Текст книги "Однокурсники"

– Нью-Хэмпшир? Ты в своем уме? Хочешь сказать, теперь нам придется каждый раз уезжать за сотню километров от дома, чтобы заняться любовью?

– Нет-нет-нет! – запротестовал он. – Только пока я не найду подходящее место. Боже, никогда так не желал жить в одном из Домов, как сейчас. По крайней мере, эти ребята могут приглашать к себе девушек на весь день.

– Ну, а ты не можешь. Я же застряла в Рэдклиффе, куда парней пускают раз в год по обещанию…

– И когда следующий запуск?

– Не раньше последнего воскресенья следующего месяца.

– Ладно. Можем подождать до этого дня.

– И что нам делать все это время, принимать холодный душ?

– Не понимаю, куда ты так торопишься, Сара?

– А я не понимаю, почему не торопишься ты.

На самом деле Тед не мог объяснить, чем его так беспокоила возможность «дойти до самого конца». Он рос с мыслью о том, что любви и сексу соответствуют совершенно различные типы женщин. Пусть они с дружками, раздуваясь от гордости, рассказывали о своих подвигах с «доступными» девицами, никто из них и помыслить не мог о том, чтобы взять в жены не девственницу.

Пусть он не смел признаться в этом даже самому себе, подсознательно Тед не понимал, почему такая «хорошая» девушка, как Сара Харрисон, спешила заняться любовью. Поэтому он и хотел отложить все до дня посещений в ее общежитии: ему нужно было время подумать о том, как чувственность и любовь могут быть частями единого целого.

Однако где-то в глубине души его мучил один вопрос, и Тед все пытался сообразить, как бы поделикатнее об этом заговорить.

– Эй, что тебя так беспокоит?

– Не знаю. Просто… жаль, что я не первый.

– Но это не так, Тед. Ты первый мужчина, которого я полюбила.

– Эндрю, ты сегодня занят? – нервничая, спросил Тед. – Можешь уделить мне пять минут после того, как закроешь библиотеку?

– Конечно, Ламброс. Сходим в «Гриль» и съедим по чизбургеру?

– Думаешь? Ну, вообще-то я хотел бы поговорить в более приватной обстановке.

– Тогда можем взять еду с собой и пойти ко мне.

– Было бы здорово. Я принесу кое-что особенное, чтобы запить чизбургеры.

– Ух ты! Звучит весьма интригующе, Ламброс.

В четверть первого ночи Эндрю Элиот выложил на столик в своей комнате два чизбургера, а Тед достал из своего портфеля бутылку.

– Ты когда-нибудь пробовал рецину? – спросил он. – Это традиционный греческий напиток. Вот, решил тебя угостить.

– В честь чего?

Тед опустил голову и сконфуженно произнес:

– Если честно, это что-то вроде взятки. Хочу попросить тебя об одной услуге, Энди. Об очень серьезной услуге.

По смущенному виду друга Эндрю решил, что тот сейчас будет просить у него денег.

– Даже не знаю, как тебе сказать, – начал Тед, пока Эндрю наливал рецину. – Но независимо от твоего ответа пообещай, что не расскажешь об этом ни единой душе.

– Конечно, обещаю. А теперь выкладывай – я уже с ума схожу от напряжения.

– Энди, – робко начал Тед, – я влюбился…

И вновь замолчал.

– Правда? Мои поздравления, – ответил Эндрю, не зная, чего от него ждут.

– Спасибо, но, видишь ли, в этом-то вся и проблема.

– Не понимаю, Ламброс. Какая еще проблема?

– Обещаешь, что не станешь читать мне мораль?

– Честно говоря, не думаю, что у меня самого она есть.

Тед с облегчением взглянул на Эндрю и вдруг выпалил:

– Слушай, можно бывать у тебя в комнате пару раз в неделю днем, когда тебя нет?

– И это все? Из-за этого у тебя голова идет кругом? На какое время тебе нужно?

– Ну, – ответил он, – согласно внутриуниверситетским правилам Домов, девушки могут находиться в общежитиях с четырех до семи. Вы с соседями бываете в комнате во второй половине дня?

– У Уигглсворта – футбол, потом – ужин в спортивном клубе. У Ньюэлла то же самое, только с теннисом. У меня тренировка. Так что без проблем. Полная свобода действий – что бы ты там ни надумал.

Тед весь просиял.

