Текст книги "Однокурсники"

– Знаю, – ответил Дэнни. – Если я окажусь не на уровне, это будет моя проблема.

– Что ж, давайте разберемся прямо сейчас. Пойдемте вниз, я вас прослушаю.

Вернувшись назад примерно через час, Дональд Левенштейн пребывал в состоянии легкого шока. Сюзан Водсворт, его заместитель, уже была на месте. Когда Дон зашел в кабинет и плюхнулся за свой стол, она подняла взгляд.

– Сюзи, я только что слушал будущего победителя этого года. Говорю тебе, этот первокурсник Росси просто гений.

В этот момент вошел восхваляемый им студент.

– Спасибо, что уделили мне время, – поблагодарил Дэнни. – Надеюсь, вы сочтете меня достойным участия в конкурсе.

– Здравствуй, – откликнулась вместо Левенштейна студентка Рэкдлиффа. – Я Сюзи Водсворт, замдиректора оркестра.

– Э-э, рад познакомиться. – Он надеялся, что она не заметила, как он таращился на нее из-за очков.

– Думаю, это здорово, что в нынешнем году у нас на конкурсе будет первокурсник, – радостно сказала она.

– Ну, может, в итоге я просто выставлю себя на посмешище, – скромно ответил он.

– Сомневаюсь. – Сюзи одарила его улыбкой. – Дон говорит, что вы очень талантливы.

– Правда? Ну… Я… Надеюсь, он сказал это не просто из вежливости.

Вдруг между ними повисла неловкая пауза. И в этот краткий момент Дэнни решился на геройскую попытку – решился попробовать впечатлить это прекрасное создание.

Конечно, ничего у него не получится – как обычно, но он попытался убедить себя, что теория вероятности в этот раз окажется на его стороне.

– Э-э, Сюзи, а ты не хотела бы послушать, как я играю?

– С удовольствием, – с энтузиазмом ответила она и, взяв Дэнни за руку, повела его в комнату для репетиций.

Он сыграл партитуру Баха и кое-что экспрессивное из Рахманинова. Присутствие девушки воодушевило Дэнни, и его игра стала еще более впечатляющей. Однако боясь отвлечься, он даже не смотрел в ее сторону, хотя все равно ощущал присутствие Сюзи. Боже, как же сильно он его ощущал!

Наконец он поднял взгляд. Она склонилась над фортепиано, и в низком вырезе блузки открывался вид, представляющий огромный интерес с эстетической точки зрения.

– Ну как? Сойдет? – слегка запыхавшись, спросил он.

Ее лицо озарила широкая улыбка.

– Позволь кое-что сказать тебе, Росси, – начала она, наклоняясь еще ближе и кладя руки ему на плечи. – Уверяю, я никогда не находилась в одной комнате с таким потрясающим парнем.

– О. – Дэнни смотрел на Сюзи, чувствуя, как по лбу у него стекает пот. – Слушай… А может, как-нибудь кофе попьем?

Она засмеялась.

– Дэнни, хочешь заняться любовью прямо сейчас?

– Что, прямо здесь?

Она начала расстегивать его рубашку.

Дэнни уже давно лелеял надежду, как в один прекрасный день женщины поймут, что его великолепная игра может быть не менее возбуждающей, чем удачный пас футболиста. И вот это случилось.

А футболистов, кстати, на бис никогда не зовут.

Дневник Эндрю Элиота

6 марта 1955 года

Что отличает Гарвард и, признаем это, Йель от других высших учебных заведений в Америке, это так называемое устройство университета.

Примерно в 1909 году Кембридж начал разрастаться из поселения в настоящий город, и, хотя некоторые студенты жили в общежитиях, дома большинства гарвардцев были раскиданы по всему городу. Ребята победнее снимали дешевые лачуги на Массачусетс-авеню, а студенты из привилегированных семей (вроде моего отца) жили в по-настоящему роскошных квартирах в районе, который тогда назывался Золотым Берегом (рядом с улицей Маунт-Оберн). Подобный разброс был показателем сильнейшего социального расслоения общества, в котором господствовали различные предубеждения.

