Текст книги "Государство"

Повышение цен

Инфляция является либо лекарством, либо эндемическим условием. Чем именно – зависит от того, способна ли она навлечь потери, необходимые, чтобы сбалансировать выигрыш где-то в другом месте.

Превращению управляемых в неуправляемых способствует управление ими.

У каждого феномена есть не более одного полного объяснения. Но полное объяснение может быть закодировано более чем в одной системе выражения. При этом и на английском, и на японском, и на испанском языке оно должно оставаться почти идентичным объяснением. Альтернативные теории, объясняющие корректно идентифицированный социальный или экономический феномен, зачастую яростно конкурируют друг с другом и настаивают на своей исключительности, оставаясь при этом либо неполными и неверными, либо полными и идентичными по содержанию. Во втором случае они должны поддаваться переводу в систему терминов друг друга.

В данном случае нас интересуют альтернативные теории инфляции. Хорошо известно, что они конкурируют между собой. В одной теории рассуждения ведутся в терминах избыточного спроса на товары и сводятся к недостатку запланированных сбережений по отношению к запланированным инвестициям. Это, в свою очередь, связывается с превышением ожидаемой отдачи от капитала над процентной ставкой или аналогичными понятиями. Другая теория постулирует наличие некой связи между текущими и ожидаемыми в будущем ценами и процентными ставками, с одной стороны, и попытками людей сократить (или увеличить) свои денежные остатки – с другой. Предполагается, что эти попытки толкают текущие цены вверх. Те, кому нравится толика физики в своей экономической теории, говорят, что «скорость обращения» некоторого подходящего варианта «количества» денег будет возрастать, или же более подходящим окажется некий более широкий денежный агрегат, для которого можно будет использовать постоянную скорость обращения. Как ее ни формулировать, идея о том, что люди подстраивают реальную ценность имеющихся у них денег к такому уровню, какого они хотели бы для имеющихся у них денег, выражает в терминах избыточного предложения денег то, что другие теории выражают в форме избыточного спроса на товары. Еще одна теория ставит распределение реальных доходов между капиталистами с высоким уровнем сбережений (или принадлежащими им корпорациями) и рабочими с низким уровнем сбережений в соответствие с распределением, необходимым для того, чтобы обеспечить равенство между объемом сбережений и объемом инвестиций. Инфляция должна будет вызывать снижение потребления и рост прибыли путем снижения покупательной способности заработной платы, при этом если индексация в соответствии со стоимостью жизни или активные переговоры об уровне оплаты труда не позволят ей это сделать, инфляция просто будет ходить кругами и ни к чему не приведет. Перевод этой теории на язык любой из двух других, возможно, немного менее очевиден, но вполне укладывается в способности экономически грамотного человека. (Может быть, его придется подтолкнуть к этому. Вполне вероятно, что у него есть свой любимый «язык» и он испытывает отвращение к переводам.)

Одна из целей этих размышлений – подвести основание под мое утверждение о том, что помещать две теории уровня цен в центр жаркой полемики почти религиозного характера (и вносить путаницу, называя одну из них «монетаризмом») означает опуститься ниже интеллектуального уровня некоторых из их сторонников. Разногласия либо являются воображаемыми, либо неявно связаны с другими вещами, и дискуссия только выиграет, если вывести последние на свет.

Другая цель, ради которой я настаиваю на том, что достойные теории по существу эквивалентны, – гарантировать, чтобы в краткой объясняющей схеме, которую я изложу, никто не усмотрел претензии на новизну. Это просто еще один безжалостно сокращенный «перевод» принятой теории, который в основном написан с использованием терминологии из предыдущего раздела данной главы. Почему его стоило сделать и каким образом он занимает нужное место в общей логике данной книги, станет ясно далее.

