Текст книги "Государство"

Глава V. Государственный капитализм

Что делать?

Государственный капитализм – это слияние политической и экономической власти. Он кладет конец аномалии, при которой вооруженная сила сконцентрирована в государстве, а владение капиталом рассеяно по всему гражданскому обществу.

В конце концов людей лишат возможности требовать посредством политики того, что не дает им экономика.

Излагая план действий не находящейся у власти элиты в книге «Что делать?», Ленин хотел, чтобы его партия победила благодаря профессионализму, конспирации, централизации, специализации и корпоративной замкнутости. Его жесткая и леденящая программа не относилась к числу тех, которые претендент на власть мог бы выложить открыто перед публикой, чтобы ее соблазнить. Обнародование ухудшило бы его шансы, если бы они когда-либо зависели от широкой общественной поддержки или предполагали какой-либо иной способ захвата высшей власти, кроме как в результате отказа от нее предыдущего обладателя, т. е. в результате крушения защитных механизмом режима, который Ленин стремился сместить, – как это произошло в хаосе проигранной войны и Февральской революции 1917 г. Ленин хотел застать общество врасплох, завладеть основными инструментами подавления и использовать их, не обращая особого внимания на согласие народа. Как он говорил практически в преддверии взятия власти большевиками в октябре 1917 г., «такие люди, как теперь», а не такие, какими они должны стать в «анархистских мечтах», «не обойдутся без подчинения» «вооруженному авангарду всех эксплуатируемых и трудящихся – пролетариату»[263]263
  Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 49]


[Закрыть], не разбавленному мелкобуржуазным уклоном в сторону «мирного подчинения меньшинства большинству»[264]264
  Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 25.


[Закрыть]. Он считал «замечательным» рассуждение Энгельса о том, что «пролетариат нуждается в государстве… не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников»[265]265
  Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 85. Ленин цитирует «Письмо к Августу Бебелю» Ф. Энгельса (1875 г.).


[Закрыть]. Оказавшись у власти, он брюзжал, что «наша власть – непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо»[266]266
  Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 196.


[Закрыть], призывал забыть выдумки о беспристрастном суде, зловеще заявляя, что как орган власти пролетариата «суд есть орудие воспитания к дисциплине»[267]267
  Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 197, курсив в оригинале.


[Закрыть], и объясняя, что «решительно никакого принципиального противоречия между советским (т. е. социалистическим) демократизмом и применением диктаторской власти отдельных лиц нет»[268]268
  Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 199, курсив в оригинале.


[Закрыть]. (Эта истина должна считаться авторитетной, так как он выведена в таком виде из «материальной основы» общества, поскольку «беспрекословное подчинение единой воле для успеха процессов работы, организованной по типу крупной машинной индустрии, безусловно необходимо»[269]269
  Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 200, курсив в оригинале.


[Закрыть]. На деле за первые полгода правительство Ленина в основном ликвидировало меньшевистскую и исходящую от низовых слоев чепуху о децентрализованной власти заводских советов, равных паях, самоуправлении рабочих, а также прекратило распространение поводов для бесконечных дискуссий и «митингования» на всех уровнях во имя прямой демократии.)

Все это были весьма сильные заявления, отталкивающие и бесстыдные, пригодные для ушей победителей, но не предназначенные для того, чтобы примирять побежденных. Повестка дня государства, находящегося у власти и зависящего от согласия более широкого, чем согласие незначительного «авангарда», представляется мне диаметрально противоположной. Исключая случай захвата государства, положенного на лопатки поражением в крупной войне, циничное меньшинство может с одинаковой вероятностью как сохранить шансы на власть, так и лишить себя этих шансов с помощью собственной хитрости, столь чуждой по духу остальному обществу. Государству, находящемуся у власти в начале пути к дискреционной власти, вместо профессионализма нужен дилетантизм; вместо конспирации и корпоративной замкнутости – открытость и широкое участие[270]270
  Даже собственное детище Ленина прошло долгий путь, прежде чем приняло видимость осознания этого: в советской Конституции 1977 г. оно называет себя «общенародным», ничуть не заботясь об абсурдности, по крайней мере с точки зрения марксистов, идеи государства для всех!