Президент Лоуэлл считал, что студенты не должны жить такими обособленными группами. И выступил с предложением взять за образец опыт Оксфорда, разделив университет на несколько менее крупных колледжей, в которых будут учиться ребята из разных слоев населения.

Вот что представляет собой этот процесс. Сначала они расселяют всех первокурсников по общежитиям в Гарвард-ярде, чтобы, по идее, мы общались с разными людьми нашего курса. Считается, что за год столь поучительного опыта мы найдем себе друзей среди этой замечательно разношерстной компании. После чего будем готовы провести следующие три года в прекрасных небольших колледжах у реки, которые в Гарварде с надменной невзыскательностью именуют просто «домами».

Вообще-то на некоторых это действительно оказывает кое-какое воспитательное воздействие. Спортсмены из Алабамы заселяются в дом вместе с будущими медиками, философами и писателями. Если задумка срабатывает, жизнь студента обогащается не меньше, чем от прослушивания любого учебного курса.

Но только когда дело не касается выпускников частных школ. Разнообразие – это, знаете ли, не для нас. Мы, словно бактерии (только капельку поумнее), существуем в своей собственной питательной среде. Поэтому я уверен, что когда мы с Ньюэллом и Уигглсвортом решили продолжать жить вместе, в университете никто особо не удивился.

Сначала мы хотели, чтобы нашим четвертым соседом стал Джейсон Гилберт. Он отличный парень, и с ним было бы весело. Кроме того, Ньюэлл полагал, что нам может перепасть толика внимания со стороны его поклонниц, но это уже частности.

Когда мы возвращались в автобусе после матча по сквошу с командой Йеля (в котором победили), Дик спросил Джейсона, что он об этом думает. Тот отказался. Ему так ужасно не везло с соседями, что на следующий год он хотел подать запрос на отдельную комнату. Хотя второкурсникам редко предоставляли подобные привилегии, проктор Гилберта обещал походатайствовать за него. В общем, Джейсон предложил нам подать заявки в один и тот же дом, чтобы мы могли вместе обедать и устраивать спонтанные вечеринки.

Оставалось лишь выбрать общежитие.

Из семи домов нормально жить можно только в трех. Несмотря на всю эту трепотню насчет демократии, главы домов стремятся придать им самобытность, подбирая определенный тип людей, которые и сами не прочь попасть в подобное сообщество.

Многие ребята выбрали Адамс-хаус (названный в честь старого доброго Джонни, выпускника 1755 года, второго президента США), возможно, потому, что когда-то это был престижный многоквартирный дом Золотого Берега.

Кроме того, весьма немаловажно, что здесь служил повар, работавший раньше в модном ресторане Нью-Йорка, а подобный факт не стоит игнорировать, ведь следующие три года нам придется питаться именно тут.

Потом есть еще Лоуэл-хаус, настоящий шедевр архитектуры в георгианском стиле, как раз приличествующий Клубу старшекурсников. Глава этого дома кажется более истинным англичанином, нежели сама королева. Вдобавок сам дом очень уютный.

Но настоящим раем в Гарварде для выпускника частной школы бесспорно является… Элиот-хаус. Не стоит и говорить, что Уиг и Ньюэлл хотят попасть именно туда. Однако меня немного смущает перспектива жить в архитектурном памятнике из красного кирпича, носящем имя моего собственного прадедушки, да еще с его статуей во дворе.

Но Уиг и Ньюэлл горели желанием поселиться там, куда попадут все наши друзья. Это едва не переросло в настоящую проблему, но тут однажды поздно вечером нас посетил удивительный гость.

К счастью, мы не упились еще настолько, чтобы не услышать стук в дверь.

Пошатывающийся Ньюэлл пошел открывать дверь ночному посетителю. Внезапно я услышал, как он воскликнул: «Господи Исусе!» Я поспешил к двери, а наш гость ответил: «Не совсем так, юноша. Всего лишь скромный Его слуга».

Это был не кто иной, как профессор Финли. Не шучу, профессор Финли собственной персоной – в нашем общежитии!

Оказалось, он совершал свой вечерний променад и, проходя мимо, решил заглянуть и спросить, где мы собираемся поселиться на следующий год. Точнее, узнать, будет ли наш выбор сделан в пользу Элиот-хаус.