Возьмем общество, состоящее, для простоты, только из организованных групп интересов. Каждая из них продает свой конкретный вклад в благосостояние других и покупает их вклады в свое благосостояние. Количество таких групп конечно, поэтому каждая может влиять на цену продажи, и мы предположим, что все проделали это таким образом, что никто не может улучшить свое положение. Пусть наступление «тысячелетнего царства» преобразует членов каждой группы в альтруистов с одинаковым образом мыслей, которые начинают предпринимать коллективные действия, чтобы улучшить положение членов других групп (не принимая во внимание то, что это может разорить членов собственной группы). Они снижают цену предлагаемого ими товара или услуги, пытаясь улучшить условия обмена для остальных. Однако поскольку остальные настроены точно так же, они «мстят» друг другу, снижая свои цены, чтобы не просто восстановить исходное положение, а пойти еще дальше, поскольку они хотят, чтобы положение первой группы улучшилось по сравнению с тем, каким оно было с самого начала. Первая группа отплачивает им тем же и т. д. Нет никаких внутренних оснований для того, чтобы эта чехарда остановилась в конкретной точке, после того или иного конкретного числа промежуточных раундов. Различные «агенты, влияющей на цену», породят лавину снижения цен в процессе конкуренции за то, чтобы улучшить положение своих партнеров.

Почти идеальной противоположностью этой ситуации «тысячелетнего царства» будет, разумеется, некая аппроксимация современного общества в том виде, в каком оно формировалось на протяжении последнего полувека. За этот период «уровень» цен существующих в данный момент товаров и услуг никогда не падал, хотя известно, что цены активов двигались и вверх и вниз. Бóльшую часть времени он возрастал, и тон нынешних рассуждений предполагает, что сейчас это считается эндемическим условием, с которым надо жить и тем или иным способом удерживать его в рамках (не рассчитывая всерьез на его ликвидацию). Эндемичная инфляция, конечно, будет порождаться обществом эгоистичных групп интересов, где бесплодные попытки увеличить долю в распределении приводят к взаимодействиям, которые являются перевернутым зеркальным отображением взаимодействий между описанными в предыдущем абзаце вымышленными альтруистами.

Легко представить все лучше и лучше артикулированные версии объяснения, сформулированного в терминах попыток получить выгоду и отказа нести соответствующие потери. Мы можем взять общество в естественном состоянии, в котором группы интересов, поторговавшись и зайдя в тупик, просто стремятся защитить (а не увеличить) свои абсолютные и относительные доли. Хотя они согласятся на неожиданную выгоду, они откажутся нести неожиданные потери. (Может быть, это несправедливо, но именно так выглядит мое краткое изложение часто встречающейся в современной наивно оптимистичной макросоциологии идеи о том, что взаимное урегулирование всех основных противоборствующих интересов приводит к плюралистическому равновесию, которое никого не оставляет слишком недовольным.) Следовательно, любой экзогенный шок (если только это не неожиданная выгода, по счастливой случайности обогащающая всех в одинаковой пропорции) должен запустить инфляционную спираль. Теория не объясняет, почему, будучи запущенной, эта спираль должна вообще когда-нибудь остановиться, и не содержит никаких элементов, управляющих ее скоростью (или ускорением). Однако она вполне согласуется с классическим типом причинности (войны и неурожай), относя на счет структурных особенностей общества тот факт, что, однажды потеряв стабильность цен, нельзя ее вернуть (т. е. то, почему инфляция не может выполнить свою задачу).

Делая ставший уже привычным односторонний переход от естественного состояния к политическому обществу, подобная теория может развернуть крылья и взлететь. Перетягивание каната по поводу долей в распределении здесь запускается не внешним шоком, а порождается эндогенно самой системой. Именно в этом по большей части заключается взаимодействие государства и групп интересов (включая отдельные бизнес-корпорации на одном конце линейки и целые классы общества – на другом). Отсюда можно естественным образом перейти к некоему сильно политизированному варианту теории, в котором выгоды от перераспределения, возникшие за счет действий государственно-ориентированных групп, провоцируют противодействие со стороны проигравших, которое ориентировано на рынок, на государство или в обе стороны, включая и соблазнительные гибриды, при которых группа проигравших действует против некоторой части нейтральной публики (как, например, водители грузовиков, блокирующие шоссе и улицы), чтобы заставить государство возместить свои потери.

