Текст книги "Праздник, который всегда с тобой. За рекой, в тени деревьев"

9
Форд Мэдокс Форд и ученик дьявола

Когда мы жили на улице Нотр-Дам-де-Шан, на верхнем этаже дома над двором с лесопилкой, ближайшим хорошим кафе было «Клозери де Лила», одно из самых симпатичных кафе в Париже. Зимой там было тепло, а весной и осенью – приятно сидеть снаружи за столиками под деревьями с той стороны, где статуя маршала Нея, или за обычными квадратными столами под большими тентами на бульваре. Двое официантов были нашими хорошими друзьями. Посетители «Дома» и «Ротонды» в «Лила» не ходили. Тут у них не было знакомых, и, приди они, никто бы на них глазеть не стал. В те дни многие ходили в несколько кафе на углу бульвара Монпарнас и бульвара Распай, чтобы показать себя публике, и в таких местах всегда ожидалось появление журналистов как поденной замены бессмертия.

Когда-то в «Клозери де Лила» более или менее регулярно собирались поэты, последним первостепенным поэтом был Поль Фор – я его никогда не читал. А единственный поэт, которого я там видел, был Блез Сандрар с расплющенным лицом боксера и подколотым к плечу пустым рукавом; целой рукой он сворачивал сигареты. Он был хорошим собеседником, пока не напивался, и когда врал, его было интереснее слушать, чем тех, кто рассказывал правду. Но тогда он был единственным поэтом, ходившим в «Лила», и я видел его там только раз. Большинство посетителей знали друг друга, но лишь настолько, чтобы обменяться кивками; среди них были пожилые бородатые господа в поношенных костюмах, приходившие с женами и любовницами, иные – с красными ленточками ордена Почетного легиона в петлицах, иные – без. Мы оптимистически зачислили их в savants, ученые, и они сидели над своими аперитивами почти так же долго, как над своими café crème – люди в более потрепанных костюмах с фиолетовыми ленточками ордена Академических пальм, тоже приходившие с женами или любовницами; пальмы же, решили мы, никакого отношения к Французской академии не имеют, а означают, что эти люди – профессора и преподаватели.

Эти люди придавали заведению уютность, они интересовались друг другом, своими напитками, кофе или настойками, газетами и журналами, нацепленными на палки, и ни один из них не демонстрировал себя.

Ходили в «Лила» и другие жители квартала, некоторые – с ленточками Croix de Guerre[24]24
  Крест «За боевые заслуги» (фр.).


[Закрыть] в петлицах, некоторые – с желто-зелеными Médaille Militaire[25]25
  Военная медаль (фр.).


[Закрыть], и я замечал, как хорошо они справляются с недостатком конечностей, оценивал качество искусственного глаза и мастерство, с каким были восстановлены их лица. Восстановленные лица отличались почти переливчатым глянцем, какой бывает у накатанной лыжни, и этих посетителей мы уважали больше, чем savants и профессоров, хотя те тоже могли пройти войну, только вернулись неизувеченными.

В те дни мы не верили никому, кто не побывал на фронте, а полностью вообще никому не верили, и было такое чувство, что наш единственный поэт Сандрар мог бы чуть меньше щеголять отсутствием руки. Я был рад, что он зашел сюда в середине дня, когда еще не собрались завсегдатаи.

В этот вечер я сидел за столом снаружи и смотрел, как меняется освещение деревьев и домов, как движутся по бульварам медлительные тяжеловозы. У меня за спиной открылась дверь кафе, к моему столу подошел человек.

– Вот вы где, – сказал он.

Это был Форд Мэдокс Форд, как он тогда себя называл[26]26
  Настоящее имя писателя Форд Мэдокс Хьюффер.


[Закрыть]; он тяжело дышал сквозь густые прокуренные усы и держался прямо, как ходячая, хорошо одетая сорокаведерная бочка.

– Разрешите к вам присесть? – спросил он усаживаясь, и взгляд его бело-голубых глаз под бескровными веками и бесцветными ресницами обратился к бульвару. – Я не один год жизни потратил на то, чтобы этих животных убивали гуманным образом.

– Вы мне говорили, – сказал я.

– Не думаю.

– Я совершенно уверен.

– Очень странно. Я в жизни никому этого не рассказывал.

– Выпьете?

Официант стоял рядом, и Форд сказал, что хочет шамбери касси. Официант, худой и высокий, с лысой макушкой, прилизанными волосами и пышными старомодными драгунскими усами, повторил заказ.

