Текст книги "Смотрители маяка"

18. Дженни

Повсюду был песок. Дженни терпеть не могла, когда он забивался между пальцами на ногах и царапал кожу, когда он попадал в корзину для пикника, на сыр и роллы с солеными огурцами, которые она утром приготовила и аккуратно нарезала на четвертинки, как любит ее внук. Позже, возвращаясь домой, она будет чувствовать его на зубах, и он неделю будет попадаться в еде.

Пляж напомнил ей сцену из «Челюстей». Маленькие фигурки в солнечных шляпах разгружали корзины, плескались на мелководье и мерзли на полотенцах. Через три года после того, как Билл ушел, Дженни пошла в «Орфей» на «Челюсти», и только бог знает, зачем она решила посмотреть этот фильм. Из моря приходит зло, зубастые, пахнущие кровью создания.

Дженни не любила бояться. Все равно как снова чувствовать себя ребенком, который боится темноты, и скрипа ступенек, и теней в саду ее матери на Конферри-роуд, которые приближались день за днем. В детстве Кэрол рассказывала ей истории о вампирах и оборотнях и сказки о сморщенном существе под кроватью, которые сочиняла сама. Дженни думала, что в том доме можно было много чего бояться.

Неудивительно, что Кэрол ушла, как только смогла. Обрубила связь. Младшая, Дженни, задержалась подольше.

Ханна принесла мороженое.

– Извини, – сказала она. – Оно растаяло.

Зеленые вафельные рожки были влажными. Внуки съели серединку, а остальное бросили на песок. Дженни почувствовала, что у нее обгорели плечи.

– Ты же не думаешь об этом опять? – спросила Ханна.

– Нет.

– Ты параноик.

– Ну и что, если так?

Дженни посмотрела на маяк, затянутый дымкой, какая бывает на море после плохой погоды. Чем дольше она вглядывалась в туман, тем отчетливее виднелась башня. Ее всегда удивляло, как то и другое может быть частью одного и того же мира. Дети на пляже, беззаботные, лижущие мороженое. И это место.

– Ты думаешь, этот человек шпионит за тобой.

– Нет, не думаю.

Дженни передвинулась под зонтик. Мимо прошла пара, мужчина держал руку на пояснице женщины. Билл тоже когда-то так же ходил с ней. По крайней мере, в начале, когда он еще хотел быть рядом.

– Мама, тебе надо перестать прятаться за занавесками. Это нездорово. И включай дома свет, мне надоело каждый раз приходить домой, как в мавзолей.

– Так не приходи.

Ханна с минуту помолчала, потом сказала:

– О чем ты тревожишься? Он напишет только то, что ты ему расскажешь.

– Что ты имеешь в виду?

– Не знаю. Я тебя спрашиваю.

Дженни выкопала пальцем ямку в песке. В глубине он был прохладнее.

– Не разговаривай с ним.

– Я не могу.

– Почему?

– Раз она с ним говорит, – ответила Дженни, – я тоже буду.

Она всеми способами избегала произносить имя Хелен. Ей была ненавистна даже мысль об этом имени, об этой женщине, о том, что она вообще существует.

– Бога ради.

Ханна вскочила и убежала туда, где Николас упал в песочницу другого ребенка. Иногда Дженни жалела, что рассказала Ханне о романе Билла, когда та была еще подростком. Разумнее было бы держать все при себе, чтобы у дочери остались хорошие, неиспорченные воспоминания об отце, любящем и заботливом. Но Дженни не смогла сдержаться. Она не могла поделиться с кем-то еще. Внешне они с Биллом казались идеальной парой, предметом зависти для друзей. После его ухода она не могла разрушить это впечатление. Трагедия на трагедии.

Ханна вернулась с вопящим ребенком. Рот Дженни наполнился горечью. Она подумала, что чувствовал на вкус Билл, когда ел те шоколадные конфеты.

– Кому какое дело? – сказала Ханна, садясь рядом. Она прикрыла глаза от солнца. – Ты тот человек, который его знал, мама.

