Текст книги "Однокурсники"

Эрик Сигал
Однокурсники

Erich Segal

THE CLASS

Copyright © 1985 Ploys, Inc.

© Стрепетова М., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Эта книга – моя история, моя жизнь с восемнадцати до сорока шести лет. В «Однокурсниках» рассказывается о поколении людей, которые поступили в университет, – и необязательно в Гарвард, где происходят события этой книги; рассказывается о тех, кому едва исполнилось восемнадцать в 1954 году и было уже за сорок в 1983-м, на встрече однокурсников в честь двадцатипятилетия выпуска. Мы все лишь со временем понимаем, что сделали со своей жизнью. Мне понадобилось двадцать пять лет, чтобы понять и осознать, что я сделал со своей собственной.

Эрик Сигал

От издателя

Это роман о жизни вымышленных героев, выпускников Гарварда 1958 года. В истории упоминаются настоящие члены выдающейся семьи Элиот, давно и прочно связанной с Гарвардским университетом. При этом вымышленный персонаж Эндрю Элиот не имеет никакого отношения к семье Элиот: автор не имел намерений изобразить героя как одного из членов этой семьи – ни из ныне живущих, ни из живших ранее. Все главные герои этого романа – плод воображения автора. С их помощью он показывает, каким незаурядным путем молодые люди этого поколения приходили в политику и искусство, попадали в круги интеллектуалов – и открывали самих себя. Прослеживая их жизнь в Гарварде и в последующие годы, вплоть до встречи через двадцать пять лет после выпуска, автор описывает некоторые события, в которых принимали участие известные политики и люди искусства, – как признак определенных общественных веяний за последнюю четверть века. Следует упомянуть, что диалоги и события романа, связанные с этими персонажами, являются вымышленными.

Дневник Эндрю Элиота

12 мая 1983 года

В следующем месяце состоится встреча выпускников в честь двадцатипятилетия окончания Гарварда, и мне ужасно страшно.

Мне страшно встречаться с моими однокурсниками, уверенно шагающими по пути славы, тогда как сам я могу похвастаться лишь сединой на висках.

Сегодня мне прислали увесистый альбом в бордовом переплете. В нем написано обо всех достижениях выпускников 1958 года, и я почувствовал себя жалким неудачником.

Полночи просто разглядывал лица ребят, когда-то учившихся вместе со мной, а теперь ставших сенаторами и губернаторами, всемирно известными учеными и светилами медицины. Как знать, вполне вероятно, кому-то из них суждено произнести речь в Стокгольме или на лужайке Белого дома.

И что еще удивительнее – некоторые из них до сих пор живут со своими первыми женами.

Среди наиболее выдающихся выпускников оказалось и несколько моих близких во времена учебы друзей. Соседу по комнате, показавшемуся мне сначала полным психом, прочат должность госсекретаря. Парень, который когда-то брал у меня поносить одежду, – будущий президент Гарварда. Еще один, тот, которого мы едва замечали, стал настоящей сенсацией в мире музыки. Самый смелый из всех отдал жизнь ради того, во что верил. По сравнению с его героизмом моя жизнь ничтожна.

И вот он я – во всем великолепии своих несбывшихся надежд.

Я – последний из знаменитого рода Элиотов, представители которого из поколения в поколение учились в Гарварде. Все мои предки были выдающимися людьми. В ратных подвигах и в мирных делах, в церкви, в науке и образовании. Не далее как в 1948 году мой двоюродный брат Том получил Нобелевскую премию по литературе.

Я же омрачил величие этой семейной традиции. В подметки не гожусь даже Джареду Элиоту (выпуск 1703 года), благодаря которому в Америке узнали про ревень.

Тем не менее одно незначительное сходство с моими славными предками у меня имеется: все они вели дневники. Преподобный Эндрю Элиот (выпуск 37-го), в честь которого меня и назвали, не только самоотверженно заботился о своих прихожанах, но и ежедневно записывал события, происходившие во время осады Бостона в ходе Войны за независимость. Эти заметки, кстати, сохранились до сих пор.

Когда город освободили, он поспешил на встречу Гарвардского совета наблюдателей[1]1
  Один из руководящих органов университета наряду с его президентом и стипендиатами.


[Закрыть] и предложил наградить генерала Джорджа Вашингтона почетной докторской степенью.

