Текст книги "Высадка в Нормандии"

Накануне сражения принято было брить голову наголо, чтобы медикам легче было обрабатывать раны в голову, однако некоторые солдаты решили оставить волосы посередине, на манер могикан. Это – под влиянием голливудских гангстерских фильмов – породило у немцев представление, впоследствии охотно подхваченное пропагандистскими подразделениями вермахта, будто десантники набирались из американских тюрем строгого режима, а родились и выросли «на самом дне городских трущоб США» – u#belste[s] Untermenschentum amerikanischer Slums. К тому же многие солдаты зачернили себе лица сажей из очагов; некоторые пользовались для этого ваксой, а иные наносили еще и полосы белой краской – шло своеобразное соревнование: кто сделает себя страшнее.

На левом рукаве комбинезона у каждого была нашивка с эмблемой дивизии, на правом – американский флаг. Один солдат, которому добрая душа из Красного Креста дала два лишних блока сигарет «Пэлл-Мэлл», привязал по блоку к каждой ноге. Впрочем, такой способ очень скоро разочаровал тех, кого сбросили над озерами и болотами. Сапоги, пояса и ремни старались затянуть потуже – это были своего рода доспехи для защиты в предстоящем бою. Кроме того, парашютисты перегружали себя дополнительным боезапасом – страшнее всего было оказаться лицом к лицу с противником, когда закончатся патроны. Патронташи перекрещивались на груди, «как у Панчо Вильи»[34]34
  Вилья Панчо – известный в США герой Мексиканской революции 1910–1917 гг.


[Закрыть], подсумки набивались под завязку, обоймы с патронами укладывали и в ранцы вместе с чистым бельем. К покрытым маскировочной сеткой каскам крепились (и дополнительно были привязаны на спине) походные аптечки, в которых имелось по 8 таблеток сульфаниламидных препаратов и по два шприц-тюбика морфия: «один – от боли, два – для перехода в вечность».

Разбухли ранцы, оттопыривались карманы: там было не только по 150 патронов калибра 0,30 дюйма (7,62 мм), но и плитки витаминизированного шоколада из сухого пайка (по консистенции они напоминали не до конца затвердевший цемент), английские гранаты «гэммон» – в каждой почти полкилограмма пластиковой взрывчатки в оболочке, похожей на хлопчатобумажный носок. Такие бомбочки с успехом поражали даже бронетехнику (солдаты прозвали их «ручной артиллерией»), но их популярность объяснялась и другими причинами: малого количества быстро сгорающей взрывчатки хватало, чтобы вскипятить кофе или разогреть банку тушенки из НЗ. При этом со дна окопа не поднималось ни струйки дыма.

Опознавательные жетоны с личными номерами связывали вместе, чтобы не звенели, а сигареты и зажигалки, как и прочие нужные вещи: бритвенные принадлежности, мыло, таблетки для обеззараживания воды, двадцать четыре листа туалетной бумаги и англо-французский разговорник, – складывали в вещмешок, который вешали на шею. Рядом вешали комплект для отхода, куда входили напечатанная на шелке карта местности, пила-ножовка, компас и деньги. Изобилие всего этого снаряжения поражало сельских мальчишек-бедняков, которые привыкли и изготавливать, и ремонтировать все, что можно, прямо у себя дома.

Помимо всей перечисленной выше мелочи, каждый брал с собой саперную лопатку и личное оружие – обычно карабин без обоймы. Его вкладывали в мешок, называемый «футляром для скрипки», и привязывали ремнями к груди. У иных были автоматы Томпсона. Ручные противотанковые гранатометы упаковывали разобранными на две составные части. Вместе с запасом противотанковых гранат их клали в ножные мешки, которые будут болтаться во время десантирования. Один такой мешок нередко весил 35–36 килограммов.

У парашютистов были свои приметы и предрассудки. Немало солдат предвидели свою гибель. Один солдат вспоминал позднее «лохматого парня», которого звали Джонни: «Он стоял среди нас и смотрел в пространство. Я подошел к нему и спросил: “В чем дело, Джонни?” – Мне этого не пережить”, – ответил он. Я попытался его успокоить: “Да ладно, ничего с тобой не случится”. И встряхнул его, потому что он был вроде как во сне. А вышло так, что в Нормандии он погиб одним из первых».

