. Это раскрываемое дело. Она может находиться буквально где угодно. У меня нет зацепок. И месяц выдался тяжелый. Знаешь, Аня от меня ушла. Возьми увольнительную из полиции, поработай со мной над этим делом. И платят лучше.

– О боже, – сказал он, – я не знал про Аню. Сочувствую.

– Ну, она вечно твердила, что собирается уходить. Неужели мы так давно виделись?

– Пожалуй, – ответил Кристофер.

– Подумай о моем предложении. Если кто-то ее найдет…

– Подумаю. Можно позаимствовать?

– Конечно.

Кристофер вышел из бара чуть погодя. В Монреале был август, и душный день уступил место превосходному вечеру. С далекой реки подул прохладный ветер, и улица Сен-Дени засияла огнями. Кафе расплескивали свет и возгласы. Фонари светили сквозь кроны деревьев, выстроившихся вдоль тротуара, и повсюду люди: парочки, гуляющие в сумерках, девушки в коротеньких юбках, с разноцветными волосами и в солдатских ботинках. Куда-то спешат юноши с козлиными бородками, в беретах, покуривая сигареты. Неторопливо прогуливаются хиппи в шарфах, повязанных поверх дредов, лица у них благодушные. Люди ужинают за круглыми столиками на тротуаре, украдкой глазея на остальных.

Он неспешно прогулялся по пологому спуску улицы Сен-Катрин, души не чая в своем городе. Библия лежала в сумке на ремне. Это было изящное массовое издание, напечатанное на тонкой бумаге, предназначенное для похищения из американских гостиничных номеров, но он ощущал ее увесистость. Он тоже провел детство в разъездах и относился к происходящему с пониманием, но потом ему показалось, что Кристофера привлекла ее манера выражаться: «Я и впредь буду исчезать». Он в точности знал, что она хотела сказать. Из джаз-клуба он шел домой пешком, потому что прогулка занимала два часа, и ему хотелось побыть одному, поигрывая этой фразой, как полированным камешком в кармане. Кристофер убеждал себя, что прогулка нужна для принятия решения, но он еще задолго до того, как пришел домой, знал, что решение принято.

Жена на кухне слушала радио, расстелив на столе газету. Она подняла на него глаза и улыбнулась, когда он вошел, ничего не сказав. Он улыбнулся в ответ и зашел в гостиную, щелкнул выключателем светильника, раскрыл Библию на столе, чтобы перечитать записку. И забеспокоился: «Я не хочу, чтобы меня нашли». Позднее он поднялся наверх, но не смог уснуть, встал, чтобы взглянуть на дочь, спавшую под стеганым одеялом с овечками по краям. Потом долго пролежал, читая старое издание «Мифологии» Булфинча, купленное на улице у разносчика, и прислушивался, как жена беспокойно ходит по дому, то включая, то выключая радио на кухне. Что-то его тревожило. Он положил книгу на тумбочку и снова взялся за Библию. Детский почерк замарал часть Двадцать второго псалма. Он вслух прочитал псалом, а затем два первых стиха по памяти, глядя в лепной потолок: «Для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне ночью, – и нет мне успокоения».

Он слышал, как где-то в недрах дома жена увеличила громкость радио, словно хотела заглушить голос Кристофера, но понял, что она не могла его слышать. Радио на таком удалении звучало расплывчато – тихое потрескивание помех, неслышные голоса. Он взглянул на часы. Три сорок пять ночи.

– Если ты не хочешь, чтобы тебя спасли, – сказал вслух Кристофер, обращаясь к потолку, – тогда к чему Двадцать второй псалом?