Текст книги "История Средиземноморского побережья"

Глава 7
После войны

Нельсон умер в 1805 году. Сражение, в результате которого был установлен мир на Средиземноморье, имело место не на самом море, а на подходах к нему. Мыс Трафальгар на самом деле был не так уж далеко от мыса Сагрес, откуда свои первые корабли отправлял Генрих Мореплаватель, стремившийся во что бы то ни стало разрушить колдовские чары Атлантики. Наполеон с 1815 года находился в изгнании на острове Святой Елены, в тысячах миль от моря, где он родился.

Сдавшись после катастрофических Ста дней, Наполеон написал принцу-регенту Англии: «Ваше королевское величество, столкнувшись с действиями группировок, раздирающих мою страну, и с враждебностью крупнейших держав Европы, я положил конец своей политической карьере и, подобно Фемистоклу, приникаю к очагу британского народа. Я отдаю себя под защиту законов, которой прошу у вашего королевского величества, как самого могущественного, самого постоянного и самого великодушного из моих врагов».

Это была необычная просьба, исходящая от того, кто был повсеместно объявлен hostis generis humanI – врагом человеческой расы. Сравнение себя с Фемистоклом было вполне разумным для жителя Средиземноморья, но не точным. Фемистокл при Саламине спас Грецию от вторжения персов, а на совести Наполеона было больше европейских жизней, чем у любого другого европейского правителя до прихода к власти Гитлера в XX веке.

Пусть вклад Наполеона в историю едва ли стоит считать положительным, но все же кое-что можно поставить ему в заслугу. Когда он стал первым консулом, Франция пребывала в состоянии анархии, и именно он восстановил в стране закон и порядок. Он также подвел прочную базу под финансы республики, а его труд по реформированию Code Civil является величайшим достижением. Соединив римское право и лучшее из традиционного французского права, он и ученые юристы, работавшие под его руководством, создали правовой кодекс, в котором был здравый смысл, логика, а также чувство истории. Эта система использовалась и адаптировалась многими средиземноморскими странами. Ученые, которых он отвез в Египет, много сделали для того, чтобы познакомить Европу с цивилизацией этой древней страны. Египет, внесший огромный вклад в развитие средиземноморского мира, но практически забытый на западе за долгий период турецкого правления, теперь вернул себе принадлежавшее ему по праву место одной из колыбелей цивилизации. Институт египтологии и распространение французского языка в Египте – два вклада Франции в жизнь Востока, сделанные ею в обмен на все то, что она там взяла. Египетские мотивы в мебели, украшениях, искусствах и ремеслах широко распространились по всей Европе в начале XIX века.

Важным побочным продуктом наполеоновской эры стала трансформация археологии из поля деятельности дилетантов в серьезную отрасль науки. В 1806–1814 годах, во время французского правления, в Неаполе были произведены систематические раскопки Помпеи, и это свидетельство древнеримского мира – внезапно уничтоженная жизнь оказалась ослепительно-яркой – оказало революционное влияние на искусства и ремесла периода, так же как на исторические концепции ученых. Люди словно почувствовали дыхание этого внезапно погибшего города. Они стали читать Плиния, описавшего его гибель. Помпеи и Геркуланум теперь были видны, наглядно демонстрируя, как были устроены города в Древнем Риме. Средиземноморский мир, с его сатирами и кентаврами, танцующими фавнами и силенами, вином, оливами и галерами, вошел в тысячи гостиных и библиотек.

Когда великого завоевателя не стало, и волнение, вызванное его деяниями, улеглось, море начало меняться. В западном бассейне Великобритания, ставшая господствующей силой, контролировала с баз в Гибралтаре и на Мальте все главные судоходные пути. В восточном бассейне «мертвая рука» османов все еще лежала на городах, портах и островах, но даже здесь имели место перемены. Покоренные народы, вдохновленные мечтой о свободе, разбуженной революционной Францией, взяли в руки оружие и поднялись против своих угнетателей. Века парусов еще продолжались, но века пара уже обозначились на горизонте, и вскоре облик моря изменят железные корабли, приводимые в движение и парусами, и паром, которые принесут с собой продукты промышленного севера.

Немедленным следствием наступления мира в Европе стало расширение торговли, от которого Средиземноморский регион получил существенную выгоду. Долгие годы британская блокада Франции мешала свободному движению грузов и людей между странами. Постоянная война на континенте также не способствовала торговому и культурному обмену. Зато теперь, когда на континенте воцарился мир, а королевский флот господствовал на море, на Средиземноморье наступила эра процветания, подобной которой не было уже давно.

Одной из основных причин прежнего нездорового состояния торговых путей предстояло вот-вот исчезнуть. Алжирское государство, которое с XVI века мешало европейскому судоходству на Средиземном море, в 1830 году было завоевано Францией. Тому способствовали не только французские усилия, но также английские и даже американские. Эта новая сила, недавно появившаяся на Средиземном море, – сила, обязанная своим происхождением средиземноморскому мореплавателю Христофору Колумбу, – не пожелала платить дань пиратам Варварского берега.