– Нет. Давайте fine à l’eau[27]27
  Коньяк с водой (фр.).


[Закрыть], – сказал Форд.

– Fine à l’eau для месье, – повторил официант.

Я всегда избегал смотреть на Форда, если была такая возможность, и всегда задерживал дыхание, находясь с ним рядом в помещении. Но сейчас мы сидели на открытом воздухе, опавшие листья неслись по тротуару от меня к его стороне стола, поэтому я посмотрел на него как следует, пожалел об этом и перевел взгляд на другую сторону бульвара. Освещение опять изменилось, а я пропустил перемену. Я отпил из бокала – проверить, не испортил ли вино его приход, но вкус был по-прежнему хороший.

– Вы очень угрюмы, – сказал он.

– Нет.

– Нет, угрюмы. Вам надо чаще бывать на людях. Я подошел, чтобы пригласить вас на небольшие вечера, которые мы устраиваем в этом забавном «Баль Мюзетт» на улице Кардинала Лемуана около площади Контрэскарп.

– Я жил над ним два года, перед вашим нынешним приездом в Париж.

– Как странно. Вы уверены?

– Да, – сказал я. – Уверен. У владельца этого танцевального зала было такси, и когда мне надо было лететь, он возил меня на аэродром. А перед дорогой мы подходили к цинковой стойке зала и в потемках выпивали по бокалу белого вина.

– Никогда не любил летать, – сказал Форд. – Соберитесь с женой в «Баль Мюзетт» вечером в субботу. У нас довольно весело. Я нарисую вам карту, чтобы вам не плутать. Я наткнулся на него совершенно случайно.

– Это на улице Кардинала Лемуана, под домом 74, – сказал я. – Я жил на третьем этаже.

– Там нет номера, – сказал Форд. – Но вы сможете найти, если сумеете найти площадь Контрэскарп.

Я сделал большой глоток. Официант принес Форду коньяк с водой, и Форд его поправлял.

– Я просил не коньяк, – объяснял он терпеливо, но строго. – Я заказал вермут шамбери касси.

– Все в порядке, Жан, – сказал я. – Я возьму коньяк. А месье принесите то, что он заказывает.

– То, что я заказывал, – поправил Форд.

В это время по тротуару прошел худой человек в плаще. С ним была высокая женщина, а он взглянул на наш стол, отвел взгляд и продолжал идти по бульвару.

– Вы видели, что я с ним не раскланялся? – спросил Форд. – Нет, вы видели, как я с ним не раскланялся?

– Нет. С кем вы не раскланялись?

– С Беллоком, – сказал Форд. – Как я его осадил!

– Я не видел, – сказал я. – Почему вы с ним не раскланялись?

– Для этого масса причин, – сказал Форд. – Но как я его осадил!

Он был абсолютно счастлив. Я никогда не видел Беллока, и, думаю, он нас не видел. У него был вид человека, о чем-то задумавшегося, и он посмотрел на наш стол невидящим взглядом. Меня огорчило, что Форд обошелся с ним грубо: молодой, начинающий писатель, я глубоко уважал Беллока как старшего коллегу. Нынче этого не поймут, но тогда это было в порядке вещей.

Я подумал, что было бы славно, если бы Беллок подошел к столу и я с ним познакомился. День был испорчен обществом Форда, и я подумал, что Беллок мог бы его немного улучшить.

– Зачем вы пьете бренди? – спросил Форд. – Разве вы не знаете, что для молодого писателя пристраститься к бренди – это погибель.

– Я нечасто его пью, – сказал я.

Я пытался вспомнить, что говорил мне о Форде Эзра Паунд: что ни в коем случае я не должен быть с ним груб и должен помнить, что он лжет, только когда очень устал, что он на самом деле хороший писатель и пережил тяжелые семейные неприятности.

Я очень старался держать это в уме, но реальность грузной пыхтящей неприятной персоны на расстоянии вытянутой руки препятствовала этому. И все же я старался.

– Объясните мне, почему с кем-то не раскланиваются, – попросил я. До сих пор я думал, что так делают только в романах мисс Уида. Я не мог прочесть ни одного ее романа, даже в лыжный сезон в Швейцарии, когда исчерпан был свой запас книг, и дул сырой южный ветер, и были только кем-то брошенные довоенные издания «Таухница». Но какое-то шестое чувство подсказывало мне, что не раскланиваются в ее романах.

– Джентльмен никогда не раскланивается с мерзавцем, – объяснил Форд.

Я глотнул коньяку.

– И с невежей не кланяется?