Когда Эйзенхауэр в сопровождении небольшой группы репортеров и фотокорреспондентов прибыл в Гринем-Коммон на своем штабном «кадиллаке», он сразу заговорил с солдатами 101-й дивизии генерала Максуэлла Тейлора, которые вот-вот должны были загружаться в самолеты. Должно быть, ему трудно было отделаться от мыслей о мрачном предупреждении Ли-Мэллори, который считал, что почти всех этих парней ждет верная смерть. И все же «домашняя манера и дружеский тон» Эйзенхауэра удивили даже его адъютанта. Один техасец предложил верховному командующему пойти после войны на работу ковбоем. Потом Эйзенхауэр спросил офицеров дивизии, есть ли у них кто-нибудь из Канзаса – он надеялся встретить кого-то из земляков, из своего родного города Абилина. К нему подтолкнули солдата по фамилии Ойлер.

– Как тебя зовут, солдат? – спросил верховный командующий.

Ойлер так растерялся, стоя навытяжку перед генералом, что однополчанам пришлось хором назвать его фамилию, чтобы освежить память товарища.

Эйзенхауэр спросил, откуда он родом.

– Из Веллингтона, штат Канзас, – отвечал Ойлер.

– А, это к югу от Уичиты. – Верховный командующий продолжил свои расспросы: где солдат учился, как ему служится, завел ли он в Англии девушку? Ойлер оттаял и ответил на все вопросы о боевой подготовке, о том, готовы ли к боям его товарищи по взводу. – Понимаешь, Ойлер, пять лет немцы лупили нас в хвост и в гриву, теперь пришла пора сквитаться. – Потом генерал спросил, страшно ли солдату, и Ойлер честно признался, что страшновато. – Ну, только дураку не страшно. Главное в том, чтобы все равно идти вперед. Стоит остановиться, задуматься, и ты потерял цель. Потерял сосредоточенность. Тебя убьют или ранят. А смысл, главный смысл – в том, чтобы идти вперед и вперед.

Как раз идти было в тот момент для парашютистов самым трудным делом. Они были нагружены сверх меры и могли только добрести, пошатываясь, до трапов, где выстроились в очередь. Подразделения наземного обслуживания самолетов С-47 «Скайтрейн» (англичане называли их «Дакотами») трудились в поте лица. Все участвующие во вторжении самолеты в последнюю минуту выкрасили в черно-белую полоску по фюзеляжу и плоскостям, чтобы было ясно видно с союзных кораблей далеко внизу. Некоторые парашютисты при виде такой раскраски рты раскрыли. «Мы чертовски удивились, когда увидели широкие полосы и на крыльях, и на фюзеляже. Нам подумалось, что для немецких зенитчиков будем все равно что утки на озере».

Но главной заботой, особенно в отношении воздушного десанта, была опасность, что их обстреляют свои. В июле 1943 г., во время вторжения на Сицилию, американские корабельные зенитчики открыли огонь и по американским же транспортным самолетам, и по тем, что вели за собой планеры с десантом. Пилоты ведущих самолетов, отчаянно пытаясь выйти из-под огня, спешно отцепили планеры, предоставив им падать прямо в море. В этой катастрофе было потеряно около полутора десятков планеров. На этот раз, чтобы избежать пролета над флотом вторжения, было решено, что обе воздушно-десантные дивизии будут доставлены к точке десантирования – полуострову Котантен – по широкой дуге к западу от кораблей и зайдут со стороны островов Джерси и Гернси.

На носу многих С-47 (парашютисты прозвали их «Альбатросами») красовались придуманные для них имена и эмблемы. На одном, например, был нарисован черт со сковородкой, а на ней сидела девица в купальнике. Под рисунком краской была выведена подпись: «Рай и подождать может». Другой самолет носил менее задорное имя: «Мисс Карета».

На то, чтобы закончить погрузку в самолеты, ушло сорок минут. Сгибающиеся под тяжестью парашютисты не могли подняться по трапу без посторонней помощи – совсем как рыцари в латах не могли сами сесть в седло. А едва погрузились, довольно многим срочно потребовалось снова выбраться наружу: от волнения почки работали усиленно. Пилоты транспортных эскадрилий все сильнее беспокоились о том, что самолеты перегружены. Каждый самолет нес по 16–18 солдат с полной выкладкой, и пилоты настояли на взвешивании. Результаты заставили их встревожиться еще сильнее.

