Текст книги "Праздник, который всегда с тобой. За рекой, в тени деревьев"

12
Странноватое завершение

Отношения с Гертрудой Стайн закончились странным образом. Мы стали близкими друзьями, я помогал ей в некоторых практических делах – договорился с Фордом, чтобы он печатал фельетонами ее длинную книгу, помогал печатать на машинке ее рукописи, читал за нее гранки, и дружба наша делалась теснее, чем мне хотелось бы. Дружба с выдающейся женщиной мало обещает в будущем молодому человеку, хотя может быть приятной, пока чересчур не окрепнет, – и еще меньше обещает дружба с честолюбивой писательницей. Однажды, когда я стал оправдываться, почему некоторое время не появлялся на улице Флерюс, 27, объясняя тем, что не был уверен, застану ли дома мисс Стайн, она сказала:

– Хемингуэй, квартира в вашем распоряжении. Вы этого не знали? Я говорю серьезно. Приходите когда угодно, и служанка… – она назвала ее по имени, но я его забыл, – за вами поухаживает, ждите меня и чувствуйте себя как дома.

Я не злоупотреблял этим, но иногда заходил, служанка наливала мне, а я смотрел на картины, и если мисс Стайн не появлялась, благодарил служанку и, оставив записку, уходил. Мисс Стайн и ее подруга собирались поехать на юг в машине мисс Стайн, и она попросила меня зайти в этот день пораньше, чтобы попрощаться. И до, и после этой поездки она не раз приглашала навестить их – чтобы мы с Хэдли остановились в гостинице, – и мы обменивались множеством писем. Но у нас с Хэдли были другие планы и съездить нам хотелось в другие места. Об этом вы, конечно, ничего не говорите, отвечаете, что надеетесь навестить, а потом это оказывается невозможным. Но мы этому так и не научились. Надо выработать какой-никакой метод уклоняться от приглашений. Этому надо научиться. Много позже Пикассо сказал мне, что всегда обещает богачам прийти, когда его приглашают – потому что им это очень приятно, – а потом что-то такое происходит, что он не может прийти. К мисс Стайн это никак не относилось: он говорил о людях другого сорта.

Был прекрасный весенний день, я пошел от площади Обсерватории через Люксембургский сад. Цвели конские каштаны, на гравийных дорожках играли дети под присмотром нянь, сидевших на скамейках; я видел на деревьях вяхирей и слышал воркование тех, которых не видел.

Я даже не успел позвонить в дверь – служанка открыла сама, пригласила в дом и попросила подождать. Мисс Стайн сейчас спустится. Еще не было двенадцати; служанка налила в стаканчик eau-de-vie, протянула мне и весело подмигнула. Приятный вкус водки еще держался у меня во рту, когда я услышал, как кто-то разговаривает с мисс Стайн: я никогда не слышал, чтобы один человек так разговаривал с другим – никогда, нигде, ни до, ни после.

Потом послышался голос мисс Стайн, жалобный, умоляющий: «Не надо, киса. Не надо. Пожалуйста, не надо. Я все сделаю, киса, только, пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, киса, не надо».

Я проглотил водку, поставил стаканчик и пошел к двери. Служанка помахала указательным пальцем и шепнула:

– Не уходите. Сейчас спустится.

– Мне надо идти, – сказал я, стараясь не слышать, пока шел к двери, но там продолжалось и не слышать можно было, только выйдя вон. То, что слышалось, было скверно, а ответы – еще хуже.

Во дворе я попросил служанку:

– Пожалуйста, скажите, что я приходил и мы с вами столкнулись во дворе. Я не мог ждать, потому что заболел друг. Пожелайте за меня bon voyage[34]34
  Счастливого пути (фр.).


[Закрыть]. Я напишу.

– C’est entendu, Monsieur[35]35
  Понятно, месье (фр.).


[Закрыть]. Досадно, что вы не могли подождать.

– Да, – сказал я. – Досадно.

Так это все кончилось для меня, вполне глупо; хотя мелкие работы я по-прежнему выполнял, появлялся по мере необходимости, приводил людей, которых просили привести, и вместе с другими прежними друзьями-мужчинами дождался отставки, когда пришла ей пора и явились новые друзья. Грустно было видеть новые бездарные картины, повешенные рядом с замечательными, но это уже не имело значения. Для меня по крайней мере. Она поссорилась со всеми нами, любившими ее, – кроме Хуана Гриса; с ним не могла поссориться, потому что он успел умереть. Сомневаюсь, что его бы это тронуло, его уже ничего не трогало, и это было видно по его картинам.

