Текст книги "Однокурсники"

За ужином именно Берни пытался разгадать загадку, почему гарвардские гуру расселения студентов надумали поселить их троих вместе.

– Палка, – предположил. – Единственный связывающий нас символ.

– Это результат твоих долгих размышлений или просто непристойная шутка? – поинтересовался Кингмэн Ву.

– Черт, вы что, не понимаете? – горячился Акерман. – Дэнни у нас собирается стать знаменитым дирижером. А чем они размахивают перед оркестром? Правильно, дирижерскими палочками. У меня вообще самая большая палка, поскольку я занимаюсь фехтованием. Теперь понятнее?

– А что насчет меня? – поинтересовался Ву.

– Чем обычно чертят архитекторы? Карандашами там, ручками. Вот эти-то три палки и есть разгадка нашего соседства.

Китайца это не убедило.

– У меня, значит, по-твоему, самая маленькая, – нахмурился он.

– Ну, зато ты знаешь, куда ее засунуть, – с самодовольным смешком отозвался Акерман.

Это положило начало вечной неприязни между будущими выпускниками 58-го года.

Несмотря на показную браваду, Джейсон Гилберт ужасно волновался перед первым самостоятельным походом на совместную трапезу первокурсников. С горя он даже отыскал Д. Д. и предложил ему пойти вместе. Увы, его сосед вернулся с ужина еще до того, как Джейсон успел одеться.

– Я был третьим в очереди, – похвастался он. – И съел целых одиннадцать порций мороженого. Моя мамочка будет довольна.

Делать нечего, Джейсон отправился в столовую один. К счастью, рядом с библиотекой Уайденера он встретил парня, с которым играл (и, кстати, победил) в четвертьфинале Большого городского турнира среди частных школ. Тот с гордостью представил соседям своего бывшего соперника как «сукиного сына, который прикончит меня ради победы. Если, конечно, тот чертов калифорниец не уложит на лопатки нас обоих».

Джейсон был рад присоединиться к их компании и разговору, в основном – о теннисе. И отвратной еде. И разумеется, о собачьих мисках.

Дневник Эндрю Элиота

21 сентября 1954 года

Первый вечер в Гарварде мы с моими соседями по комнате отметили тем, что не стали ужинать в университетской столовой. Вместо этого поехали в Бостон, быстро поели в «Устричном доме» на Юнион-стрит и двинули на площадь Сколлэй, этот оазис аморальности в городской пустыне пуританства.

Там посетили весьма поучительное представление, которое давали в старом добром «Говарде»[28]28
  Howard Athenaeum – один из самых знаменитых театров в истории Бостона, основанный в 1845 г. Изначально был известен балетными, оперными и драматическими постановками, но к концу XIX века почти весь репертуар составляли бурлеск-шоу.


[Закрыть]. В этом многоуважаемом бурлеск-театре выступали лучшие стриптизерши всех времен и народов, среди которых тем вечером особенно блистала Ирма Тело.

После спектакля (если можно его так назвать) мы все подначивали друг друга пробраться за кулисы и пригласить примадонну присоединиться к нашей изысканной компании за бокалом шампанского. Сначала мы думали сочинить изящную записочку в духе: «Дорогая мисс Тело…», но затем решили, что лучше отправить эмиссара и побеседовать с глазу на глаз.

Каждый из нас, естественно, делал вид, что ему это – раз плюнуть и он хоть сейчас готов отправиться на разведку. При этом подойти к служебному входу никто так и не решался. Тогда я предложил гениальное, на мой взгляд, решение:

– Слушайте, а почему бы нам не пойти туда всем вместе?

Мы смотрели друг на друга, ожидая, решится ли кто-нибудь выразить согласие, но все молчали.

Внезапно нами овладел необъяснимый приступ добросовестности, и мы единогласно постановили, что разумнее будет выспаться перед суровыми буднями гарвардской учебной жизни. Дух, рассудили мы, должен восторжествовать над зовом плоти.

Увы тебе, бедняжка Ирма! Ты так и не узнаешь, чего лишилась!

Двенадцать дрожащих, раздетых догола первокурсников стояли, выстроившись в линию. Телосложения они были самого разного, от толстяков до худышек (среди последних был Дэнни Росси). Внешность их тоже отличалась: кто-то смахивал на Микки Мауса, а кто-то – на Адониса (Джейсон Гилберт, например). В спортзале перед ними стояла деревянная скамья со ступеньками, почти в метр высотой, а за ней – властного вида человек, зловеще представившийся как «Полковник Джексон».