Первым поднялся по трапу сержант и прошел в носовую часть самолета, последним вошел командир взвода – ему первому прыгать. Сержант же будет последним, когда вытолкнет всех остальных и убедится, что никто не притаился на месте. «Кто-то из солдат спросил: правда, что сержант получил приказ расстреливать любого, кто откажется прыгать? “Такой приказ я получил”. Ответ прозвучал так мягко, что все мгновенно притихли».

Во время погрузки 505-го полка 82-й воздушно-десантной дивизии всех потрясло неприятное происшествие. Внутри одного самолета взорвалась граната «гэммон». Несколько человек погибли, самолет загорелся. Уцелевших быстро пересадили в следующий самолет: в ту ночь ничто не должно было помешать вылету по утвержденному расписанию.

Рыча моторами, нагруженные до предела С-47 бесконечной лентой покатились по взлетно-посадочной полосе аэродрома в Гринем-Коммон. Генерал Эйзенхауэр, в глазах которого стояли слезы, отдавал честь вылетающим на боевое задание воинам 101-й дивизии.

Черчилль, решавший всю ночь возникшие осложнения с де Голлем, размышлял в то же время о могучем восточном союзнике. Он давно пытался уговорить Сталина начать наступление одновременно со вторжением в Нормандию. 14 апреля Черчилль передал ему: «Чтобы нам легче было планировать, прошу Вас сообщить, усилия какого масштаба Вы собираетесь предпринять на фронтах».

Год назад Сталин уже перестал верить в то, что его западные союзники когда-нибудь вообще начнут вторжение на севере Европы, то есть выполнят свое обещание, данное в 1942 г. и с тех пор неоднократно возобновляемое. Черчилль всегда предпочитал действовать «на периферии», в Средиземноморье, чтобы избежать новой кровавой бани во Франции, подобной той, что в свое время унесла жизни множества юношей его поколения. В итоге оказалось, что он был прав, оттягивая начало вторжения, хотя побуждали его к этому глубоко ошибочные соображения. Провести операцию такого масштаба раньше армии англичан и американцев были просто не готовы, не имея ни достаточных материальных ресурсов, ни подготовленного личного состава, а провал операции был чреват катастрофическими последствиями. Но никакие уговоры, никакие резоны не могли переубедить Сталина, который не переставал напоминать союзникам о тех обязательствах, которые они на себя взяли. «Нельзя забывать того, – писал он Черчиллю 24 июня 1943 г., – что речь идет о сохранении миллионов жизней в оккупированных районах Западной Европы и России и о сокращении колоссальных жертв советских армий, в сравнении с которыми жертвы англо-американских войск составляют небольшую величину»[35]35
  Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. В 2 т. М., 1957. Т. 1. С. 131.


[Закрыть]. К тому моменту на фронтах погибло уже не менее 7 миллионов советских военнослужащих.

В ноябре, на Тегеранской конференции, Рузвельт, к большому огорчению Черчилля, за его спиной сообщил Сталину, что наряду с высадкой в Нормандии состоится и вторжение на юг Франции – операция «Энвил»[36]36
  «Наковальня» (англ.).


[Закрыть]. Черчилль и Брук сопротивлялись исполнению этого плана с той минуты, когда американцы его придумали. Для проведения «Энвила» союзникам пришлось бы забрать все резервы и все накопленные ресурсы у своих армий в Италии, а это похоронило бы мечты Черчилля о продвижении на Балканы и в Австрию. Черчилль видел, к чему приведет решительное наступление Красной армии. Его пугала советская оккупация Центральной Европы. Рузвельт же, напротив, убедил себя в том, что если не враждовать со Сталиным, а быть с ним обходительным, то вполне возможно рассчитывать после войны на длительный и прочный мир. Основой поддержания мира будет служить задуманная им Организация Объединенных Наций. Президент видел, что Черчиллем руководят в первую очередь реакционные побуждения – и имперские, и геополитические. Рузвельт был уверен, что, когда Европа будет освобождена с помощью американцев, она должна будет сама разобраться в своих делах.

