Текст книги "Государство"

С этого момента практически ничего нельзя уладить путем двусторонних переговоров между подданными, собственниками и несобственниками, нанимателями и работниками, покупателями и продавцами, хозяевами и арендаторами, издателями и писателями, банкирами и должниками. Там, где, по крайней мере по праву, уступать может только государство, взаимных уступок не будет (если не считать секретных и криминальных). Переговоры и контракты почти полностью заменяются отношениями власти и подчинения. Исчезают независимые иерархии. Группы, занимающие промежуточное положение между человеком и государством, становятся в лучшем случае «приводными ремнями», а в худшем – ложными фасадами, прикрывающими пустоту.

Это может быть большим удобством для государства, но одновременно является и источником опасности. Теперь во всем виновато государство; все решения, которые приносят вред, – это его решения; и хотя возникает искушение взвалить вину за вонь из канализации, скучные телепрограммы, невнимательность врачей, самодурство начальников, некачественные товары и тупость продавщиц на «бюрократию» и «потерю контакта с массами», это никак не выведет из тупика. Государство как таковое не должно признавать своих ошибок, оно лишь время от времени может отмежевываться от своих служителей и представителей.

Таким образом, тоталитаризм определяется не духом фанатизма, не агрессивной волей «в верхах» и не ужасающей наивностью его идеологов. Это вопрос самозащиты для любого государства, которое сделало высокие ставки в игре и выиграло, обменяв одно затруднительное положение на другое. Сосредоточив всю власть в своих руках, оно стало единственным средоточием любого конфликта и вынуждено поэтому выстраивать тоталитарную защиту, чтобы компенсировать свою тотальную уязвимость.

Что делать, чтобы защитить государственный капитализм от революции? Может быть, эта опасность имеет, по существу, умозрительный характер, является пустым ящиком, всего лишь вопросом логической полноты, поскольку революции устарели в результате технического прогресса. Скорострельное оружие, бронированные машины, водяные пушки, «сыворотка правды» и, вероятно, главным образом централизованный контроль над телекоммуникациями могут привести к тому, что государство, находящееся у власти, будет гораздо легче защищать, чем атаковать. Не случайно государство, ставшее наследником Kathedersozialismus, называется Panzersozialismus[279]279
  Бронированный социализм (нем.). – Прим. перев.


[Закрыть]. В последнее время говорят, что компьютер повернул вспять тренд технического развития, благоприятствовавший государству, которое находится у власти. Хотя дилетанту сложно понять, почему это должно быть так (обратное выглядит prima facie более вероятным), решение этого вопроса мы должны оставить более квалифицированным людям. Как бы то ни было, если современные революции вообще мыслимы, то естественно предположить, что государственный капитализм по тем самым причинам, которые вынуждают его быть тоталитарным, сталкивается с бóльшим риском и нуждается в более мощной защите против восстаний, чем государства, которые ничем не владеют сами, а лишь перераспределяют то, что принадлежит другим[280]280
  Одним из самых слабых из числа нескольких выдвигаемых Троцким слабых обоснований того, почему государственного капитализма нет и «никогда не будет», было то, что «в качестве универсального носителя капиталистической собственности государство представляло бы слишком заманчивый объект для социальной революции» (Leon Trotsky, The Revolution Betrayed: What Is the Soviet Union and Where Is It Going?, 5th edn, 1972, p. 246 [Русск. изд.: Троцкий Л., Преданная революция. М.: НИИ культуры, 1991. С. 204.]). У него, впрочем, есть и более сильное обоснование: в логике его идей государственный капитализм должен находиться в частной собственности; государство, подобно некой гигантской корпорации, должно принадлежать своим акционерам, которые могут продавать и завещать свои акции. Если они не могут их продать, а их дети не могут их наследовать, то такая система не является государственным капитализмом. (Будучи уверенным в том, чем не является государственный капитализм, Троцкий несколько раз менял свое мнение о том, чем он является. См. также: A. Ruehl-Gerstel, “Trotsky in Mexico”, Encounter, April 1982.)
  Печально видеть марксиста, который опустился до высказывания подобной позиции. Для Троцкого «производственные отношения» должны определяться «товарным производством», отчуждением труда, доминированием над ним капитала и способом присвоения прибавочной ценности, а не тем, продаются ли и наследуются ли акции.
  Необходимо добавить, что использование Лениным термина «государственный капитализм» в значении системы частного предпринимательства под жестким государственным контролем заслуживает ничуть не больше уважения с точки зрения социализма. В частности, трудно понять, каким образом государство, которое (несмотря на некую «относительную автономию») в силу производственных отношений должно контролироваться частным предпринимательством и находиться под его доминированием, тем не менее само его контролирует.


[Закрыть].