Его сын унаследовал духовный сан отца и его писательский дар, оставив нам живое свидетельство о первых днях существования республиканской Америки.

Конечно, мой дневник не идет с ними ни в какое сравнение, но я тоже веду его всю жизнь. Наверное, это единственная поддерживаемая мною традиция. Пусть сам я и не творил историю, зато внимательно наблюдал за ней.

И кстати, мне по-прежнему чертовски страшно.

Университетские годы

 
Мы принимали мир, как есть.
Сигареты
По двадцать с чем-то за пачку,
и за галлон
Бензина так же. Завернутый
в резинку секс,
Укрытый странными сомнениями, –
зовите их
Благородством…
Психология в умах; абстрактные
Предметы настигали нас везде;
единственно значимая
Жизнь – личная, а постыднее всего
тот факт –
Мы не знали, что были поколением.
 

Джон Апдайк,

выпуск 1954 года.

Они смотрели друг на друга, как тигры, оценивающие силу грозного соперника. Но в этих джунглях никогда не знаешь, откуда ждать настоящей опасности.

Был понедельник, 20 сентября 1954 года. Тысяча сто шестьдесят два умнейших молодых человека выстроились в ряд перед чудовищным сооружением. Перед нелепо громадным строением в стиле викторианской готики, так называемым Мемориальным залом, выстроились тысяча сто шестьдесят два молодых человека – лучшие, талантливейшие молодые люди во всем мире, которым предстояло стать выпускниками 1958 года.

Демонстрируя весь спектр портновского мастерства, от дешевого готового платья до костюмов «Брукс Бразерс», они также отличались и по настроению: нетерпеливые, испуганные, уставшие или пребывающие в ступоре.

Некоторые проделали путь в тысячи километров, а кто-то – всего в пару кварталов. Тем не менее каждый из них знал, что находится в самом начале самого главного путешествия своей жизни.

Шадрак Табмен, сын президента Либерии, прилетел из Монровии с пересадкой в Париже. Из нью-йоркского аэропорта Айдлуайлд его привезли в Бостон на посольском лимузине.

Джон Д. Рокфеллер (Рокфеллер-четвертый) скромно приехал из Манхэттена на поезде, а уже в Бостоне раскошелился на такси от Южного вокзала до Гарвард-ярда[2]2
  Парк во внутреннем дворе кампуса Гарварда, одна из его старейших частей.


[Закрыть].

Ага-хан[3]3
  Принц Карим Ага-хан IV (р. 1936) – сейчас духовный лидер, имам мусульманской общины исмаилитов, мультимиллионер.


[Закрыть], судя по всему, просто появился из ниоткуда. (По другим слухам, он прилетел то ли на ковре-самолете, то ли на личном реактивном самолете.) Впрочем, теперь он тоже стоял в очереди, как простой смертный.

Все эти первокурсники прибыли сюда уже знаменитыми. С самого своего рождения они находились в лучах славы.

Но в тот последний день лета 1954 года более тысячи других потенциальных комет готовы были вырваться из безликой темноты и озарить собой небо.

Среди них были Даниэль Росси, Джейсон Гилберт, Теодор Ламброс и Эндрю Элиот. Все они – и еще пятый, по-прежнему находившийся на другом конце света, – являются героями этой истории.

Даниэл Росси

 
Люблю воробьиную песнь на заре,
Когда они в небе чирикают мило,
Но раз я поймал воробья на дворе,
И так его песня меня утомила!
Верну его снова листве, небесам…[4]4
  Отрывок из стихотворения Р. У. Эмерсона «Все и каждый» (Перевод А. Шараповой).


[Закрыть]
 

Ральф Уолдо Эмерсон,

выпуск 1821 года.

С раннего детства Дэниелем Росси владело одно-единственное отчаянное желание – угодить своему отцу.

И его постоянно мучил один и тот же кошмар – что ему это никогда не удастся.

Сначала он думал, что равнодушию отца есть какое-то разумное объяснение. Ведь Дэнни был тощим заморышем, тогда как его брат играл за футбольную команду округа Ориндж в Калифорнии и считался там самым крепким защитником. И пока Фрэнк Росси зарабатывал тачдауны, а на его игру приезжали посмотреть тренеры из университетов, отец был слишком им увлечен, чтобы обращать внимание еще и на своего младшего сына.