[Закрыть].

Государство, находящееся у власти и зависящее от согласия, не должно со слишком большим знанием дела или профессионализмом говорить о том, как заполучить и использовать власть, или действовать соответствующим образом. Оно ни на мгновение не должно казаться и даже рассматривать себя как (хоть бы и благожелательный) заговор с целью обмануть общество, делая вид, что подчиняется его мандату. На самом деле оно должно искренне ощущать, что оно по-своему подчиняется народному мандату (единственным образом, каким ему можно «действительно», «полностью» подчиниться).

Если результатом политики государства является заманивание подданных в ловушку и лишение их независимых средств к существованию, которые им необходимы, чтобы иметь возможность отказать ему в согласии, то это должно происходить как медленно проявляющийся побочный продукт конструктивных действий государства, каждое из которых по отдельности подданные с легкостью одобряют. Захват и подчинение должны быть сознательно поставленными целями государства не в большей степени, чем монопольная прибыль – целью предпринимателя-инноватора.

Положение государства непрочно в той степени, в какой его власть остается одномерной, исключительно политической властью. Как правило, это происходит в тех исторических условиях, в которых экономическая власть рассеяна по всему гражданскому обществу в соответствии с неизбежно распределенной природой института частной собственности. Такие условия для нас могут выглядеть естественными, но совершенно не являются исторической нормой. С аналитической точки зрения они также являются причудой, аномалией.

Перед лицом государственной монополии на организованную вооруженную силу нелогично и странно обнаружить, что экономическая власть находится, так сказать, в других местах. Не является ли то, что дуализм этих источников власти сохраняется на протяжении некого периода времени, чьим-то упущением, следствием странного отсутствия аппетита с чьей-то стороны? Акцент, который современные историки разных убеждений делают на возможных отношениях причинности между собственностью на капитал и государственной властью, действующих в обоих направлениях, лишь сгущает таинственность вокруг вопроса о том, почему деньги до сих пор не купили оружие, а оружие до сих пор не конфисковало деньги.

Один тип политической теории не без натяжек исключает эту аномалию по определению, попросту отрицая обособленность и автономию политической власти (кроме «относительной автономии», которая является слишком комфортабельным и эластичным понятием, чтобы заслуживать серьезного внимания). Политическая и экономическая власть сосуществуют в метафизической категории «капитала» и совместно служат «объективной» потребности его «расширенного воспроизводства». Однако если мы откажемся от столь простого решения, в нашем распоряжении окажется нечто, представляющееся в высшей степени нестабильной системой.

Перекос системы в сторону анархии или по крайней мере некоторого возвышения гражданского общества над государством будет соответствовать рассредоточению до сих пор централизованной политической власти. Начавшись, такое рассредоточение легко может набрать темп. В условиях полномасштабного процесса рассредоточения политической власти частные армии, не допуская сборщиков налогов на свою территорию, приведут государство к банкротству, способствуя атрофии государственной армии и, вероятно, дальнейшему распространению частных армий[271]271
  И слабые средневековые короли, и сильные местные лорды осуществляли почти суверенную политическую власть только на тех землях, которыми они «владели» (хотя это было лишь квазивладение), а паттерны рассредоточенной политической и рассредоточенной экономической власти совпадали как никогда впоследствии. С другой стороны, централизованная политическая и экономическая власть нередко совпадали. Зачастую в странах «второго» и «третьего мира» так до сих пор и происходит.


[Закрыть]. В настоящее время нет ни малейших признаков того, что тенденции к социальным изменениям примут подобный оборот. Возможность рассредоточения политической власти, чтобы она соответствовала рассредоточенной экономической власти, выглядит чисто символическим «пустым ящиком».

Крен в другую сторону, к государственному капитализму с возвышением государства над гражданским обществом, соответствует централизации прежде рассеянной экономической власти и ее объединению с политической властью в одной точке, где принимаются решения. Общий ответ на риторический вопрос «что делать?» таков: «соединять политическую и экономическую власть в единую государственную власть» и «интегрировать гражданство и добывание средств к существованию», чтобы вся жизнь подданного управлялась одним и тем же отношением господство – подчинение, в котором нет отдельных общественной и частной сфер, нет раздельных лояльностей, нет уравновешивающих друг друга центров власти, нет убежища и некуда идти.