Террор и государственное телевидение в сжатой форме выражают обычные представления о том, что нужно для безопасности государства. Несомненно, и то и другое играет свою роль в том, чтобы избежать обращения к настоящим репрессиям, вполне в духе профилактической медицины, снижающей издержки лечения и содержания в больнице. Однако наилучшая защита начинается на более глубоком уровне, при формировании человеческого характера и поведения, когда внушается вера в то, что некоторые фундаментальные черты общественной жизни – «руководящая роль», невозможность отзыва, преемственность государства, его монополия на капитал и его примат над индивидуальными правами – являются непреложными. Решимость государства использовать своих подданных не должна колебаться, расти и уменьшаться. Их удел должен быть предопределен и постоянен; он не должен значительно ухудшаться, а улучшаться может только с размеренной неторопливостью; быстрые изменения в любом направлении вредны, но более опасны быстрые изменения к лучшему. Подобно тому как в экономике «все написано у Маршалла», в социологии «все сказано у Токвиля». Три главы его книги «Старый порядок и революция» рассказывают обо всем: о том, как повышение благосостояния и движение к равенству вели к революции (книга третья, гл. IV); о том, как данное людям облегчение подтолкнуло их к восстанию (книга III, гл. V), и о том, как королевская власть готовила почву и образовывала людей для своего собственного свержения (книга III, гл. VI).

Перспективы изменений к лучшему делают людей возбужденно-недовольными, боящимися упустить свое, агрессивными и нетерпеливыми[281]281
  Некоторые из этих и связанных с ними идей формализованы в глубокой статье “La logique de la frustration relative” Реймона Будона в его книге Raymond Boudon, Effets pervers et ordre social, 2nd edn, 1979. Профессор Будон стремится показать, что хорошо наблюдаемая корреляция между недовольством и разочарованием, с одной стороны, и улучшением шансов – с другой не обязательно должна зависеть от какого-либо конкретного психологического допущения, а может быть выведена из одной лишь рациональности с помощью идеи максимизации полезности в условиях риска.
  На другом, нерациональном конце спектра человеческих мотивов та же самая корреляция между улучшением условий и перспектив, с одной стороны, и революционными действиями – с другой обнаруживается в классической работе Нормана Кона о средневековой революционной мистике. См. его объяснение крестьянской войны в Германии в 1525 г.: «Благосостояние германского крестьянства было выше, чем когда-либо до этого… [крестьяне] вовсе не были движимы просто нищетой и отчаянием, они принадлежали к растущему и уверенному в себе классу. Они были людьми, чье положение улучшалось и в социальном, и в экономическом отношении» (Norman Cohn, Pursuit of the Millennium, 1970, p. 245).
  К настоящему времени имеется обширная литература в поддержку тезиса о том, что революции обычно следуют за ослаблением давления, улучшением перспектив, реформами. Мне кажется важным подчеркнуть, что вполне могут быть и другие веские основания для этого, кроме предположения, что реформы – это симптом слабеющего, «поспешно отступающего» государства, которое в силу этого становится законной добычей для предусмотрительных революционеров, рассчитывающих соотношение между риском и выигрышем.


[Закрыть]. Почти всегда оказывается, что уступки и реформы по типу «предохранительного клапана», независимо от того, большие они или маленькие, преждевременные или запоздалые, на деле слишком малы или происходят слишком поздно, так как исторический опыт показывает, что порождаемые ими ожидания перемен оказываются больше реальных изменений. Если эта характеристика социальной психологии с высокой вероятностью верна в любом конкретном конфликте интересов между государством и обществом, то для государства стратегия уступок всегда неверна. Даже если было ошибкой начинать путь со слишком короткими вожжами, все равно лучше твердо держать их, чем слишком ощутимо ослаблять.

За исключением пароксизма неизбирательного террора в 1937–1938 гг. и нескольких лет бессистемных экспериментов после 1955 г., которые были близки к тому, чтобы поставить под угрозу стабильность режима и были прекращены в последний момент, начиная примерно с 1926 г. советская практика представляется мне успешной реализацией этих рецептов. Стабильность современного советского государства, несмотря на множество причин, по которым оно на своих глиняных ногах должно было рухнуть задолго до сегодняшнего дня, по крайней мере согласуется с гипотезой о том, что реформы, послабления, социальная мобильность, динамичное стремление к инновациям и децентрализованная инициатива, сколь бы положительно они ни влияли на эффективность и материальное благосостояние общества, не являются ингредиентами, необходимыми для того, чтобы сохранять его спокойствие, послушание, терпение и смирение в условиях тоталитарного давления.

Государство как класс

Правильная бюрократия может помочь сделать капитализм «ответственным» и придать социализму «человеческое лицо». Но ее контроль слишком мягок для того, чтобы повлиять на константы любой из этих систем.

Если в мире ограниченных ресурсов не может не быть классового конфликта, то кто, кроме универсального капиталиста, может играть роль господствующего класса?