– Господи, Элиот, как мне тебя отблагодарить?

– Заноси время от времени бутылочку рецины – не откажусь. Только вот что, мне надо знать имя этой девушки и внести ее в список моих гостей. Сначала может оказаться непросто, но наш комендант – классный парень.

Они придумали план, который поможет Теду и его возлюбленной («сошедшей с небес богине» по имени Сара Харрисон) наслаждаться гостеприимством Элиот-хауса. Все, что ему надо было сделать, – это предупредить Эндрю за несколько часов.

Бурно выразив свою благодарность, Тед вылетел из комнаты, словно паря на облачке.

Эндрю оставалось только размышлять о том, «Что это за штука такая – любовь?» – если выражаться словами выпускника Йеля Коула Портера[56]56
  Коул Портер (1891–1964) – американский композитор, написавший много известных песен для музыкальных комедий. Упоминаемая песня «What Is This Thing Called Love?» была написана в 1929 году для мюзикла «Проснись и мечтай».


[Закрыть].

И он совершенно не знал ответа на этот вопрос.

Весна для Джейсона Гилберта оказалась довольно удачной.

За весь первый сезон игр в университетской команде по сквошу его так никто и не сумел одолеть. Он стал капитаном теннисной сборной по одиночным состязаниям и тоже ни разу не проиграл. А венцом его достижений за второй курс стало присуждение ему звания чемпиона Всеамериканской студенческой ассоциации спортсменов-любителей и Восточного колледжа.

Благодаря этим успехам он оказался первым на своем курсе, чью фотографию напечатали в спортивном разделе несколько более многотиражной версии «Кримсона», то есть – в «Нью-Йорк таймс».

Если неприятный опыт с Клубами старшекурсников и подорвал поначалу его дух, это было совсем не заметно – по крайней мере, для его соперников в спорте.

В каждом американском университете есть человек, известный как «СКНК» – «Самый крутой в кампусе». В Гарварде гордились тем, что не признают уместность подобного определения.

Впрочем, как бы это ни называлось, Джейсон Гилберт-младший сейчас несомненно был центром студенческого внимания, всеми признанным героем – или, как сказал Шекспир, «примером примерных».

Уважение небольшого музыкального сообщества не помогало Дэнни Росси справиться с досадой, возникшей после унизительного эпизода с роялем. Он возненавидел Элиот-хаус и время от времени испытывал отвращение даже к главе Дома Финли за то, что тот затащил его в логово неприятных псевдоинтеллектуалов.

На его презрение большинство жильцов Дома отвечали презрением. И почти каждый раз он обедал в одиночестве, разве что Эндрю Элиот, заметив его, иногда подсаживался и пытался поднять ему настроение.

Развитие отношений Теда Ламброса с Сарой подтвердило обоснованность платоновской идеи о том, что любовь заставляет нас тянуться ввысь. Он получил пятерки по всем предметам курса классических языков. Более того, он уже не ощущал себя в кампусе чужаком. Может, потому, что он так много вечеров проводил в Элиот-хаусе.

Эндрю отстраненно наблюдал, как течет жизнь его однокурсников. Раскрывались лепестки, появлялись бутоны – второй курс стал для всех них временем настоящего пробуждения.

Временем надежды. Веры. Безграничного оптимизма. Почти каждый студент их курса уезжал на лето из Кембриджа с мыслью о том, что впереди у него еще половина пути.

Тогда как на самом деле половина пути уже была пройдена.

Второе лето, проведенное Дэнни Росси в Тэнглвуде, оказалось еще более запоминающимся. Если в 1955 году ему доверяли лишь, как он выражался, посмеиваясь над самим собой, – «полировать дирижерскую палочку маэстро Мюнша», то в 1956-м он уже размахивал ею перед оркестром.

Седовласый француз испытывал отеческие чувства к юному амбициозному калифорнийцу и, к ужасу остальных студентов Школы фестиваля, постоянно предоставлял Дэнни возможность творить «истинную» музыку.

Например, когда виртуоз Артур Рубинштейн прибыл, чтобы сыграть «Императора» Бетховена, Мюнш предложил ему в качестве помощника Дэнни – переворачивать страницы во время репетиции.

В первый же перерыв Рубинштейн, знаменитый своей феноменальной музыкальной памятью, с изумлением спросил, зачем дирижер положил перед ним давно знакомую ему партитуру. На что Мюнш с лукавой улыбкой ответил, что это все ради парня, который переворачивает страницы. Ради того, чтобы Дэнни Росси мог побыть рядом с великим мастером.