Ханна накрыла ладонью ее руку, и Дженни запереживала, что вот-вот заплачет. Если Ханна узнает, у нее никого не останется. Она просто хотела преподать Биллу урок. Напомнить, что он должен хранить ей верность. Капелька белизны – «в случае попадания в желудок возможна легкая рвота», – замаскированная мыльным запахом фиалки.

Это была ее вина. Годами она не стремилась построить отношения с кем-то еще, только пряталась от всех, питаясь разогретыми в микроволновке готовыми обедами и пересматривая одни и те же боевики. Она любила Джулию и Марка, но Ханна была особенной: чем старше она становилась, тем дружнее они становились. Ханна верила, что ее мать – невинная жертва. Дженни не могла допустить, чтобы она узнала, что оба родителя подвели ее.

А теперь этот человек, Шарп, будет давить и давить, пока она не сдастся. Или, может, он уже знает. Может, Хелен знает; может быть, Артур отправил ей письмо с башни. Хуже всего – объясняться с Ханной. Она не вынесет этого.

– Вы были женаты четырнадцать лет, – сказала Ханна. – Трое детей, мама. Сколько его знала Хелен? Пять минут? Она может сказать что угодно. Если ты мучаешься от того, что ворошишь прошлое, прекрати. Я говорю о темных силуэтах, подстерегающих тебя в машине около дома. Перестань уже.

Ханна права. Только Дженни позавчера вечером снова это почувствовала, она правда почувствовала, что на дороге кто-то есть. И, всматриваясь сквозь занавеску, она была почти уверена, что видит машину с работающим двигателем. И в ней кто-то долго сидел и наблюдал за ней. Никто не подошел к машине и никто не вышел из нее. Вскоре она уехала.

Дженни встала и стряхнула песок с полотенца. Ветер снова швырнул в нее песком. Она хотела домой, но тогда дети пойдут с ней, и ей придется включать духовку, чистить картошку, и в лучшем случае она пропустит только «Соседей». Она помогла упаковать сумки, собрать детей, отряхнуть их ноги – и все это время ей в спину смотрела «Дева», ее внушающая ужас спутница.

Чужак открывал двери, которые она стремилась оставить закрытыми. Двери, которые она годами запирала, потому что за ними было место, куда она не могла ступить.

Она уже потеряла мужа. Но она не потеряет дочь.

19. Дженни

Не думаю, что неведение – это недостаток. Не знать – это хорошо. Мама часто говаривала: «Дженнифер, ты ничего не знаешь». Она вкладывала в эти слова злобу, потому что была злой женщиной, но на самом деле в жизни мне это часто помогало. Тело Билла так и не нашли, поэтому есть шанс, что он жив. И пока есть шанс, есть надежда. С годами она становится все меньше и меньше, но не исчезает.

Пока «Трайдент-Хаус» не покажет мне останки моего мужа, я не поверю, что он мертв. С чего бы? Он исчез как по волшебству. Он может вернуться точно так же. Сюрприз! Как Пол Дэниэлс по телевизору. Легко представить, как Билл возникает из ниоткуда, если подумать, как он пропал. Писатели должны быть непредвзятыми, не так ли? Что ж. Посмотрим.

Помните, я рассказывала о тягостном ощущении Билла. У него было шестое чувство, он тоже такая же душа. Восприимчивая, как я. Неудивительно, если подумать, как умерла его мать. Билл уверовал – по крайней мере, он хотел верить, – что жизнь – это не только кожа и кости, которые нам даны.

Когда мы начали встречаться, он оставлял мне записки. В школе прятал их в мою парту и писал время встречи. Мы делали это по секрету от мамы. Кэрол тогда уже ушла, и дома остались только мама и я. Она запирала дверь, как только я входила в дом, и больше меня не выпускала. В парке было дерево с дуплом, куда он клал подарки. Упаковку лимонных леденцов, пластиковое колечко, купленное на рынке. Я думаю, вдруг однажды я снова найду записку от Билла. Под подушкой или рядом с чайником. «Наш старый коттедж, понедельник, четыре тридцать, приходи».