Едва ли будет экстравагантным заявление о том, что структура собственности достаточно хорошо описывается ответом на вопрос «кто чем владеет?». Именно дав простой ответ на простой вопрос, мы можем наименее претенциозно с доктринальной точки зрения провести различие между частным и государственным капитализмом и легче всего понять альтернативные конфигурации власти в обществе[282]282
  Интересно находить явно немарксистские основания для того, чтобы определять государственный капитализм в ленинском духе как «симбиоз государства и корпораций» (в P.J D. Wiles, Economic Institutions Compared, 1979, p. 51). Что же тогда такое частный капитализм и как его отличить от государственного капитализма? Уайлс считает, что последний термин «некорректно применяется» к Советскому Союзу, потому что у последнего, «безусловно, имеется идеология, которая четко отделяет его от настоящего государственного капитализма». Настоящий государственный капитализм, будучи «более или менее безразличным к собственности», лишен собственной идеологии.
  Это утверждение верно только в том случае, если договориться об определении настоящего государственного капитализма как капитализма, который безразличен к собственности. Какие реально существующие системы, какие страны подпадают под такое определение? Возьмем свидетельство выдающегося «государственного капиталиста», члена одного из Grands corps (высшие органы государственного управления во Франции. – Прим. перев.) на самой вершине французской гражданской службы, впоследствии ставшего министром промышленности: «никакое количество дирижизма не стоит сильного общественного сектора» (J.-P. Chevènement, Le vieux, la crise, le neuf, 1977, p. 180, перевод мой. – Э. Я.). Его государственный капитализм, безусловно, небезразличен к собственности. Если и есть государственный капитализм, который безразличен к ней, то его трудно разглядеть. Может быть, дело в том, что его слишком легко спутать с капитализмом частным?


[Закрыть]. Оптимистичные уверения, что капитал, когда он национализирован, «принадлежит обществу», при всей своей бессмысленности могут быть полезным эвфемизмом при реализации экономической политики. Более амбициозное утверждение о том, что существует удостоверяемое различие между «государственной» и «общественной» или «социалистической» собственностью, а подозрения о деспотическом потенциале государственной собственности не оправдываются применительно к общественной собственности, не следует принимать всерьез до тех пор, пока не показано, каким образом функционирование «общества» при осуществлении его прав собственности отличается от функционирования государства при выполнении той же функции.

В «Анти-Дюринге» Энгельс выдвигает возражение, что просто государственная собственность – это ложный социализм, если средства производства не «переросли управление акционерных компаний», поскольку в противном случае даже принадлежащие государству бордели можно считать «социалистическими учреждениями»[283]283
  F. Engels, “Socialism: Utopian and Scientifi c”, in K. Marx and F. Engels, Selected Works in One Volume, 1968, pp. 421–422, note. [Русск. пер.: Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 20. С. 289, сноска; Энгельс Ф. Добавления, к тексту «Анти-Дюринга», сделанные Энгельсом в брошюре «Развитие социализма от утопии к науке» // Там же. С. 673.]


[Закрыть]. Тогда насколько же должны вырасти бордели, чтобы считаться социалистическими учреждениями, а не просто находящимися в государственной собственности? Искать в размере то магическое качество, которое преобразует государственную собственность в социалистическую, – это точно не выход. Представление научного социализма о том, как средства производства «перерастают» управление акционерных компаний, уже давным-давно сдало свои позиции, не выдержав проверки столетием промышленного роста.

Отдавая должное Энгельсу, следует отметить, что именно его «Анти-Дюринг» дает простейшую формулировку более долговечной марксовской альтернативы для идентификации типов собственности и социальных систем. Он объясняет, что в мире ограниченных ресурсов (известном также как «царство необходимости») разделение общества на антагонистические классы должно продолжаться. Классовый конфликт, конечно же, влечет за собой существование государства для обеспечения господства одного класса. Таким образом, «социалистическое государство» – это не противоречие в терминах. Государство, владеющее всеми средствами производства, – это репрессивное социалистическое государство. Поскольку классы все еще сохраняются, оно не могло отмереть и должно по-прежнему подавлять эксплуатируемых в интересах эксплуататора. Оно может отмереть, только когда изобилие придет на смену ограниченности ресурсов, т. е. когда прекратится классовый конфликт. (Если социализм никогда не преодолеет ограниченность – ситуация, которую Энгельс не рассматривает явным образом, – государство не исчезнет никогда и навсегда останется владельцем средств производства. То есть пока государство не преуспеет слишком сильно в «освобождении производительных сил» и тем самым нечаянно не породит мир изобилия, оно будет оставаться в безопасности.)

С оговоркой об изобилии и отмирании государства «социализм в мире ограниченных ресурсов» и «государственный капитализм» на практике являются синонимами. Разделение труда по-прежнему является необходимым; производство осуществляется в целях обмена, а не ради удовлетворения потребностей; существуют два функционально различных класса, причем класс угнетателей присваивает прибавочную ценность, создаваемую классом угнетаемых. В отличие от частного капитализма, излишек присваивается хотя вопреки угнетаемому классу, но все же в его долгосрочных интересах (или в интересах всего общества). Однако кто же этот класс угнетателей?