– Он в неописуемом восторге, – добавил он.

– Как и мы в его возрасте, правда? – улыбнулся Рубинштейн.

Спустя несколько мгновений он позвал Дэнни в свою гримерную, чтобы послушать его интерпретацию произведения.

Дэнни принялся играть, неуверенно, но, дойдя до аллегро в третьей части, он так увлекся, что позабыл о своей застенчивости. Его пальцы летали над клавишами. Он сам поразился тому, с какой невероятной легкостью ему давался этот безумный темп.

Закончив, Дэнни поднял взгляд. Он вспотел и тяжело дышал.

– Слишком быстро, да?

Маэстро кивнул, но в его глазах ясно читалось восхищение.

– Да, – согласился он. – Но все равно замечательно.

– Наверное, я переволновался, просто над этими клавишами мои руки парили, как облака над землей. Из-за этого я и поторопился.

– И знаешь почему, мальчик мой? – спросил Рубинштейн. – Так как я не самый крупный человек, клавиши этого «Стейнвея» специально для меня сделали на осьмушку меньше. Взгляни-ка еще раз.

Дэнни с удивлением посмотрел на уникальный рояль Артура Рубинштейна. Ведь на нем и он, тоже «не самый крупный человек», мог легко сыграть большую терцдециму.

Затем мастер щедро предложил:

– Слушай, мы оба знаем, что для меня не требуется переворачивать страницы. Так почему бы тебе не побыть тут и не поиграть в свое удовольствие?

В другой раз на репетиции увертюры к «Свадьбе Фигаро» Моцарта, проходившей на открытом воздухе, Мюнш вдруг театрально вздохнул и уставшим голосом сказал:

– Эта массачусетская жара и влажность просто невыносимы для француза. Мне надо побыть в тени минут пять.

Затем он позвал Дэнни.

– Поди-ка сюда, мой мальчик! – Думаю, ты знаешь эту часть достаточно хорошо, чтобы помахать палкой перед музыкантами. Замени меня ненадолго и не забывай следить за ними, – сказал он, протягивая свою палочку и оставляя Дэнни стоять в смущении и одиночестве перед целым Бостонским симфоническим оркестром.

Конечно, как раз на такой случай у них имелось несколько помощников дирижера. Они стояли с краю, кипя от чего-то погорячее летней жары.

Тем вечером Дэнни был вне себя от радости. Вернувшись к себе, он сразу позвонил доктору Ландау.

– Это замечательно, – с восхищением отозвался его учитель. – Родители должны тобой гордиться.

– Ага, – слегка уклончиво ответил Дэнни. – Я… ну… вы можете позвонить маме и рассказать ей об этом?

– Дэниел, – серьезным тоном сказал Ландау, – эта мелодрама с твоим отцом несколько затянулась. Тебе не кажется, что появилась отличная возможность сделать шаг к примирению?

– Доктор Ландау, прошу, постарайтесь понять. Я просто не могу заставить себя… – Он не договорил до конца.

Дневник Эндрю Элиота

29 сентября 1956 года

Секс.

О нем я упорно размышлял в течение всего лета, которое проработал на стройке, – так отец решил познакомить меня с физическим трудом. Пока мои соседи по комнате, Ньюэлл и Уиг, колесили по лучшим пляжам Европы, я укладывал кирпичи.

Вернулся я в Гарвард к третьему курсу с твердым намерением преуспеть в той области, в которой ни разу не потерпел неудачу. Не потерпел просто потому, что мне не хватало смелости даже попробовать.

Я собирался потерять девственность.

Майк и Дик вернулись домой с кучей невероятных историй о том, как они проводили ночи с красотками всех народностей и размеров груди.

Не желая выделяться из толпы, я не стал просить у них совета – и уж тем более чьего-нибудь номера телефона. Я стал бы посмешищем всего «Порцелина», не говоря уже об Элиот-хаусе, спортивной команде и кумушках из столовой.

Отчаявшись, я решил было сходить в пользующиеся дурной славой бары на площади Сколлэй, но не находил в себе храбрости отправиться туда в одиночку. Кроме того, вся эта идея казалась мне несколько убогой.

Кто мог бы помочь мне?