На Тегеранской конференции Сталин остался доволен самыми твердыми заверениями союзников в том, что вторжение через Ла-Манш произойдет ближайшей весной. Однако дремавшие в его душе подозрения пробудились снова, когда он узнал, что до сих пор не назначен верховный командующий. Эти сомнения не развеяло даже формальное назначение Эйзенхауэра. 22 февраля он получил донесение от Гусева, советского посла в Лондоне: «Мы слышали от многих, особенно от английских и американских журналистов, что согласованные в Тегеране сроки открытия второго фронта могут передвинуться с марта на апрель, а то и на май». Когда же Рузвельт наконец написал о том, что назначен день «Д», сталинский министр иностранных дел Вышинский[37]37
  Вышинский Андрей Януарьевич (1883–1954) стал министром иностранных дел СССР в 1949 г. В описываемое же время НКИД возглавлял В. М. Молотов, а Вышинский занимал посты зам. председателя Совнаркома СССР и первого зам. наркома иностранных дел.


[Закрыть] вызвал поверенного в делах США в Москве, чтобы выяснить: какое число обозначает буква «Д» в этом названии?

Накануне великого события Черчилль направил Сталину письмо, считая, что западные союзники вот-вот начнут понемногу выплачивать свой долг за жизни многих и многих советских людей: «Я только что возвратился после двухдневного пребывания в штабе генерала Эйзенхауэра, где наблюдал за войсками, погружающимися на суда… С большим сожалением генерал Эйзенхауэр был вынужден отложить операцию на одну ночь, но прогноз погоды претерпел весьма благоприятные изменения, и сегодня ночью мы выступаем».

Глава 3
Не спуская глаз с Ла-Манша

Пока вермахт ожидал вторжения, Гитлер оставался в Бергхофе – своей резиденции в Альпах, на склоне горы в Берхтесгадене. 3 июня, когда союзники уже грузили корабли, в этом роскошном дворце состоялась свадьба: Гретль, младшая сестра Евы Браун, выходила замуж за представителя Гиммлера при ставке Гитлера группенфюрера СС Фегеляйна. Гости были в вечерних костюмах или в парадных мундирах. Гитлер в своем кителе мышино-серого цвета был единственным исключением. Он вообще редко наряжался, даже по торжественным случаям. Взяв на себя роль посаженого отца, он не возражал против изобилия шампанского на столах и позволил гостям потанцевать под музыку эсэсовского оркестра. Ушел он со свадебного пира рано, давая возможность новобрачным веселиться всю ночь. Мартин Борман так набрался шнапса, что его пришлось отнести на руках в отведенный ему домик.

Гитлер чувствовал себя уверенно. Ему не терпелось, чтобы враг начал вторжение – и оно, был уверен фюрер, разобьется об Атлантический вал. Рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс даже намекал на то, что союзники не осмелятся пересечь Ла-Манш. В те дни его главный пропагандистский лозунг звучал так: «Считается, что они вот-вот придут. Что же они не идут?»

Гитлер сумел убедить себя в том, что крах вторжения приведет к выходу англичан и американцев из войны, и тогда он сможет сосредоточить все свои силы на Восточном фронте против Сталина. Его не очень заботили те потери, которые неизбежно понесут в крупном оборонительном сражении германские армии, дислоцированные во Франции. Он уже успел доказать, что не переживает о людских потерях, даже в собственной гвардейской части – 1-й дивизии СС «Адольф Гитлер». Он, правда, послал на Рождество подарки ее солдатам – плитки шоколада и бутылки шнапса, но не сигареты: курить вредно для здоровья. Гиммлеру пришлось самому добавить сигареты из запасов войск СС.

Атлантический вал, протянувшийся, как считалось, от берегов Норвегии до франко-испанской границы, был не столько реальностью, сколько блестящим пропагандистским приемом, рассчитанным на внутреннее потребление. Гитлер в очередной раз стал жертвой обмана, распространяемого службами его собственного режима. Он не желал слышать сравнения вала с французской линией Мажино 1940 г., как не желал прислушаться и к жалобам тех генералов, кто отвечал за оборону побережья. Между тем не хватало бетона для дотов и укрытий береговых батарей, поскольку сам Гитлер отдал предпочтение строительству мощных укрытий для подводных лодок. Кригсмарине уже проиграли битву за Атлантику, а он еще верил, что подлодки нового поколения сумеют парализовать морские сообщения союзников.