То, что Дэнни, в отличие от Фрэнка, хорошо учился – отца ни капли не впечатляло. Конечно, ведь Фрэнк был ростом сто восемьдесят пять сантиметров (на целую голову выше младшего брата), и уже одно его появление на стадионе сопровождалось ликующими воплями вскочивших на ноги зрителей.

А что мог сделать рыжий очкарик Дэнни, чтобы заслужить аплодисменты? Ну, он был – по крайней мере по уверениям своей матери – одаренным пианистом. Чуть ли не вундеркиндом. Многие родители гордились бы таким сыном. Но доктор Росси ни разу не пришел на выступление мальчика.

Естественно, Дэнни снедала зависть, а обида медленно, но верно перерастала в ненависть. «Ты боготворишь Фрэнка, папа. Однако я – такой же человек, как и он. Рано или поздно ты все равно меня заметишь».

Но вышло так, что в 1950 году Фрэнка, ставшего летчиком-истребителем, сбили в небе над Кореей. Едва сдерживаемая ревность Дэнни сначала превратилась в скорбь, а затем – в болезненное чувство вины. Он вообразил, что ответственность лежит на нем. Словно это он сам накликал смерть своему брату.

На церемонии прощания школьное футбольное поле назвали в честь Фрэнка. Его отец все это время плакал не переставая. Дэнни с тоской смотрел на человека, которым так восхищался. Тогда он поклялся, что поможет отцу обрести покой. Вот только чем он мог его порадовать?

Артура Росси раздражали даже звуки фортепиано. В конце концов, долгий рабочий день стоматолога проходил под нескончаемый аккомпанемент скрежещущей бормашины. Поэтому в подвале дома он устроил звуконепроницаемую студию для своего сына, теперь – единственного.

Дэнни понимал, что дело тут не в щедрости: просто отец не желал ни видеть его самого, ни слышать его музыку.

И все же он был намерен и дальше бороться за любовь своего отца. Он понимал, что из темного подвала родительского безразличия ему поможет выбраться только спорт.

Для мальчишки его роста выбор был небольшой – заняться бегом. Он встретился с тренером по легкой атлетике и робко попросил посоветовать ему что-нибудь.

Теперь каждый день он вставал в шесть утра, натягивал кроссовки и отправлялся на пробежку. В первые несколько недель от чрезмерных нагрузок постоянно болели ноги, но он не сдавался. И решил держать все в тайне, пока не сможет показать отцу что-то стоящее.

В первый день весны, чтобы оценить физическую подготовку ребят, тренер заставил всю команду пробежать полтора километра. Три четверти дистанции Дэнни удавалось держаться наравне с настоящими бегунами, чему он сам безмерно удивился.

Однако потом внезапно во рту пересохло, в груди словно вспыхнул огонь, и мальчик начал сбавлять темп. Тренер, стоявший в центре стадиона, крикнул:

– Держись, Росси! Не сдавайся!

Опасаясь разочаровать того, кто стал ему «приемным» отцом, Дэнни заставил себя пробежать последний круг и, обессиленный, повалился на траву. Пока он пытался перевести дыхание, тренер подошел к нему с секундомером.

– Неплохо, Дэнни. Ты действительно поразил меня – пять минут сорок восемь секунд. Продолжишь заниматься – сможешь бегать чертовски быстро. А с пятью минутами на соревнованиях вполне можно потягаться за третье место. Сходи на склад, возьми форму и шиповки.

Предвкушая близость цели, Дэнни временно забросил игру на фортепиано и днями напролет тренировался с командой. А тренировки обычно состояли из изнурительных забегов по пятьсот метров – и так десять или двенадцать раз. Почти после каждого занятия его тошнило.

Несколько недель спустя тренер объявил, что в награду за упорство Дэнни будет участвовать в соревнованиях со школой Вэлли Хай – надо будет одолеть дистанцию в пять километров.

Тем же вечером он рассказал обо всем отцу. Несмотря на предупреждения сына о том, что он наверняка серьезно отстанет от остальных, доктор Росси пожелал прийти на соревнования.

В ту субботу Дэнни пережил три самые счастливые минуты своего детства.

С нетерпением ожидая старта в центре беговой дорожки в компании остальных бегунов, он заметил родителей, сидевших в первом ряду.