Ответ я нашел в первый же вечер, когда вернулся на работу в библиотеку: на своем привычном месте за зубрежкой сидел Тед Ламброс.

На этот раз уже Эндрю пришлось просить Теда зайти к нему в комнату, мол, есть срочный разговор.

Тед, никогда прежде не видевший своего друга таким взволнованным, был в недоумении.

– Как дела, Элиот?

– Да так себе. Как прошли каникулы, Тед?

– Неплохо, если не считать того, что с Сарой я виделся всего пару раз на выходных. Все остальное время вкалывал в «Марафоне», как обычно. Ладно, так что у тебя приключилось?

Эндрю не знал, как вообще об этом спросить.

– Слушай, Ламброс, ты умеешь хранить секреты? – спросил он.

– Ты во мне сомневаешься, Элиот? У нас же священные отношения хозяина и арендатора.

Эндрю открыл еще одно пиво и сделал большой глоток.

– Ну, знаешь, я с восьми лет учился в закрытых школах и девушек видел только на танцевальных вечеринках и тому подобных мероприятиях. Такие жеманные и с холодным взглядом…

– Ага, – ответил Тед. – Знаю таких.

– Ты учился в смешанной школе?

– Конечно, это одно из преимуществ не очень богатой жизни.

– Тогда ты, наверное, довольно рано начал… Ну… встречаться с девчонками?

– Да, вроде того, – легкомысленно ответил Тед, явно не подозревая о растущем беспокойстве Эндрю.

– Во сколько лет ты получил свой… Скажем так, первый опыт?

– А да примерно как все, – сказал Тед. – Может, даже немного поздновато. Мне было почти шестнадцать.

– С профи или дилетанткой?

– Брось, Элиот, за такое не платят. Это была горячая штучка из старших классов по имени Глория. А ты?

– Что – я?

– Сколько было тебе, когда ты потерял девственность?

– Тед, – взволнованно пробормотал Эндрю, – это может тебя шокировать…

– Постой, Элиот, дай угадаю. В одиннадцать лет с твоей няней?

– Если бы. Примерно так и было у Ньюэлла. Нет, я хотел сказать тебе, что… Черт, так неловко. В общем, я все еще девственник.

Эндрю боялся, что, услышав его признание, его друг сразу же рассмеется. Вместо этого Тед задумался на мгновение, а потом посмотрел на него с искренним сочувствием.

– У тебя какие-то проблемы с этим?

– Нет, если только не считать проблемой дикий страх. За последние несколько лет у меня было много свиданий, и думаю, что некоторые из девчонок… согласились бы, но я слишком боялся, чтобы сделать первый шаг. Если честно, Ламброс, я не уверен, что знаю, как это делается. Конечно, я читал в книжках, ну, знаешь, – «Любовь без страха», «Идеальный брак»… Но эта мысль мучает меня так давно, что я боюсь потерпеть неудачу в самый важный момент, если ты понимаешь, о чем я.

Тед по-дружески похлопал Эндрю по плечу.

– Приятель, думаю, тебе не помешает то, что в футболе называют «показательной игрой».

– Да, но я не хочу причинять тебе беспокойство!

– Никаких проблем, Энди. В Кембридже до сих пор живут несколько девчонок, с которыми я учился в старших классах. Они будут рады парню из Гарварда – и в особенности интеллектуалу из Элиот-хауса.

– Но Тед, – ответил он с отчаянием в голосе, – они не должны быть какими-нибудь уродинами. Меня ведь с ними увидят, в столовой, например, или где-нибудь на свидании.

– Нет-нет, их необязательно обхаживать. Просто приглашаешь к себе в комнату, и пусть все идет своим чередом. И не волнуйся, та, о которой я подумал, очень даже симпатичная.

– Эй, но только чтобы не слишком симпатичная. Я хочу начать с простого и постепенно продвигаться к лучшему. Если понимаешь, о чем я.

Тед Ламброс рассмеялся.

– Энди, Энди, брось ты это чертово пуританство. Не все в жизни должно даваться с трудом. Слушай, почему бы нам не встретиться завтра в четверть первого у Бригэма?[57]57
  Учебная больница медицинского факультета Гарварда.


[Закрыть] Эта блондинка, продающая там мороженое, – просто бомба.

Он встал и зевнул.

– Знаешь, уже поздно, а мне надо успеть на девятичасовой. Увидимся завтра.