Корректно сформулированная теория может также включать такие элементы, как инерция, денежная иллюзия или дифференцированная власть различных групп над их собственными условиями обмена. Она должна учитывать скрытую природу большей части перераспределения, связанную с обширностью и огромной сложностью «инструментария» современной фискальной и экономической политики, зачастую неопределенное воздействие различных видов политики, а также соблазнительный оптический обман, при котором прирост бюджетных расходов воздействует на «реальное» перераспределение в настоящем, а прирост бюджетного дефицита как будто бы сдвигает «финансовое» бремя в будущее. Скрытость, присущая механике многих форм перераспределения – явных для выигравших, скрытых для проигравших, – при всем том, что она во многом случайна и непреднамеренна, предположительно ведет к замедленным или всего лишь частичным контрвыпадам со стороны проигравших; поэтому инфляция не может полностью свести к нулю все перераспределение. Однако, поскольку никто из тех, кто мог бы ей в этом посодействовать, больше ничего не уступит, дальнейшее перераспределение за их счет ex hypothesi неизбежно закончится неудачей. Пока будут продолжаться подобные попытки перераспределения, разрушающая их инфляция также должна продолжаться. Если природа демократической политики такова, что такие попытки являются эндемичными, такой же должна быть и инфляция.

В рамках менее абстрактного сценария будет предусмотрена роль для некоего неорганизованного сегмента, слоя или функции в обществе, владельцев облигаций, попавших в эту ловушку, мелких вкладчиков, вдов и сирот (и всех, кто страдает от «предпочтения ликвидности»), которым придется понести потери для того, чтобы согласованные с государством победители выиграли; но явно назначенным проигравшим удастся отыграть потери, которые они должны были бы потерпеть. Инфляция будет, так сказать, «выискивать» и вырывать из слабых рук, если такие найдутся, те ресурсы, которые выигравшие должны были бы получить. Она будет действовать как средство от дисбаланса ресурсов. Справившись со своей собственной причиной, затем она могла бы утихнуть. Вывод таков: если каждый одинаково искушен, организован, бдителен и полон решимости защищать то, что он имеет на рынке, в линии пикета, на закрытом партийном заседании или под транспарантами на улице, то инфляция становится бессильной изменить доли в распределении. Вместо этого она становится одним из наиболее мощных средств, которыми эти доли можно защитить от давления, имеющего своей исходной причиной либо политический процесс, либо природу.

Теория инфляции, сформулированная преимущественно в терминах бастионов, которые демократическое государство помогает выстроить вокруг тех самых долей в распределении, манипулирование которыми является его главным способом оставаться у власти, не обязательно должна давать объяснение того, почему эти доли таковы, каковы они есть, или того, почему группы интересов имеют ту или иную степень власти над ценами. Конечно, ее можно подключить к основному корпусу экономической теории, в котором такие объяснения содержатся. Такое подключение на самом деле будет естественным продолжением «перевода» данной разновидности туманного социологического и политического дискурса в более строгую экономическую теорию того или иного рода. Это упражнение, впрочем, послужило бы только для того, чтобы продемонстрировать сравнительное отсутствие новизны в данном подходе, претензии которого на raison d’être заключаются не в том, что он помогает в понимании инфляции, а в том, что, демонстрируя использование или бесполезность инфляции, он помогает в понимании нарастающих противоречий между перераспределением ради достижения согласия, на котором держится власть государства, и созданием условий, в которых общество становится невосприимчивым к осуществлению этого перераспределения.