Говоря менее суконным языком, пьеса готова к исполнению, но актер не подходит к роли. Государство владеет, угнетаемые не владеют, но не владеют и предполагаемые угнетатели. Правящего класса, политическая база которого скрепляется собственностью, нет. На его месте, узурпировав его прерогативы, по предположению, находится особая социальная категория, гермафродит, имеющий классовые интересы, но не являющийся классом, который господствует, но не владеет, – бюрократия[284]284
  Здесь это слово используется в самом общем, не уничижительном смысле и включает категорию наемных менеджеров и администраторов, составляющих персонал различных бюро (учреждений). Оно обозначает роль в обществе и не предназначено для выражения симпатии или антипатии к ней.


[Закрыть].

Прежде чем бюрократия сможет править, собственность должна потерять свое значение. Поэтому социальные теории, построенные на тройке из граждан, бюрократии и государства, всегда содержат некий вариант знакомых рассуждений о «растущем отделении собственности от контроля». В рамках этого тезиса собственность сводится к праву на те или иные (частные или общественные) дивиденды, которые управляющая бюрократия решит распределить. Контроль – это, помимо прочего, право по своему усмотрению распределять людские ресурсы между составными частями капитала и vice versa в рамках решений об инвестировании, найме или увольнении и право судить о достоинствах тех, кого затрагивает процесс распределения ресурсов и доходов.

Каждое общество выращивает свою собственную, уникальную бюрократию. В актив Англии записывают наличие истеблишмента, во Франции, бесспорно, есть ее grands corps[285]285
  Grands corps de l’État – высшие органы государственного управления во Франции (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть] (точно так же и наоборот, у grands corps есть их Франция), в России были высшие чины, а сейчас есть номенклатура, которой в США отдаленно соответствуют полмиллиона лучших юристов и должностных лиц корпораций. Без всякого риска впасть в противоречие можно сказать, что всеми обществами управляют их «властные элиты»; большая часть современной промышленности, несомненно, управляется профессиональными менеджерами; в то же самое время интеллектуальный «полусвет» продолжает разоблачать эти правящие образования, называя их «массмедиа», «носителями власти» или «техноструктурой»[286]286
  Как я понимаю, размышления и полевые исследования совместно привели к выводу о том, что техноструктура состоит из людей, которые принимают решения, требующие знаний. (Очевидно, остальным из нас остаются немногочисленные решения.) Техноструктура удаляет от собственности всю реальность власти. «Литургический аспект» экономической жизни побуждает техноструктуру утверждать святость частной собственности. Однако она одинаково умело удерживает на предназначенном ему месте и частного, и государственного акционера. (Почему в таком случае она предпочитает взаимодействовать с частными акционерами, хоть и «литургически»?) В любом случае было бы «в высшей степени глупо» бояться своих акционеров. Техноструктура больше заинтересована в росте, чем в прибыли. И т. д. Эти откровения взяты из книги: J. Kenneth Galbraith and N. Salinger, Almost Everyone’s Guide to Economics, 1979, pp. 58–60.


[Закрыть].

При условии неявного предположения о том, что отделение собственности от контроля влечет за собой потерю контроля со стороны собственника, а не гораздо менее резкое делегирование контроля с возможностью отзыва (предположение, которое я сейчас рассмотрю), правление бюрократии можно вывести из упрощенной версии «железного закона» Михельса. Каждой организации требуются лишь немногие организаторы для многих организуемых. Бюро заполняются организаторами. После этого бюрократы правят, потому что те, кто остался снаружи, находятся в неподходящем положении и не имеют достаточной мотивации, чтобы их сместить.

В очень нехарактерном для него утопическом духе Ленин уверял, что однажды управление станет настолько простым, что будет «доступным всякому грамотному человеку»[287]287
  Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 101.


[Закрыть], сделает возможным «полное уничтожение бюрократизма»[288]288
  Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 110.


[Закрыть], когда «все будут управлять по очереди»[289]289
  Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 116.


[Закрыть]. (На практике, конечно, он в высшей степени твердо пресекал любые попытки «управления по очереди».) В настоящее время речь идет скорее об усложнении администрации. Хотя многие из нас уже являются бюрократами, перспектива остальных из нас заниматься этим по очереди одновременно неосуществима и непривлекательна. Это подтверждает идею о том, что бюрократия – это отдельная социальная категория.