От изумления Эндрю Элиот не мог сдвинуться с места. Он не ожидал, что дело пойдет так быстро. К тому же на языке у него вертелся еще миллион всяких вопросов.

На следующий день он встретил Теда у Бригэма и раздраженно спросил:

– Какого черта ты опаздываешь? Я уже заждался.

– Ты что, я пришел вовремя. У меня были занятия до двенадцати. Что с тобой такое? Идем, пора приступать к делу.

– Стой-стой-стой, Ламброс! Я же должен знать, что делать.

Тед спокойно ответил:

– Послушай, Элиот, просто идем со мной, закажешь мороженое, а когда рядом никого не будет, я представляю тебя Лоррен.

– Кто такая Лоррен?

– Твой пропуск в рай, детка. Она хорошая девчушка, и ей очень нравятся парни из Гарварда.

– Но Тед, что именно мне ей сказать?

– Просто улыбнись ей, как ты умеешь, и спроси, не хочет ли она сегодня выпить с тобой. А зная Лоррен, могу сказать, что она не откажется.

– Почему ты так уверен?

– Потому что она ни разу никому не отказывала.

Она подошла как раз в тот момент, когда парни оказались у стойки. Тед не врал – девушка была красоткой. Они мило поболтали, она наклонилась вперед, и Эндрю не мог не заглянуть за вырез ее легкомысленно расстегнутой форменной блузки.

«Ого, – подумал он, – это действительно со мной происходит? Боже, надо было перечитать за ночь все те книги».

– И в каком из Домов ты живешь? – поинтересовалась Лоррен.

– Э-э, в Элиоте, – ответил он и замолчал. Тед тыкнул локтем ему в бок, и Эндрю добавил: – Э-э, не хочешь зайти ко мне сегодня днем?

– Конечно, – ответила она. – Время посещения с четырех, да? Тогда встретимся у ворот. А теперь прости, покупатели меня уже заждались.

– Ну что? – спросил Тед, когда они вышли на улицу. – Ты готов?

Готов? Да он чуть в обморок не упал.

– Ламброс, – умоляющим голосом обратился он, – можешь дать мне хоть пару советов? В смысле, с чего все начать.

Тед остановился прямо посреди Гарвардской площади, где как всегда в полдень было полно студентов.

– Энди, – снисходительно сказал он, – скажи ей что-нибудь простое, вроде «Лоррен, не хочешь зайти ко мне в спальню и немного подурачиться?».

– А это не слишком грубо?

– Господи, Элиот, она же не какая-нибудь Дорис Дэй![58]58
  Американская актриса и певица; ее имя стало нарицательным для обозначения консервативной, благочестивой женщины: Дорис Дэй обычно играла роли женщин со строгими нравами, а также боролась за права женщин.


[Закрыть] Она правда любит забавляться с гарвардскими парнями.

– Серьезно?

– Абсолютно, – заверил его Тед. И напоследок достал что-то из кармана и сунул в ладонь Эндрю.

– Что это?

– Культура – превыше всего, – с улыбкой ответил он. – Ты только что получил от грека троянского коня.

Дневник Эндрю Элиота

30 сентября 1956 года

Сегодня у меня был просто потрясающий день.

Я никогда не забуду Теда Ламброса за его помощь.

Если честно, Лоррен я тоже никогда не забуду.

Дэнни Росси вернулся в Кембридж в сентябре, и его взгляд на мир и в том числе самого себя изменился. Его хвалил сам Артур Рубинштейн. Он по-настоящему дирижировал симфонией, пусть и всего одну минуту.

Не то чтобы он превратился в казанову, но его краткие знакомства (два знакомства, если быть точным) помогли ему обнаружить свою новую эрогенную зону – клавиши. Теперь его не испугает даже сама Брижит Бардо: главное, чтобы в комнате стоял «Стейнвей».

Чтобы стать универсальным музыкантом, оставалось только серьезно заняться композицией. Уолтер Пистон, как и было обещано, принял его на свой курс, и Дэнни основательно взялся за написание музыки.

Но еще больше он жаждал освободиться от всех ограничений, которые накладывало на него «ученичество». Ему надоело считаться учеником знаменитостей, чьим-то протеже или любимчиком. Теперь его возмущали подобные определения. Он уже был готов сам стать великим музыкантом.