В разделе, посвященном перераспределению, вызывающему зависимость, я предложил тезис о том, что по мере создания демократических ценностей все больше людей получают помощь от государства, пользуются ей и начинают ее требовать, а благодаря ее доступности учатся организовываться для того, чтобы получить еще больше этой помощи в различных формах. Учет инфляции легко дает антитезис. Перераспределение изменяет характер индивида, семьи или группы так, чтобы «заморозить» любое заданное распределение. Создавая «право» на государственную помощь и стимулируя корпоративистскую защиту завоеванных позиций, оно делает корректировку распределения еще более затруднительной. Создание новых вариантов того же самого, «выработка политики», построение нового паттерна выигравших и проигравших – слишком тяжелая нагрузка на искусство государственного управления. Если некоторый существенный факт из жизни делает появление проигравших неизбежным, начинает проявляться абстинентный синдром, вспыхивают истерики, новые луддиты поддаются инстинкту стремления к смерти и разрушают свою собственную жизнь, только чтобы не видеть ее угасание, в то время как ошибочно вложенный капитал пускает в ход все, что только можно, чтобы получить возмещение. Если государство находит общество «неуправляемым», то можно по крайней мере предположить, что таким его сделало собственное правительство.

Перемешивание

Поток выигрышей, издержки которых должны нести сами выигравшие, в конечном счете порождает больше разочарования и сердитого бурления, чем согласия.

Последняя дилемма демократии: государство должно отступить, но не может этого сделать.

В результате бесхитростного трансфертно-налогового перераспределения, или путем предоставления общественных благ, которыми пользуются в основном одни, а платят за них в основном другие, или в результате косвенной и не столь явно перераспределительной торговой, промышленной и т. п. политики некоторым из подданных государства в конечном счете причиняется ущерб ради того, чтобы была возможность помогать другим. Это верно независимо от целей соответствующих мероприятий, т. е. даже если перераспределительный эффект является случайным, объективным, непреднамеренным или, может быть, незамеченным побочным продуктом. Общая особенность всех этих операций состоит в том, что в итоге государство грабит Петра, чтобы заплатить Павлу. Они не «оптимальны по Парето», они не получат единогласной поддержки от движимых собственными интересами Петра и Павла. В этом смысле они недотягивают до того типа «общественных договоров», в которых суверенное принуждение привлекается только для того, чтобы убедить каждого в том, что все остальные придерживаются кооперативного решения и Петр может получить выгоду, не нанося ущерба Павлу (по злосчастному выражению Руссо, обоих можно «заставить быть свободными», т. е. улучшить свое положение по сравнению с ситуацией, в которой их не заставляют кооперироваться).

Они недотягивают до договоренностей, в рамках которых «кто-то выигрывает и никто не теряет», не потому что мы всегда предпочитаем ситуацию, в которой Павел выигрывает, а Петр ничего не теряет, той, в которой Павел много выигрывает, а Петр немного теряет. Кое-кто сочтет, что слегка сбить спесь с Петра – это только к лучшему. Могут быть и другие основания для того, чтобы предпочесть одно другому, даже если мы не верим в то, что поиск равновесия путем вычитания потерь одного из выгод другого является осмысленным. Институты типа «кто-то выигрывает кто-то теряет» хуже институтов типа «кто-то выигрывает и никто не теряет» лишь потому, что последние хороши ipso facto (по крайней мере если исключить из расчетов зависть), а первым требуется обоснование для того, чтобы считаться хорошими. Институты, в рамках которых выигрывают все, но для этого требуется принуждение, представляют собой интересные интеллектуальные конструкты. Существуют ли они в действительности и если да, то играют ли важную роль во взаимоотношениях между государством и обществом – вопрос спорный[244]244
  В любом случае трудно придумать чистое общественное благо, которое абсолютно невозможно было бы произвести в естественном состоянии, хотя можно утверждать, что блага с высокой степенью «общественности» будут производиться в «субоптимальном» объеме. Однако само понятие оптимального объема является более хрупким, чем выглядит, хотя бы потому, что предпочтения относительно общественных благ вполне могут зависеть от того, как они производятся – например, политика может воспитывать вкус к политическим решениям и заставлять людей забыть, как решать проблемы путем спонтанного взаимодействия.


[Закрыть]. С другой стороны, институты типа «некоторые выигрывают, остальные теряют» – это то, вокруг чего в основном вращаются отношения согласия и антагонизма между государством и подданными.