В сознании и государства и общества этот апокалиптический план должен принять прозаический, тихий, приземленный и безвредный вид. Он должен быть транслирован (и это делается довольно легко) в некую формулу, которую правящая идеология сделала вполне безобидной – например, «укрепление демократического контроля над экономикой», с тем чтобы последняя «функционировала в гармонии с приоритетами общества».

Когда я говорю, что государство может наилучшим образом максимизировать свою власть над гражданским обществом не путем безжалостного хитроумия, как предлагал Ленин, а ведя себя поначалу искренне и несколько по-дилетантски, я имею в виду прежде всего преимущество искренней уверенности в безболезненности и благотворном характере экономической и социальной инженерии. Для государства, безусловно, полезно верить в то, что меры, считающиеся необходимыми для установления «демократического контроля» над экономикой, в свое время в качестве основного результата приведут к расширению участия людей в правильном применении производительного аппарата страны (или к иным последствиям аналогичного характера). Для него полезно искренне считать голоса, утверждающие в точности противоположное, обскурантистскими или недобросовестными.

Конечным целям государства способствует замена автоматизма на сознательное управление социальной системой, потому что каждый «волюнтаристский» шаг путем кумулятивных системных изменений, скорее всего, будет вызывать потребность в дополнительном руководстве в самых неожиданных местах. Чем менее эффективным (по крайней мере в смысле «менее самоподдерживающимся», «менее спонтанным» и «менее саморегулирующимся») становится функционирование экономической и социальной системы, тем более прямой контроль государство приобретает над средствами к существованию своих граждан. Один из многочисленных парадоксов рациональных действий заключается в том, что определенная степень неумелой, но исполненной наилучших побуждений деятельности в сфере экономического и социального управления, а также обычная неспособность предвидеть результаты собственной политики являются чрезвычайно адекватными средствами для целей государства. Именно некомпетентность правительства, создавая потребность в исправлении ее последствий, постоянно расширяет пространство для концентрации экономической власти в руках государства и наилучшим образом способствует слиянию экономической и политической власти. Весьма сомнительно, чтобы компетентность правительства была способна запустить этот процесс с демократической начальной точки.

Отметив парадокс, мы можем пойти немного дальше и заявить, что дух, который лучше всего помогает государству избавиться от неблагодарной роли демократической «рабочей лошади», – это дух самонадеянной невинности и непонимающей искренности. На выбор этих эпитетов меня вдохновил пример трактата одного социалистического теоретика по поводу программы объединенных французских левых до их победы на выборах в 1981 г. В этой работе он не моргнув глазом заявляет, что национализация крупной промышленности и банков уменьшит этатизм и бюрократию, обеспечит дополнительные гарантии для плюралистической демократии и создаст по-настоящему свободный рынок[272]272
  Jean Elleinstein, Lettre ouverte aux Français de la République du Programme Commun, 1977, pp. 140–151. Подобно джентльмену, который принял прогуливавшегося в Гайд-парке герцога Веллингтона за некоего мистера Смита («По-моему, это мистер Смит?» – «Если, по-вашему, это так, сэр, то вы поверите во все что угодно»), Элленштейн явно полагал, что национализация приведет именно к таким последствиям, а не к противоположным. Именно такая доверчивая простота больше всего устраивает государство (и, конечно, его лидеров) в процессе нелегкого перехода от демократии к социализму.


[Закрыть].

Говоря схематично, государство обнаружит, что медленно, но верно продвигается к дискреционной власти, поначалу просто следуя стандартным либеральным рецептам. Вначале ему следует «полагаться на цены и рынки» при распределении ресурсов, «а затем» переходить к перераспределению получающегося общественного продукта «по справедливости»[273]273
  Для тех, кто прочитал книгу Дж. Ролза Theory of Justice, 1972, и главу 3 настоящей книги, эти слова прозвучат очень знакомо.