Я не хочу сказать, что Билл греется на солнышке где-то в далеких краях. Просто если что-то сверхъестественное забрало его, а лучше сказать, позаимствовало, оно может вернуть его мне. Такая возможность есть, и мне этого достаточно.

Не доверяю людям, которые говорят, что никогда не сталкивались с необъяснимым. Должно быть, они очень закрытые, и это такая пустая жизнь – верить только в то, что у тебя под носом, и никогда не задумываться о том, что есть что-то еще.

Надо смотреть за границы привычного. В конце концов, напрячь мозг.

Вы когда-нибудь слышали о Серебряном человеке? Это местная мортхэвенская легенда. Я никогда его не видела, но слышала, что многие – да. Надежные люди, словам которых вы можете доверять. Они рассказывают, что он бродил у них прямо под носом, совершенно свободно, как у себя дома.

Боже, а ваши издатели получат неплохую историю благодаря вам, да? Потому что он и правда был серебряным – волосы, одежда. Даже его кожа была серебристой, как рыбья чешуя. И странность заключалась не только в том, как он выглядел, но и в том, что он появлялся в местах, где не мог быть. Оказывался там быстрее, чем возможно; такое ощущение, будто у него есть копии. Одни люди говорили, что он как будто шел на работу и нес портфель, тоже серебристый. Другие видели его у подножья на центральной улице, а потом они садились в машину и через несколько минут замечали его на холме или на утесе в трех с лишним милях от того места, где он только что был. Пэт из «Семи сестер» сказала, что однажды видела, как он машет с пляжа, а если вы хоть раз встречали Пэт, вы знаете, что она не умеет врать. Он был далеко, нес свой серебристый портфель, и ей показалось, будто он зовет ее куда-то, а когда она приблизилась, он вошел в море и шел, пока не скрылся под водой, вот и все.

Вы правы, я христианка, но я думаю, чем глубже понимаешь религию, тем больше осознаешь, что все это части одного целого. Рай и ад – они сверхъестественные, верно? Ангелы и дьяволы. Горящие терновые кусты. Расступающиеся моря. Если вы верите в Бога, вы должны быть открыты для удивительных вещей, которые существуют в его Вселенной.

Учебники рассказывают не все. Наука со всем своим умом не может дать ответы. Например, сотворение. Наука выдвигает теорию Большого взрыва, но не может продвинуться дальше, потому что непонятно, почему вообще случился большой взрыв. Частицы, атомы и что там еще должно было взорваться, они же не берутся из ниоткуда? Билл говорил, что именно поэтому многие ученые – верующие. Они лучше других знают, что ничто не происходит из ничего.

Моя мама верила и в то и в другое. Мы росли, и в доме у нас были кресты и псалмы; всюду, куда ни глянь, был малыш Иисус, от него было некуда деваться. Мама жгла свечи и задергивала занавески, отчего казалось, будто мы в церкви. Но при этом у нас висели музыкальные подвески, ловцы снов, и иногда она приводила шаманов. Одного из них звали Кестрел. Он приходил, клал руку маме на голову и нес абракадабру, а потом они поднимались наверх по лестнице. Помню, на затылке у него были вытатуированы два скрещенных пера. Я заметила их однажды утром, когда спустилась на кухню в пижаме, а он там готовил тосты как ни в чем не бывало.

Когда мне исполнилось девять лет, в нашем саду появилась Дева Мария. Она возникла рядом с сараем, лежа между холодильником и кучей мусорных пакетов. Мама сказала, что она вывалилась из фургона в церкви и она забрала ее домой, чтобы присматривать за нами – потому что мы нуждаемся в присмотре, Кэрол и я. Вывалилась из фургона – теперь я считаю это просто оборотом речи, а на самом деле все было совсем не так, но в те дни у меня в голове возникала картинка, как двери фургона распахиваются и Дева Мария в натуральную величину шлепается лицом на тротуар. Было заметно, каким местом она ударилась – на одной щеке был скол. Мама хотела почистить ее и найти ей место, но так и не собралась, поэтому я поставила ее в сарае. С тех пор каждый вечер я заставляла себя раздвинуть занавески в спальне и посмотреть на нее. Она стояла как живая. Я пугалась при мысли о том, что она шевелится, ходит по саду и приближается ко мне все ближе и ближе с каждым днем.