Чем более буквально принимается предположение о том, что владение не влечет за собой контроля над собственностью, тем более угрожающими выглядят следствия этого. Собственность на капитал теряет связь с властью как в обычном смысле этого слова – т. е. с возможностью заставлять людей совершать те или иные действия, – так и в смысле власти над «присвоением прибавочной ценности», включая дивиденды капиталиста. Это лишь жалуемые в порядке милости дивиденды мнимым владельцам – «народу» при социализме, «акционерам» при частном капитализме. Зачем же тогда борьба по поводу собственности? Национализация, разрушение «частных бастионов буржуазного бизнеса» становится бессмысленным и направленным в никуда предприятием. Бюрократия, контролирующая инструмент государства и надежно узурпировавшая некоторые из важнейших прерогатив владения собственностью, может безнаказанно направлять общество в любую сторону, возвышать частную собственность, или отменять ее, или делить социальную систему на две соответствующие части, причем ни один из курсов не будет заметно лучше служить ее интересам, чем другой. Пойдет она по «капиталистическому» или «социалистическому» пути или просто будет гоняться за собственным хвостом – все это результат чистой случайности.

Однако в реальности у бюрократии есть ярко выраженные причины придерживаться статус-кво. Обычно она не стремится изменить его. На самом деле, подозрения Троцкого в том, что Сталин готовит новый термидор, «чтобы реставрировать капитализм», выглядели бы менее гротескными, если бы он нашел разумные основания для предположения о том, что Сталин и направляемая им «бюрократия» не потеряли бы власть, контроль или еще что-то, чем они обладали и что ценили, если бы «капитализм был реставрирован». Но, произнося эти дикие обвинения, Троцкий, почти не переводя дыхания, отбросил всякие основания такого рода, указав на то, что советская бюрократия волей-неволей «вынуждена» защищать систему государственной собственности как источник своей власти, откуда логически следует, что система частной собственности не дала бы ей той же власти, даже если бы новые частные собственники вышли из ее же рядов и каждый соответствующий аппаратчик превратился в капиталиста в цилиндре и с сигарой.

Самым интересным следствием тезиса «собственность не совпадает с контролем» является подтверждение веры в то, что наша судьба в большой степени определяется mores[290]290
  Нравы (лат.). – Прим. перев.


[Закрыть] и настроениями чиновников, стоящих над нами. Ответ на вопрос о том, является ли социальная система терпимой или ужасной, довольны ли или несчастны живущие в ней люди, очень сильно зависит от варьирующихся личных качеств членов бюрократии. Если государственные служащие заносчивы, коррумпированы или и то и другое одновременно, управленческая элита безжалостна, СМИ продажны, а «техноструктура» бездушно профессиональна, то мы имеем «невыносимый оскал капитализма». Когда те, кто находится у власти, действительно хотят служить людям и уважать их «законные стремления», мы получаем Пражскую весну и «социализм с человеческим лицом». Хорошей или плохой жизни способствуют не столько система правления, конфигурация власти, сколько тип управляющих ими людей. Если бюрократия не «бюрократична», корпоративное руководство «социально ориентировано» и «заботится об интересах окружающих», а партаппаратчик «не потерял контакта с массами», то частный или государственный капитализм могут быть одинаково терпимыми.

Это соблазнительная вера, и ее легко принять. В свою очередь, она порождает живую заинтересованность в том, как гарантировать или хотя бы увеличить вероятность того, что контролирующую, администрирующую и управляющую роль будут играть правильные люди. У каждой культуры свой рецепт формирования хорошей бюрократии. Некоторые верят в породу и земельные интересы (на ум приходят Англия до Второй мировой войны, а также Пруссия), другие – в систему экзаменов (к таким случаям относятся Франция, императорский Китай, в последнее время, возможно, США), а социалистический рецепт рекомендует мозолистые руки или хотя бы достоверное наличие «рабочего происхождения». (Смешанные и противоречивые критерии не должны вызывать удивления. Особенно подходящими кандидатами во «властную элиту» будут аристократ, знающий о нуждах простого человека, сварщик, который впоследствии получил MBA, или наоборот, выпускник университета, который узнал все о жизни, позанимавшись физическим трудом. Среди противоречивых и смешанных критериев второстепенные со временем могут стать главными. Говорят, что одной из причин падения Хрущева было то, что советскую публику приводили в смущение, особенно перед лицом всего остального мира, его развязность, клоунада и простонародный украинский акцент.)

Оптимистические идеи о правильном способе формирования «властной элиты» и определяемых ее составом различий между «диким» и «ответственным» капитализмом, а также «деспотическим» и «демократическим» социализмом создают условия для одобрения обществом состава бюрократии. Они также помогают объяснить страстный интерес современной социологии к статистическим характеристикам конкретных иерархий, поскольку если поведение «властных элит» серьезно зависит от происхождения их членов, то должно иметь большое значение, чем занимались и в какие школы ходили их отцы. На самом деле это увлечение «социально-экономическими корнями» является полным отрицанием того, что бытие определяет сознание, а значит, и того, что бюро определяет сознание бюрократа[291]291
  Скромный, но выдающийся политический философ, «социально-экономическое происхождение» которого по крайней мере способствовало некоторому интуитивному пониманию этих вопросов (поскольку его отец был премьер-министром его родной страны), отделался от этого вопроса в следующих «холистических» выражениях: «Почему мы должны предполагать, что… [институты], когда им приходится выбирать между своими корпоративными интересами и интересами классов, из которых преимущественно выходят их лидеры, будут жертвовать своими корпоративными интересами?» (John Plamenatz, Man and Society, 1963, vol. II, p. 370).