Курс по композиции его разочаровал, потому что, как ему показалось, состоял только из разбора стилей различных мастеров прошлого. Когда Дэнни пожаловался на «ограниченность» заданий, профессор Пистон попытался объяснить ему суть этого метода.

– Все великие творцы – и писатели, и музыканты – начинают с подражания. Это помогает найти чувство стиля, только потом можно начать создавать свое. Не торопись. Даже Моцарт в юности подражал Гайдну, а Бетховен начинал с имитации стиля Моцарта. Не будь таким нетерпеливым, Дэнни, ты в прекрасной компании.

Дэнни услышал его предостережение, но не послушал: летний опыт в Тэнглвуде вскружил ему голову. Покорно выполняя задания Пистона, он, тем не менее, начал искать возможность проявить себя в музыке как личность.

И возможность нашла его. Как-то поздно вечером, когда он заканчивал письменную работу, раздался телефонный звонок. Он снял трубку.

– Дэнни Росси? – спросил слегка нервный женский голос.

– Да.

– Меня зовут Мария Пасторе, я – глава танцевального клуба Рэдклиффа. Надеюсь, ты не сочтешь это дерзостью, но наша группа хотела бы этой весной поставить балет с оригинальной музыкой. Естественно, мы сразу подумали о тебе. Если я навязываюсь, то просто скажи, и я не буду дальше…

– Нет-нет! – поспешил заверить ее Дэнни. – Вы меня очень заинтересовали.

– Правда? – радостно спросила невидимая собеседница.

– Конечно, – ответил Дэнни. – Кто будет хореографом?

– Ну, вроде как я, – скромно сказала Мария. – В смысле, я не совсем новичок в этом. Я училась у Марты Грэм[59]59
  Американская танцовщица и хореограф.


[Закрыть] и…

– Не тушуйся, – подбодрил ее Дэнни с преувеличенным великодушием, – мы все еще студенты. Почему бы нам не поужинать в Элиоте и не обсудить это?

– Боже, это было бы отлично. Давай встретимся у кабинета коменданта примерно в половине шестого?

– А может, лучше в пять? Сначала обсудим все у меня в комнате, а потом пойдем поедим.

Про себя же подумал: «Если эта Мария окажется уродиной, я вообще не поведу ее ни на какой ужин».

– У тебя в комнате? – Ее голос снова зазвучал нервно.

– Конечно, – вежливо сказал он. – У меня ведь там рояль и все такое. Но если не хочешь, встретимся в Пэйн-холле. Мне обязательно нужен инструмент.

– Нет-нет, все нормально, – торопливо ответила Мария Пасторе, хотя ее тон противоречил словам, – встретимся у тебя. Значит, в среду в пять. И я очень рада, спасибо.

Она повесила трубку. И Дэнни подумал: «Интересно, буду ли я тоже рад?»

Ровно в пять вечера в среду, 14 ноября, в дверь Дэнни Росси постучали.

– Прошу! – крикнул он, поправив галстук и принюхавшись. Похоже, он переборщил с лосьоном для бритья. Вся комнате пропахла «Олд спайсом». Кинулся к окну, немного приоткрыл его, потом подошел к двери.

– Привет, – сказала Мария Пасторе.

Она была такой высокой, что Дэнни не сразу увидел ее лицо. Но то, что он увидел, было достаточно интересным, поэтому он поднимать глаза не спешил.

Она была очень симпатичной. Лицо обрамляли длинные черные волосы, а большие темные, совсем итальянские глаза[60]60
  Пасторе – итальянская фамилия, как и Росси.


[Закрыть] – выразительны. Без сомнения, сегодня они пойдут на ужин в Элиот, и у всех просто челюсти отвиснут.

– Спасибо, что нашел время поговорить со мной, – с энтузиазмом заговорила Мария.

– Не за что, – любезно ответил Дэнни. – Твоя задумка мне понравилась.

– Но я же еще не успела ничего толком объяснить, – робко произнесла она.

– Конечно. Я имею в виду, что мне очень нравится мысль сочинить музыку для балета. Снимешь пальто?

– Нет, не стоит, – застенчиво отказалась она, – тут как-то прохладно.

– Это верно, – ответил Дэнни, закрывая окно. – Люблю свежий воздух, знаешь ли. Помогает прояснить мысли.

Он жестом пригласил ее присесть. За весь их разговор она так и не сняла пальто, и Дэнни чувствовал, что дело тут не только в сквозняке.