– Значит, так! – рявкнул он. – Вам, первокурсникам, предстоит пройти известный тест «Гарвардская лестница». Суть его можно понять и не обучаясь в университетах – надо подняться на скамью и спуститься с нее. Пока все понятно? Тест этот был разработан в годы войны для проверки готовности наших солдат. И видимо, он сработал – ведь Гитлера-то мы одолели, правильно?

И замолчал в надежде, что его подопечные заполнят паузу бурным выражением патриотизма. Так ничего и не дождавшись, он начал рассказывать о правилах тестирования.

– Ладно, когда я дам свисток, вы начинаете подниматься и спускаться со скамьи. Я поставлю пластинку и еще буду отстукивать ритм вот этой палкой. Испытание продлится ровно пять минут. Учтите, я буду следить за каждым, так что не сачкуйте и не пропускайте ступеньки, иначе будете заниматься физподготовкой весь этот чертов год.

От назойливого бубнежа этого амбала Дэнни уже всего трясло. «Вот дерьмо, – подумал он, – я тут самый мелкий. Для всех подобное будет все равно что подняться на бордюр. Для меня же эта мерзкая скамья – настоящий Эверест. Так нечестно!»

– Приготовились! – резко сказал Полковник Джексон. – Когда я скажу «вперед!», вы начинаете взбираться наверх. И чтоб быстро! Вперед!

И они начали взбираться.

Загремела пронзительная музыка, и монструозный Полковник начал отстукивать безжалостный, одуряющий ритм своей палкой. «Вверх-два-три-четыре, вверх-два-три-четыре, вверх-два-три-четыре…»

Пробежав туда-сюда несколько раз, Дэниэл начал уставать. Если бы Полковник хоть немного замедлил свой стук! Но тот продолжал мерно колотить палкой с упорством адского метронома. «Ничего, скоро все закончится», – успокаивал себя Дэнни.

– Полминуты! – выкрикнул Джексон.

«Слава богу, – подумал Дэнни, – еще чуть-чуть, и я смогу остановиться».

Но спустя мучительные тридцать секунд полковник прогрохотал:

– Минута! Осталось еще четыре!

«Еще четыре? – ужаснулся Дэнни, – Нет, не может быть. Я же сейчас задохнусь». Затем он напомнил себе, что если сдастся, то помимо других предметов ему придется ходить к этому садисту на занятия по физкультуре. Собравшись с духом и призвав на помощь всю свою храбрость, которая когда-то подстегнула его на беговой дорожке, он решил держаться дальше, превозмогая боль.

– Эй, ты! Ледащая морковка! – рявкнул пыточных дел мастер. – Вижу, ты пропускаешь ступеньки. Не тормози, иначе будешь бегать на минуту дольше остальных.

Пот лился ручьем со всех двенадцати первокурсников. Его капли попадали даже на тех, кто бежал рядом.

– Две минуты! Осталось три!

Дэнни охватило отчаяние. Он чувствовал, что изнемогает. Он уже едва передвигал ноги и был уверен, что вот-вот упадет, сломает руку, а тогда – конец его выступлениям. И все из-за этого дурацкого, бесполезного зверства.

– Держись, парень, – негромко произнес кто-то рядом. – Постарайся выровнять дыхание. Если пропустишь ступеньку, я тебя прикрою.

Дэнни устало поднял глаза. Оказывается, его подбадривал тот самый светловолосый здоровяк, настоящий спортсмен, находящийся, видимо, в прекрасной форме, раз ему хватало дыхания раздавать советы, не прекращая взбираться по ступенькам. Дэнни же сумел лишь кивнуть в знак благодарности. Собравшись с силами, он продолжил бег.

– Четыре минуты! – крикнул этот Торквемада в тренировочных штанах. – Осталась всего одна. Для гарвардцев, ребята, вы неплохо справляетесь.

Ноги Дэнни Росси вдруг окаменели. Он не мог больше сделать ни шагу.

– Не сдавайся, – шептал тот же самый парень. – Вперед, приятель, всего-то шестьдесят секунд.