Мы поспешили уверить его, что все так и есть, хотя он почувствовал, что лично мне, Эндрю Элиоту, кажется сомнительной идея проживания в Элиот-хаус, главой которого был профессор Элиот, преподаватель греческого.

Вообще-то он пришел, чтобы поддержать меня.

Он вовсе не ждал, что я однажды переведу Библию на индейский диалект или стану президентом Гарварда, но все же был уверен, что из меня выйдет толк.

Не знаю, был ли я изумлен или просто тронут. Представьте, великий профессор считает, что я действительно могу достичь… Ну, не знаю, чего именно. Достичь чего-то.

На следующее утро все еще не верилось, что Джон Х. Финли на самом деле заходил к нам в комнату.

Впрочем, даже если это был сон, мы втроем теперь собираемся поселиться в Элиоте, потому что даже в виде призрака (на случай, если это было всего лишь видение) Финли способен околдовать кого угодно.

Каждое утро, забирая номер «Кримсона», лежащий у его порога, Джейсон Гилберт сразу же открывал спортивный раздел и смотрел, не написали ли в газете о его успехах. После этого прочитывал первую полосу, дабы узнать, что вообще происходит в университете. Наконец, если у него хватало времени, просматривал зарубежные новости – эта небольшая колонка располагалась в самом углу страницы.

Поэтому он и не заметил короткой заметки о том, что впервые в истории университета в концертном конкурсе оркестра Гарварда-Рэдклиффа победил первокурсник.

Вечером 12 апреля 1955 года Дэниел Росси, будущий выпуск 58-го, играл Концерт ми-бемоль Листа.

Джейсон узнал об этом только три дня спустя, когда под его дверь подсунули конверт.

«Дорогой Гилберт, если бы ты тогда не помог мне с «Лестницей Гарварда», вероятно, у меня не нашлось бы времени на репетиции, а следовательно, я бы не победил.

Как и обещал, вот два билета. Возьми с собой кого хочешь.

С уважением, Дэнни».

Джейсон улыбнулся. Казалось, что та первая неделя учебы была так давно. Он уже и думать забыл про обещание Дэнни. Зато теперь можно было пригласить Энни Расселл, первую красавицу Рэдклиффа. Джейсон давно подыскивал подходящий повод к ней подкатить, и вот наконец ему улыбнулась удача.

Вечером 12 апреля все почитатели истинного таланта набились в театре Сандерс, чтобы оценить новую звезду, якобы вспыхнувшую в их галактике.

Сам солист лучше всех осознавал, под каким пристальным вниманием он находится. Дэнни стоял за кулисами и с нарастающим беспокойством следил за залом, наполняющимся личностями, наводившими на него страх и трепет. Присутствовали не только его преподаватели из Гарварда. Он узнал несколько уважаемых господ из самых знаменитых консерваторий города. Боже, пришел даже сам Джон Финли!

В течение нескольких недель репетиций Дэнни чувствовал постоянный душевный подъем и ждал этого великого события с маниакальным восторгом. Еще бы, ведь он сможет показать свой музыкальный талант тысячам важных «тузов». Он вдруг стал ощущать невероятную силу.

Правда, лишь до сегодняшнего вечера. В ночь перед своей гарвардской коронацией – так он называл это событие – уснуть Дэнни не смог. Он ворочался. Метался по кровати. Представлял свой катастрофический провал. И стонал так, будто это было неизбежно.

«Я стану посмешищем, – думал он. – Выйду на сцену и грохнусь в обморок. Или поскользнусь. Или слишком рано сыграю вступление. Или слишком поздно. Или же вообще забуду все ноты. Они будут кататься по полу от смеха. Не только дамочки из округа Ориндж, а вся эта тысяча самых известных людей мира музыки. Ужас какой! И зачем я вообще решил участвовать в этом дурацком конкурсе?»

Он приложил руку ко лбу. Тот был горячий и влажный. «А вдруг я заболел? – подумал Дэнни с надеждой. – Может, тогда они отменят мое выступление? Господи, пожалуйста, пошли мне грипп! Или даже что-нибудь посерьезнее…»

Однако, к его огромному разочарованию, на следующее утро он чувствовал себя вполне здоровым. Делать нечего, решил Дэнни, придется ему отправляться на казнь в театр Сандерс.