– Джентльмен не может водить знакомство с невежами.

– Так, значит, не кланяются только с равными себе? – не отставал я.

– Естественно.

– А как вообще знакомятся с мерзавцем?

– Вы могли этого не знать, или он мог превратиться в мерзавца.

– Кто такой мерзавец? – спросил я. – Это тот, кого надо отлупить до полусмерти?

– Необязательно, – сказал Форд.

– А Эзра – джентльмен?

– Нет, конечно, – сказал Форд. – Он американец.

– Американец не может быть джентльменом?

– Может быть, Джон Куинн, – объяснил Форд. – Некоторые ваши послы.

– Майрон Т. Херик?

– Возможно.

– Генри Джеймс был джентльменом?

– Почти.

– А вы джентльмен?

– Разумеется. Я был членом Комиссии его величества.

– Это очень сложно, – сказал я. – А я джентльмен?

– Ни в коем случае, – сказал Форд.

– Почему тогда вы пьете со мной?

– Я пью с вами как с многообещающим молодым писателем. Как с коллегой, в сущности.

– Приятно слышать, – сказал я.

– В Италии вас могли бы считать джентльменом, – великодушно признал он.

– Но я не мерзавец?

– Разумеется, нет, мой милый мальчик. Кто такое мог сказать?

– Могу стать мерзавцем, – грустно сказал я. – Пью коньяк и прочее. Вот что погубило лорда Гарри Хотспера у Троллопа. Скажите, Троллоп – джентльмен?

– Конечно, нет.

– Вы уверены?

– Могут быть разные мнения. Но не у меня.

– А Филдинг? Он был судьей.

– Формально – может быть.

– Марло?

– Разумеется, нет.

– Джон Донн?

– Он был священником.

– Очаровательно, – сказал я.

– Рад, что вы заинтересовались, – сказал Форд. – Выпью-ка я коньяку с водой, пока вы здесь.

Форд ушел, стемнело, я сходил к киоску и купил «Пари-спорт компле», итоговый вечерний выпуск с результатами скачек в Отейе и программой на завтра в Энгиене. Официант Эмиль, сменивший Жана, подошел к моему столу посмотреть результаты последнего заезда в Отейе. Потом ко мне подсел близкий друг, редко бывавший в «Лила», и когда он заказывал Эмилю вино, мимо по тротуару прошел тот же худой человек в плаще и его высокая дама. Он скользнул взглядом по столу.

– Это Хилер Беллок, – сказал я. – Тут сидел Форд и демонстративно его не заметил.

– Не будь ослом, – сказал мой друг. – Это Алистер Кроули, чернокнижник. Его называют самым порочным человеком на свете.

– Извини, – сказал я.

10
С Паскиным в кафе «Дом»

Был приятный вечер, я усердно работал весь день и теперь вышел из нашей квартиры в доме 115 по улице Нотр-Дам-де-Шан, прошел через двор со штабелями досок, закрыл дверь, пересек улицу, вошел через заднюю дверь в булочную, фасадом смотревшую на бульвар Монпарнас, и через пекарню, полную теплых хлебных запахов, и магазин вышел на бульвар. Был конец дня, в булочной уже горел свет; в ранних сумерках я прошел по улице и остановился перед террасой ресторана «Негр де Тулуз», где нас ждали к ужину салфетки в красную и белую клетку, продетые в деревянные кольца. Я прочитал меню, напечатанное на мимеографе фиолетовой краской, и увидел, что plat de jour[28]28
  Дежурное блюдо (фр.).


[Закрыть] сегодня – casseulet[29]29
  Рагу из мяса или птицы с бобами (фр.).


[Закрыть]. Название разбудило во мне голод.

Хозяин, месье Лавинь, спросил, как идет моя работа, и я сказал, что очень хорошо. Он сказал, что утром видел меня за работой на террасе «Клозери де Лила», но не окликнул меня, потому что я был очень поглощен писанием.

– У вас был вид человека, попавшего в джунгли.

– Когда пишу, я как слепая свинья.

– Но вы не заблудились в своих джунглях, месье?

– В трех соснах, – сказал я.