Дэнни почувствовал, как чья-то рука подхватывает его под локоть и тянет вверх. Его ноги сдвинулись с места, и он неуклюже продолжил изнурительное восхождение в никуда.

И наконец-то свобода. Весь этот кошмар закончился.

– А-а-тлично! Все, садимся на скамью, кладем руку на шею соседа справа и меряем пульс.

Довольные первокурсники, прошедшие потогонный обряд посвящения, сели, пытаясь перевести дыхание.

Полковник Джексон, записав все данные о физической форме студентов, отпустил двенадцать мучеников в душ, после чего они должны были, по-прежнему в костюмах Адама, спуститься вниз, в бассейн. Потому что, как отметил этот деспот: «Кто не в силах проплыть пятьдесят метров, тот и университет окончить не сумеет».

Когда они стояли бок о бок под струями воды, смывая пот после безжалостной проверки, Дэнни обратился к своему великодушному однокурснику, благодаря которому у него останется бесценное время для занятий музыкой.

– Слушай, даже не знаю, как тебя отблагодарить. Ты меня просто спас.

– Да ладно. Глупо начинать год такой проверкой. Сочувствую тем, кому придется выслушивать приказы этой гориллы весь семестр. Как тебя, кстати, зовут?

– Дэнни Росси, – представился невысокий парень, протягивая намыленную руку.

– Джейсон Гилберт, – ответил ему второй, спортивного телосложения, с ухмылкой добавив: – Плавать-то ты умеешь, Дэн?

– Ну, спасибо на добром слове, – улыбнулся Дэн. – Я же из Калифорнии.

– Родом из Калифорнии и не занимаешься спортом?

– Мой спорт – фортепиано. Классику слушаешь?

– Ничего серьезнее Джонни Мэтиса[29]29
  Американский эстрадный певец 1935 г. р.


[Закрыть]. Но с удовольствием послушаю, как играешь ты. Может, как-нибудь после ужина во Фрешмен-юнионе?

– Конечно, – кивнул Дэнни. – А если не получится, то обещаю тебе два билета на мой первый настоящий концерт.

– Подумать только! Ты что, взаправду настолько хорош?

– Да, – уверенно ответил Дэнни Росси.

Потом они оба спустились к бассейну и проплыли обязательные пятьдесят метров по соседниим дорожкам: Джейсон – с поразительной скоростью, Дэнни – с расчетливой осторожностью. Это было последнее связанное с физической формой условие для будущих выпускников Гарварда.

Дневник Эндрю Элиота

12 сентября 1654 года

Вчера мы проходили идиотскую «Гарвардскую лестницу». Спасибо футболу, я поддерживаю неплохую физическую форму, так что даже и не вспотел. (Ну, вспотеть-то вспотел, но справился одной левой.) Единственная проблема была в том, что Полковник Джексон заставил нас нащупать сонную артерию соседа, а у сидящего рядом со мной парня кожа была настолько липкая, что я не сумел даже нащупать у него пульс. Поэтому когда этот фашист подошел ко мне, чтобы записать данные, пришлось брякнуть какое-то число наобум.

Вернувшись в общежитие, мы втроем обсудили это унизительное событие. В итоге сошлись на том, что самым оскорбительным и необязательным в этом деле было сделать чертово фото во весь рост прямо перед ступенями Гарварда. Только представьте, теперь в Гарварде на каждого студента имеется личное дело – или, точнее, на каждого первокурсника, стоявшего перед камерой голышом. Все это проходило под предлогом проверки нашей осанки. Но в действительности, наверное, для того, чтобы, когда кто-нибудь из нас станет-таки президентом Соединенных Штатов, на кафедре физкультуры могли бы достать фотографию и полюбоваться на главу великой нации без прикрас.

Уигглсворт всерьез обеспокоился, что какой-нибудь вор может проникнуть в архив спортивного корпуса, стащить наши фотографии и выручить за них целое состояние.

– Кому? – спросил я. – Кто станет платить за фото тысячи голых первокурсников Гарварда?

Он задумался. Действительно, кому может понадобиться сия портретная галерея? Разве что каким-нибудь горячим студенткам из Уэллсли[30]30
  Престижный частный колледж гуманитарного направления для девушек, основанный в 1870 году.


[Закрыть]. Интересно, а рэдклиффских девчонок тоже заставили сделать такие фото?