Он стоял за кулисами совсем один, мечтая оказаться как можно дальше отсюда.

Дирижировавший тем вечером Дон Ловенштейн подошел к нему и спросил, готов ли он. Дэнни хотелось сказать «нет!», но почему-то кивнул.

Сделал вдох, мысленно произнес: «Вот дерьмо!» – и, не отрывая взгляд от пола, вышел на сцену. Прежде чем сесть за рояль, слегка поклонился публике в ответ на их любезные аплодисменты. К счастью, прожекторы так слепили его, что разглядеть чьи-либо лица ему не удавалось.

А затем произошло нечто необъяснимое.

Стоило Дэнни оказаться перед инструментом, как страх исчез, превратившись во что-то иное. В приятное волнение. Дэнни горел желанием творить музыку.

Он кивнул Дону в знак готовности.

Со вступительным движением палочки Дэнни погрузился в странный, гипнотический транс. Ему грезилось, что играет он безупречно, намного лучше, чем когда-либо в своей жизни.

Крики «браво!» неслись отовсюду, а аплодисментам, казалось, не грозит никакое diminuendo.

Атмосфера, окружавшая Дэнни после выступления, напомнила Джейсону финал теннисного турнира. Все то же самое, только пианиста не таскали по всему театру на руках. Хотя седовласые властители музыкального мира, словно поклонники звезды спорта, выстроились в очередь, чтобы пожать ему руку.

Однако, едва заприметив Джейсона, Дэнни вырвался из толпы и поспешил к краю сцены, чтобы поздороваться с ним.

– Потрясающее выступление, – искренне сказал Джейсон. – Мы были очень рады, что ты прислал нам билеты. Кстати, позволь представить тебе мою спутницу: мисс Энни Расселл, выпускница 57-го года.

– Привет, – улыбнулся ей Дэнни. – Ты из Клиффа?

– Да, – с сияющей улыбкой ответила она. – И разреши в миллионный раз за этот вечер сказать, что ты был просто великолепен.

– Спасибо, – поблагодарил Дэнни и быстро добавил извиняющимся тоном: – Послушайте, мне жаль покидать вас, но я должен пожать руку еще нескольким профессорам. Давай как-нибудь встретимся за обедом, Джейсон? Было приятно познакомиться, Энни.

Он помахал на прощание и убежал.

На следующий день, воодушевленный благосклонным поведением Энни прошлым вечером, Джейсон позвонил ей и пригласил на субботний футбольный матч.

– Извини, – ответила она, – я еду в Коннектикут.

– На свидание в Йеле?

– Нет-нет. Дэнни будет играть с Хартфордским симфоническим оркестром.

«Вот дерьмо, – подумал Джейсон, вешая трубку и едва не лопаясь от досады. – Что ж, пусть это послужит тебе уроком: никогда не помогай однокурснику в Гарварде. Пусть даже подняться всего на одну ступеньку».

Во вторник, 24 апреля 1955 года, в Кембридже было все еще по-зимнему холодно. Однако согласно официальной университетской статистике метафорические солнечные лучи уже озарили жизни 71,6 процента из 322 студентов первого курса Гарварда. Ведь это ликующее большинство было принято выбранными ими домами.

Троицу из общежития Уиг G‑21 эта новость не удивила, ведь они узнали благую весть еще месяц назад благодаря визиту необычного архангела, но все равно были рады тому, что их поселили в комнаты с видом на реку: редким второкурсникам выпадала такая удача.

Как и немногие второкурсники имели возможность жить в отдельной комнате. Но Джейсону Гилберту-младшему оказали подобную честь (за оказанные им услуги). Уединенное жилище располагалось как раз напротив Элиот-хаус, где жили трое его аристократичных друзей.

Позвонив домой – как делал всегда раз в неделю, – он сообщил хорошую новость своему отцу.

– Просто замечательно, сынок. Ведь даже далекие от Гарварда люди знают, что Элиот-хаус – это самые сливки студенческого общества.