В конце концов она рассорилась и с новыми друзьями, но этого мы уже не застали. Она стала походить на римского императора, и это чудесно, если любишь, чтобы женщина была похожа на римского императора. Но Пикассо написал ее – и я ее такой помнил, – когда она была похожа на крестьянку из Триеста.

Потом все – или не совсем все – снова подружились, чтобы не выглядеть обиженными или фарисеями. Я – тоже. Но по-настоящему сдружиться уже не мог, ни сердцем, ни умом. Когда ум не позволяет сдружиться, это хуже всего. Я много лет не мог взять в толк, как кто-то может кого-то возненавидеть за то, что научился писать диалог по роману, который начинался с цитаты из хозяина гаража. Но на самом деле все было гораздо сложнее.

13
Человек, отмеченный печатью смерти

В тот день, когда я познакомился в квартире Эзры с поэтом Эрнестом Уолшем, с ним были две барышни в длинных норковых манто, а на улице ждал длинный блестящий лимузин отеля «Кларидж» с шофером в форме. Барышни были блондинки и приплыли на одном пароходе с Уолшем. Пароход причалил накануне, и Уолш привел их с собой в гости к Эзре.

Эрнест Уолш был темноволос, нервен, чистопородный ирландец, поэтической внешности и явно отмечен печатью смерти, как бывает отмечен ею особый персонаж в кинофильме. Он разговаривал с Эзрой, а я разговаривал с барышнями, которые спросили меня, читал ли я стихи мистера Уолша. Я не читал, и одна из них вынула «Поэтри» в зеленой обложке – журнал, который издавала Гарриет Монро, – и показала стихотворения Уолша.

– Он получает тысячу двести долларов за штуку.

– За каждое стихотворение, – сказала другая.

Я, насколько помнилось, получал в том же журнале двенадцать долларов за страницу, если не меньше.

– Он, видимо, очень замечательный поэт, – сказал я.

– Больше, чем получает Эдди Гест, – сказала первая барышня.

– Больше, чем получает этот, как его, другой поэт. Ну, вы знаете.

– Киплинг, – сказала ее подруга.

– Больше всех.

– Вы в Париж надолго? – спросил я.

– Ну нет. Не очень надолго. Мы с группой друзей.

– Знаете, мы приплыли на этом пароходе. Но там на самом деле никого не было. Ну конечно, мистер Уолш был.

– Он играет в карты? – спросил я.

Она посмотрела на меня разочарованно, но понимающе.

– Нет. Ему не нужно. При том, как он умеет писать поэзию.

– На каком пароходе вы возвращаетесь?

– Ну, это пока неизвестно. Это зависит от пароходов и многих вещей. А вы возвращаетесь?

– Нет. Я здесь неплохо устроился.

– Тут как будто бедный квартал, да?

– Да. Но неплохой. Я работаю в кафе и хожу на скачки.

– И в этом костюме ходите на скачки?

– Нет. Это моя одежда для кафе.

– Она немного забавная, – сказала одна из барышень. – Мне хочется увидеть жизнь кафе. А тебе, дорогая?

– Хочется, – сказала другая.

Я записал их имена в книжку и обещал позвонить им в «Кларидж». Барышни были милые; я попрощался с ними, а потом с Уолшем и Эзрой. Уолш все еще говорил с Эзрой, очень напористо.

– Не забудьте, – сказала та, что повыше.

– Как можно? – ответил я и еще раз пожал обеим руки.

Позже я услышал от Эзры, что Уолш вызволен из «Клариджа», за него заплатили дамы, почитательницы молодых поэтов, отмеченных печатью смерти, а затем – что он получил финансовую поддержку из другого источника и намерен в качестве соредактора выпускать новый ежеквартальный журнал. В то время «Дайел», американский литературный журнал, который редактировал Скофилд Тэйер, ежегодно присуждал одному из своих авторов премию, если не ошибаюсь, тысячу долларов, за выдающееся художественное достижение. Тогда для любого порядочного писателя это была огромная сумма, не говоря уже о престиже. Премия доставалась разным людям, разумеется, достойным. На пять долларов в день двоим можно было благополучно жить в Европе и путешествовать. За мою первую полноразмерную книгу рассказов я получил от американского издателя аванс двести долларов; призаняв к этому и добавив накопления, мы могли всю зиму кататься на лыжах в Форарльберге.