Ньюэлл думал, что да. Тогда я предложил пробраться в спортзал Рэдклиффа и спереть их фотки. Вот это я понимаю! Тогда бы мы точно знали, на каких девушек стоит обратить внимание.

Сначала моя затея была принята на ура, но потом их энтузиазм куда-то испарился, а Ньюэлл заявил, что «настоящий мужчина» должен выяснить это опытным путем.

Тоже мне храбрецы. Было бы здорово совершить полуночный налет.

Наверное.

Учетные карты надо было сдать в пять вечера в четверг. Это давало будущим выпускникам 58-го года возможность немного поразмыслить и подобрать подходящую программу: предметы по специализации, углубленные курсы и что-то культурно-образовательное. И что-нибудь необременительное, хотя бы один по-настоящему простой предмет, без которого не обойтись ни выпускникам частных школ, ни студентам медицинской школы.

Для Теда Ламброса, давно определившегося в своей специализации – классических языках, – выбрать предметы было проще простого: латынь, курс по Горацию и Катуллу, и естествознание с Л. К. Нэшем, пиротехником, который подрывался с регулярностью несколько раз в год.

В качестве легкого и при этом обязательного предмета он выбрал вводный курс в классический греческий – языка, на котором он говорил с самого детства. Через два семестра он сможет читать Гомера в оригинале, а на четвертом – изучать знаменитые поэмы в переводе. Курс греческой литературы вел легендарный профессор Джон Финли. «Гум‑2[31]31
  Студенты называют этот предмет «Hum», сокращенно от «humanities» («гуманитарные науки») – так в университетах обозначаются курсы литературы, поэзии, древних языков и грамматики.


[Закрыть]», как ласково именовали этот курс студенты, предоставлял тебе стимулы, знания и, по мнению гарвардцев, был весьма несложен.

Дэнни Росси определился с предметами еще во время своего путешествия через всю страну. Анализ музыкальной формы – обязательный курс для любого студента факультета музыки. Зато все остальные будут сплошным удовольствием. История оркестровой музыки от Гайдна до Хиндемита. Затем – начальный курс немецкого, чтобы научиться дирижировать оперы Вагнера. (Попозже надо будет записаться еще на итальянский и французский.) И конечно же, всеми любимый, вдохновляющий и, главное, халявный «Гум‑2».

Он хотел записаться на курс Уолтера Пистона по композиции и предполагал, что знаменитый Уолтер примет его несмотря на то, что Дэнни был первокурсником, а в группе в основном занимались старшекурсники. Но Пистон отказал ему – «ради его же блага».

– Послушай, – объяснял ему композитор, – твое произведение просто прелестно. Мне даже необязательно было его слушать, – достаточно было почитать письма Густава Ландау. Но если я возьму тебя сейчас, ты окажешься в парадоксальной ситуации. Как бы это сказать… ты будешь бежать галопом, а не идти ровным шагом. Если тебя это успокоит, то мы даже Леонарда Бернстайна заставили начинать с самых основ.

– Хорошо, – покорно согласился Дэнни и ушел, а про себя подумал: «Наверное, он намекал, что мой отрывок звучит еще не вполне зрело».

У тех, кто заканчивает престижные частные школы, есть одно громадное преимущество: куча знакомых среди бывших выпускников. Они в курсе того, что происходит в Кембридже, и с их помощью новички узнают, на какие предметы стоит записаться, а каких лучше избегать.

Именно подобные поклонники харисского твида и сообщили ребятам пароль, являющийся ключом к успеху в Гарварде: «чушь собачья». Чем легче на занятии устроить пустопорожний спор (не прибегая к помощи таких банальностей, как факты), тем больше вероятность того, что курс окажется проще простого.

Прибыв в университет, они уже были подкованы в вопросах написания эссе и могли расцвечивать свои сочинения такими полезными фразами, как «с теоретической точки зрения» и «в результате первоначального исследования мы смогли выявить особые тенденции, которые требуют еще более внимательного рассмотрения» и так далее. Вот этот-то попутный ветер поможет преодолеть волны проверочных работ без необходимости прибегать к каким-либо фактам.