– Вперед, сынок! – подбодрил его отец. – Покажи им, на что способны Росси!

Эти слова подстегнули Дэнни так, что он забыл о наставлениях тренера – успокоиться и задать ровный темп. Стартовал пулей, выбился вперед и уже на первом круге обогнал остальных.

«Боже, – подумал доктор Росси, – мальчишка настоящий чемпион».

«Черт, – подумал тренер, – пацан настоящий псих. Он же выдохнется».

Пробежали первый круг. Дэнни взглянул на отца и увидел то, чего никогда не надеялся увидеть: полную гордости улыбку.

– Семьдесят одна секунда! – крикнул тренер. – Слишком быстро, Росси! Слишком быстро!

– Отлично идешь, сынок! – крикнул доктор Росси.

Следующие четыреста метров Дэнни пролетел на крыльях отцовской похвалы.

Отметку в половину пути он прошел все еще первым, но легкие уже начинали гореть. К следующему повороту он уже задыхался и почувствовал то, что бегуны не совсем точно называют мышечным окоченением. Он умирал.

Соперники быстро обогнали его, уйдя далеко вперед, и он услышал, как отец кричит ему через весь стадион:

– Давай, Дэнни! Прояви характер!

Когда он наконец финишировал, зрители захлопали. Они встречали сочувственными аплодисментами безнадежно отставшего спортсмена.

С кружащейся от изнурения головой он посмотрел на трибуны. Мама ободряюще улыбалась. Отец ушел. Все было словно в кошмарном сне.

Тренер же выглядел до странности довольным.

– Росси, я никогда не встречал такого волевого парня. Ты пробежал за пять минут пятнадцать секунд. У тебя огромный потенциал.

– Только не на беговой дорожке. Я – пас, – ответил Дэнни. С трудом передвигая ноги, он пошел прочь. Он с огорчением осознал, что от всех его стараний стало лишь хуже. Ведь позорный забег состоялся как раз на стадионе имени Фрэнка Росси.

Униженный Дэнни вернулся к прежней жизни. Найти выход его расстроенным чувствам помогали клавиши фортепиано. Он упражнялся сутками напролет, не отвлекаясь ни на что другое.

С шести лет мальчик занимался с местной преподавательницей, но теперь эта почтенная седовласая матрона честно призналась его матери: она научила Дэнни всему, что знала, и посоветовала Гизеле Росси отправить мальчика на прослушивание к Густаву Ландау, бывшему солисту-пианисту из Вены, который на склоне лет служил дирижером в профессиональном колледже неподалеку, в Сан-Анджело.

Старика впечатлила игра Дэнни, и он взял его себе в ученики.

– Господин Ландау говорит, что Дэнни чрезвычайно способный для своего возраста, – сказала Гизела за обедом мужу. – По его мнению, Дэнни может сделать карьеру в музыке.

– Ну-ну, – буркнул доктор Росси. Это означало, что свое мнение он предпочтет оставить при себе.

Доктор Ландау был хотя и требовательным, но добрым наставником, а Дэнни – идеальным учеником: не просто талантливым, но стремящимся к совершенству. Если Ландау задавал играть этюды Черни по часу каждый день, Дэнни занимался по три, если не по четыре.

– Не слишком ли медленно я учусь? – взволнованно спрашивал он.

– Ах, Дэниел, не стоит тебе так усердствовать. Ты еще очень юн. Почему бы тебе не сходить куда-нибудь вечером и не развлечься?

Но на это у Дэнни не было времени, к тому же он не знал, что именно может его «развлечь». Ему хотелось поскорее чего-то добиться, поэтому каждую минуту, свободную от занятий в школе, он проводил за фортепиано.

От доктора Росси не ускользнула замкнутость Дэнни. Подобное поведение сына его расстраивало.

– Говорю тебе, Гизела, это – ненормально. Он просто помешался. Может, так он пытается компенсировать свой маленький рост или что-то в этом духе? В его возрасте ребята уже вовсю за девчонками ухлестывают. Боже, да Фрэнк в свое время был завзятым Казановой!

Арта Росси пугала перспектива того, что его сын может оказаться таким… Ну, непохожим на настоящего мужчину. Миссис же Росси полагала, что если бы он больше общался с сыном, то все его тревоги как рукой сняло бы.