Прежде чем в последний раз взглянуть на тупик, в который государство обречено заводить себя в ходе распределения выигрышей и потерь, мне кажется необходимым – и это больше чем просто педантичность – высказаться против распространения ошибочных представлений о самом механизме ограбления одного, чтобы заплатить другому. С некоторых пор стало обычным рассматривать фискальные функции государства под заголовками распределения ресурсов [allocation] и распределения доходов [distribution][245]245
  В явном виде, полагаю, с 1959 г., т. е. с момента издания фундаментального учебника Р. А. Масгрейва: R. A. Musgrave, The Theory of Public Finance.


[Закрыть]. К первому относятся решения о том, кто и какие решения принимает относительно производства общественных благ, «управления экономикой» и обеспечения работы рынков. Распределение доходов как фискальная функция решает вопросы о том, кто и что получает, т. е. отменяет результаты работы рынков. Концептуальное разделение привело к тому, что эти функции стали трактоваться как последовательные, что побуждает социальных инженеров закатывать рукава и приступать к работе: «Сначала мы распределим ресурсы, а потом перераспределим то, что будет создано в результате». Это допущение о том, что в системе с высокой степенью взаимозависимости распределение доходов зависит от распределения ресурсов, но второе не зависит от первого, весьма примечательно[246]246
  Выше (на с. 224), рассматривая распределительную справедливость по Ролзу и «обеспечивающие институты» (background institutions), которые ей сопутствуют, я обращал внимание на чрезвычайно жесткую формулировку этой посылки.


[Закрыть]. Те, кто столь беззаботно делает это допущение, на самом деле испытают большое раздражение, если оно вдруг окажется верным. Если ограбление Петра не означает, что он станет потреблять меньше шампанского и заказывать меньше танцовщиц, а выплата Павлу не приведет к тому, что он получит больше услуг здравоохранения, а его дети будут дольше учиться в школе, то ради чего социальные инженеры вообще беспокоились? Что привело перераспределение? Решение позволить Павлу получить больше, а Петру – меньше тождественно неявному решению о том, чтобы бывшие танцовщицы пошли в учительницы и медсестры. Иное возможно только в том причудливом случае, когда обедневший Петр и обогатившийся Павел в совокупности потребуют того же самого, что и раньше, смешанного набора услуг танцовщиц, медсестер и школьных учительниц.

Отталкиваясь от дихотомии между распределением ресурсов и доходов, либералы считают, что политика охватывает две разные сферы. Первая – это, по существу, неконфликтная сфера распределения ресурсов, порождающая «игры с положительной суммой». Другая – более суровая конфликтная сфера «игр с нулевой суммой», в которой решается, кто и что получит. (Еще раз, как и в главе 3 на с. 229–230, 234, заметим, что поскольку это не игры, то применение языка теории игр – просто модный прием, но не будем на этом останавливаться.) Я настаивал, может быть, более чем достаточно, на том, что в эти якобы игры нельзя играть по отдельности и что решения о распределении ресурсов являются в то же самое время решениями о распределении доходов, и наоборот. Решение о том, кто и что получит, обусловливает то, чтó будет предоставлено, а значит, и то, кто и что делает. Освобождение одного решения от влияния другого напоминает стремление марксистов отделить «управление людьми» от «управления вещами».

Хотя может быть обоснованным считать, что изменения в распределении ресурсов (allocation) способны, если все идет хорошо, дать положительную сумму, так что математически не обязательно, чтобы кто-то нес потери в результате изменений, что мы скажем, если кто-то понесет потери? Бесполезно говорить, что на самом деле эти потери относятся к сопутствующему решению с нулевой суммой о перераспределении доходов и что проигравший не обязательно понес бы потери, если бы распределение доходов было иным – иное распределение доходов привело бы к другому распределению ресурсов. Утверждение о том, что принимается два решения, будет противоречивым, даже если оно будет сформулировано в терминах сумм денег или количества яблок, поскольку мы не можем просто предположить, что выигрыш от распределения ресурсов сохранится, попытайся мы поделить его иначе. Оно будет вдвойне противоречивым, если сформулировать его в терминах смешанных наборов товаров, не говоря уже о полезностях, поскольку многим бросилась бы в глаза попытка найти равновесие между бóльшим числом яблок у Павла и меньшим количеством груш у Петра.