С математикой подобные фокусы не пройдут, так что ради всего святого, дружище, держись подальше от точных наук. И хотя естествознание – обязательный среди углубленных предметов, записывайся на него только на втором курсе. К тому времени твое умение болтать ни о чем будет настолько отточено, что ты, возможно, даже сумеешь подтвердить: с определенной точки зрения два плюс два в некоторых случаях действительно равняется пяти.

Программа, выбранная Эндрю Элиотом, была просто мечтой выпускника частной школы. Для начала – курс общественных отношений, само название которого уже вызывает желание молоть какую-нибудь чепуху. Затем английская литература периода Чосера и его кузена Тома. Курс был достаточно сложным, но он читал большую часть изучаемых произведений (по крайней мере, в кратком содержании) еще в выпускном классе в школе.

Курс изящных искусств тоже был выбран не с бухты-барахты. Не очень длинный список литературы, почти никаких лекций под запись. То есть в основном – просмотр слайдов. Более того, занятие поставили на полдень, и проходило оно в полумраке, что давало приятную возможность вздремнуть перед обедом. А еще, как заметил Ньюэлл, «как только мы найдем себе подружек в Клиффе, эта аудитория идеально подойдет, чтобы их клеить».

С выбором четвертого предмета тоже особых проблем не было. Естественно, «Гум‑2». Вдобавок ко всем остальным прелестям курса, предки Эндрю обеспечили место преподавателя профессору Финли, поэтому он считался в каком-то смысле должником семьи.

Сдав вечером свои учетные карточки, Эндрю, Уиг и Ньюэлл отметили джин-тоником начало своего пути к самосовершенствованию.

– Ну так как, Энди, – спросил Дики после четвертого бокала, – кем ты хочешь стать, когда повзрослеешь?

Эндрю, лишь с долей шутки, ответил:

– Если честно, я вообще не уверен, что хочу взрослеть.

Дневник Эндрю Элиота

5 октября 1954 года

Вероятность встретиться всем курсом, на котором числится больше тысячи человек, крайне мала.

В течение учебы мы соберемся вместе всего три раза. Сначала – на встрече первокурсников: серьезном, нравоучительном и скучном мероприятии. Затем – на общеизвестном мальчишнике для новичков: полной противоположности занудного первого сборища. И наконец, преодолев все необходимые препятствия, четыре года спустя, одним июньским утром, мы снова встретимся на вручении дипломов.

Все остальное время в Гарварде мы будем сами по себе. Говорят, что самая важная встреча состоится через четверть века после выпуска. Это будет в 1983 году – я вряд ли решусь заглядывать так далеко в будущее.

Еще я слышал, что, собравшись на двадцатипятилетие выпуска, мы будем отчасти ощущать принадлежность к тесно сплоченной группе людей. На данный же момент мы подобны животным, угодившим на Ноев ковчег. В смысле, львам вряд ли было о чем побеседовать с ягнятами. Или с мышами. Именно так мы с моими соседями по комнате относимся к некоторым существам, которые попали вместе с нами на борт, чтобы отправиться в это четырехлетнее путешествие. Мы живем в разных каютах и ходим по разным палубам.

В общем, сегодня мы встречались всем курсом в театре Сандерс. И все прошло очень торжественно.

Я в курсе, что в данный момент доктор Пьюзи – не самая почитаемая персона, но когда сегодня он произносил речь о традиции университета защищать свободу преподавания, меня это даже тронуло.

В качестве примера он привел Э. Лоуренса Лоуэлла[32]32
  Эбботт Лоуренс Лоуэлл (1856–1943) – американский педагог и правовед, занимал пост президента Гарварда с 1909 по 1933 год и провел немало реформ не только в структуре университета, но и в образовании в целом.


[Закрыть], сменившего в начале века моего прадедушку на посту президента Гарварда. Судя по всему, после Первой мировой войны многие в Кембридже увлеклись социализмом и коммунизмом – тогда это была модная новинка. На Лоуэлла оказывали сильное давление, заставляя очистить факультет от леваков.

Даже такой недалекий тип, как я, понял, что, цитируя слова Лоуэлла, который яростно защищал право педагога преподавать «истину как она есть», Пьюзи подразумевал свою безжалостную войну с сенатором Маккарти.

Надо отдать ему должное. Он показал свое мужество, так называемое «достоинство под давлением», как его охарактеризовал Хемингуэй. Впрочем, будущий выпуск 58-го не устроил ему бурных оваций.