[Закрыть]. Согласно последней точке зрения, независимо от того, состоит ли бюрократия в основном из людей, чьими родителями были рабочие, школьные учителя или другие бюрократы, ее институциональные интересы, а значит, и поведение будут в сущности одними и теми же, плюс-минус мелкие культурные различия в стиле в диапазоне между умеренно мягким и довольно жестким. Для того чтобы была верной первая точка зрения, бюрократия должна быть полностью автономной, не подчиняться никакому хозяину, чтобы иметь возможность следовать своим собственным вкусам и склонностям. Для второй точки зрения ее хозяином является ее собственный экзистенциальный, институциональный интерес, который может случайно совпасть, а может и не совпасть с «максимизируемой величиной» конечного потребителя, которому предположительно должен служить бюрократический институт, – государства при государственном капитализме, акционеров при частном капитализме. В любом случае бюрократия задает тон, хотя тон этот зависит от других обстоятельств. Обе точки зрения зависят от тезиса о том, что управляет не владелец, управляет бюрократ. Насколько неоспоримым является этот тезис?

Для того чтобы отделение собственности от контроля имело тот смысл, который в него вкладывают его разнообразные сторонники, от Берле и Минса, Троцкого[292]292
  Теория ссыльного Троцкого о Советском Союзе заключается в том, что в нем капитал принадлежит государству рабочих (или, как он в конце концов сказал, «государству контрреволюционных рабочих» [в книге In Defense of Marxism, 1939-1949 – Прим. науч. ред.]), но бюрократия, захватившая контроль над государством, не дает рабочему классу осуществлять прерогативы собственника. Причиной, по которой бюрократии удается узурпировать роль правящего класса, является редкость благ [scarcity]. Там, где людям нужно стоять в очереди, чтобы получить требуемое, появится и полицейский, регулирующий очередь; он «“знает”, кому давать, а кто должен подождать» (The Revolution Betrayed, p. 112 [русск. изд.: Троцкий Л. Преданная революция. С. 95.]).
  То, что изобилие есть не следствие, а причина, делающая возможным социализм, всегда беспокоило социалистическую мысль. Это привело к многословному неловкому теоретизированию по поводу «переходного периода», классов в бесклассовом государстве, о том, что государство отмирает через усиление, и т. д.
  Читателям, без сомнения, известно, что выявление доктринальной непоследовательности или неуклюжести, которым я время от времени вынужден заниматься, марксисты сурово обличают как «редукционизм».


[Закрыть], Бернэма, Ч. У. Миллза до Марриса и Пенроуза, нужно всего лишь показать, что бюрократия администрирует, а управляющие управляют без явного обращения к своим предполагаемым хозяевам. Более впечатляющим аргументом было бы установление того, что они располагают нетривиальной дискреционной властью. Доказательством наличия такой дискреционной власти будет некая мера (если удастся найти удобную меру) отклонения максимизируемой величины, которую, по-видимому, в реальности стремятся увеличить управляющие[293]293
  Гордон Таллок в своей статье, где он с большой ясностью разбирает некоторые из этих вопросов (“The New Theory of Corporations”, in Erich Streissler et al. [eds], Roads to Freedom, Essays in Honour of F. A. von Hayek, 1969), приводит результаты исследований, свидетельствующие о том, что наблюдаемое отклонение менеджеров от поведения, направленного на максимизацию прибыли, является наибольшим в регулируемых инфраструктурных компаниях и ссудо-сберегательных ассоциациях, у которых, так сказать, нет владельцев или где регулятивные баррикады защищают действующих менеджеров от владельцев.


[Закрыть], от предполагаемой максимизируемой величины владельца.

Такой путь не вполне пригоден в случае неопределенности будущих последствий действий, предпринятых управляющим в настоящем, поэтому всегда можно предположить, что он стремился к результату A (наилучшему для его нанимателя), а не B (наилучшему для него самого и менее благоприятному для нанимателя), независимо от того, был ли получен на самом деле результат A или результат B. Например, можно считать, что полководческая деятельность Монтгомери в Северной Африке служила его собственным интересам, так как он ввязался в боевые действия против Роммеля только тогда, когда благодаря его настойчивым «бюрократическим» требованиям он получил достаточно ресурсов, чтобы иметь благоприятные шансы на то, чтобы одерживать впечатляющие победы. В то же время всегда можно заявить (и это трудно «объективно» опровергнуть), что, хотя он заработал славу без риска, нахально «заграбастав» ресурсы для Восьмой армии, на самом деле он наилучшим образом служил долгосрочным интересам Великобритании (например, потому что «заграбастанные» им ресурсы не могли быть более эффективно использованы ни на каком другом театре военных действий). Точно так же менеджер корпорации, который, стремясь к собственному возвышению, увеличивает долю на рынке за счет текущей прибыли, всегда может сделать вид, что он обеспечивает в будущем бóльшую прибыль, чем она была бы в противном случае, – это та самая болтовня, которой занимаются бизнес-школы и компании по управленческому консалтингу и которую можно просто проигнорировать, но нельзя научно опровергнуть.