Генерал-фельдмаршал Герд фон Рундштедт, главнокомандующий войсками на Западном фронте, называл Атлантический вал «дешевым блефом». Как и многие высшие офицеры, старик Рундштедт помнил высказывание Фридриха Великого: «Тот, кто старается защитить сразу все, не защитит ничего». Он считал, что вермахту нужно уйти из Италии, «с этого жуткого сапога», и держаться в Альпах. Не соглашался он и с тем, что так много войск по-прежнему находилось в Норвегии, удержать которую «мог и один флот»[38]38
  Роммель также считал необходимым уйти из Италии, вывести войска с юга Франции и ее западного побережья и усилить оборону Ла-Манша, но ставка фюрера отвергла все эти планы. (Прим. авт.)


[Закрыть].

Почти все немецкие высшие офицеры в частных беседах ворчали, что Гитлер бредит «крепостями». Морские порты: Дюнкерк, Кале, Булонь, Гавр и Шербур на берегах Ла-Манша; Брест, Ла-Рошель и Бордо на Атлантическом побережье, – все они именовались крепостями (Festung), и их надлежало удерживать до последнего человека. Гитлер к тому же не стал даже рассматривать вопрос об отводе усиленной дивизии с Нормандских островов[39]39
  Группа островов в проливе Ла-Манш: Джерси, Гернси, Олдерни и ряд мелких. Входят в состав Великобритании.


[Закрыть] на побережье. Об англичанах он судил по себе и не сомневался, что они непременно захотят отвоевать тот единственный клочок своей территории, который удалось захватить немцам.

Гитлер свято верил, что его приказы «удерживать крепости» и на востоке, и на западе – единственный способ сдержать натиск противника и удержать своих собственных генералов от соблазна отступления. На деле же это значило, что гарнизоны таких крепостей – а на севере Франции они составляли 120 000 человек – позднее не удастся использовать для обороны самой Германии. Эта политика фюрера в корне противоречила всем привычным постулатам германского Генштаба, которые требовали гибкости и подвижности. А когда Рундштедт заметил, что все эти оборонительные сооружения с пушками в бункерах, обращенных к морю, весьма уязвимы для атаки со стороны суши, его слова «не встретили благоприятной реакции».

И все же многие опытные боевые офицеры, далеко не только фанатики-эсэсовцы, смотрели на близящиеся сражения с немалой долей уверенности в своих силах. «В отражении атаки на Дьеп мы видели доказательство того, что сумеем отразить любое вторжение», – сказал впоследствии на допросе в американском плену генерал-лейтенант Фриц Байерляйн. «Лик войны решительно изменился, – писал один немецкий лейтенант всего за пять дней до начала вторжения. – Она больше не похожа на кино, где лучше всего видно из последних рядов. Мы по-прежнему стоим на месте и ждем, когда же они появятся. Но я побаиваюсь, что они могут так и не высадиться, а просто попытаются прикончить нас с воздуха». Через два дня после начала вторжения он погиб под бомбами союзников.

Главный вопрос, понятно, состоял в том, где именно высадятся англо-американцы. Офицеры отдела чрезвычайных ситуаций рассматривали возможность высадки противника в Норвегии и Дании или даже в Испании и Португалии. Штабные офицеры ОКВ (Oberkommando der Wehrmacht, Верховного главнокомандования вооруженных сил Германии) тщательно изучали возможности нанесения противником удара на Средиземноморском побережье Франции и в Бискайском заливе, особенно в районах Бретани и Бордо. Наиболее же вероятными представлялись районы, находящиеся в пределах досягаемости авиации союзников с баз в Южной и Восточной Англии, а это могло быть любое место на берегах Ла-Манша – от Голландии до оконечности полуострова Котантен у Шербура.