Хотя что-то мне подсказывает, когда мы станем старше и наберемся опыта, мы устыдимся того, что сегодня не признали аплодисментами мужество Пьюзи.

– Куда это ты направился, Гилберт?

– А сам как думаешь, Д. Д.? На завтрак, куда ж еще.

– Сегодня?

– А что такого?

– Да ладно, Гилберт, тебе ли не знать. Сегодня ведь Йом-Кипур.

– И что?

– Ты разве не знаешь, что это?

– Естественно, знаю – День искупления у евреев.

– Гилберт, сегодня тебе нужно соблюдать пост, – упрекнул его сосед. – Говоришь так, как будто ты не еврей.

– Ну, Д. Д., вообще-то, я и вправду не еврей.

– Не вешай мне лапшу на уши. Ты – еврей, как и я.

– И какие же основания позволяют тебе сделать столь категоричное заявление? – весело спросил Джейсон.

– Ну, для начала, если ты не заметил, в Гарварде евреев всегда заселяют вместе. Думаешь, почему я стал твоим соседом?

– Хотелось бы мне это знать, – пошутил Джейсон.

– Нет, ты что? Действительно отрицаешь свою принадлежность к еврейской вере? – продолжал стоять на своем Д. Д.

– Слушай, я знаю, что мой дед был евреем. Но что касается веры, мы являемся приверженцами унитарной церкви.

– Это ничего не значит, – отмахнулся Д. Д. – Будь Гитлер жив, он все равно счел бы тебя евреем.

– Знаешь, Дэвид, – невозмутимо ответил Джейсон, – если ты не в курсе, то этот ублюдок уже несколько лет как умер. Кроме того, мы в Америке. Ты ведь помнишь тот отрывок из Билля о правах про свободу вероисповедания? Так вот, внук еврея может в том числе и завтракать на Йом-Кипуре.

Но так просто сдаваться Д. Д. не собирался.

– Гилберт, тебе стоит почитать работу Жан-Поля Сартра о еврейской идентификации. Это поможет решить твою проблему.

– Честно говоря, я и не знал, что у меня есть какая-то проблема.

– Сартр пишет, что ты еврей, если тебя считают таковым. А это значит, Гилберт, что ты можешь быть светловолосым, есть бекон на Йом-Кипуре, одеваться как выпускник престижной школы или играть в сквош – ничего это не меняет. Тебя все равно будут считать евреем.

– Пока что единственный, кто достает меня разговорами на данную тему, – это ты, друг мой.

И все же в душе Джейсон знал, что это не совсем правда. Как насчет проблем с приемом в Йель, а?

– Ладно, – подвел итог Д. Д., застегивая пальто, – если хочешь и дальше обманывать самого себя – твое право. Но рано или поздно ты все поймешь. – И на прощание с сарказмом добавил: – Приятного аппетита.

– Спасибо-спасибо, – весело поблагодарил Джейсон, – и не забудь там помолиться за меня.

Старик с удовольствием оглядел «винноцветное море» студентов в бордовой форме, благоговейно ожидающих его комментариев по поводу решения Одиссея отправиться домой после десяти напряженных лет столкновений с женщинами, чудовищами и чудовищными женщинами.

Он стоял на сцене театра Сандерс, единственного здания на кампусе Гарварда, которое было достаточно большим – и вообще подходящим – для лекций профессора Джона Х. Финли-младшего, избранного самим Олимпом, чтобы нести слово о великолепной Греции массам hoi polloi[33]33
  Необразованным, недостойным истинного тайного знания.


[Закрыть] Кембриджа. Его харизма и красноречие были столь велики, что к Рождеству большая часть слушателей его «Гума‑2» – а их было несколько сотен – превратились из простых обывателей в страстных эллинофилов.

Таким образом, в десять утра по вторникам и четвергам почти четверть всех студентов Гарвардского университета собиралась, чтобы послушать лекции выдающегося преподавателя по эпосу от Гомера до Мильтона. Похоже, на занятиях Финли у каждого имелось свое любимое местечко в зале. Эндрю Элиот и Джейсон Гилберт предпочитали слушать с балкона. Дэнни Росси, убивая разом двух зайцев, постоянно пересаживался, чтобы оценить акустику театра, в котором проводятся самые важные концерты Гарварда, – иногда здесь выступает даже Бостонский симфонический оркестр.