Хотя мама говорила, что она религиозна, она, должно быть, верила в другого бога. Скажу только, что чмокали не только гипсовую Марию.

Жизнь с матерью помогла мне понять разницу между плохим и хорошим. Видите ли, не всегда можно увидеть разницу собственными глазами, порой ее надо почувствовать. Я воспринимаю это так. Существуют свет и тень, и весь мир крутится вокруг них. Чтобы была тень, нужен свет, и наоборот. Это как весы, то одна чаша перевешивает, то другая. Зависит от того, чего больше – чем больше у тебя света, тем труднее проникнуть тьме. Свет Божий – это просто; его легко найти. В жизни бывают моменты, когда тебе достается лучик света, например, узнаешь приятные новости или происходит что-то хорошее, и я думаю, это все равно что включить фонарь. Светит ярко, но не вечно. А Божий свет вечен.

Билл был единственным человеком, которому я доверяла свои мысли – эти и не только. Когда мы заключили помолвку, мама сказала ему, что с радостью передаст меня в его руки, потому что с нее хватит. Кроме этого, кажется, она больше не обменялась с ним ни словом. На свадьбе она заперлась на втором этаже в пабе с бутылкой «Джеймисона» и плакала, что я ее покидаю.

В конце концов я действительно ее покинула. Она уснула в туалете, положив голову на держатель туалетной бумаги, а я ушла. С тех пор я с ней не разговаривала. Не знаю, жива она или умерла. Не хочу тратить время на мысли об этом. Когда Билл исчез, она не попыталась выйти на связь, хотя об этом писали все газеты и она могла бы легко найти меня. Но я в любом случае не хочу этого. Без нее мне лучше. Не так легко сказать, что тебе лучше без родной матери, но это факт.

Я никогда не допущу, чтобы мои девочки ненавидели меня, как я ненавижу свою мать. Я никогда не буду такой матерью. Даже не матерью – это святое слово, а она не была святой женщиной, она просто привела меня в этот мир, а потом умыла руки.

Встреча с Биллом – это судьба. Я бы осталась бездомной и бесприютной, если бы не Билл и не маяк. Теперь вы понимаете, что он никогда сам бы не покинул башню? Мы прошли долгий путь, чтобы иметь то, что имеем. Поэтому я знаю, что случилось что-то другое.

Я знала, когда это тягостное ощущение одолевало его. Он переставал есть и спать. Просыпался в пять утра; я слышала, как он сглатывает в темноте. Он лежал так тихо. Если я что-то говорила, если я спрашивала: «Билл, милый, ты не спишь?» – он не отвечал, и тогда я понимала, что его накрыла очередная туча.

Когда он разговаривал со мной, что случалось нечасто, я всегда слушала. Раньше он был этого лишен. Отец и братья всегда насмехались над ним, и больше всего на свете Билл ненавидит, когда над ним смеются. Если бы его мать была жива, он стал бы другим человеком. Но опять-таки мне не нужен другой человек, так что я предпочитаю не задумываться об этом.

Вы верите в совпадения? Должны верить. Вы описали одно в конце «Лука Нептуна» – два персонажа, которые заходят в один отель. Вы могли бы найти другой вариант, но не стали. Может быть, мы с вами не так уж отличаемся.

Что ж, вот вам еще одно совпадение. Вы знаете, что ночью накануне исчезновения Билла маяк работал – в ночь на двадцать девятое число. В то время газеты много писали об этом, ведь это означало, что то, что случилось, произошло следующим утром – перед приходом лодки Джори Мартина. Это значит, что там был кто-то, по крайней мере один из них, кто-то, кто зажег свет и поддерживал его всю ночь – а если так, получается, они исчезли прямо перед тем, как прибыла смена?