«Скромница, – думал он. – Ничего, вот мы пойдем ужинать, увижу, что ты скрываешь».

– Выпьешь что-нибудь? – предложил он.

– Нет, спасибо. Танцорам это вредно.

– Я имел в виду всего лишь пару капель хереса. (Он верил в студенческую поговорку: «От виски они игривые, а от хереса – счастливые».)

– Я вообще не очень люблю алкоголь, – едва ли не извиняющимся тоном сказала Мария.

– Тогда кола? – спросил Дэнни.

– Хорошо.

Внимательно выслушивая ее мысли по поводу небольшой балетной постановки, Дэнни размышлял о том, чувствует ли Мария, как он практически раздевает ее взглядом. В действительности она так нервничала, что почти ничего вокруг не замечала.

Ей понадобилось полчаса, чтобы рассказать о всех свои задумках.

Она изучила «Идиллии» Феокрита, «Эклоги» Вергилия и выписала кое-что из «Мифов Древней Греции» Роберта Грейвса, собрав материал для вариантов сценария балета, который будет называться «Аркадия» («Аполлон и Дафна! Это была бы изумительная сцена!»). Ведущие танцоры будут играть пастушков и пастушек, а в качестве комической составляющий намечался повторяющийся фрагмент с гротескными сатирами, гоняющимися за нимфами.

Дэнни идея показалась замечательной. Эта постановка чертовски поможет ему проявить себя.

На следующий день за обедом какие-то незнакомые ребята, проходя мимо его стола, отвесили комментарий о невероятной красоте его спутницы, с которой он вчера ужинал. Дэнни самодовольно улыбнулся.

«Да, – думал он, – в столовой Элиот-хауса таких девушек еще не видали». Когда некоторые парни погрубее напрямик спросили: «Ты с ней трахаешься, Росси?», он ушел от разговора, дабы защитить честь мисс Пасторе.

На самом деле, провожая ее назад до Рэдклиффа, он понял, что, скорее всего, никогда не добьется от нее даже поцелуя. Уж очень она была высокой. И хотя обсуждение их совместных планов будет зачастую проходить в его в комнате, шансов на успех у него не было.

Двухметровая Белоснежка поддерживает с гномами чисто дружеские отношения.

Дневник Эндрю Элиота

12 ноября 1956 года

Существует всеобщее заблуждение, что богатенькие студенты – это такие жутко крутые парни. Самоуверенные. Невозмутимые. И прыщей у них не бывает. Они не потеют, а их волосы не растрепываются. Что ж, позвольте развенчать данный миф. У богатея есть глаза. У богатея есть члены, органы и чувства. Уколи его чем-то острым – польется кровь. А если ему больно, то он может даже заплакать.

Так было и с моим давним другом и соседом по комнате Майклом Уигглсвортом, бостонским аристократом, высоким, красивым спортсменом и вообще отличным парнем.

И ни искренняя поддержка его команды и друзей по «Порцу», ни восхищение чуть ли не целого Элиот-хауса не помогли ему отвлечься. Вышло так, что на выходных он поехал домой в Фэрфилд, а его невеста заявила, мол, пораскинула мозгами и решила выйти замуж за претендента постарше – мужчину под тридцать.

Казалось, Уиг воспринял эту новость хладнокровно. По крайней мере, так казалось сначала. Однако по возвращении в кампус, стоя вечером в очереди за ужином, он весело сказал одной из теток, накрывавших на стол: «Зарублю-ка я рождественскую индейку».

При этом Уиг непрерывно хихикал, и столовские матроны дружно рассмеялись. Затем он достал из своего мешковатого, довольно потертого пиджака фирмы «Дж. Пресс» пожарный топорик и, дико размахивая им, принялся носиться по всему залу за «индейкой» – которую, судя по всему, видеть мог только он.

Столы опрокидывались, тарелки летели на пол. Все – и преподаватели, и студенты, и гости из Клиффа – в ужасе разбежались. Кто-то позвал полицию из кампуса, но когда копы зашли внутрь, они тоже до смерти испугались. Единственным, кому достало хладнокровия разобраться с этой ситуацией, оказался старший преподаватель Уитни Портер. Он осторожно подошел к Уигу и уверенным тоном спросил, нужен ли еще Майку топор.