[Закрыть]. Одного лишь несоответствия между распределением ресурсов и распределением доходов, полученного в результате этого, будет достаточно для того, чтобы породить частичные дисбалансы, ложные сигналы и симптомы бессмысленной растраты ресурсов. После получения подтверждений того, что «рынки не работают», отрасли промышленности перестают со временем адаптироваться к изменениям, возникает устойчивая безработица, а цены ведут себя не так, как предполагалось, государство неизбежно получает поддержку в его инициативах по переходу к более амбициозной политике. Ее планируемым результатом будет корректировка искажений, вызванных первоначальной политикой, а одним из незапланированных последствий может стать усиление этих искажений или их возникновение в других местах. Другим практически неизбежным следствием станет то, что некоторые объекты, виды занятости, бизнесы, а то и целые отрасли станут полностью зависимыми от «экономической политики», а многие другие – частично зависимыми.

Однако эта стадия – которую часто одобрительно называют «смешанной экономикой», предполагая наличие цивилизованного компромисса между взаимодополняющими интересами частной инициативы и общественного контроля, – лишь прорывает, но не сравнивает с землей лабиринт заграждений, укреплений и бункеров, в которых частное предпринимательство в качестве своего последнего прибежища, неся соответствующие издержки, сохраняет источники к существованию как для собственников, так и для несобственников, которые оказались в противостоянии с государством. Только отмена частной собственности на капитал гарантирует исчезновение этих убежищ. «Смешанной экономике» нужно будет идти на самые крайние меры в смысле государственного контроля, чтобы частное предпринимательство перестало быть потенциальной базой политической обструкции или неповиновения. Планирование, промышленная политика и распределительная справедливость – многообещающие, но несовершенные заменители государственной собственности; существенным, практически незаменимым атрибутом последней является не власть, которую она дает государству, а власть, которую она отнимает у гражданского общества, как набивку, которую можно вынуть из тряпичной куклы.

Переход к социализму в смысле почти бессознательной, лунатической стратегии «максимакса» со стороны государства как для расширения потенциальной дискреционной власти, так и для реализации максимально возможной части созданного таким образом потенциала, вероятно, будет мирным, скучным и ненавязчивым. Этот подход характеризуется низким риском и высоким вознаграждением. Не будучи шумной «битвой демократии… за централизацию всех инструментов производства в руках государства»; не требуя героического революционного разрыва с преемственностью; не призывая к яростному подавлению имущего меньшинства, переход к социализму, по всей видимости, будет тем более надежным, чем в большей степени он будет опираться на медленную атрофию изначально независимых саморегулирующихся подсистем общества. Снижение жизнеспособности все новых фрагментов «смешанной экономики» при ограничении их свободного функционирования в конце концов приведет к пассивному согласию на постепенное, шаг за шагом, расширение общественной собственности, а то и к появлению громких требований такого расширения.

В одном из разделов своей книги «Капитализм, социализм и демократия», посвященном социологии интеллектуалов, Шумпетер утверждает, что интеллектуалы (которых он несколько сурово определяет как людей, которые «рассуждают письменно или устно о предметах, лежащих за пределами их профессиональной компетенции», и не несут «прямой ответственности за практические дела») не могут обойтись без «критики основ капиталистического общества». Они содействуют развитию идеологии, которая разъедает капиталистический порядок, печально известный своей неспособностью контролировать своих интеллектуалов. «Только небуржуазное по своей природе… правительство, если говорить о нашем времени, то только социалистическое или фашистское правительство, располагает достаточной силой, чтобы заставить их покориться». При частной собственности на капитал и автономии отдельных интересов (идеологическим подрывом которых они заняты) интеллектуалы могут некоторое время продержаться против враждебного государства, будучи защищенными «бастионами буржуазного бизнеса, в которых гонимые всегда смогут найти приют»[274]274
  Schumpeter, Capitalism, Socialism, and Democracy, 5th edn, 1977, pp. 146–151 [русск. пер.: Шумпетер Й. Социализм, капитализм и демократия // Шумпетер Й. Теория экономического развития. Капитализм, социализм и демократия. М.: Эксмо, 2007. С. 529–534].