Суть этого рассуждения состоит в том, что перераспределение a priori не является игрой с нулевой суммой (потому что влияет на распределение ресурсов), а эмпирически выяснить, какова эта игра, по-видимому, очень трудно. Использование термина «нулевая сумма» вызывает в сознании ложный образ перераспределительной функции государства как чего-то нейтрального, безвредного, не затрагивающего ничьих интересов, кроме интересов Петра и Павла. Это неверно по двум причинам. Во-первых, даже если затраты ресурсов, необходимых для выигрыша Павла, в неком бухгалтерском смысле в точности соответствуют потерям Питера в ресурсном выражении (абстрагируясь от издержек администрирования и регулирования такой системы), то эти ресурсные затраты все равно могут считаться неодинаковыми с точки зрения «благосостояния» или классовой борьбы. Второе и более важное обстоятельство состоит в том, что распределение ресурсов должно соответствовать новому распределению доходов, и контракты, отношения собственности, инвестиции, рабочие места и т. д. должны быть соответствующим образом скорректированы.

Более или менее существенные последствия этого перераспределения должны затронуть интересы каждого, хотя некоторые интересы могут быть затронуты незначительно. Эти последствия сами по себе означают перераспределение – хотя, может быть, происходящее непреднамеренно и ошибочным образом[247]247
  Сравните с позицией Нозика в его Anarchy, State and Utopia, p. 27 [Р. Нозик. Анархия, государство и утопия. С. 50]: «Мы можем сокращенно назвать общественное устройство “перераспределительным”… если его главные основания сами по себе являются перераспределительными… Назовем ли мы организацию, берущую деньги у одних и отдающую их другим, перераспределяющей, будет зависеть от того, что мы думаем о том, почему она этим занимается». Подобный взгляд не распознает непреднамеренных, случайных, ошибочных видов перераспределения и с одинаковым успехом может считать или не считать наше «перемешивание» перераспределением. Его интересует не то, перераспределяют ли ресурсы конкретные институты, а то, предназначены ли они для этого.
  Это различие может быть интересным для некоторых целей. Оно напоминает различие, которое суды проводят между предумышленным и непредумышленным убийством, более важное для обвиняемого, чем для жертвы.


[Закрыть]. Совокупный эффект расширит и увеличит вторичное хаотическое перераспределение ресурсов и доходов, вызванное данным актом первичного перераспределения, далеко за пределы интересов тех сторон, которые он затрагивает на первый взгляд.

Мы должны различать, по крайней мере на концептуальном уровне, три отдельных элемента этого хаотического движения. Первый – это прямое перераспределение, при котором государство проводит меру, способствующую (намеренно или нет) интересам одних за счет остальных. Второй – это непреднамеренное перераспределение доходов и ресурсов, обусловленное первым. Назовем это вторичное возмущение, которое поглощает часть энергии и подразумевает некие проблемы с адаптацией (причем не только для танцовщиц), «косвенным перемешиванием» [indirect churning][248]248
  Игра слов: английское слово churning, кроме значения «взбалтывание, взбивание, перемешивание», имеет специальное значение «состояние биржевого рынка, в котором имеет место большой объем операций купли-продажи, но цена практически не меняется». Аналогичного биржевого термина в русском языке нет. Смысл аналогии, содержащейся в данном словоупотреблении, становится ясен ниже. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. «Прямое перемешивание» [direct churning] достаточно полно описывает третий элемент. С бухгалтерской точки зрения он представляет собой валовое перераспределение, в конечном счете не дающее чистого изменения баланса (разве что эпизодически). Оно имеет место тогда, когда государство предоставляет некую помощь, привилегию, дифференцированный подход или другие выгоды индивиду или группе интересов и в то же время покрывает ресурсные издержки, заставляя того же самого индивида или группу интересов нести более или менее эквивалентные потери, обычно в иной форме (вполне возможно, оно делает это невольно, только потому, что более практичного способа нет). На первый взгляд это может показаться абсурдом, хотя я надеюсь, что не покажется. У государства есть довольно веские основания действовать подобным образом. Аргументы, объясняющие перемешивание, довольно разнообразны. Для того чтобы увидеть его силу, нам будет достаточно проследить лишь некоторые из них.