К явной досаде супруга, она на следующий день после ужина оставила их наедине, чтобы они смогли поболтать по-свойски. Разговаривая с Дэнни, Артур всегда ощущал некое смутное беспокойство.

– В школе все хорошо? – поинтересовался он.

– Ну, и да, и нет, – произнес Дэнни так же скованно, как и его отец.

Доктор Росси чувствовал себя пехотинцем, с ужасом ступающим на минное поле.

– А в чем дело?

– Пап, в школе все считают меня немного странным. Но многие музыканты такие.

Доктора Росси прошиб пот.

– В каком смысле, сынок?

– Ну, они очень увлечены своим делом. Как и я. Мне хочется посвятить всю свою жизнь музыке.

В течение нескольких секунд Арт Росси судорожно пытался подыскать подходящий ответ.

– Что ж, ты – мой сын, – наконец сказал он, так и не подобрав слов, выражающих искреннюю любовь к сыну.

– Спасибо, пап. Я наверное, пойду вниз и позанимаюсь.

Дэнни ушел, а доктор Росси налил себе выпить и подумал: «Видимо, я должен быть доволен».

Страсть к музыке была лучше всех тех увлечений, что он себе воображал.

Едва ему исполнилось шестнадцать, Дэнни дебютировал в качестве солиста симфонического оркестра колледжа. Ведомый дирижерской палочкой своего наставника, он сыграл перед полным залом Концерт для фортепиано № 2 Брамса – довольно трудное произведение. Его родители тоже были среди зрителей.

Когда бледный от страха Дэнни ступил на сцену, свет старомодного прожектора, отразившись в его очках, едва не ослепил юношу. Наконец он приблизился к фортепиано, чувствуя себя парализованным от ужаса. Доктор Ландау подошел к нему и шепнул:

– Не волнуйся, Дэнни, ты хорошо подготовлен.

И боязнь Дэнни вдруг рассеялась.

Потом ему казалось, аплодисменты никогда не утихнут.

Откланявшись, он повернулся к своему учителю, чтобы пожать ему руку, и, к своему удивлению, увидел в глазах старика слезы.

Ландау обнял своего протеже.

– Знаешь, Дэн, я очень тобой горжусь.

Обделенный по большей части родительским вниманием, сын должен был бы прийти в восторг от такой похвалы. Но в тот вечер Дэниела Росси опьянило новое ощущение: обожание толпы.

С университетом Дэнни определился уже в старших классах: он поступит в Гарвард, где будет изучать композицию у Рандалла Томпсона, прославившегося своими хоралами, и у виртуозного симфониста Уолтера Пистона. Это воодушевляло его настолько, что он был готов целыми днями корпеть над учебниками по естествознанию, математике и праву.

Из сентиментальных чувств доктору Росси хотелось бы, чтобы его сын оказался в Принстоне, воспетом когда-то Ф. Скоттом Фицджеральдом. В Принстоне, который должен был бы стать альма-матер Фрэнка.

Но Дэнни был непоколебим в своем выборе, и Арт Росси в итоге перестал его уговаривать.

– Я ничего этим не добьюсь. Пусть парень учится, где хочет.

Однако затем случилось нечто, из-за чего он перестал так спокойно к этому относиться. В 1954 году сенатор Маккарти рьяно взялся за Гарвард – это «прибежище коммунистов». Некоторые из местных преподавателей ни за что не желали сотрудничать с его комитетом и отвечать на вопросы о политических взглядах своих коллег.

Что еще хуже, Маккарти потребовал их уволить, но ректор Гарварда, упрямый доктор Пьюзи[5]5
  Нейтан М. Пьюзи (1907–2001) – 24-й президент Гарварда, возглавлявший университет с 1953 по 1971 г.


[Закрыть], отказался.

– Сынок, как ты можешь мечтать поступить в подобный университет? Ведь твой брат погиб, защищая нас от коммунистической заразы, – все чаще и чаще повторял доктор Росси.

В ответ Дэнни хранил молчание. Какой был смысл объяснять отцу, что музыка не связана с политикой?

Доктор Росси все настойчивее выражал свое неодобрение, мать Дэнни, как могла, поддерживала нейтралитет. Поэтому Ландау был единственным, с кем Дэнни мог обсудить свое затруднительное положение.

С осторожностью подбирая слова, старик признался Дэнни:

– Этот Маккарти пугает меня. В Германии все тоже так начиналось.