Тед Ламброс всегда выбирал первый ряд, дабы не упустить ни единого окрыляющего его слова. Он поступил в Гарвард с желанием углубленно изучать латынь и греческий, а теперь благодаря профессору эта область знаний приобрела для него некую мистическую величественность, еще больше пробуждавшую интерес и гордость за свое происхождение.

Сегодня Финли комментировал эпизод, в котором Одиссей покидает зачарованный остров нимфы Калипсо, несмотря на все ее отчаянные мольбы и обещания вечной жизни.

– Вы только представьте! – воскликнул Финли, обращаясь к своим восторженным слушателям. И вдруг замолчал, заставив всех гадать, к какому же образу он взывает.

– Представьте, как нашему герою предлагают бесконечную идиллию с вечно молодой нимфой. Однако он отказывается от всего, желая вернуться на свой жалкий остров, вернуться к женщине, которая, как не устает напоминать ему Калипсо, с каждым днем становится все старше, и ничто не поможет ей это скрыть. Исключительное, заманчивое предложение, от которого невозможно отказаться. Но какова же реакция Одиссея?

Прохаживаясь взад-вперед, он начал цитировать отрывок – явно на ходу переводя с греческого:

– «Богиня, я знаю, правдивы твои слова и ум Пенелопы не сравнится с красотою лица твоего и тела. Но ведь она всего лишь смертная, а ты – неподвластное времени божество. И все же, невзирая на это, по дому тоскую и хочу вернуться туда поскорее».

Он остановился, а затем медленно и осторожно подошел к краю сцены.

– И вот в чем, как мне видится, основная мысль «Одиссеи»… – произнес профессор совсем тихо, но его услышали даже на последних рядах.

Тысяча карандашей были взяты на изготовку, чтобы записать ключевые слова.

– Эта мысль, скажем так, заключается в том, что, покидая зачарованный – и наверняка манящий своей экзотикой остров, дабы вернуться в холодные зимние ветра, допустим, Бруклина или Массачусетса, Одиссей отказывается от бессмертия ради самоопределения. Другими словами, сила человеческой любви перевешивает недостатки человеческой натуры.

Наступила небольшая пауза; аудитория ждала, пока Финли переведет дыхание, и никто не осмеливался сделать вдох раньше него.

А затем раздались аплодисменты. Мало-помалу, когда студенты покидали театр Сандерс, волшебство рассеивалось. Тед Ламброс едва сдерживал слезы. Он чувствовал, что должен что-то сказать преподавателю, но пока он пытался набраться храбрости, педагог проворно накинул песочного цвета плащ, надел шляпу и направился к высокому арочному выходу.

Тед робко приблизился к нему. Он был удивлен, что такой великий человек оказался невысок.

– Сэр, если позволите, – начал он. – Более вдохновляющей лекции я не слышал никогда в жизни. И пусть я всего лишь первокурсник, но собираюсь специализироваться на классических языках и уверен, вы не у одной тысячи студентов вызвали интерес к этому профилю… Вот, сэр.

Тед знал, что несет какую-то нескладную чушь, но Финли привык к неловкости восхищенных им студентов. В любом случае, ему это нравилось.

– Только поступили и уже решили в пользу классической филологии? – поинтересовался он.

– Да, сэр.

– Как вас зовут?

– Ламброс, сэр. Теодор Ламброс, выпуск тысяча девятьсот пятьдесят восьмого.

– Вот как, – сказал Финли, – «Тео-дорос», дар Бога, и «лампрос», имя в духе Пиндара. Сразу приходят на ум известные строки из 8-й Пифийской песни: «Lampron phengos epestin andron», «То в людях светел свет…». Мистер Ламброс, приходите к нам в среду на чаепитие в Элиот-хаус.

Тед даже не успел поблагодарить его, а Финли уже развернулся и, нараспев декламируя Пиндара, вышел навстречу октябрьскому ветру.

Ночью Джейсон проснулся от жалобного вопля.

Бросил взгляд на прикроватный столик. Часы показывали несколько минут третьего. Из соседней комнаты вместе со сдавленными всхлипами раздавались испуганные крики: «Нет! Нет!»

Джейсон вскочил с кровати и бросился к спальне Д. Д. – все эти звуки страданий раздавались из-за его двери. Осторожно постучав, Джейсон спросил:

– Дэвид, у тебя все хорошо?