Веками алжирским пиратам удавалось натравливать одну воюющую европейскую державу против другой. Так было и во время Наполеоновских войн. Хотя королевский флот, по крайней мере после битвы на Ниле, установил свое присутствие в море, британцам было удобно прийти к соглашению с пиратами. Фрегаты и военные корабли платили дань Алжиру, но всегда при условии, что нападения на французов будут продолжаться. Американцы иначе относились к ситуации, и, поскольку они теперь активно занимались торговлей со средиземноморскими странами, им не нравилось, что их суда захватывают или требуют с них дань за безопасный проход. В 1803 году эскадра под командованием коммодора Эдварда Пребла была отправлена против Триполи, древнего укрепленного города, ранее принадлежавшего рыцарям-иоаннитам и отобранного у них Драгутом. Первая экспедиция оказалась неудачной, поскольку 36-пушечный фрегат Philadelphia сел на мель и был захвачен. Правда, лейтенант Стефан Декатур сумел войти в гавань Триполи под огнем пушек крепости, сжег фрегат и вышел обратно, не потеряв ни одного человека. Спустя два года американская эскадра атаковала морской порт Дерна, что в древней Киренаике, – еще одно логово пиратов, и заставила правителя отказаться от требований дани у судов под американским флагом.

Конец пиратам Варварского берега и установление французского колониального правления в Северной Африке имело место в 1830 году, когда на берег высадилась французская армия, и алжирцы быстро капитулировали. Но прошло еще несколько лет, прежде чем удалось принудить к миру весь регион, и угроза пиратов Варварского берега стала легендой. Правда, есть большая доля истины в известном изречении Нормана Дугласа, утверждавшего, что, если бы не изобретение пара, пираты Варварского берега еще были бы с нами. Триста лет они взимали дань со всех морских держав, и Алжир стал одним из богатейших городов мира. Он процветал на пиратской добыче и «подарках», которые вручали европейцы правителям города в обмен на безопасный проход своих торговых судов.

Нельзя сказать, что англичане радовались, видя, что их извечный враг – французы – обосновались на североафриканском побережье всего через пятнадцать лет после Ватерлоо. Но их основное внимание все же было сосредоточено на Индии и Востоке, их колониях в дальних уголках мира и Канаде. Для англичан того времени Средиземноморье было, главным образом, хранилищем культуры, источником классических знаний и местом, куда состоятельные молодые люди направлялись для завершения своего образования. Знание Горация, знакомство с архитектурой Италии, изысканными винами и овладение аристократическими манерами – вот чего знать ожидала от своих сыновей, отправившихся в такую поездку. Но англичане уже впитали так много средиземноморской культуры на протяжении веков – это было видно по дизайну их домов и мебели, поэзии, науке и поэтическому мышлению, – что были давно и неразрывно связаны с этой богиней-матерью цивилизации. Им могло не нравиться укрепление французов на североафриканском побережье (хотя это была такая мелочь в сравнении с их собственными заморскими территориями), но в словах «Греция» и «Эллада» для них существовала неизъяснимая притягательность, которой они были не в силах противостоять.

Участие англичан в греческой войне за независимость может считаться первым случаем в истории, когда страна ввязывалась в войну исключительно за идею. Да, Крестовые походы были инициированы идеализмом, и многие люди, принявшие в них участие, не стремились к материальной выгоде. Но это не были «национальные» войны. Они были интернациональными, и представители всех народов Европы, принявшие в них участие, считали себя христианами, ведшими священную войну против неверных – мусульман. Все древние войны и все войны, последовавшие за ростом европейского национализма, были основаны только на стремлении к выгоде и материальному обогащению. Но англичане, принявшие участие в греческом восстании против османского правления, не были мотивированы желанием получить греческие земли. Их вдохновила поэзия. Вероятно, это было уместно для людей, предками которых были скандинавские мореходы, чьи барды (вроде Гомера) пели им песни перед битвами и долгими северными ночами рассказывали о боевых подвигах предков.

Климат романтической революции – происшедшей от Французской революции – заставил прозаиков, поэтов и художников Англии, образование которых было основано на греческой и латинской литературе, обратиться к ее корням. Их манило Средиземноморье. Названия некоторых работ Байрона указывает на средиземноморский уклон в английской литературе того периода: «Корсар», «Осада Коринфа», «Сарданапал», «Невеста из Абидоса» и даже «Дон Жуан» («Он был по крови грек и дом красивый имел на древнем острове Циклад» или «Дон Жуан… печально созерцал лазурь морскую, и уступы скал, и греков горделивые могилы»).

Английские поэты XIX века снова и снова вспоминают Средиземноморье вообще и Грецию в частности:

 
О, светлый край златой весны,
Где Феб родился, где цвели
Искусства мира и войны,
Где песни Сафо небо жгли.
Блестит над Аттикой весна
Но тьмою жизнь омрачена…
Холмы глядят на Марафон,
А Марафон – в туман морской.
 

(Перевод Т. Гнедич)

Китс почти во всех поэмах вторит байроновской увлеченности древними греками и их землей, которую он, в отличие от Байрона, никогда не видел. Думая о Гомере, он писал:

 
Быть в стороне, как я – удел невежд,
Но слышу про тебя и про Киклады,
Как домосед, исполненный надежд
Узреть в морях коралловые клады.
 