Тем не менее по крайней мере можно утверждать на основе дедукции, что только гарантия сохранения должности является достаточным условием для того, чтобы государственный бюрократ, менеджер корпорации или другой нанятый представитель властной элиты осуществлял дискреционную власть регулярно, при этом вступая в серьезный конфликт с интересами владельца. Следствием этой гарантии сохранения должности является то, что при делегировании контроля собственник некоторым образом отдал его навсегда и потерял возможность отзыва, т. е. лишился контроля. Стандартным аргументом в этом смысле является то, что когда собственность становится раздробленной и многочисленные владельцы делегируют управленческие полномочия одному держателю (бюрократии, менеджменту), у каждого из собственников остается лишь бесконечно малое влияние на сохранение полномочий этого держателя и мотивация каждого из них недостаточна для того, чтобы взять на себя издержки мобилизации других владельцев на совместные действия. Говоря техническим языком, нанятый бюрократ защищен «экстерналией».

В точности такая экстерналия может защитить государство от его неорганизованных подданных. Чисто денежная ценность свободы для подданных деспотического государства может быть намного больше, чем денежные издержки подкупа преторианской гвардии, покупки оружия, приобретения копировального оборудования и прочего, что может потребоваться для того, чтобы свергнуть такой режим. Однако ни один политический предприниматель не придет и не возьмет на себя издержки, если сочтет нереальным покрыть их за счет освобожденных подданных. Он потеряет свои средства, если их свобода является экстерналией и их нельзя будет заставить заплатить за нее (кроме как поработив их снова).

Однако даже нерегулярный читатель финансовых полос в газетах знает, что для организации восстания против пекущихся только о своих интересах или просто неуспешных менеджеров корпорации такого препятствия нет. У компании, осуществляющей поглощение, слияние, покупку с целью продажи активов или получения контрольного пакета, а также у представителя акционеров, голосующего по доверенности (несмотря на преграды, которые власти из лучших побуждений создают для них посредством регулирования), есть несколько способов «интернализации» части потенциальных выгод, причитающихся владельцам в результате увольнения действующего менеджмента. Эти способы могут быть окольными и недобросовестными, не уступая в недобросовестности оборонительным методам (таким как тактика «выжженной земли»[294]294
  Тактика, применяемая менеджментом против попыток поглощения и заключающаяся в продаже активов и подразделений, представляющих наибольший интерес для рейдера с целью снижения привлекательности компании. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], самооговор на основании антимонопольного законодательства и «ковровая бомбардировка» необоснованными судебными исками), применяемым действующим менеджментом для «защиты корпоративной собственности» от акционеров за счет последних. В итоге «недружественные» поглощения даже при отчаянной обороне часто оказываются достаточно успешными, чтобы пошатнуть уверенность среднего наемного управляющего в надежности его положения[295]295
  Ср.: Peter F. Drucker, “Curbing Unfriendly Takeovers”, The Wall Street Journal, 5 January, 1983. Имеются многочисленные подтверждения тенденции, с некоторой тревогой отмеченной проф. Друкером, к тому, что мотивация американского корпоративного менеджмента все больше определяется страхом перед покупателем корпорации. Поэтому она ведет к поведению, направленному на максимизацию текущей прибыли, к тому, что руководители живут от одного квартального отчета о доходах до другого при отсутствии времени на долгосрочный взгляд.
  Все это сильно не согласуется с утверждениями о том, что «владельцы хотят прибыли, а менеджеры – роста», или «одобрения коллег», или другого произвольно выбранного «менеджерского» максимизируемого критерия. На самом деле, если уж на то пошло, ближе к истине прямо противоположное утверждение. Только владельцы-менеджеры могут позволить себе выбирать идиосинкразические цели. Никакой наемный исполнительный директор не объявил бы, как это якобы сделал Генри Форд, что «покупатель может получить машину любого цвета, при условии что это черный».


[Закрыть].

Если хватка бюрократии ненадежна перед лицом неорганизованного множества разрозненных владельцев, то она будет a fortiori ненадежной перед лицом одного, концентрированного владельца. Никакие экстерналии не защищают бюрократию от государства, которому она должна служить. Дискреционную власть бюрократа или бюрократического института, сколь угодно важного для всего государственного аппарата, не следует путать с дискреционной властью самого государства, от которой она является производной.