– Но разве все мы уже здесь не являемся сливками, папа? – смеясь ответил ему Джейсон.

– Да-да, конечно. Но обитатели дома Элиот – это crème de la crème, Джейсон. Мы с мамой очень гордимся тобой. И всегда гордились. Кстати, ты отработал удар слева?

– Ага.

– Слушай, я прочитал в «Теннис Уорлд», что сейчас вся «тяжелая артиллерия» занимается бегом, прямо как боксеры по утрам.

– Знаю, но у меня совсем нет времени. Нам очень много всего задают.

– Понимаю, сынок. Ни в коем случае не ставь под удар свое образование. Поговорим на следующей неделе.

– До скорого, пап. Передавай привет маме.

Дэнни Росси, в свою очередь, пребывал в ярости. В списке желательных для себя домов на первое место он поставил Адамс-хаус, потому что в нем жили многие музыканты и писатели. Шагу не успеешь ступить – и уже готов оркестр.

Он был настолько уверен, что его примут в Адамс-хаус, что второй и третий варианты отметил почти наобум: просто написал названия двух домов, стоявших следующими в алфавитном списке – Данстер и Элиот.

Именно Элиот стал его новым жилищем.

Да как они могли с ним так поступить? С тем, кто уже проявил себя в студенческом обществе? Разве однажды для Адамс-хаус не стало бы поводом для гордости то, что в нем когда-то проживал Дэнни Росси?

Кроме того, его не радовала возможность три года торчать в Элиоте, полном надутых индюков из частных школ.

Человеком, которому он решил пожаловаться, стал Финли. Дэнни так зауважал этого великого человека после курса «Гум‑2», что чувствовал – он может честно выказать свое недовольство главе дома, в котором он не хотел жить.

Но еще более поразительной оказалась его реакция, когда Финли откровенно признался:

– Видишь ли, я очень хотел заполучить тебя, Дэниел. Мне пришлось пообещать главе Адамс-хауса двух здоровяков футболистов и поэта, который уже публикуется, лишь бы он отпустил тебя.

– Наверное, я должен быть польщен, сэр, – ска-з-ал Дэнни, слегка сбитый с толку этой новостью. – Только…

– Понимаю, – ответил глава, догадываясь об опасениях Дэнни. – Просто несмотря на нашу репутацию, я хочу, чтобы в Элиоте жили выдающиеся студенты самых разных направлений. Ты раньше бывал в нашем доме?

– Нет, сэр, – признался Дэнни.

Спустя мгновение Финли уже вел Дэнни вверх по извилистой лестнице башенки внутреннего двора. Юноша запыхался, а энергичный Финли буквально взлетел по ступеням и открыл дверь.

Первое, что заметил Дэнни – это потрясающий вид из широкого круглого окна на реку Чарльз. Только через пару секунд он заметил рояль.

– Ну, что вы теперь скажете? – спросил Финли. – Все великие умы прошлого находили вдохновение где-то в горней вышине. Вспомните о вашем итальянском гении Петрарке, восходящем на гору Ванту. По-моему, очень патетично.

– Глазам своим не верю, – прошептал Дэнни.

– Здесь и симфонию можно написать, не правда ли, Дэниел?

– Еще бы!

– Именно поэтому мы хотели, чтобы вы поселились в Элиот-хаусе. Не забывайте, Гарвард принимает гениев, но помогаем им развиваться мы.

Финли, живая легенда, протянул руку юному музыканту и добавил:

– С нетерпением буду ждать вас следующей осенью.

– Спасибо, – ответил Дэнни, все еще ошеломленный. – Спасибо, что привели меня в Элиот.

Впрочем, для некоторых 24 апреля оказалось самым обычным днем.

Одним из этих несчастных был Тед Ламброс. Жил он в пригороде и никаких заявок ни в один из домов не подавал, а значит, и новости, облетевшие весь Гарвард-ярд, его не касались.

Как обычно, он сходил на занятия, всю вторую половину дня провел за зубрежкой в библиотеке Ламонт, а в пять отправился в «Марафон».

Но он не мог не думать о том, что его более привилегированные однокурсники сейчас радуются возможности провести следующие три года в замечательных домах на берегу реки и стать членами уникального сообщества.