Я пошел дальше, заглядываясь на витрины, радуясь весеннему вечеру и встречным прохожим. В трех знаменитых кафе я видел людей со знакомыми лицами и просто знакомых. Но были гораздо более симпатичные люди, совсем незнакомые, они шли под зажигавшимися фонарями, спешили к какому-то месту, где они вместе выпьют, поедят вместе, а после будут любить друг друга. Люди в важных кафе, может быть, занимаются тем же, а может быть, просто сидят, пьют, разговаривают, но любят только, чтобы их видели другие. Те, которые мне нравились, незнакомые, шли в большие кафе, чтобы затеряться в них, не привлекать к себе внимания, побыть наедине друг с другом. К тому же большие кафе были тогда дешевы, с хорошим пивом и аперитивами по умеренной цене, которую четко писали на блюдечках под стаканами.

Таким здоровым, неоригинальным мыслям предавался я в тот вечер, ощущая себя исключительным праведником, потому что сильно поработал днем, а хотел больше всего поехать на скачки. В период нашей настоящей бедности необходимо было отказаться от скачек, и сейчас как раз бедность была так близка, что я не мог рискнуть деньгами. По любым меркам мы все еще были очень бедны, и я все еще занимался мелкой экономией, говоря, что приглашен на обед, а на самом деле два часа слонялся по Люксембургскому саду и расписывал жене сказочные угощения. Когда тебе двадцать пять лет, и по конституции ты тяжеловес, и пропускаешь еду, тебе очень голодно. Зато это обостряет восприятия, и я обнаружил, что многие мои персонажи обладают волчьим аппетитом, знают толк в еде, и большинство ждет не дождется выпивки.

В «Негр де Тулуз» мы пили хороший кагор по четверти, половине и целому графину, обычно на треть разбавляя водой. Дома, над лесопилкой, у нас было корсиканское вино, очень убедительное и дешевое. Очень корсиканское – ты мог наполовину разбавить его водой, и оно все равно проявляло характер. Тогда в Париже можно было хорошо жить почти задаром, а пропуская еду время от времени и не покупая новой одежды, можно было откладывать и позволять себе некоторую роскошь. Но в то время я не мог позволить себе скачки, хотя на них можно было заработать, если заняться игрой всерьез. Тогда еще не пользовались ни пробами слюны, ни другими методами выявления искусственно возбужденных животных, и допинг был широко распространен. Присматриваться к лошадям в паддоке, определять по симптомам, какие из них простимулированы, полагаясь на свое чутье, иногда почти сверхчувственное, потом ставить на них деньги, проиграть которые не имеешь права, – для молодого человека, содержащего жену и ребенка, это неподходящий способ продвинуться в занятиях литературой, требующих полной отдачи.

Я вышел из «Селекта», вильнув в сторону при виде Гарольда Стернса, потому что он непременно захотел бы поговорить о лошадях; в своей праведности я беспечно переименовал их в скипидарных одров, отрекшись от Энгиена, чтобы проработать весь день, как полагается серьезному писателю; и вот, исполненный добродетели, презрев порок и стадный инстинкт, я миновал собрание обитателей «Ротонды» и перешел бульвар к «Дому». «Дом» был тоже полон, но там сидели люди, которые сегодня работали.

Были натурщицы, которые работали, были художники, которые работали до сумерек, и писатели, как-никак поработавшие днем, были пьяницы и чудаки; некоторых я знал, другие были просто декорациями.

Я подошел и сел за стол к Паскину и двум натурщицам-сестрам. Когда я стоял на улице Делямбр и раздумывал, не зайти ли мне выпить, Паскин помахал мне. Паскин был очень хорошим художником и пил решительно, сосредоточенно, не теряя ясности ума. Обе натурщицы были молоденькие и хорошенькие. Одна – очень смуглая, маленькая, великолепно сложенная, обманчиво хрупкая и порочная. Она была лесбиянка, но любила и мужчин. Другая была похожа на девочку, глупая, но очень красивая недолговечной детской красотой. Фигура у нее была не такая хорошая, как у сестры, но в ту весну ни у кого больше не было такой хорошей.

– Хорошая сестра и плохая сестра, – сказал Паскин. – Я с деньгами. Что будешь пить?

– Une demi-blonde[30]30
  Кружку светлого (фр.).


[Закрыть], – сказал я официанту.

– Выпей виски. Я с деньгами.

– Люблю пиво.

– Если бы ты вправду любил пиво, то сидел бы в «Липпе». Думаю, ты работал?

– Да.

– Продвигается?

– Надеюсь, да.

– Хорошо. Я рад. Вкуса к жизни не потерял?

– Нет.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– Хочешь с ней переспать? – Он взглянул на смуглую сестру и улыбнулся. – Ей нужно.

– Думаю, ты уже об этом позаботился.

Она улыбнулась мне приоткрытым ртом.

– Он развратник, – сказала она. – Но милый.