Прежде всего, ничуть не абсурдно предположить, что между восприятием людьми своих крупных и мелких интересов в некоторой степени отсутствует симметрия (это чем-то напоминает критическую массу или справедливо презираемый «переход количества в качество»). Многие из них попросту не замечают или игнорируют выигрыши и потери ниже некоторого порога. Придя к такому диагнозу, государство в свете него с неизбежностью рационально применяет исчисление политической поддержки. В некоторых ситуациях рациональным образом действий для него будет формирование нескольких крупных победителей (чью поддержку оно тем самым сможет купить), наличие которых будет компенсироваться многочисленными мелкими проигравшими (которые просто не обратят внимания на потери). Вот почему хорошей политикой может быть введение высокой пошлины на импортную муку, чтобы сделать одолжение производителям, и одновременно допущение небольшого повышения цены на хлеб[249]249
  Эта логика, по-видимому, работает в обратном направлении в таких странах, особенно африканских, где сельское население в значительной степени физически отрезано от политики и где поэтому оптимальным является принесение сельскохозяйственных интересов в жертву городскому пролетариату, государственным служащим, военным и т. д. путем проведения политики низких цен на сельскохозяйственную продукцию.


[Закрыть]. В целом хорошей политикой будет благоприятствование интересам производителей за счет более диффузных интересов потребителей, вне зависимости от того факта, что производители организованы, чтобы требовать определенной цены за свою поддержку, а потребители либо не организованы, либо организованы менее эффективно. Нам нет необходимости напоминать себе, что если государство, не отставая от оппозиции или опережая ее на один шаг, будет обходить каждую группу производителей для того, чтобы воспользоваться этой благоприятной асимметрией, и каждый из его подданных, играя двойную роль как производитель и как потребитель, получит один заметный выигрыш, «профинансированный» большим количеством маленьких потерь. Чистый баланс перераспределения, если он вообще возникнет и если его удастся определить, будет затерян в больших потоках валовых выигрышей и потерь, которые затрагивают, в общем, одних и тех же людей; будет происходить «прямое» перемешивание. Рядом с объемом ресурсов, оборачиваемых через косвенные налоги, субсидии и фиксированные цены, любой чистый трансферт с теми же целями будет выглядеть небольшим.

Столь же тривиальное рассуждение ведет к перемешиванию от «промышленной политики». Будь то ради содействия росту или спасения от упадка и вымирания, политические выгоды от помощи фирме или отрасли (особенно если она «обеспечивает рабочие места»), скорее всего, превысят политический ущерб, связанный с небольшим и диффузным ростом издержек других фирм и отраслей. Таким образом, в результате оказывается, что для демократического государства хорошо, когда каждая отрасль поддерживает все остальные самыми разнообразными, более или менее непрозрачными способами[250]250
  П. Матиас (P. Mathias, The First Industrial Nation, 1969, pp. 87–88) приводит меры британского правительства, направленные на поддержку текстильной промышленности; хлебные законы; запрет на экспорт овец и шерсти; премию за экспорт пива и солода; запрет на импорт последних; законы о мореплавании и т. д. в качестве примеров помощи, которую одна отрасль получает за счет другой и наоборот. Профессор Матиас замечает, что если пытаться рассматривать экономическую политику той эпохи логически организованной системой, то все это выглядит несогласованным и нерациональным.
  Однако безумная мешанина перекрестного субсидирования и т. п., при всей ее внутренней противоречивости в качестве «экономической» политики, может обладать собственной совершенно адекватной политической логикой.