Говорилось, что «Дис куотер», одним из редакторов которого был Уолш, наградит очень существенной суммой своего автора, чья работа будет сочтена лучшей по выходе четырех номеров.

Был ли это слух, или просто сплетня, или кто-то выдал секрет, сказать трудно. Будем надеяться и верить, что все было честно и благородно. А о соредакторше Уолша уж точно нельзя сказать ничего порочащего.

Вскоре после того, как до меня дошли слухи об этой предполагаемой премии, Уолш пригласил меня пообедать с ним в ресторане, самом лучшем и дорогом в окрестности бульвара Сен-Мишель, и после устриц – дорогих, плоских, с медным отливом, мареннских, а не привычных мне дешевых португальских – и бутылки пуйи-фюиссе начал деликатно подводить меня к делу. Похоже было, он охмурял меня, как охмурил этих мурок с парохода – если их требовалось охмурять, – и когда он спросил, не хочу ли я еще дюжину устриц, «плоских», как он их называл, я сказал, что очень хочу. Он не трудился напоминать мне, что отмечен печатью смерти, и это облегчило мне жизнь. Он знал, что я знаю, что у него туберкулез, не такой, который позволяет бить на жалость, а такой, от которого тогда умирали, и что болезнь зашла далеко, и не трудился кашлять, за что я был ему признателен. Мне было интересно, ест он эти плоские устрицы с той же целью, с какой проститутки в Канзас-Сити, отмеченные печатью смерти и почти всего остального, глотают сперму как лучшее средство от туберкулеза, – но не спросил его. Я принялся за вторую дюжину плоских устриц – брал их с дробленого льда на серебряном блюде, смотрел, как съеживаются их тонкие коричневые края, когда я выжимал на них лимон, отделял мускул от раковины и с чувством жевал.

– Эзра – замечательный, замечательный поэт, – сказал Уолш, глядя на меня темными поэтическими глазами.

– Да, – сказал я. – И прекрасный человек.

– Благородный, – сказал Уолш. – Истинно благородный.

Мы ели и пили в молчании, отдавая дань благородству Эзры. Я жалел, что Эзры нет с нами. Мареннские ему тоже были не по карману.

– Джойс – замечательный, – сказал Уолш. – Замечательный, замечательный.

– Замечательный, – сказал я. – И хороший друг.

Мы подружились в тот чудесный период, когда он закончил «Улисса», но еще не приступил к тому, что долго называлось «в работе». Я подумал о Джойсе и вспомнил многое.

– Жаль, что у него плохо со зрением, – сказал Уолш.

– И ему жаль, – сказал я.

– Это трагедия нашего времени, – сказал Уолш.

– У всех что-нибудь да неладно, – сказал я, пытаясь поднять настроение за столом.

– Кроме вас. – Он обрушил на меня все свое обаяние и даже больше, и опять на нем появилась печать смерти.

– То есть я не отмечен печатью смерти? – спросил я. Не удержался.

– Нет. Вы отмечены печатью жизни.

– Ничего, дайте только срок, – сказал я.

Он захотел хороший бифштекс, с кровью, и я заказал два tournedo под беарнским соусом. Я подумал, что сливочное масло ему полезно.

– Возьмем красного вина? – предложил он.

Подошел сомелье, и я заказал «Шатонеф дю пап». Я потом буду выгуливать его на набережных. А он пусть его выспит или сделает что захочет. Свое я уж куда-нибудь отнесу, подумал я.

Прорезалось, когда мы доели бифштекс с картошкой фри и выпили две трети «Шатонеф дю пап», вина не столового.

– Не имеет смысла ходить вокруг да около, – сказал он. – Вы ведь знаете, что получите премию.

– Я? Откуда?

– Получите, – сказал он.

Он начал говорить о моей прозе, а я кончил слушать. Мне было неловко и тошно слушать, когда мне в лицо говорили о моей прозе; я смотрел на него, отмеченного печатью смерти, и думал: ты, обманщик, хочешь охмурить меня своей чахоткой. Я видел батальон в пыли, на марше, треть из них шла на смерть или на кое-что похуже, и никакой особой печати на них не было, только пыль была на всех, а ты, отмеченный печатью смерти, с этого живешь. Сейчас будешь меня морочить. Не обманывай, да не обманут будешь. Смерть не в игрушки с ним играла. Она собиралась к нему всерьез.