[Закрыть]. Государственный капитализм предлагает послушным интеллектуалам, воздерживающимся от критики, большее (а в терминах таких нематериальных благ, как социальный статус, возможность быть услышанным в высших слоях и наличие покоренной аудитории в низших слоях общества, несопоставимо большее) вознаграждение, чем частный капитализм. Это вознаграждение может компенсировать, а может и не компенсировать латентный риск оказаться без убежища в мире, в котором нет «частных бастионов», если в конце концов они вдруг станут критиковать систему. Почему из всех групп, слоев, каст и т. п. именно интеллектуалы должны иметь привилегированные отношения с социалистическим государством, почему их поощряют и вознаграждают – это вопрос, который может поставить в тупик[275]275
  Если бы книга венгерских социологов Д. Конрада (G. Konrád) и И. Селеньи (I. Szelényi) The Road of the Intellectuals to Class Power, 1979, была меньше обременена влиянием Дьердя Лукача, чьему герметическому и туманному стилю авторы стремятся следовать, то она внесла бы очень ценный вклад в окончательный ответ на этот вопрос. Но их оригинальные идеи лишь приблизительно можно различить в кружении невнятицы a la Лукач.


[Закрыть]; то, что это государство «располагает достаточной силой, чтобы заставить их покориться», мне кажется достаточным основанием для того, чтобы, если уж на то пошло, не поощрять и не вознаграждать их. То, что социалистическое государство привлекательно для интеллектуалов, достаточно понятно, учитывая роль разума в формулировании и легитимизации активистской политики. (Я говорил о естественном левом уклоне умников в главе 2, с. 137) Менее очевидно, почему эта любовь не остается безответной, почему социалистическое государство принимает интеллектуалов, оценивая их точно так же, как они оценивают сами себя, – странная позиция для монопсониста, единственного покупателя их услуг.

Даже если бы и была некая труднопонимаемая, но все же рациональная причина потакать им, никому другому потакать не требуется. Приведенное выше и, к сожалению, не приведшее к определенным выводам отступление на тему интеллектуалов должно было дать этому тезису более яркое подкрепление. Троцкий, делая в книге «Преданная революция» вывод о том, что как только государству начинает принадлежать весь капитал, оппозиция медленно вымирает от голода, видимо, переоценивает ситуацию. Тем не менее он прав в том, что чувствует мощную ограничивающую силу, которая обрушивается на людей, зарабатывающих свой хлеб, когда политические и экономические воздействия вместо того, чтобы в общем нейтрализовать друг друга, сливаются воедино и окружают человека. Понятие зарплаты на уровне прожиточного минимума, необходимого для воспроизводства труда, может иметь конкретный смысл или не иметь его. (Я мог бы с определенностью доказать, что по крайней мере в марксовской теории ценности это тавтология. Любая выплачиваемая заработная плата, неважно, высокая или низкая, в точности равна прожиточному минимуму.) Но если бы это понятие имело объективный смысл, то только государственный капитализм имел бы гарантированную способность свести реальную заработную плату каждого до уровня прожиточного минимума.

Обращение неудовлетворенного наемного работника к политическому процессу и апеллирование к государству в стремлении к распределительной справедливости, конечно же, абсурдны в мире, где государство является и судьей, и ответчиком, т. е. где оно добилось слияния экономической и политической власти. Для государства смысл этого слияния не в том, чтобы обречь оппозицию на медленное вымирание, хотя и это достаточно ценный результат, а в том, чтобы заполучить не-оппозицию в обмен лишь на «прожиточный минимум», или, если этот термин слишком неопределенен, в обмен на меньшее, чем пришлось бы заплатить за согласие в условиях политической конкуренции.

В своей книге, которая по какой-то причине считается значимым вкладом в современную теорию государства, американский социалист Джеймс О’Коннор утверждает, что промышленность, находящаяся в государственной собственности, привела бы к «фискальному освобождению» государства, если бы ее прибыль не расходовалась на общественные инвестиции или не рассеивалась в интересах находящихся в частной собственности «монополий», которые могли бы сохраниться[276]276
  James O’Connor, The Fiscal Crisis of the State, 1973, ch. 7.