Растревоженный нахлынувшими тягостными воспоминания, он помолчал, а затем тихо продолжил:

– Дэниел, страх охватил страну. Сенатор Маккарти считает, что может диктовать Гарварду свои условия, указывая, кого им выгнать, и все такое прочее. Думаю, их ректор проявил невероятную храбрость. Мне хочется выразить ему свое восхищение.

– Но как вы собираетесь это сделать, господин Ландау?

Старик наклонился к своему гениальному ученику и произнес:

– Я отправлю туда тебя.

Пришли майские иды 6, а с ними – и уведомления о зачислении. Принстон, Гарвард, Йель, Стэнфорд – везде были готовы принять Дэнни. Даже доктор Росси был впечатлен – хотя он и опасался, что выбор сына окажется губительным для него самого.

Катастрофа случилась в те выходные, когда он позвал Дэнни в свой кабинет, сплошь уставленный обитой кожей мебелью. Там-то отец и задал ему главный вопрос.

– Да, папа, – робко ответил юноша, – я еду в Гарвард.

Воцарилась мертвая тишина.

До этого момента Дэнни подспудно лелеял надежду, что, почувствовав твердость его решения, отец наконец смягчится. Но Артур Росси был непреклонен.

– Дэн, мы живем в свободной стране. Ты имеешь право выбирать, в каком университете тебе учиться. Однако и я свободен выразить свое несогласие. Я не заплачу ни цента за твое обучение. Добро пожаловать в самостоятельную жизнь, сын. Ты только что заявил о своей независимости.

На мгновение Дэнни растерялся. Затем, внимательно посмотрев на отца, осознал, что Маккарти – всего лишь предлог: Арту Росси просто не было никакого дела до своего сына. Он понял, что должен преодолеть свою детскую потребность в одобрении этого человека.

Теперь он знал, что никогда его не добьется. Никогда.

– Хорошо, папа, – хрипло прошептал Дэнни. – Как пожелаешь…

Потом развернулся и молча вышел из комнаты. Сквозь массивную дверь он услышал, как отец в ярости стукнул кулаком по столу.

Странно, но он почувствовал себя свободным.

Джейсон Гилберт-младший

 
В радостной песне так счастлив был он,
звезды кружились с ним в унисон,
так безупречно сейчас, что, о да,
и запястья сумерек пели тогда,
его плоть была плоть, его кровь была кровь:
ни один голодавший не желал ему зла; не
один инвалид в гору ползал улиткой,
чтоб освятиться его улыбкой[6]6
  Перевод И. Сатановского.


[Закрыть].
 

Э. Э. Каммингс,

выпуск 1915 года.

Он был Золотым мальчиком. Высоким светловолосым Аполлоном, своим магнетизмом притягивавшим любовь женщин и вызывавшим восхищение мужчин. Каким бы спортом он ни занимался, у него все получалось. Учителя его обожали, ведь несмотря на всю свою славу, он оставался любезным и почтительным.

Короче, уникальный молодой человек – родители мечтают о таком сыне, а женщины – спят и видят подобного возлюбленного.

Можно было бы даже сказать, что Джейсон Гилберт-младший – воплощение американской мечты. Собственно, многие так и полагали, но под блестящей оберткой скрывался один-единственный недостаток, прискорбный изъян, передаваемый из поколения в поколение.

Джейсон Гилберт родился евреем.

Его отец изо всех сил старался скрыть этот факт. Ведь Джейсон Гилберт-старший помнил по синякам из своего детства в Бруклине[7]7
  В Бруклине, в районе Боро-Парк, находится крупнейшая за пределами Израиля еврейская община.


[Закрыть], что быть евреем – тяжкая ноша, камнем висящая на шее. Жизнь стала бы куда лучше, если бы каждый был просто американцем.

Он уже давно хотел сменить фамилию, доставившую ему столько неприятностей. Наконец, одним осенним днем 1933 года, постановлением окружного суда Яков Грюнвальд начал новую жизнь с новым именем: Джейсон Гилберт.

Два года спустя, на весеннем балу в загородном клубе, он познакомился с Бетси Ньюман, тоненькой светловолосой девушкой с усыпанным веснушками личиком. У них оказалось много общего: оба увлекались театром, танцами, спортом. И что не менее важно, они оба были абсолютно безразличны к религиозным традициям своих предков.