Не думаю, что подобные совпадения случайны. Они наводят на мысль, что, если бы смена явилась чуть раньше, если бы погода была получше… это слишком жестоко. Но все сводится к одному: верите ли вы в совпадения? Мир устроен просто или есть что-то большее? Для меня ответ очевиден.

Каждый, кто знает о вахтах на маяке, в курсе, что в день смены все сидят на радио и контролируют, возможна ли высадка и как продвигается дело. Но в тот день они не могли пробиться. С берега передавали сигнал, но ответа не было. Инженер написал, что шторм повредил передатчик, но я не поверила в это ни на секунду. Радио ломается в тот самый день, когда трое мужчин исчезают с лица земли? Я же не дура.

В конце концов, иначе люди бы не говорили, что в деле «Девы» есть что-то странное. Что-то сверхъестественное. Если бы это было просто море, как говорит Хелен, или если бы временный помощник слетел с катушек.

Некоторые люди утверждали, что ночью перед исчезновением Билла видели в небе огни. Красный свет загорелся над башней и потом погас. Капитаны кораблей говорили, что видели смотрителя, махавшего с галереи, тогда как на маяке уже много лет никто не жил. Или птицы – вы о них слышали. Некоторые рыбаки клянутся, что видели трех белых птиц, сидящих на камнях в отлив или летающих вокруг фонаря в бурную погоду. Обслуживающий персонал, который там был, говорит то же самое. Они оборудовали вертолетную площадку на маяке, чтобы не добираться обычным способом. Птицы теперь сидят на ней и ждут, их не отпугивает шум мотора и грохот; они просто смотрят.

Вот почему меня беспокоит вопрос с механиком. Все говорят, ничего подобного, на маяке никого не было, кроме них. «Трайдент» отмахнулся от этого слуха, как и от всех остальных. Они говорят, что это так же невероятно, как призрак, которого видели капитаны. Но все зависит от того, во что вы верите. Как я уже сказала, я верю в «что, если».

Тягостное ощущение Билла. Свет в небе, птицы, передатчик, совпадения. Может, было что-то еще, о чем я не подумала, поскольку, как говорила моя мать, я ничего не знаю. Я знаю только то, что ничего не знаю.

20

Черч-роуд, 8,

Таустер

Нортгемптоншир

Хелен Блэк

Миртл Райз Вест, 16,

Хилл Бат

18 июля 1992 года

Дорогая Хелен,

Можем мы встретиться? Это важно. Мой новый номер телефона внизу. Мне нужно поговорить с тобой лично. Насчет Винса и того происшествия. Позвони мне, если можешь. Пожалуйста.

Мишель

V. 1972

21. Артур

Двадцать три дня на башне

Когда я на берегу, мы с Хелен моем посуду по очереди, и, когда приходит мой черед, я обычно стараюсь управиться как можно быстрее. Потом можно посмотреть серию «Пола Темпла» по телевизору или в хорошую погоду прогуляться от дома до края утеса, посмотреть на «Деву» и поскучать по ней.

Здесь же это ритуал, способ провести время, потому что тратить его больше не на что. Я мог бы делать это с сигаретой во рту, и время от времени кто-то из парней подсовывал бы мне пепельницу, чтобы я стряхнул пепел. Иначе он падает в раковину, мне приходится выуживать его оттуда и начинать все заново. Несмотря на сигареты, мы очень серьезно относимся к чистоте. Спросите любого из нас, и мы скажем, что дома мы так не утруждаемся, отчасти потому, что обычно за этим присматривают наши жены (кроме Хелен, но мне в ней это и нравится), и отчасти потому, что дома это не так важно. В башне мало места, поэтому здесь должно быть чисто и аккуратно. Здесь можно есть прямо с пола, с любой поверхности. Так что, когда я роняю пепел в раковину, я аккуратно достаю его и все перемываю. Это отличное место, где можно провести полчаса, – у окна, глядя на море, гладкое и серебристое, как фольга. Я только что перемыл тарелки дважды, потому что оно такое славное.