– По-моему, я этого не заслуживаю, Эрнест, – сказал я, с удовольствием произнеся собственное имя, которое я терпеть не мог.

– Странно, что у нас одинаковое имя, правда?

– Да, Эрнест, – сказал я. – И это имя мы должны оправдать[36]36
  Ernest на староанглийском означает «сила», «живость».


[Закрыть]. Вы понимаете меня, Эрнест?

– Да, Эрнест, – ответил он. С печальным ирландским пониманием и обаянием.

Так что я обходился очень дружественно и с ним, и с его журналом; когда у него опять открылось кровохарканье и он перед отъездом из Парижа попросил меня вычитать журнал после наборщиков, которые не знали английского, я вычитал. Один раз я присутствовал при кровохарканье – тут все было без дураков, я понимал, что ему недолго осталось, и был доволен тем, что в этот период, тяжелый и для меня самого, могу быть особенно ласков с ним, и с удовольствием называл его Эрнестом. К тому же я любил и уважал его соиздательницу. Она мне премию не обещала. Она хотела только выпускать хороший журнал и хорошо платить авторам.

Однажды, несколько лет спустя, я встретил на бульваре Сен-Жермен Джойса, возвращавшегося с утреннего спектакля. Он любил послушать актеров, хотя их уже не видел. Он предложил выпить с ним, мы зашли в «Де Маго» и заказали по хересу, хотя всюду пишут, что пил он только швейцарское белое вино.

– Что вы скажете о Уолше? – спросил он.

– О мертвых или хорошо, или ничего.

– Он обещал вам премию? – спросил Джойс.

– Да.

– Так я и думал, – сказал он. И немного погодя спросил: – Как думаете, а Паунду обещал?

– Не знаю.

– Его не надо спрашивать, – сказал Джойс.

И мы оставили эту тему. Не помню, когда умер Уолш. Это было задолго до встречи с Джойсом. Но помню, что рассказал Джойсу о нашем с Уолшем знакомстве у Эзры, о барышнях в длинных манто, и помню, что его развлекла эта история.

14
Эван Шипмен в «Лила»

С тех пор как я открыл библиотеку Сильвии Бич, я прочел всего Тургенева, всего, что было, Гоголя на английском, Толстого в переводах Констанс Гарнет и английские переводы Чехова. В Торонто, до того как мы приехали в Париж, мне говорили, что хорошие и даже замечательные рассказы писала Кэтрин Мэнсфилд, но читать ее после Чехова было все равно что слушать манерные истории молодой старой девы после выразительных рассказов знающего врача, который был хорошим и простым писателем. Мэнсфилд была как безалкогольное пиво. Лучше пить воду. Но от воды в Чехове была только прозрачность. Были рассказы, казавшиеся просто журналистикой. Но были и чудесные.

У Достоевского было то, чему можно было поверить, и то, чему невозможно было, но кое-что настолько правдивое, что меняло тебя, пока ты читал; о хрупкости и безумии, пороке и святости, о сумасшествии азартной игры ты узнавал так же, как о дорогах и пейзажах у Тургенева, о передвижениях войск, топографии, об офицерах и солдатах и о боях у Толстого. По сравнению с Толстым то, как описывал гражданскую войну Стивен Крейн, кажется блестящими фантазиями больного мальчика, который никогда не видел войны, а только читал хронику, и описания боев, и смотрел фотографии Брэйди, – то, что я читал и видел в доме деда. До «Пармской обители» Стендаля я ничего не читал о настоящей войне, кроме Толстого, и прекрасный кусок о Ватерлоо у Стендаля – скорее вкрапление в изрядно скучной книге. Набрести на целый новый мир литературы, располагая временем для чтения в таком городе, как Париж, где можно было хорошо жить и работать, даже если ты беден, – это как будто тебе досталось целое сокровище. Это сокровище можно было взять с собой в путешествие, и в горах Швейцарии и Италии, где мы жили, пока не открыли для себя Шрунс в высокогорной долине в австрийском Форарльберге, всегда были книги, так что ты жил в новооткрытом мире снегов, лесов, ледников, с его зимними трудностями, в горной хижине или деревенской гостинице «Таубе», а вечером мог жить в другом, чудесном мире, который тебе открыли русские писатели. Сперва были русские, потом все остальные. Но долго были только русские.

Помню, когда мы с Эзрой возвращались после игры в теннис на бульваре Араго и он позвал меня к себе выпить, я спросил его, что он думает о Достоевском.