Дабы избежать давления со стороны более консервативных родственников, требовавших провести «надлежащую» церемонию, они решили сбежать.

Их брак был счастливым, и еще большую радость им принес 1937 год, когда у Бетси родился мальчик, названный Джейсоном-младшим.

Когда, сидя в прокуренной приемной, старший Гилберт услышал эту великолепную новость, он принес молчаливую клятву: оберегать своего новорожденного сына от всех трудностей, которые ждут его из-за того, что формально родился в еврейской семье. Нет, когда этот мальчик вырастет, он станет членом высшего американского общества.

К тому моменту Гилберт-старший уже был вице-президентом быстро развивающейся Национальной корпорации связи. Они с Бетси жили в роскошной усадьбе, занимавшей целый гектар в растущем районе Сайоссет на Лонг-Айленде. И чтобы никаких еврейских кварталов!

Через три года у них появилась малышка Джулия. Как и ее брату, от матери ей достались голубые глаза и светлые волосы, а еще веснушки – которых у Джейсона не было.

Детство у брата и сестры было счастливым. Им пошел только на пользу подразумевающий постоянное самосовершенствование образ жизни, за которым усердно следил их отец. Они начали с плавания, затем учились верховой езде и игре в теннис. Да, и конечно катались на лыжах во время зимних каникул.

Под любящим, но строгим взором родителей юный Джейсон готовился стать королем корта.

Сначала он тренировался в теннисном клубе неподалеку. Но когда он начал подавать надежды – в чем его отец ни разу даже не усомнился, – старший Гилберт стал сам каждую субботу возить своего многообещающего отпрыска в Форест-Хиллз, где с ним занимался Рикардо Лопес, бывший чемпион Уимблдона и победитель множества американских турниров. Отец внимательно наблюдал за всеми тренировками, подбадривая Джейсона и радуясь его успехам.

Гилберты не собирались прививать детям какую-либо веру. Но вскоре поняли, что даже в таком спокойном местечке, как Сайоссет, нельзя существовать отдельно от общества. Это даже хуже, чем быть… посредственностью.

Судьба подкинула им еще один козырь – неподалеку построили новую унитарную церковь. Там их приняли с радушием, хотя Гилберты, мягко говоря, нечасто посещали службу, даже по воскресеньям. Рождество они проводили на лыжном курорте, а на Пасху ездили на море. Что ж, по крайней мере, они примкнули к сообществу.

Оба родителя были достаточно умны, чтобы не пытаться воспитывать детей как «белых англо-саксонских протестантов» – в будущем это привело бы лишь к психологическим проблемам. Они говорили сыну и дочери, что их еврейское происхождение – тоненький ручеек, слившийся с могучим потоком американского общества.

Джули отправили в школу-пансион, Джейсон же решил остаться дома и учиться в школе Хокинса-Этвелла. Ему нравилось в Сайоссете, а самое главное – он не хотел упускать возможность знакомиться с девушками[8]8
  Школы-пансионы в основном были разделены по полу: школы для девочек и школы для мальчиков.


[Закрыть]. Наряду с теннисом, это был его любимый вид спорта, в котором, кстати, он преуспел не меньше.

Правда, учеба не слишком его увлекала. Впрочем, оценки были достаточно высокими, чтобы практически гарантировать поступление в университет, о котором мечтал и он сам, и его отец. Йель.

Причины на то были как чисто практические, так и романтические. Выпускник Йеля считался аристократом в трех ипостасях сразу: джентльмен, эрудит и вдобавок спортсмен. Одна внешность Джейсона уже говорила о том, что ему суждено там учиться.

Однако конверт, который он получил утром двенадцатого мая, оказался подозрительно легким – судя по всему, письмо было коротким. И неприятным.

В Йель его не приняли.

Оцепенение Гилбертов переросло в ярость, когда они узнали, что Тони Росон, чьи оценки были такими же, как у Джейсона, а удар слева – намного хуже, отправился в Нью-Хейвен[9]9
  Город в штате Коннектикут, где располагается Йельский университет.


[Закрыть].

Отец Джейсона настоял на немедленной встрече с директором школы, который и сам был выпускником Йеля.