Задачу укрепления обороны берегов Ла-Манша Гитлер возложил на генерал-фельдмаршала Эрвина Роммеля, командующего группой армий «Б». Роммель, прежде безоговорочно преданный фюреру, теперь отдалился от него, убедившись в явном превосходстве авиации союзников во время боев в Северной Африке. Энергичный командир-танкист, которого превратили в национального героя, стал иронически называть речи Гитлера, старавшегося ободрить своих приунывших генералов, «солнечными ваннами». Тем не менее Роммель изо всех сил старался укрепить оборону побережья.

Самым очевидным объектом удара был Па-де-Кале. Он предоставлял союзникам кратчайший морской путь, возможность непрерывной поддержки с воздуха и прямую дорогу для наступления в направлении границы Германии, до которой оттуда было всего 800 км. В случае успеха такое вторжение позволило бы отсечь находящиеся дальше к западу немецкие войска и захватить почти готовые площадки для запуска самолетов-снарядов «Фау-1». Исходя из этих соображений, основные укрепления Атлантического вала сосредоточили между Дюнкерком и устьем реки Соммы. Обороняла этот участок 15-я армия.

Другим вероятным районом высадки были расположенные западнее пляжи Нормандии. Гитлер начал подозревать, что именно там союзники и высадятся, однако на всякий случай предсказал возможность удара в обоих районах – чтобы потом упирать на свою правоту. Командование кригсмарине легкомысленно отвергло берега Нормандии, полагая, что высадка там возможна только в часы прилива. За этот участок – от Сены до Бретани – отвечала немецкая 7-я армия.

Свой штаб Роммель решил разместить в замке Рош-Гюйон, на берегу Сены, которая изгибалась здесь большой дугой и служила разграничительной линией между двумя армиями. Замок, позади которого находились меловые холмы, а на горе повыше стояли полуразрушенные стены старинной норманнской крепости, смотрел на величественную реку, от которой его отделяли расположенные террасами сады. Портал в стиле Ренессанса, окруженный средневековыми стенами, прекрасно подходил для родового гнезда семейства Ларошфуко.

С разрешения Роммеля нынешний герцог и его близкие по-прежнему занимали свои комнаты на верхнем этаже огромного здания. Сам Роммель почти не пользовался парадными залами, кроме большой гостиной, украшенной великолепными гобеленами. Там он работал, поглядывая на росшие под окном кусты роз, которым еще не пришло время распуститься. Стол, за которым работал фельдмаршал, был тот самый, за которым в 1685 г. был подписан указ об отмене Нантского эдикта[40]40
  Нантский эдикт, предоставлявший во Франции равные права католикам и протестантам (гугенотам), был издан королем Генрихом IV (бывшим гугенотом) в 1598 г. Он положил конец долгому периоду Религиозных войн в стране. Отменен Людовиком XIV в 1685 г.


[Закрыть], после чего гугенотам – предкам многих офицеров вермахта – пришлось искать счастья в Пруссии.

Днем Роммеля редко можно было застать в замке. Обычно он вставал в пять утра, завтракал со своим начальником штаба генерал-лейтенантом Гансом Шпейделем, а затем сразу же выезжал на своем «хорьхе» инспектировать войска. Сопровождали его два офицера, не больше. По возвращении фельдмаршала вечером проводились штабные совещания, потом следовал скромный обед с ближайшими подчиненными – чаще всего только со Шпейделем и контр-адмиралом Фридрихом Руге, старым другом Роммеля и его советником по военно-морским вопросам. После обеда они обычно продолжали обсуждать дела на прогулке, под громадными раскидистыми кедрами. Им было о чем поговорить наедине.

Роммеля раздражал отказ Гитлера объединить люфтваффе и кригсмарине под единым командованием с сухопутными войсками в целях организации обороны Франции. Гитлер прислушивался к Герингу и адмиралу Деницу[41]41
  Рейхсмаршал Геринг, наряду с важнейшими постами в гитлеровском правительстве, занимал должность главнокомандующего ВВС (люфтваффе), а гроссадмирал Дениц в тот период был главкомом ВМС (кригсмарине).


[Закрыть] и инстинктивно стремился сохранить соперничество между видами вооруженных сил, сосредоточивая тем самым власть на самом верху, в своих руках. Шпейдель утверждал, что входящие в империю Геринга наземные части и подразделения связи люфтваффе на Западном фронте насчитывают примерно 350 000 человек личного состава. Положение усугублялось тем, что рейхсмаршал отказался предоставить свои зенитные средства для прикрытия сухопутных войск, а его самолеты не были способны защитить армию от вражеских ударов с воздуха.