– Сказать по правде, – ответил он, – я русских вообще не читал.

Это был честный ответ, и других я никогда от него не слышал, но мне было обидно: вот человек, которого я любил и больше всех уважал как критика, человек, который верил в mot juste – единственное верное и точное слово, – который научил меня не доверять прилагательным, как я научился позже не доверять определенным людям в определенных обстоятельствах, – и я не могу узнать его мнение о писателе, который почти никогда не использует mot juste и при этом может порой сделать своих людей такими живыми, как мало кто еще.

– Держитесь французов, – сказал Эзра. – У них можно многому научиться.

– Знаю, – сказал я. – Мне у всех надо многому научиться.

Потом я вышел от Эзры и по улице с высокими домами направился к нашему жилью над лесопилкой во дворе; в конце улицы виднелись голые деревья, а дальше, за ними и за широким бульваром Сен-Мишель – фасад дансинга «Баль буллье»; я открыл калитку, прошел по двору мимо свеженапиленных досок, положил ракетку в прессе у лестницы и крикнул наверх, но дома никого не было.

– Мадам ушла, и bonne[37]37
  Няня (фр.).


[Закрыть] с ребенком тоже, – сказала мне жена хозяина лесопилки. Это была женщина с трудным характером, полная, с медными волосами. Я поблагодарил ее.

– К вам приходил молодой человек, – сообщила она, назвав его «jeune homme», а не «месье». – Он сказал, что будет в «Лила».

– Большое спасибо, – сказал я. – Если мадам вернется, скажите ей, пожалуйста, что я в «Лила».

– Она ушла с друзьями, – сказала она и, запахнув фиолетовый халат, ушла на высоких каблуках в дверь своего domaine[38]38
  Владения (фр.).


[Закрыть], не закрыв ее за собой.

Я пошел по улице, между высокими, в грязных потеках домами, повернул направо, на открытое солнечное место, и вошел в располосованный солнцем сумрак «Лила».

Никого знакомого там не было, я вышел на террасу и увидел Эвана Шипмена. Шипмен был отличный поэт, знал и любил лошадей, занимался живописью. Он встал – высокий, худой и бледный, в грязной белой рубашке с размахрившимся воротничком, аккуратно завязанном галстуке, поношенном мятом сером костюме, пальцы чернее волос, под ногтями грязь, и добрая, стеснительная улыбка: он улыбался со сжатыми губами, чтобы не показывать плохих зубов.

– Приятно видеть вас, Хем, – сказал он. – Как поживаете, Эван?

– Не очень, – сказал он. – Хотя, кажется, домучил «Мазепу». А у вас как идут дела – неплохо?

– Надеюсь, – сказал я. – Когда вы зашли, мы с Эзрой играли в теннис.

– Эзра здоров?

– Вполне.

– Я рад. Знаете, Хем, по-моему, жена хозяина, где вы живете, меня недолюбливает. Не разрешила подождать вас наверху.

– Я ей скажу.

– Не утруждайтесь. Я всегда могу подождать здесь. На солнышке очень приятно, а?

– Осень уже, – сказал я. – По-моему, вы недостаточно тепло одеваетесь.

– Только вечером холодает, – сказал Эван. – Я надену пальто.

– А вы знаете, где оно?

– Нет. Но где-то в надежном месте.

– Откуда вы знаете?

– Потому что оставил в нем стихи. – Он рассмеялся от души, не разжимая губ. – Выпейте со мной виски – пожалуйста, Хем.

– Давайте.

– Жан. – Эван встал и позвал официанта. – Пожалуйста, два виски.

Жан принес бутылку, стаканы, два десятифранковых блюдечка и сифон. Мерным стаканчиком он не воспользовался, а налил нам в стаканы больше чем на три четверти. Жан любил Эвана, а тот по выходным Жана часто ездил к нему в Монруж за Орлеанскими воротами и помогал работать в саду.

– Не надо преувеличивать, – сказал Эван высокому старому официанту.

– Два виски вам подали, а? – сказал официант.

Мы добавили воды, и Эван сказал:

– Первый глоток надо делать с чувством, Хем. Если виски правильно употреблять, нам его надолго хватит.

– Вы думаете о своем здоровье? – спросил я.

– А как же, Хем. Не поговорить ли нам о чем-нибудь другом?

На террасе больше никого не было, виски согревало нас, но для осени я был лучше одет, чем Эван: спортивная фуфайка под рубашкой, а сверху – синий шерстяной свитер французского моряка.