– Ты когда-нибудь читал стихи? – спрашивает меня Винс, дымя за столом и раскладывая пасьянс «Часы». На магнитофоне играет Supersonic Rocket Ship.

– Время от времени.

– Говорят, что о каждом событии в жизни есть стихотворение.

– Думаю, это правда.

– Что ж, если больше нечем заняться.

– Больше нечем.

Он ждет, что я начну смеяться над ним. Тут, если ты хочешь поговорить о своей мечте, тебя обзовут слащавым ублюдком. Но Винс не такой, как можно было бы подумать. Рок-группы, ручки и сигареты – вот его пристрастия. Kinks, Deep Purple, Led Zepp, T. Rex. Мы с Биллом равнодушны к музыке; нам хватает радио на шкафу, которое в лучшие дни ловит «Прости, я не догадываюсь» по четвертому каналу. Сигнал плохой, но голос Барри Крайера напоминает, что в мире есть и другие люди, и другая жизнь. По этой причине я не всегда в настроении, чтобы его слушать, но если даже я не в духе, я не прошу Билла выключить его; я просто ухожу куда-нибудь.

– Кого же ты предпочитаешь?

– Пусть будет Томас, – отвечаю я. – «Не уходи безропотно во тьму».

– Не знаю такое.

– А должен.

– Многие из этих парней поэты, – говорит он, – Дэвис, Боуи и другие; то, что они пишут, мелодия – это только часть, слова важны сами по себе.

– Боб Дилан.

– Верно.

– Ты читал Уолта Уитмена? «Из колыбели бесконечно баюкающей… Из полночи Девятого месяца»[11]11
  Цит. по переводу К. Бальмонта.


[Закрыть].

– Что это значит?

– Ничего без остальных строк. И даже вместе с ними – то, что важно тебе.

– Моя девушка, – говорит Винс. – Я написал для нее пару строк.

– И что она подумала?

– Цыпочки любят поэзию. – Он улыбается. – Так что в конце концов получилось сносно, если улавливаешь мою мысль. Я просто крутил в голове, с чего начать. Вечера взаперти тянутся долго. У меня крутились какие-то мысли, они сложились во что-то, местами вполне приличное. Я думаю, записывать на бумаге то, что у тебя в голове, полезно. Потом можно перечитать и увидеть, что все это не так важно, как казалось.

– О чем ты писал?

– Тебе придется напоить меня, чтобы узнать.

– Не покажешь мне?

– Может быть. Но только потому, что это ты.

– Хорошо.

– Но скорее всего это чушь собачья. Глюки, но я думаю, ты поймешь; наверное, поэтому ты понимаешь. Не хочу держать это в себе. Плохо что-то держать в себе.

– Да.

– Должен был выпустить это наружу.

– В любое время, Винс, ты же знаешь.

– Благодарю, мистер ГС. И не говорите Биллу, ладно?

– О стихах?

– Ага.

– Не буду.

– Это не по его части.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю. Он их разнесет. Не по злобе, просто не сможет удержаться.

* * *

Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть дней

Солнце и луна сменяют друг друга. Фонарь зажигается и гасится. В ночном небе сияют звезды, собираясь в древние созвездия – Большой Ковш, Скорпион, перевернутый Рак, Маззарот, наступает равноденствие. Ветер поднимает на дыбы водяных коней, они мчатся, разбрасывая пену и брызги, а потом все успокаивается, затихает; безбрежное море резко меняет настроение; шепот и свист, шипение и крики, вопли и плач – его печальная песня, песня души, забытая песня, стихающая и снова начинающаяся, и снова оно бушует, и посреди всего этого «Дева», наш дом, укоренившаяся, словно столетний дуб, вросший прямо в камень.

Сильное волнение, ясный день, надо смазать кран-балку и линзы. Консервированное мясо на вкус лучше, чем на запах, я фотографирую на «Никон» море и небо, и невозможно отделить одно от другого. В четверти мили от нас проносится истребитель Королевских военно-воздушных сил – на высоте фонаря; я машу, но он не видит.