Получив на промежуточных экзаменах «отлично с минусом» и три «хорошо», он вполне естественно рассчитывал на стипендию, причем такую, которая позволила бы поселиться в кампусе. Однако, к огорчению Теда, в письме от Отдела финансовой помощи студентам ему «были рады сообщить, что на следующий год назначена стипендия в восемьсот долларов».

В обычной ситуации это стало бы достаточным поводом для восторга, но в Гарварде только что объявили, что стоимость года учебы повысилась и теперь составляет именно эту сумму.

Тед был чертовски удручен. Словно спортсмен, загоняющий себя на беговой дорожке.

Он все еще не был одним из них. Пока что.

На концерте Дэнни Росси в театре Сандерс присутствовали не только члены университетского сообщества, которых Дэнни не знал. Профессор Пистон пригласил Шарля Мюнша, знаменитого дирижера Бостонского симфонического оркестра. Маэстро, отмечая выступление Дэнни, собственноручно написал хвалебное письмо, пригласив его поработать летом на известном Тэнглвудском музыкальном фестивале 46.

«Работа не слишком возвышенна, но, полагаю, вам пойдет на пользу возможность увидеться со всеми знаменитыми музыкантами, которые сюда приедут. А я буду особенно рад пригласить вас на репетиции нашего оркестра, поскольку знаю, как вы стремитесь построить профессиональную карьеру. С уважением, Шарль Мюнш».

Это приглашение также разрешило щекотливую семейную проблему. В письмах, которые Гизела присылала каждую неделю сыну, мать заверяла, что если он приедет домой на лето, отец наверняка перестанет его третировать и они смогут заново построить свои отношения.

И хотя ему очень хотелось увидеться с матерью, а заодно рассказать о своих выдающихся успехах с доктором Ландау, Дэнни просто не мог отважиться на очередное столкновение с Артуром Росси, дипломированным хирургом-стоматологом.

Как-то совершенно неожиданно первый курс подошел к концу.

С начала мая студентам начали выделять время для подготовки к экзаменам. По идее, эти свободные дни предназначались для самостоятельной дополнительной работы. Но для большинства гарвардцев (к которым относились и Эндрю Элиот сотоварищи) это был период, в который они отдувались за весь семестр, выполняя то, что задавали еще в самом начале года.

В конце спортивного сезона прошло немало встреч с Йелем, и далеко не все из них завершились в пользу Гарварда. Впрочем, Джейсону Гилберту удалось привести теннисную команду к победе. Особенное удовольствие ему доставила физиономия тренера йельской сборной, когда в матче против их лучшего игрока Джейсон беспощадно разгромил последнего. Вторым раундом сладкой мести стала их с Дики Ньюэллом победа в парном турнире.

Однако теперь даже Джейсону пришлось угомониться и засесть за учебу. Он решительно отказался от большинства развлечений, откладывая их на выходные.

На Гарвардской площади катастрофически выросли продажи сигарет и кофеиновых пилюль. В библиотеке Ламонт круглые сутки толпился народ. Современная система вентиляции изрыгала назад в зал все запахи несвежих рубашек, холодного пота и неприкрытого ужаса. Однако никто этого не замечал.

В действительности экзамены оказались не такими уж сложными. К своей огромной радости, выпускники 58-го года узнали, что старая гарвардская поговорка оказалась правдивой: самым сложным оказалось сюда попасть, а вот вылететь из университета – это надо было еще постараться.

Мало-помалу общежития первокурсников пустели, освобождая место для выпускников двадцатипятилетней давности, вновь приехавших пожить в этих комнатах в течение недели вручения дипломов. Однако некоторые студенты курса уезжали осюда навсегда.

Несколько человек сумели-таки добиться невозможного, и их исключили. Другие честно признали, что не готовы пока ко всевозрастающему давлению со стороны своих более амбициозных однокурсников и, дабы сохранить рассудок, капитулировали, оформив перевод в университеты поближе к дому.

Другие уходили с боем и заодно слетали с катушек. Дэвид Дэвидсон (все еще лежавший в больнице) был одним из них. А на Пасху, между прочим, произошло еще одно самоубийство, которое в «Кримсоне» из жалости выдали за автокатастрофу (хотя в момент смерти Боба Рузерфорда из Сан-Антонио его машина спокойно стояла в гараже).