Когда же Роммель жаловался, что от люфтваффе нет никакого проку, ставка фюрера рисовала ему радужные перспективы: скоро появится тысяча новых реактивных истребителей и бессчетные ракеты, которые поставят Англию на колени. Роммель ни на минуту не верил в эти обещания, но его еще и угнетало сознание собственной беспомощности в оперативных вопросах. После Сталинградской битвы фюрер уже не позволял прибегать к гибкой оборонительной тактике – приказано было удерживать каждую пядь земли.

Шпейдель, входивший в военную оппозицию Гитлеру, отмечал, что Роммель с горечью цитировал слова фюрера из книги «Майн кампф», написанной во времена Веймарской республики: «Когда правительство ведет нацию к позорному поражению, восстание против него становится не просто правом, но и долгом каждого». Однако Роммель – в отличие от Шпейделя и других военных заговорщиков, которых увлекал за собой полковник граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, – не верил в то, что покушение на фюрера спасет Германию.

С другой стороны, старик Рундштедт, который среди своих не называл Гитлера иначе как «богемским ефрейтором»[42]42
  Автором этой популярной среди германского генералитета клички Гитлера был президент Веймарской республики генерал-фельдмаршал П. фон Гинденбург (1847–1934), который спутал родной город Гитлера Браунауам-Инн в Австрии с Браунау (ныне Брумов) в Богемии, то есть Чехии, входившей до 1918 г. в состав Австро-Венгрии. Смысл клички сводился, как бы то ни было, к подчеркиванию и низкого воинского звания фюрера, и его не «чисто немецкого» происхождения: генеральский корпус Германии формировался в основном из уроженцев Пруссии.


[Закрыть], сам никогда и не подумал бы бунтовать. Если бы другие отстранили от власти нацистскую «коричневую банду», он не встал бы им поперек дороги, но участвовать в этом самому – ни в коем случае! Источник его нерешительности лежал еще глубже: он в свое время принимал от Гитлера щедрые наградные и теперь считал свою репутацию сильно подмоченной. Но даже Шпейдель был не в силах оценить, до какой низости сможет дойти Рундштедт, когда попытка мятежа против Гитлера потерпит полный крах.

Для армии и всей нации Рундштедт превратился почти в такого же кумира, каким после Первой мировой войны стал генерал-фельдмаршал фон Гинденбург. Англичане смотрели на этого «последнего пруссака» как на обычного реакционера-гвардейца, и только, не сознавая, что он разделял многие человеконенавистнические предрассудки нацистов. На Восточном фронте Рундштедт ни разу не возражал против массового уничтожения евреев айнзацгруппами СС[43]43
  Айнзацгруппы СС – специальные карательные подразделения полиции безопасности и СД, в помощь которым привлекались также войска СС. Их задачей были массовые казни мирного населения на оккупированных территориях. Созданы в 1938 г., широкое применение получили после вторжения в СССР в 1941 г.


[Закрыть]. Кроме того, он не раз подчеркивал выгоду использования во Франции рабского труда русских. «Если русский не делает того, что ему велено, – говаривал фельдмаршал, – его можно просто пристрелить».

Разочарование Рундштедта в стратегии Гитлера, ведшего страну к катастрофе, повлекло за собой цинизм в высказываниях и апатию в деятельности. Он мало интересовался теорией применения бронетанковых войск и стоял «выше» яростных споров о том, как лучше всего отразить вторжение англо-американцев. Вели эти споры, главным образом, с одной стороны, Роммель – сторонник обороны на передовых рубежах, чтобы сокрушить противника сразу же после высадки, с другой – его оппоненты: генерал-инспектор бронетанковых войск генерал-полковник Гейнц Гудериан и генерал танковых войск[44]44
  В германской армии звание генерал-полковника соответствовало советскому званию генерала армии (маршала рода войск), а звание генерала рода войск (пехоты, артиллерии, авиации и т. д.) – советскому генерал-полковнику.


[Закрыть] барон Лео Гейр фон Швеппенбург. Они выступали за тактику мощного танкового контрудара.