Надо поспать или хотя бы попытаться. В душной темноте снова пролетают самолеты, но нет, Билл говорит, был только тот один. Мне нужно поспать. Из-за бессонницы часы незаметно сливаются в дни, дни в ночи, и приходится отмечать их галочками в календаре, чтобы не потерять ход времени; это сегодня, это завтра, это уитменовская полночь девятого месяца.

Пятница. Мимо проходит судно. Туристы делают петлю вокруг башни и кричат: «Привет! Есть кто-нибудь?» В это время года они сходят с ума, утепляются шапками и шарфами, и если найдется рыбак, готовый доставить их сюда, дай бог ему здоровья. Для туристов мы диковинка. «Домой на Рождество?» – кричат они, и из-за шума волн, бьющихся о скалу, я не могу разобрать, спрашивают они или утверждают. В любом случае уедет только один из нас. Билл будет готов; к нужному времени он будет готов.

Со временем вы начинаете чувствовать, когда с человеком случается это. Билл здесь уже больше сорока дней. Он хочет вытянуть ноги и обнять жену и детей. Вы замечаете, когда ваш друг доходит до той точки, когда забывает все, забывает, что есть жизнь где-то там и что эта стена – не край земли. Билл становится жестоким и утрачивает чувство юмора – тогда становится понятно, что это сорок дней. Это всегда сорок дней.

* * *

Двадцать восемь дней

На полу кладовой белая полоска, которую нужно заново покрасить, поэтому я трачу целый час на то, чтобы сделать полосу идеальной – еще лучше, чем раньше. Потом на площадке я отмываю щетки дочиста. Я часто думаю, что на берегу, в «Адмирале», тоже надо что-то красить, но в коттедже мне не очень хочется этим заниматься, да и «Трайдент» время от времени присылает человека для ремонта. Здесь же я ищу то, что нужно сделать: даже если что-то выглядит еще вполне прилично, я сразу же все ремонтирую или улучшаю.

Перед тем как начать работать в «Трайденте», мы жили в однокомнатной квартире в Тафнелл-парк. Каждое воскресное утро я выходил за газетой и покупал Хелен булочку в лавке на углу. Она съедала ее прямо в кровати, сидя посреди сбившихся простыней, а потом мы стряхивали крошки с постели, пили растворимый черный кофе и отправлялись гулять в Хампстед-Хит. Хотел бы я знать, какой была бы наша жизнь, если бы мы там остались. Хелен была бы счастливее, я уверен. Она бы не думала, что отказалась от своей жизни ради моей, потому что я знаю, именно так она чувствует, и пару раз она обмолвилась, что с тем же успехом могла бы выйти замуж за военного.

Посреди ночной вахты меня охватывают желания и сожаления. Однажды я услышал историю о смотрителе, который безумно влюбился в девушку из родного города. Все лето дули ужасные ветра, и он не знал, как обстоят дела, пока в один прекрасный день не пришла лодка, и на носу по колено в канатах и спасательных жилетах стояла она. Она крикнула, что любит его. Мои компаньоны и я, мы все хохотали до слез, мол, вот как бывает, когда дело доходит до чувств и романтики. Но в глубине души я был с ними не согласен.

Некоторым людям нелегко говорить о том, что у них внутри. Мне нелегко.

Я думал о том, чтобы сделать то же самое для Хелен, но на земле так не получится, и, кроме того, я не доверяю ни одному моряку. А потом я слишком много думал, и в какой-то момент эта мысль показалась глупой. Так можно поступать, когда тебе двадцать пять, а не пятьдесят. Наступает момент, когда у тебя слишком большой опыт. Вода под мостом: ее слишком много.

Иду внутрь помыться. Винс в гостиной слушает свои пластинки, я зову его, но он не слышит из-за ветра, и то, что я хотел сказать, недостаточно важно, чтобы повторять. Мы моемся на кухне, для этого у нас ведро и фланелевая ткань. Я стою в трусах и быстро намыливаюсь, удовольствия в этом нет, чисто утилитарное занятие. Вытеревшись и одевшись, я сразу же делаю себе чашку чаю, потому что холодно, волосы мокрые и от этого еще холоднее.