Всхлипы вдруг прекратились, стало совсем тихо. Джейсон снова постучал и повторил:

– Ты там как?

Из-за закрытой двери донесся резкий ответ:

– Уходи, Гилберт. Оставь меня в покое.

Но голос звучал до странности тоскливо.

– Послушай, Д. Д, если ты тотчас же не откроешь, я вышибу дверь.

Через мгновение он услышал, как скрипнул стул. Минутой спустя дверь слегка приоткрылась. Из-за нее выглянул встревоженный сосед. Судя по всему, он сидел за учебниками.

– Чего тебе? – рявкнул Д. Д.

– Ну, я услышал шум, – ответил Джейсон. – Подумал, ты заболел.

– Просто задремал, и мне приснился какой-то кошмар. Ерунда. И я буду признателен, если ты дашь мне позаниматься. – И он захлопнул дверь.

Джейсон не уходил.

– Эй, Д. Д., послушай! Я конечно, не врач, но мне и без этого ясно, что от недосыпа у человека крыша съезжает. Может, тебе уже хватит на сегодня?

Дверь снова приоткрылась.

– Гилберт, я не могу спать, зная, что мои соперники все еще корпят над учебниками. Это химия, понимаешь? Естественный отбор, в котором выживут лишь двадцать сильнейших.

– И все же, я уверен, небольшой отдых пойдет тебе только на пользу, – спокойно сказал Джейсон. – Кстати, что за кошмар тебе приснился?

– Если я расскажу, ты мне не поверишь.

– А ты попробуй.

– Да ерунда какая-то, – нервно засмеялся Д. Д. – В общем, мне приснилось, будто нам раздали билеты, а я не могу понять ни одного вопроса. Глупость, правда? Ладно, теперь идти спать, Джейсон. Со мной все в порядке.

На следующее утро Д. Д. ни словом не обмолвился о ночном происшествии. Напротив, он вел себя нарочито нахально, словно исподволь стараясь убедить Джейсона, что случившееся несколько часов назад было лишь минутной слабостью.

Тем не менее Джейсон полагал, что обязан сообщить об этом проктору[34]34
  Должность следящего за порядком в общежитии.


[Закрыть] общежития, который формально отвечал за благополучие студентов. Кроме того, Деннис Линден учился на медицинском, и Джейсон надеялся, что тот поможет ему разобраться со случившимся.

– Деннис, только дай слово, что все останется между нами, – в конце разговора попросил Джейсон.

– Естественно, – ответил без пяти минут врач. – Спасибо, что ты рассказал.

– Я серьезно. Похоже, Д. Д. просто спятит, если не получит отличных оценок. Он одержим тем, чтобы быть первым по успеваемости на всем курсе.

Линден затянулся «Честерфилдом», выпустил колечки дыма и небрежно ответил:

– Но Гилберт, мы ведь оба понимаем, что это невозможно.

– Почему ты так уверен? – озадаченно спросил Джейсон.

– Слушай, я скажу тебе кое-что по секрету. Твой сосед даже в выпускном классе не был лучшим из лучших. Из его школы к нам поступило человек шесть, и у всех и средний балл, и проходной были намного выше. В приемной комиссии ему поставили чуть выше 10 с половиной[35]35
  В Гарварде ранее использовалась 15-балльная система оценок, в которой 10,5 – это балл между четверкой и четверкой с минусом.


[Закрыть].

– Что? – изумился Джейсон.

– Не забывай, все это не подлежит разглашению. Но в Гарварде приблизительно оценивают, как каждый поступивший проявит себя в будущем…

– Заранее? – перебил Джейсон.

Проктор кивнул и продолжил:

– Более того, они почти никогда не ошибаются.

– Хочешь сказать, тебе известно, какие оценки я получу в январскую сессию? – удивленно спросил Джейсон.

– И не только. Мы более или менее представляем даже то, с какими результатами ты выпустишься.

– Мог бы тогда сказать мне прямо сейчас, чтобы я не упирался напрасно, – несколько натянуто пошутил Джейсон.

– Все, Гилберт, шутки в сторону. Никому ни слова о том, что я тебе тут сказал. А сказал я это только затем, чтобы ты был готов поддержать своего соседа, когда тот опомнится и сообразит, что до Эйнштейна ему далеко.