Тем не менее разве в итоге не получили урок как жертвы, так и выжившие, прямолинейно утверждали некоторые из студентов. Разве жизнь на самом верху будет легче добровольного заключения в пыточной под названием «Гарвард»?

Впрочем, более разумные из них сознавали, что именно здесь им и предстоит выживать в течение еще трех лет.

Дневник Эндрю Элиота

1 октября 1955 года

В августе прошлого года мы все отправились в нашу усадьбу в Мэне. Большую часть времени я потратил на знакомство с мачехой и ее детьми, а с отцом мы, как всегда, беседовали, сидя у озера. Сначала он поздравил меня с тем, что я хоть и со скрипом, но «вытянул» экзамены. Теперь перспектива моего дальнейшего пребывания в университете представлялась фактически решенной.

Продолжая разговор об образовании, он заявил, что я не должен иметь форы в виде происхождения из богатой семьи и поэтому, хотя он будет с удовольствием оплачивать мою учебу и проживание, но ради моего же блага, перестанет давать мне деньги на карманные расходы.

Таким образом, если у меня есть желание, а он надеялся, что есть, вступить в Клуб старшекурсников, болеть за футбольную команду Гарварда, водить приличных юных леди в «Локе-обер»[46]46
  Основанный в 1875 году ресторан немецкой кухни в г. Бостоне.


[Закрыть] и так далее, мне придется найти другой источник доходов. Все это, разумеется, лишь затем, чтобы научить меня эмерсоновскому доверию[47]47
  В 1841 году Р. У. Эмерсон опубликовал знаменитое эссе «Доверие к себе», в котором размышлял о том, как конформизм, почитание прошлого, подражание, страх огорчить близких не дают человеку обрести власть над своей судьбой и научиться доверять собственному восприятию.


[Закрыть] к себе, за что я его вежливо поблагодарил.

Вернувшись в Кембридж к началу второго курса, я сразу отправился в университетский центр занятости и обнаружил, что все хорошо оплачиваемые занятия оказались заняты студентами на стипендии, которым деньги нужны были куда больше, чем мне. А значит, поучительный опыт мытья тарелок или раскладывания картофельного пюре по порциям мне не светил.

И вот, когда я, погруженный в уныние, бродил по внутреннему дворику, то случайно встретил профессора Финли. Я рассказал ему, почему так рано вернулся, и он одобрил желание моего отца привить мне истинные ценности американской жизни. К моему удивлению, он тут же повел меня в библиотеку Элиот-хаус – как будто у него не было дел поважнее – и убедил заведующего, Неда Девлина, взять меня к себе в помощники.

В общем, устроился я весьма и весьма неплохо: три вечера в неделю буду сидеть за столом с семи до полуночи, присматривать за читателями и получать за это семьдесят пять центов в час.

Похоже, глава Финли знал, что делает: работа не требовала от меня больших затрат сил, так что от нечего делать я сидел за учебниками.

Лишь изредка кто-нибудь отрывает меня от учения, чтобы взять ту или иную книгу, поэтому я почти не поднимаю взгляд от страницы. Разве что кто-то слишком уж разболтается, тогда мне приходится попросить его заткнуться.

Однако прошлым вечером все было по-другому. В библиотеке Элиот-хаус действительно кое-что произошло.

Около девяти часов я оторвался от книжки, чтобы осмотреть свое «королевство». Зал был битком забит парнями из частных школ, обряженных в свою «униформу»: рубашечки с пуговицами на воротниках и широких брюках.

И тут за столом в дальнем углу я заметил что-то странное на спине одного крепкого парня. Это же мой пиджак, подумал я. Или, точнее, мой прежний пиджак. Обычно я не отличал бы один свой пиджак от другого, но этот был из твида, с кожаными пуговицами – родители купили его в «Харродзе» в Лондоне. Такие на каждом углу не встречаются.