– Мистер Трамбалл, – обратился к нему Гилберт, – как можно объяснить то, что они взяли юного Росона, но отказали моему сыну?

Седеющий педагог, попыхивая трубкой, ответил:

– Вы должны понять, мистер Гилберт, Росон – «наследник» Йеля, там учились и его дед, и его отец. А для университета это многое значит. Традиция уже глубоко укоренилась.

– Пусть так, – сказал Гилберт-старший, – но есть ли более правдоподобное объяснение тому, что такой юноша, как Джейсон – настоящий джентльмен, выдающийся спортсмен…

– Пап, ну не надо, – перебил его Джейсон, все больше смущаясь.

Но его отец продолжал упорствовать.

– Вы можете сказать, почему в вашей альма-матер не хотят принять такого студента?

Трамбалл отклонился назад и ответил:

– Что ж, мистер Гилберт, я не слишком осведомлен о том, как именно принимает решения приемная комиссия Йеля, но, насколько мне известно, в Нью-Хейвене стараются поддерживать в классах «пропорциональный баланс».

– «Пропорциональный»?

– Ну, понимаете, определенное количество мест для студентов из различных штатов, для детей бывших выпускников, таких как Тони, – как ни в чем не бывало объяснял директор. – Поровну учеников из простых общеобразовательных и из частных престижных школ, а также из музыкальных училищ, спортивных школ…

Отец Джейсона наконец догадался, на что намекал директор.

– Мистер Трамбалл, – проговорил он, стараясь изо всех сил сохранять спокойствие, – эти ваши «пропорции», они включают в себя и религиозную принадлежность?

– В общем-то, да, – дружелюбно отозвался директор. – Не могу сказать, что в Йеле существует некая «квота», но в какой-то мере они действительно ограничивают число студентов-евреев.

– Но это же противозаконно!

– Вряд ли, – ответил Трамбалл. – Какую часть от населения Земли составляют евреи? Примерно два с половиной процента, так? Спорим, в Йеле эта цифра как минимум в четыре раза больше?

Но Гилберту-старшему было не до споров. Он чувствовал, что старику точно известно, сколько именно евреев ежегодно поступает в его альма-матер.

Джейсон боялся нарастающего гнева отца и всеми способами старался его предотвратить.

– Слушай, пап, я не хочу учиться там, где мне отказывают. Этот Йель может катиться ко всем чертям. – Он повернулся к директору и извиняющимся тоном добавил: – Прошу прощения, сэр.

– Ничего-ничего, – ответил Трамбалл. – Вполне объяснимая реакция. Но давайте подумаем о хорошем. Второй выбранный вами университет – очень достойный. Некоторые считают, что именно Гарвард – лучший в стране.

Тед Ламброс

 
Господь, о многом не прошу,
Лишь надежд своих не обмануть,
Лишь в жизни высоко взлететь,
Суметь все с неба разглядеть.
Генри Дэвид Торо,
выпуск 1837 года.
Все разумные люди – эгоисты.
Ральф Уолдо Эмерсон,
выпуск 1821 года.
 

Ездить ему приходилось из пригорода. Он относился к маленькой и почти незаметной группке людей, которые не могли позволить себе роскошь жить в кампусе вместе со своими однокурсниками. Так что ребята из пригорода были гарвардцами только в дневное время – вроде студенты, а вроде и нет, – ведь вечером им нужно было садиться на автобус или метро и возвращаться в большой мир.

По иронии судьбы, Тед Ламброс родился почти рядом с Гарвард-ярдом. Сократ, его отец, приехавший в Америку в начале тридцатых, был владельцем знаменитого ресторана «Марафон» на Массачусетс-авеню, всего в паре шагов от библиотеки Уайденер[10]10
  Принадлежащая Гарварду библиотека, названная в честь бизнесмена Джорджа Дантона Уайденера, погибшего на борту «Титаника».


[Закрыть].

В его заведении, как он часто хвалился своим работникам (то есть членам своей семьи), каждый вечер собиралось больше великих умов, чем в платоновской Академии. Не только философы, но и обладатели Нобелевских премий по физике, химии, медицине и экономике. И даже сама Джулия Чайлд[11]11
  Джулия Чайлд (1912–2004) – известный американский шеф-повар; специализировалась на французской кухне.


[Закрыть], назвавшая приготовленного женой Сократа ягненка с лимоном «просто изумительным».