Непростительно и попадание в ловушки типа «хороший король, плохие советники» или, наоборот, «злой лорд, добрый управляющий». Управляющий может быть добр, близок к крестьянам, а особенно к родственникам, которые у него могут быть среди них, но его личные интересы редко отстоят от интересов лорда настолько далеко, чтобы он так легко миловал крепостных. Ему тоже хочется, чтобы манор надлежащим образом функционировал как действующее предприятие. Причина того, почему бюрократия в целом служит целям государства, не только в том, что она вынуждена это делать под угрозой потери своего шаткого кресла, но и в том, что между их максимизируемыми критериями имеется настоящая и всеобъемлющая гармония, за исключением редких и легко идентифицируемых исторических ситуаций, в которых государственная власть только что перешла к иноземному захватчику, узурпатору или как минимум культурно чуждому претенденту. Чем больше у государства дискреционной власти, тем, вероятно, больше у бюрократа простора для достижения собственных целей. Его цели не обязательно должны совпадать с теми, которые стремится реализовать государство. Достаточно, чтобы они не конкурировали с ними или были им подчинены. Лояльная бюрократия найдет свое счастье в сильном государстве. Для того чтобы встать на сторону гражданского общества против своего хозяина, бюрократии нужно быть нелояльной, не бояться разоблачения или иметь правдоподобные оправдания в терминах «настоящих», «долгосрочных» интересов государства. Шансы бюрократии навязать свою волю и государству, и гражданскому обществу, играя роль правящего класса, по всем этим причинам становятся еще более незначительными.

Истинное место и роль бюрократии по отношению к государству знаменательно подытожил историк Норберт Элиас, назвав свою схему «механизмом возникновения и действия монополии». Государство является монополистом над войском, землей и денежными доходами (налогами)», а бюрократия – это группа «зависимых, от которых зависит монополист». Конечно, эти «зависимые» важны, конечно, их качества, их человеческие типы взаимосвязаны с типом зависящего от них государства; в примере Элиаса свободная феодальная знать сочеталась с более ранним типом, более позднее государство породило придворную аристократию[296]296
  Norbert Elias, The Civilizing Process, vol. II, State Formation and Civilization, 1982, pp. 104–116. [Русск. пер: Элиас Н. О процессе цивилизации. Том II. Изменения в обществе. Проект теории цивилизации. М., СПб.: Университетская книга, 2001. С. 103–115]


[Закрыть]. Можно было бы добавить менее стройную последовательность из служителей церкви, светских юристов и судебных служащих из простонародья, безземельной служилой аристократии, китайских мандаринов, прусских юнкеров, французских enarques[297]297
  Enarque (франц., разг.) – выпускник Национальной школы администрации во Франции (от франц. École nationale d’administration, E.N.A.). – Прим. перев.


[Закрыть], штатных сотрудников конгресса в США, государственных служащих с символическим окладом (обычно представляющих крупные фирмы) и аппаратчиков социалистической партии. Внутри каждого типа, без сомнения, есть место для разных человеческих качеств, налагающих свой отпечаток на жизнь общества, которым они помогают управлять. Бесспорно, они могут придать социализму человеческое (или бесчеловечное) лицо. Что окажется более важным для каждого конкретного подданного, система или ее лицо, в очень большой степени зависит от его личной судьбы.

Однако любая социальная теория, сформулированная в терминах классов, неизбежно запутывается, если на место правящего класса ставит бюрократию или какую-либо примерно соответствующую ей административную, управленческую, инсайдерскую, экспертную и обладающую авторитетом категорию. Поступать таким образом означает приписывать этой категории перманентную и четко определенную идентичность («новый класс»?), некоторую степень дискреционной власти и свободу действий, которыми, вообще говоря, она вряд ли обладает. Это означает потерять из виду политическое значение структуры собственности на капитал, низводя ее значение к нулю в том, что касается власти над другими. Наконец, как следствие, это означает приписывать человеческим качествам людей из этой категории определяющее влияние на качество общественной жизни, как если бы переменные склонности и характер чиновников могли полностью забить помехами системные константы, которые являются источником власти, делегированной соответствующим должностям. Подобная путаница порождает настоящие перлы непонимания – например, идею о том, что некая тирания была «бюрократическим извращением» или «культом личности» или возникла по их причине. Если рассматривать систему государственного капитализма в терминах традиционного классового подхода, то роль правящего класса можно приписать только самому государству. Это не приводит ни к какому антропоморфизму и не требует, чтобы государство было персонифицировано монархом, диктатором или партийными старцами. Не требуется и его идентификации с конкретным институтом, собранием, центральным комитетом или кабинетом. Говоря более общо, для государства достаточно (перефразируя знаменитое высказывание Маркса) быть вооруженной силой и капиталом, одаренными сознанием и волей[298]298
  Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Том I // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 23. С. 164.


[Закрыть].