[Закрыть]. Отсюда следует, что если осталось лишь несколько «частных монополий» (или не осталось вообще), среди которых рассеивается прибыль, и если на государство не оказывается конкурентное давление, приводящее к тому, что государство осуществляет больше «общественных инвестиций», чем считает нужным, то оно достигает своей рациональной цели, для которой «фискальное освобождение» – это несколько узкий, но выразительный термин. Оно не только максимизирует свою дискреционную власть, извлекая максимум возможного из имеющейся социальной и экономической среды (например, определяемой демократической политикой и «смешанной экономикой»), но и улучшает саму эту среду, очищая гражданское общество от рассеянной в нем экономической власти. В такой среде государству потенциально доступно гораздо больше дискреционной власти для ее максимизации, так что, создавая такую среду и извлекая из нее все возможное, оно, так сказать, максимизирует максимум.

Но является ли успех полным? Для того чтобы государственный капитализм был работоспособной системой, не хватает одного ключевого звена. Если государство – единственный работодатель, то оно может высвободить ресурсы для использования по своему усмотрению, просто отдав людям приказ и не переплачивая за подчинение. И что мешает конкуренту испортить все и попытаться заполучить политическую власть, пообещав более высокую заработную плату, – точно так же, как при частном капитализме он пытался бы добиться власти, обещая больше справедливости в распределении? Что мешает политике отменить экономику? Если точнее, можем ли мы принимать за данность то, что когда экономическая власть полностью сконцентрирована в руках государства, то демократические политические формы ipso facto теряют свое содержание, и даже если их благочестиво соблюдать, то они все равно станут выхолощенными ритуалами?

При всем своем прагматизме Дж. С. Милль был весьма категоричен на этот счет: «Если бы работники всех этих разнообразных предприятий назначались и оплачивались правительством и если бы они возлагали на него все надежды на улучшение жизни, то никакая свобода печати и никакое формирование законодательной власти народом не смогли бы сделать нашу или любую другую страну свободной, кроме как номинально»[277]277
  J. S. Mill, On Liberty (ed. by A.D. Lindsay), 1910, p. 165. Поучительно поразмышлять о том, что не кто иной, как левеллеры, в демократическом пылу предлагали не давать избирательного права слугам, которым нельзя доверять голос, поскольку они «зависимы от воли других людей». Ср.: C. B. Macpherson, The Political Theory of Possessive Individualism, 1962, pp. 107–136.


[Закрыть]. Он описывает, в сущности, социалистическую позицию (хотя представляя ее вывернутой наизнанку). Для полноценных социалистов идея о том, что владелец капитала добровольно уступает свое господство, подчиняясь капризам избирательного процесса, в лучшем случае комична. Для них замена буржуазной демократии социалистической влечет за собой появление тех или иных гарантий того, что избирательная урна не будет приносить результатов, ведущих в обратную сторону. Результаты выборов должны соответствовать реалиям новых «производственных отношений», и вопрос о том, что государство может отдать власть какому-то конкуренту-демагогу, не должен даже возникать.

Однако не все государства сначала приобретают социалистическое сознание, а затем начинают национализировать капитал. Такой порядок действий явно представляет собой сценарий, характерный для «третьего мира». В других странах он не обязательно наиболее подходящий. Государство в условиях развитого общества может одновременно стремиться и быть вынужденным вступить на путь собственной эмансипации, «максимизации», придерживаясь при этом правил «буржуазной» демократии. Хотя конкурентный аспект этих правил может сделать это неблагодарным занятием, государство будет подчиняться им, потому что, по крайней мере в течение какого-то времени, у него нет власти поступать иначе и потому что поначалу у него нет убедительных оснований их нарушать. Оно может пройти (или нам следует говорить «пройти во сне»?) некоторый путь к «максимаксу» и, быть может, пройти точку невозврата, без первоначальной трансформации «буржуазной» демократии в «народную». Электоральная политика на самом деле становится естественным катализатором государственной собственности после того, как «смешанная экономика» потеряет достаточную часть своей способности (и желания) адаптироваться к изменениям, чтобы национализация стала очевидным спасением для оказавшихся под угрозой отраслей и рабочих мест. Государство может к своей выгоде позволить провести себя немного по социал-демократической дороге, на которой продолжающееся действие конкурентной политики согласия подстегивает все бóльшую концентрацию экономической власти в его руках.