Гейр фон Швеппенбург, бывший германский военный атташе в Лондоне, немного похожий лицом и фигурой на Фридриха Великого, был гораздо образованнее и утонченнее большинства своих современников, однако он подчеркивал свое умственное превосходство и этим нажил себе немало врагов, особенно в ставке фюрера и верхушке СС, которая сомневалась в его политической преданности режиму. Занимая пост командующего танковой армейской группой «Запад», он вместе с Гудерианом считал, что мощный танковый кулак необходимо сосредоточить в лесах к северу от Парижа, чтобы одним ударом сбросить противника обратно в море.

Роммель, который отличился с самого начала как бесстрашный командир танковых соединений, теперь был научен горьким опытом сражений в Северной Африке. К тому же он учитывал полнейшее превосходство англо-американцев в воздухе над северо-западной Европой и поэтому считал, что танковым дивизиям, оттянутым с фронта для контрудара, просто не дадут вовремя дойти до района боевых действий и нанести этот удар. Не приходится удивляться тому, что в результате разногласий, постоянного вмешательства Гитлера и запутанной системы командования был достигнут компромисс в худшем варианте: ни Гейр, ни Роммель не получили права командовать всеми танковыми дивизиями, их можно было применить лишь по личному распоряжению фюрера.

Все более утверждаясь в мысли о том, что союзники могут высадиться в Нормандии, Роммель чаще и чаще инспектировал береговую оборону этого участка. Думалось ему о том, что бухта с длинной, изгибающейся дугой береговой линией (тот самый участок, которому союзники дали кодовое наименование «Омаха») очень похож на залив Салерно, где англо-американцы высадились на землю Италии. Роммель действовал неутомимо, поскольку не сомневался, что исход сражения определится в первые же два дня боев. В бетонных укрытиях разместили башни, снятые с трофейных французских танков, захваченных в 1940 г. Эти доты стали называть «тобруками» – по имени городка в Северной Африке, где произошла знаменитая битва. Согнали подневольных рабочих-французов и пленных итальянцев и заставили воздвигать высокие столбы, призванные помешать приземлению планеров на тех площадках, которые немецкими офицерами-десантниками были признаны наиболее вероятными точками высадки. Леса этих столбов прозвали «спаржей Роммеля».

Энергия, которую развил командующий группой армий, смущала многих командиров частей: чем больше времени уходило на оборонительные сооружения, тем меньше его оставалось для боевой подготовки личного состава. Остро ощущалась нехватка боеприпасов для учебных стрельб – возможно, этим отчасти объясняется плохая в целом стрельба большинства немецких частей. Роммель настоял также на резком увеличении количества минных заграждений. Позднее пленные говорили одному английскому офицеру, что многие офицеры ограничились созданием ложных минных полей – лишь бы успокоить своего требовательного командующего. Предполагалось, что он не станет самолично соваться на каждое поле, чтобы удостовериться, настоящее оно или нет.

Теоретически под командованием Рундштедта находилось полтора миллиона солдат и офицеров вермахта, хотя люфтваффе и кригсмарине ему не подчинялись. Армейские части общей численностью в 850 000 человек имели разную степень боеготовности. Из тридцати шести пехотных дивизий чуть меньше половины имели транспортные средства и артиллерийские тягачи. Остальные были предназначены исключительно для обороны побережья. В состав некоторых даже входили «инвалидные батальоны», солдаты которых страдали язвой желудка, пережили ранения в живот или плохо слышали – последнее трудно себе представить: как же они могли расслышать подаваемые в бою команды?

Многие немецкие солдаты других расквартированных во Франции дивизий были или слишком пожилыми, или, наоборот, слишком юными. Писатель Генрих Бёлль, служивший тогда в 348-й пехотной дивизии в звании обер-ефрейтора, записал: «Как печально смотреть на этих детей, одетых в серую форму!» Пехота выглядела неважно: лучших новобранцев направляли в эсэсовские части, воздушно-десантные дивизии люфтваффе или же в танковые корпуса. «В пехотные дивизии не присылали полноценного пополнения, – сказал об этом генерал Байерляйн. – Это была одна из главных причин того, что приходилось слишком подолгу держать на передовой танковые части».