Этот невинный, но столь уместно заданный вопрос заставил Уига затормозить и задуматься о происходящем. Ответил он не сразу. Судя по всему, до него постепенно дошло, что он держит в руке смертельное оружие, при этом, наверное, не до конца понимая, зачем оно ему понадобилось.

С тем же непоколебимым спокойствием Уитни попросил Майкла отдать топор.

Уигглсворт отреагировал с необычайной вежливостью. Он тут же подал орудие (рукояткой вперед) старшему преподавателю со словами: «Да, сэр, доктор Портер».

К тому времени уже появились два врача из медицинского корпуса. Они увели Майка, и, к их, несомненно, бесконечной радости, доктор Портер настоял на том, чтобы поехать в больницу вместе с ними.

Как только врачи стали пускать к нему посетителей, я его навестил. Мне было действительно больно увидеть, каким беспомощным стал наш гарвардский силач. Он то принимался рыдать, то срывался на хохот. Доктор сказал, что больному требуется «много отдыха». Другими словами, они не знали, когда – и, возможно, как – ему станет лучше.

Через десять дней после того, как Майкл Уигглсворт внезапно покинул нас, глава Финли вызвал Эндрю к себе в кабинет. Беседа, как и раньше, началась с бесконечного повторения его фамилии разными интонациями. Элиот повествующий, Элиот созерцающий, Элиот вопрошающий. Закончив со вступительными обращениями, он сказал:

– Элиот, я считаю тебя не только эпонимом, но и настоящим эпигоном.

(Сразу после этого разговора Эндрю поспешил заглянуть в словарь и обнаружил, что сначала его похвалили за происхождение из семьи, давшей имя студенческому дому, а потом за то, что он достоин этого имени.)

– Элиот, Элиот, – повторял глава Финли, – меня крайне беспокоит судьба Уигглсворта. Сижу вот, вспоминаю и пытаюсь понять, не замечал ли я каких-то предпосылок к этому. Но он всегда представлялся мне истинным Аяксом.

Эндрю даже слегка растерялся. Ему был известен лишь один Аякс – моющее средство.

– Ну же, Элиот, – продолжил преподаватель, – Аякс, «стена ахейцев», великий воин, уступавший по силе лишь самому Ахиллесу.

– Да-да, – согласился Эндрю, – Уиг был настоящей «стеной».

– Я видел его каждое утро, – сказал профессор, – когда он с командой проплывал мимо моего окна. Он выглядел здоровым.

– В команде будут по нему скучать.

– Мы все будем, – сказал Финли, печально покачивая поседевшей головой. – Все.

Следующие слова великого человека не прозвучали неожиданно.

– Элиот, Элиот, – проговорил он.

– Да, сэр?

– Элиот, несвоевременный отъезд Майкла оставил пустоту в нашем доме и в наших сердцах. И хотя второго такого Уигглсворта нам не найти, возможно, в это вмешалась сама Судьба.

Он поднялся, будто расправляя невидимые крылья.

– Элиот, – продолжил он, – кому не ведомы трагические события последних дней? Ведь после падения Трои бесконечное множество невинных жителей были iactati aequore toto…reliquiae Danaum atque immitis Achilli…

Эндрю помнил эти слова из курса латыни в старших классах частной школы и сообразил, что профессор цитирует «Энеиду». Он что, собирался сказать, что место Уига займет какой-то троянец?

Финли взволнованно мерил шагами комнату, постоянно выглядывая в окно, в сторону реки, рядом с которой он больше никогда не увидит здоровяка Майка Уигглс-ворта, и вдруг развернулся и бросил сверкающий взгляд на Эндрю.

– Элиот, – напоследок сказал он, – завтра вечером приедет Джордж Келлер.

Джордж Келлер

 
Что-то в тоне зловещее
Подсказало раскрыть секрет:
Что в доме я был один,
Почему-то всеми забытый,
Что я в жизни был одинок,
Что со мной остался лишь Бог.
 

Роберт Фрост,

выпуск 1901 года

Будапешт, октябрь 1956 года

Детство Дьердя прошло под патронажем двух изуверов: Иосифа Сталина и собственного отца. Разница была лишь в том, что Сталин мучил миллионы, а отец – одного Дьердя.

Конечно, «Иштван Грозный», как часто в мыслях называл его Дьердь, в жизни никого не убил и даже не лишил свободы. Он был всего лишь младшим служащим в Венгерской партии трудящихся и, ругая своего сына, использовал жаргон марксизма-ленинизма.