Однако народный суверенитет и конкуренция в политике при наличии свободы входа вступают в глубокое противоречие с raison d’être государственного капитализма и на деле разрушают его как работающую систему. Условия демократии поощряют людей к тому, чтобы с помощью политического процесса попытаться получить то, в чем им отказывает экономический процесс. Весь основной замысел главы 4 сводился к тому, чтобы выделить и представить труднопреодолимые последствия этого противоречия для государства и гражданского общества. Хотя они труднопреодолимы и пагубны по своему кумулятивному эффекту, эти последствия не смертельны для системы, в которой политическая и экономическая власть и полномочия в достаточной степени отделены друг от друга. С другой стороны, когда последние объединены, противоречие становится слишком сильным. Многопартийная конкуренция за исполнение роли единственного владельца всей экономики и работодателя для всего электората соединили бы взаимно деструктивные черты в рамках одной системы. Это было бы эквивалентно тому, чтобы попросить работников путем голосования зафиксировать свою заработную плату и рабочую нагрузку. Требуется напрячь воображение, чтобы представить себе результат[278]278
  Свободный вход, тайное голосование и правило большинства в сочетании с господствующей государственной собственностью на капитал означают, что государственной властью, а значит, и ролью всеобщего работодателя наделяется партия, предлагающая более высокую заработную плату и менее продолжительную рабочую неделю, чем ее соперник. Производительность, дисциплина на рабочем месте, потребление, инвестиции – все это определяется в ходе избирательной кампании. Политическая конкуренция обеспечивает их максимально возможную несовместимость, результатом чего становится полная неразбериха.
  «Югославский путь к социализму» можно интерпретировать как попытку обойти противоречие между государственным капитализмом и буржуазной демократией не очевидным методом подавления всей политической конкуренции, а исключением ее на уровне государства и переносом некой ее части на уровень отдельных государственных предприятий. Работники не могут выбирать правительство, но они выбирают рабочий совет и имеют некоторое косвенное влияние на руководителя предприятия, уровень заработной платы, дополнительные выплаты в результате распределения прибыли, а тем самым еще более косвенным образом на выпуск и цены.
  В той степени, в какой это верно, предприятие стремится максимизировать добавленную ценность в расчете на одного работника, т. е. в общем случае оно будет стремиться использовать больше машин и сырья и меньше людей, чем доступно в совокупности. Тем самым порождаются тенденции к хронической инфляции в сочетании с безработицей, борьба с которыми ведется сложными административными средствами. В политическом плане система плодит инсайдерские клики, узкие правящие группировки и сговоры. Экономически от превращения в полный хаос ее спасает необходимость для отдельных предприятий, по крайней мере в принципе, конкурировать друг с другом и с импортом на спонтанно функционирующем рынке; существует «производство товаров для обмена».
  Утверждается, что капитал находится в общественной, а не в государственной собственности. Что это значит, выяснить невозможно. Это не означает синдикализма, кооперативной собственности или муниципального социализма. Мне кажется, что это должно означать «хорошая государственная собственность» в противовес «плохой государственной собственности» (во многом аналогично тому, как «общественное» планирование означает хорошее планирование, а «бюрократическое» – плохое). Бóльшую часть прерогатив собственника на деле осуществляют государственные конторы, называющие себя «банками», а не «министерствами» или «планирующими органами», как в странах ортодоксального социализма.
  Если такая гибридная система характеризуется меньшей степенью удушающего тоталитаризма по сравнению с миром чистокровного государственного капитализма к северо-востоку от нее, то это, вероятно, в не меньшей степени связано с историей, национальным характером и случайными обстоятельствами, чем с «системными» различиями.