– Я вот думал о Достоевском, – сказал я. – Как может человек писать так плохо, невероятно плохо, и вызывать у тебя такие сильные чувства?

– Тут вина не перевода, – сказал Эван. – Толстой у нее хорошо пишет.

– Я знаю. Помню, сколько раз я пытался прочесть «Войну и мир», пока не достал перевод Констанс Гарнетт.

– Говорят, его можно улучшить, – сказал Эван. – Не сомневаюсь, что можно, хотя русского не знаю. Но переводчиков-то мы с вами знаем. Все равно роман потрясающий, по-моему, самый великий, его можно читать снова и снова.

– Знаю, – сказал я. – А Достоевского снова и снова – нельзя. В Шрунсе, когда у нас кончились книги и нечего было читать, я все равно не смог перечитывать «Преступление и наказание». Читал австрийские газеты – учил немецкий, пока не набрели на Троллопа в издании Таухница.

– Боже благослови Таухница, – сказал Эван.

Виски перестало обжигать – теперь, когда добавили еще воды, напиток был просто излишне крепким.

– Достоевский был поганец, Хем, – продолжал Эван. – Лучше всего у него получались поганцы и святые. Святые у него замечательные. Обидно, что мы не можем его перечитывать.

– Хочу еще раз попробовать «Братьев Карамазовых». Возможно, это была моя вина.

– Часть перечитать можно. Большую часть. А потом он начинает тебя злить, пусть и замечательный.

– Ну, будем считать, нам посчастливилось, что смогли это прочесть один раз, – может быть, появится перевод получше.

– Только не соблазняйтесь им, Хем.

– Не соблазнюсь. Я пытаюсь делать так, чтобы действовало на вас незаметно, и чем дальше вы читаете, тем больше набирается.

– Поддерживаю вас в этом с помощью виски Жана.

– У него из-за этого будут неприятности, – сказал я.

– У него уже неприятности, – сказал Эван.

– Почему?

– Меняют администрацию, – сказал Эван. – Новые хозяева хотят другую клиентуру, которая будет тратить деньги, и поставят здесь американский бар. Официанты будут в белых пиджаках, Хем, и их предупредили, что им придется сбрить усы.

– Они не смеют так поступить с Андре и Жаном.

– Не должны бы сметь, но поступят.

– Жан всю жизнь в усах. Это драгунские усы. Он служил в кавалерийском полку.

– Ему придется их сбрить.

Я допил виски.

– Месье, еще виски? – спросил Жан. – Виски, месье Шипмен?

Его доброе худое лицо трудно было представить себе без вислых усов, и лысое темя блестело под прилизанными прядками.

– Не надо, Жан, – сказал я. – Зачем рисковать.

– Никакого риска, – тихо сказал он нам. – У нас тут кавардак. Многие уходят.

– Не нужно, Жан.

– Entendu, Messiers[39]39
  Понял, господа (фр.).


[Закрыть], – громко сказал он.

Он ушел в кафе и вернулся с бутылкой виски, двумя большими стаканами, двумя десятифранковыми блюдечками с золотой каймой и бутылкой шипучки.

– Нет, Жан, – сказал я.

Он поставил стаканы на блюдечки, налил почти дополна виски и унес бутылку с остатками в кафе. Мы с Эваном прыснули немного воды в свои стаканы.

– Хорошо, что Достоевский не познакомился с Жаном, – сказал Эван. – А то спился бы до смерти.

– А мы что с этим будем делать?

– Выпьем, – сказал Эван. – Это протест.

Это акция.

В следующий понедельник, когда я утром пришел в «Лила» работать, Андре подал мне bouvril – чашку мясного экстракта с водой. Андре был невысокий блондин, и там, где у него раньше щетинились усы, теперь было голо, как у священника. На нем был белый пиджак американского бармена.

– А Жан?

– Он будет только завтра.

– Как он?

– Ему было труднее примириться. Всю войну он прослужил в полку тяжелой кавалерии. У него Croix de Guerre и Médaille Militaire.

– Я не знал, что он был так тяжело ранен.

– Нет. Он был ранен, конечно, но Médaille Militaire не за это. За храбрость.

– Скажите ему, что я о нем спрашивал.

– Обязательно, – сказал Андре. – Надеюсь, он скоро сможет примириться.

– Пожалуйста, передайте ему привет и от мистера Шипмена.

– Мистер Шипмен у него, – сказал Андре. – Они работают в саду.