– Можешь отвести ее в ателье.

– Прекрати это свинство, – сказала светловолосая сестра.

– Тебя кто спрашивает? – сказал Паскин.

– Никто. А я говорю.

– Будем как дома, – сказал Паскин. – Серьезный молодой писатель, дружелюбный мудрый старый художник, две красивые девушки и целая жизнь впереди.

Мы сидели, девушки отпивали понемногу, Паскин выпил еще fine à l’eau, а я – пиво; но никто не чувствовал себя как дома, кроме Паскина. Смуглая ерзала, выставляла свой профиль, чтобы свет подчеркивал линии ее впалых щек и грудь, обтянутую черным свитером.

– Ты весь день позировала, – сказал Паскин. – И тебе еще надо демонстрировать свитер в кафе?

– Мне это приятно, – сказала она.

– Ты похожа на яванскую игрушку, – сказал он.

– Не глазами, – сказала она. – У меня сложнее.

– Ты похожа на маленькую испорченную poupée[31]31
  Куклу (фр.).


[Закрыть].

– Может быть. Но живую. Про тебя этого не скажешь.

– Это мы еще посмотрим.

– Давай, – сказала она. – Люблю доказательства.

– Сегодня их не получала?

– А-а, это, – сказала она и подставила лицо последнему вечернему свету. – Ты просто возбудился из-за своей работы. У него любовь с холстами, – сказала она мне. – Вечно грязь какая-то.

– Хочешь, чтобы я тебя писал, платил тебе, имел тебя, чтобы в голове была ясность, – и любил тебя вдобавок, – сказал Паскин. – Бедная куколка.

– Месье, я вам нравлюсь? – спросила она меня.

– Очень.

– Но вы слишком большой, – грустно сказала она.

– В постели все одинаковые.

– Неправда, – сказала ее сестра. – И мне этот разговор надоел.

– Вот что, – сказал Паскин. – Если думаешь, что у меня любовь с холстами, завтра напишу тебя акварелью.

– Когда будем есть? – спросила сестра. – И где?

– Поедите с нами? – сказала смуглая.

– Нет, пойду ужинать с моей légitime[32]32
  Законной (фр.).


[Закрыть]. – Тогда так выражались. Теперь говорят: «моя régulière».

– Вам надо уходить?

– И надо, и хочу.

– Так иди, – сказал Паскин. – И смотри не влюбись в пишущую машинку.

– Если влюблюсь, перейду на карандаш.

– Завтра акварель, – сказал он. – Ладно, дети мои, выпью еще одну, и поужинаем, где захотите.

– «У викинга», – живо отозвалась брюнетка.

– Хочешь посмотреть, как я выгляжу на фоне красивых нордических мужчин? Нет.

– Мне очень нравится «У викинга», – сказала брюнетка.

– И мне, – подхватила сестра.

– Хорошо, – согласился Паскин. – Спокойной ночи, jeune homme[33]33
  Молодой человек (фр.).


[Закрыть]. И крепкого сна.

– И тебе того же.

– Они не дают мне спать, – сказал он. – Совсем не сплю.

– Отоспитесь сегодня.

– После «Викинга»? – Он улыбнулся в сдвинутой на затылок шляпе.

Он был похож скорее на бродвейского фланера девяностых, чем на славного художника, каким он был, и потом, когда он повесился, я любил вспоминать его в тот наш вечер в «Доме». Говорят, во всех нас заложены семена того, что мы сделаем, но мне всегда казалось, что у тех, кто шутит при жизни, семена покрыты лучшей почвой и навозом высшей категории.

11
Эзра Паунд и Гусеница-землемерка

Эзра Паунд всегда был верным другом и всегда помогал людям. Однокомнатная квартира на Нотр-Дам-де-Шан, где он жил с женой Дороти, была так же бедна, как богата квартира Гертруды Стайн. Но там было очень светло, тепло от печки и висели картины японских художников, знакомых Эзры. Все они были у себя на родине аристократами и носили длинные волосы. Их черные волосы блестели и падали вперед, когда они кланялись, и сами они производили на меня сильное впечатление, но картины их не нравились. Я их не понимал, но в них не было тайны, а когда понимал, они ничего для меня не значили. Я жалел об этом, но ничего не мог поделать.