Не то чтобы это так меня поразило: прошлой весной я продал пиджак одному типу, широко известному в узких кругах перекупщику подержанной одежды Джо Кизеру. Он – неотъемлемая часть Гарварда, и многие из моих друзей загоняли свои модные шмотки старине Джо, когда им срочно нужны были деньги на такие жизненно важные вещи, как машины, алкоголь и клубные взносы.

Но я не был знаком ни с кем, кто покупал бы у него вещи. В смысле, так не бывает. Так что, находясь в тот момент на должности библиотекаря, я столкнулся с проблемой. Возможно – нет, даже вполне вероятно! – в библиотеку проник чужак, переодетый в богатенького.

Парень выглядел хорошо – темноволосый, красивый, но он слегка переборщил с опрятностью. Понимаете, хоть в комнате и было довольно душновато, он не только не снял пиджак, но и, насколько я мог видеть, даже не расстегнул воротник. А еще, похоже, он зубрил как помешанный. Зарылся в книгу, изредка отрываясь от нее лишь затем, чтобы заглянуть в словарь.

Ладно-ладно, все это не противозаконно, согласен. Но и нормой для кого-либо из Элиот-хауса такое поведение назвать нельзя. Я подумал, что за возможным нарушителем границ лучше присматривать.

В одиннадцать сорок пять я обычно начинаю гасить свет, намекая, что лавочка закрывается. По чистой случайности вчера вечером к этому времени в библиотеке уже было пусто, если не считать незнакомца в моем старом пиджаке. У меня появилась возможность разгадать эту тайну.

Как ни в чем не бывало я подошел к его столу и, показав на большую лампу в центре зала, спросил, могу ли ее выключить. Он испуганно посмотрел на меня и смущенно ответил, что даже не заметил, как подошло время закрытия.

Я сказал, что по официальным правилам Дома у него есть еще четырнадцать минут. Он все понял, встал и поинтересовался, как я угадал, что он не из Элиота. Неужели дело в его внешности?

Я откровенно ответил, что дело лишь в его пиджаке.

Это его смутило еще больше. Он начал разглядывать пиджак, а я объяснил, что раньше эта вещь принадлежала мне. Упомянув об этом, я почувствовал себя дерьмово и тут же добавил, что в мое присутствие он может появляться в библиотеке когда угодно.

В смысле, он же из Гарварда, верно?

Ага. Второкурсник, живет в пригороде. Зовут Тед Ламброс.

17 октября в Элиот-хаус случился небольшой мятеж. Или, если быть точнее, – демонстрация против классической музыки. Если еще точнее, демонстрация против Дэнни Росси. Если уж совсем-совсем точно, людская агрессия была направлена не на него самого, а на его фортепиано.

Все началось с пары тусовщиков, устроивших коктейльную вечеринку во второй половине дня. Если у Дэнни не было экзаменов или срочной сдачи работы, он обычно репетировал в Пэйн-холле, играя у себя в комнате на своем подержанном рояле.

Репетиция была в самом разгаре, когда кто-то из развеселившихся гостей решил, что Шопен – не самое подходящее музыкальное сопровождение для того, кто хочет напиться в хлам. Это все дело вкуса. А в Элиот-хаусе, конечно же, вкус – это высшая инстанция, поэтому было решено, что Росси должен заткнуться.

Сначала они попробовали решить проблему дипломатическими методами. Дики Ньюэлла отправили деликатно постучаться к Росси и вежливо попросить Дэнни, чтобы он «перестал бренчать это дерьмо».

Пианист ответил, что согласно правилам Дома он имеет право играть на музыкальном инструменте в дневные часы и что он намерен продолжать пользоваться своим правом. На это Ньюэлл сказал, что ему нет никакого дела до правил и что Росси мешает проведению важной беседы. А Дэнни попросил его отвалить. Тот и ушел.

Когда Ньюэлл вернулся и доложил о провале своей миссии, собутыльники поняли, что настало время применить физическую силу.

Четверо самых крепких и самых пьяных рыцарей дома Элиота с воинственным видом пересекли внутренний дворик и поднялись к Росси. Они вежливо постучали в дверь. Дэнни слегка приоткрыл ее. Не говоря ни слова, коммандос вошли в команту, окружили мерзкий инструмент, подтащили к открытому окну – и выкинули наружу.