[Закрыть]. Это приводит к тому, что выигрыши и потери перекрываются, нейтрализуя друг друга и оставляя то там, то сям небольшие узкие полоски чистой выгоды или чистых потерь. Относительно того, где именно находятся эти полоски, неизбежно возникают определенные сомнения. Учитывая запутанную природу перемешиваемой социальной и экономической субстанции, вполне может оказаться верным и то, что отрасль, которой намеревались помочь, на самом деле понесла ущерб, и то, что никто не может точно сказать, какой знак имеет чистый эффект, если он есть.

Другим направлением рассуждений о перемешивании является очевидная асимметрия между способностью демократического государства говорить «да» и «нет». Сопротивление давлению, отказ удовлетворить требования тех или иных групп интересов или просто сделать какое-то доброе дело, пользующееся широкой бескорыстной поддержкой, как правило, влечет за собой непосредственные, несомненные и, возможно, угрожающие политические издержки. В то же время политические выгоды от того, чтобы сказать «нет», обычно имеют долгосрочный, умозрительный характер и созревают медленно. Они девальвируются тем, что выигрыши в будущем дисконтированы с учетом негарантированности пребывания у власти, а также тем, что большинство индивидуальных решений типа «да или нет» – это «капля в море».

В обществе с глубокой дифференциацией и широким спектром различных интересов государство постоянно принимает множество мелких решений в пользу или не в пользу некоторых из них, каждое из которых, очевидно, подразумевает «миллион туда, миллион сюда». Эти суммы, конечно, скоро достигают миллиардов, и тогда «миллиард туда, миллиард сюда, и вот вы уже говорите о настоящих деньгах». Однако ни одно отдельное решение не переводит государство одним скачком из сферы миллионов в сферу настоящих денег. Час расплаты в любом случае отстоит более чем на неделю (которая «в политике – долгий срок»), и поскольку компромиссы и манипулирование проблемами обладают sui generis[251]251
  Уникальный (лат.). – Прим. перев.


[Закрыть] преимуществом над «полярными» решениями, то государство обычно заканчивает тем, что удовлетворяет любой запрос хотя бы частично. Однако и у Петра и у Павла есть масса поводов обращаться с различными запросами к государству; чем больше результативных запросов у них было в прошлом, тем более вероятно появление новых запросов в настоящем. Поскольку система такова, что на большинство из них государство отвечает хотя бы частичным «да», то основным результатом неизбежно будет перемешивание. И Петру и Павлу заплатят по нескольким пунктам, ограбив обоих множеством более или менее прозрачных способов, причем в качестве остаточного побочного продукта может произойти весьма небольшое чистое перераспределение в пользу Павла.

Вывод из вышесказанного таков: некоторые люди или группы выиграют от некоторых схем прямого или непреднамеренного перераспределения, потеряв практически столько же в результате применения других схем. Не все смогут и тем более станут выяснять свою чистую позицию, если она вообще имеет объективный смысл. Поскольку экономическая политика приводит к тому, что цены и доходы, получаемые от факторов производства, отличаются от тех, какими они были бы в капиталистическом государстве, в котором нет политики, и поскольку в любом случае скорее всего будет невозможно «знать», на кого в конечном счете распространяется действие всей совокупности действующих директив, стимулов, запретов, налогов, тарифов и т. д., то подданному не обязательно быть глупым, чтобы совершить ошибку относительно того, где же он на самом деле окажется в результате перемешивания, происходящего вокруг него[252]252
  Даже самая элементарная, прямая схема «чистого» перераспределения может ввести в заблуждение, нанося ущерб всему вокруг, как заметил Токвиль. Землевладельческая европейская знать придавала огромное значение своему освобождению от налогов, вызывавшему негодование простых людей. Токвиль формально правильно признавал, что в реальности налог поступал за счет ренты на земли знати независимо от того, кто технически его платил – они сами, или их зависимые крестьяне, или фермеры. Однако и аристократы и простолюдины в своих политических воззрениях руководствовались (и вводились в заблуждение) видимым неравенством в отношениях с государством, но не реальным неравенством (Alexis de Tocqueville, L’ancien régime et la révolution, 1967, pp. 165–166 [русск. пер.: Токвиль А. де. Старый порядок и революция. С. 146.]).


[Закрыть].