А картины Дороти мне очень нравились, и сама она была красавица с чудесной фигурой. Еще мне нравилась голова Эзры работы Годье Бржешки и нравились фотографии других работ этого скульптора, которые мне показывал Эзра и включил в свою книгу о нем. Эзра любил живопись Пикабиа, а мне она тогда казалась никчемной. И живопись Уиндема Льюиса я не любил, а Эзре она очень нравилась. Он любил произведения своих друзей – эта преданность прекрасна, но суждения искажает катастрофически. Мы никогда об этом не спорили – я помалкивал о том, что мне не нравилось. Если человек любит картины или сочинения своих друзей, думал я, то это похоже на любовь к своей семье, и критиковать их – невежливо. Иногда ты можешь долго терпеть, прежде чем станешь критиковать родных или свойственников; с художниками это проще – они ничего страшного не делают и душу не ранят в отличие от родственников. Плохих художников можешь просто не смотреть, и все. А у родственников – если даже научился не смотреть на них, не слушать и не отвечать на письма – у них все равно много способов стать опасными. Эзра относился к людям добрее и более по-христиански, чем я. Его собственные стихи, когда удавались, были настолько совершенны, и он был так искренен в своих заблуждениях, так влюблен в свои ошибки, так добр к людям, что я всегда считал его чем-то вроде святого. Правда, он был раздражителен, но, кажется, этим отличались и многие святые.

Эзра хотел, чтобы я обучил его боксу, и как раз во время одного из спаррингов, под вечер, у него в квартире, я впервые увидел Уиндема Льюиса. Эзра был начинающим, мне было неловко заниматься с ним в присутствии его знакомого, и я старался делать так, чтобы он выглядел как можно лучше. Но все равно получалось не очень хорошо: он умел фехтовать, и я учил его так же действовать левой рукой, ставить левую ногу всегда впереди, а правую подтягивать и ставить параллельно. Это азы. Мне никак не удавалось научить его левому хуку, а бить справа более коротким – это вообще было делом далекого будущего.

Уиндем Льюис носил широкополую черную шляпу, как достопримечательность художественного квартала, и одевался, как персонаж из «Богемы». Лицом он напоминал мне лягушку, не лягушку-быка, а обыкновенную лягушку, и Париж для него был слишком большой лужей. В то время мы считали, что любой писатель и художник может одеваться в то, что у него есть, и никакой официальной униформы художника не существует; Льюис же одевался как довоенный художник. Смотреть на него было неловко, а он высокомерно наблюдал, как я уклоняюсь от джебов Эзры или блокирую их открытой правой перчаткой.

Я хотел прекратить, но Льюис требовал, чтобы мы продолжали, и я видел, что он, не понимая происходящего, дожидается, когда Эзру вздуют. Ничего такого не произошло. Я не контратаковал, а только уходил от Эзры, который бил прямыми левой и изредка – правой; потом сказал «хватит», помылся из кувшина, вытерся и надел фуфайку.

Мы чего-то выпили, и я слушал, как Эзра и Льюис разговаривают о людях, лондонских и парижских. Я внимательно следил за Льюисом, не показывая вида, и думаю, никогда еще не видел такого противного человека. В некоторых порок виден, как порода в классном скакуне. В них есть достоинство твердого шанкра. В Льюисе порока не было видно – он просто выглядел противно.

По дороге домой я пытался сообразить, что он мне напоминает, – оказалось, много чего. Почти все из области медицины, кроме катышков между пальцами ног, для которых у нас есть жаргонное выражение «ножной джем». Я пробовал разложить его лицо и описать по частям, но удалось это только с глазами. Под черной шляпой, когда я увидел их в первый раз, это были глаза неудачливого насильника.

– Сегодня я познакомился с человеком, противнее которого еще не встречал, – сказал я жене.

– Тэти, не рассказывай мне про него, – попросила она. – Пожалуйста, не надо. Нам еще надо поужинать.

Примерно через неделю я встретился с мисс Стайн, сказал ей, что познакомился с Уиндемом Льюисом, и спросил, знакома ли она с ним.

– Я прозвала его Гусеницей-землемеркой. Он приезжает из Лондона, видит хорошую картину, достает из кармана карандаш и начинает измерять ее большим пальцем на карандаше. Прицеливается в нее, меряет, выясняет, как именно она сделана. Потом возвращается в Лондон, пишет такую же, и у него не получается. Главного в ней не понял.

И я стал думать о нем как о Гусенице-землемерке. Это было более мягкое и христианское прозвище, чем то, которое я дал ему вначале. Позже я старался, чтобы он мне понравился, старался даже подружиться с ним, как почти со всеми приятелями Эзры после того, как он их мне объяснял. Но в первый день, увидев его в квартире Эзры, я воспринял его именно так.