[Закрыть]. Социал-демократическое или демократическо-социалистическое государство не может долго жить с правилами, которые неумолимо порождают социальную систему, пожирающую саму себя.

Став собственником и работодателем, оно получает достаточную власть для того, чтобы начать деформировать демократические правила во избежание демагогических и неприемлемых исходов, приспосабливая прежний политический процесс к функциональным требованиям новой социальной системы с ее новыми «производственными отношениями». Государству доступны два основных типа возможных решений. Первый – сохранить буржуазную демократию с многопартийной конкуренцией, но постепенно ограничивать рамки народного суверенитета, так что партия-победитель получает не всю государственную власть, а только те ее сферы, в которых принимаемые ею решения не смогут вступить в противоречие с запланированным функционированием экономики. (Можно ли найти такие сферы вообще, зависит, конечно, от того, насколько настойчиво искать.) Наем и увольнение людей, руководство армией и полицией, вопросы доходов и расходов должны быть закреплены за постоянным исполнительным органом, который не выбирается и не может быть отозван, поскольку в противном случае демагогическое завышение обещаний (как легко могут увидеть ответственные граждане) быстро приведет к развалу. Неизбираемый постоянный исполнительный орган со временем увидит, что для обеспечения согласованности источников и направлений использования всех ресурсов он обязан принять на себя руководящую роль во всех сферах общественной жизни, включая образование и культуру, хотя он может согласиться (с некоторым риском для общественного спокойствия) на некую консультативную роль некого избранного многопартийного собрания во второстепенных делах.

Другой тип решения – ограничить и реформировать саму политическую конкуренцию, в особенности путем регулирования входа, в результате чего, хотя избранное собрание технически продолжает распоряжаться государственной властью в целом, тем не менее становится сложно и практически невозможно избрать людей, которые распорядились бы ею не должным образом. Например, действующий исполнительный орган мог бы отбирать потенциальных кандидатов из нескольких партий по этому критерию. Поскольку государственными служащими являются все (как и их родители, дети, супруги, родственники и друзья), этот орган может отвергнуть кандидатуры тех, кто может не признать его обязательной руководящей роли. Подобный отбор допускает свободные демократические выборы ответственных представителей, не склонных к демагогии. Ответственное, недемагогическое правительство данного государства может опереться на поддержку этих людей (выступающих в рамках неформального консенсуса, формальной коалиции или «народного фронта», очищенных от мелкой партийной грызни), которые заботятся как о благосостоянии своих семей, так и о благосостоянии страны, – и тем самым оно может обеспечить сохранение и преемственность власти, которые требуются ему для уверенной и неспешной реализации его целей.

Вполне могут существовать и другие, более хитрые и ненавязчивые способы для того, чтобы правила демократической конкуренции были деформированы, потеряли свое содержание и превратились в пустые ритуалы. Ни в коей мере не являясь «исторической необходимостью» или чем-то таким, что происходит само по себе, «нетронутое рукой человека», этот результат все же остается логическим следствием доминирования государственной собственности и необходимым условием для функционирования социальной системы, частью которой является эта собственность.

Возможность отзыва, таким образом, на практике отменяется. Так или иначе люди лишены возможности уволить собственного работодателя, используя политический процесс. Если этого не предусмотреть, то отношения работодатель – работник принимают вид фарса: потенциальным работодателям придется просить работников нанять их, работа превратится в круглосуточные консультации, а заработную плату каждый будет назначать себе самостоятельно (каждому по тому, чего он, по его словам, заслуживает).

С отменой возможности отзыва революция перемещается вверх по шкале политических альтернатив. Из последнего средства она преобразуется в первое и на самом деле единственное прибежище для разочарованного политического гедониста, нонконформиста, человека, который ненавидит, когда ему лгут, а также человека, который ненавидит свою работу. По-настоящему глубокие, всепроникающие изменения, порожденные Gleichschaltung экономической и политической власти, заключаются в том, что как только рассредоточенные, автономные структуры власти оказались стерты с лица земли, вся существующая напряженность превращается в напряженность между государством и его подданным.