Первое воспоминание, которое у меня есть, это мокрые волосы. Моя мать вытирает мне голову скупыми движениями – с той суровой практичностью, нетерпеливой и сосредоточенной, с которой матери плюют на пальцы, чтобы вытереть грязные рты. Позже она делала то же самое для отца. К тому времени он снова стал ребенком, так что мне пришлось прекратить им быть. Я вырос, перерос его.

Мне неудобно выплескивать ведро в окно, его довольно тяжело просунуть сквозь отверстие в стене, поэтому я поднимаюсь на смотровую площадку, но стоит мне наклонить ведро над перилами, как из ниоткуда дует северо-западный ветер, лишая меня равновесия. Если бы я выронил ведро, мне пришлось бы унижаться перед товарищами все Рождество, мол, простите, парни, я оставил вас без банных принадлежностей, но я сумел удержать его, правда, облился водой. Мои брюки промокли насквозь и свитер на животе тоже.

Холодно, сильный ветер, мои руки, сжимающие края ведра, покраснели и потрескались. Я спускаюсь в спальню, чтобы переодеться, но сначала отношу на место ведро.

Билл спит. Его занавеска отодвинута; он лежит на боку, и я вижу очертания его уха и мускулистого плеча. Мне всегда казалось, что Билл худощавый – маленький и юркий, как карманник в метро. Но за последнее время он возмужал. Или он всегда таким был? Иногда смотришь на человека и видишь его по-новому; постоянная близость заставляет воспринимать его не таким, как есть. Дома я с трудом завожу друзей. У меня нет этого умения. Люди приходят и уходят; времени нет; я не могу найти с ними общий язык. Тут выбора нет. Мы учимся жить вместе в узкой башне без выхода наружу. Мужчины становятся друзьями, а друзья – братьями. Для единственных детей в семье это неплохой вариант. Когда я был маленьким, я думал, что «одинокие дети» – это про таких, как я, пока в четырнадцать лет не наткнулся на эти слова в медицинской брошюре.

Тихо передвигаясь, я достаю джемпер из своего сундука, но эти брюки были последними. Надеюсь, Билл не станет возражать, если я позаимствую пару у него. Я влезу, если не надевать ремень. Мои будут сохнуть целую вечность, и у нас для этого есть только «Рейберн».

Надев брюки, я по привычке проверяю карманы и нащупываю знакомые очертания. Сначала я не пойму, чем это мне знакомо, на какой предмет я наткнулся, только осознаю, что я это хорошо знаю.

Когда я сделал Хелен предложение, я не мог позволить себе купить кольцо, во всяком случае, такое, какое она заслуживала. Она была достойна сапфира с двумя бриллиантами с Хаттон-Гарден, и мне понадобились еще пять лет работы и значительная ссуда в банке, чтобы купить ей его. Но за несколько недель до этого мы уехали за город, и на блошином рынке она увидела ожерелье, которое ей понравилось. Ничего особенного. Простая серебряная цепочка с подвеской в форме якоря, она обошлась мне в десять фунтов. Хотя кольцо, которое она сейчас носит, стоит намного дороже, эта цепочка всегда была главной ценностью.

Хелен думает, я не заметил, что она перестала ее носить. Но я замечаю все, что с ней происходит, все, что меняется, когда я возвращаюсь на берег.

Я думаю, что надо было послать к ней лодку; и в последние секунды жизни, которая принадлежала мне и моей жене, мои пальцы узнают цепочку с якорем, и я понимаю: я должен был послать к ней лодку и чтобы с носа кричали те слова. Чтобы она знала.

На лестнице, где светло и сыро, я достаю цепочку из кармана Билловых штанов, смотрю на нее, потом перевожу взгляд на него, потом обратно и пытаюсь осмыслить то, что было бы очевидно любому мужчине, но что мне кажется невозможным обманом, слишком разрушительной ложью, цепочкой событий, которые я не замечал.

Созвездия сошли с места. Небо рухнуло. Этого человека я считал своим другом.