(Перевод В. Потаповой)

Шелли тоже мечтал о возрождении, которое придет из страны, давшей европейской цивилизации больше, чем любая другая.

 
Век величайший бытия
Идет – век золотой;
Земля меняет, как змея,
Вид старый зимний свой…
 
 
Встают холмы иной Эллады
Из волн ее еще светлей,
Мчит к Утренней звезде каскады свои
Иной Пеней.
 

(Перевод В. Меркурьевой)

Действительность, конечно, существенно отличалась от поэтической мечты. Х. А. Л. Фишер писал: «Греки… произошли в основном от неграмотных славян и албанцев. Они говорили на новогреческом языке – форме греческого, образованной устами пастухов и моряков, с привлечением словаря турок, латинян и славян, перемежающейся морским сленгом Эгейских островов. Они использовали греческие буквы; но как влияние на образование освободителей, поэмы Гомера и трагедии Эсхила вполне могли быть написаны на китайском». Однако современные греки обладали одной чертой, роднившей их с греками Античности: абсолютной неспособностью действовать в согласии друг с другом. Письма Байрона из Греции – грустное чтение. В них говорится в основном о бесконечных ссорах греков, их хитрости и нечестности в денежных вопросах. Он практически полностью лишился иллюзий, когда его смерть от лихорадки в болотах Миссолонги (Месолонгион) оказала грекам самую большую услугу, какую только может оказать человек. Байрон, мученик за свободу Эллады, спровоцировал международную волну энтузиазма в поддержку греков и их дела. Его смерть в 1824 году стала решающим событием всей греческой войны за независимость до того, как союзники, и в первую очередь британский флот, вмешались в события.

Тремя годами позже произошло морское сражение у западного побережья Греции, которое повлияло на жизнь в этом регионе так же сильно, как в свое время битва при Превезе. После него, спустя триста лет после установления Барбароссой господства османского флота, исчезла последняя угроза судоходству и торговле на море, существовавшая с момента падения Константинополя в 1453 году. Сражение при Наварино 20 октября 1827 года, в котором участвовал объединенный флот англичан, французов и русских, и турецко-египетские силы, положило начало созданию новой независимой Греции. Именно здесь Османская империя получила смертельную рану, от которой уже не оправилась. К. М. Вудхаус в «Наваринском сражении» дает следующую картину исторического контекста события: «Великие державы не желали, чтобы греческая революция победила. После потрясений Наполеоновских войн целью мирного урегулирования было восстановление status quo ante helium, и Османская империя была частью этого status quo. Все они, и в первую очередь русский и австрийский императоры, больше всего боялись, что владения султана распадутся, и кто-то другой, а не они подберет остатки. Султан, уже известный в конце 1820-х годов как «больной человек Европы», жил только благодаря этому страху. Греки рассчитывали на великие державы, думая, что собратья по религии помогут им против угнетателей-мусульман, но тщетно. Только русские, разделявшие с ними ортодоксальную веру, воодушевляли их, но делали это, чтобы получить контроль над Грецией – плацдарм на Средиземноморье. Австрийцы относились к независимости Греции с неприкрытой враждебностью, пруссаки тоже. Французы и британцы проявляли безразличие, за исключением отдельных групп грекофилов». Тем не менее по целому ряду причин – одной из которых был филэллинизм многих образованных англичан, в том числе министра иностранных дел Джорджа Каннинга, сражение при Наварино состоялось, и турецкий флот прекратил свое существование.

Если не считать Трафальгара и Нила, это было самое решающее морское сражение XIX века. Оно твердо установило британское присутствие в Средиземном море – ведь большинство участвовавших в нем военных кораблей были британскими. Кроме того, командовавший объединенным флотом сэр Эдвард Кодрингтон был офицером такого же ранга, как его бывший командир лорд Нельсон, с которым он участвовал в Трафальгарской битве. Нельзя не отдать должное и отваге турецких моряков. При чтении об этом сражении – впрочем, так нередко бывает, когда читаешь о войнах прошлого, – создается впечатление, что, если бы человеческий ум и энергия были направлены на конструктивное сотрудничество, не только Средиземноморье, но и весь мир уже давно превратился бы в сад Эдема.

Наваринское сражение стало последней битвой века парусного флота в этом море. В мемуарах анонимного британского моряка («Жизнь на борту военного корабля», 1829 г.) дается его яркая картина, которая может служить эпитафией Средиземноморью Нельсона: «Лейтенант Брук достал меч и велел нам не стрелять, пока он не отдаст приказ. «Цельтесь уверенно, – сказал он, – и пусть каждое ядро попадет в цель. Мы покажем им, как сражаются британцы». Он бросил шапку на палубу и приказал нам поприветствовать турок, что мы и сделали. Потом прозвучала команда «Огонь», и все пушки выстрелили в борт корабля турецкого, который находился у нас на траверзе… Первый человек, которого я увидел убитым на нашем корабле, был матрос, но это было только после того, как мы получили пять или шесть попаданий от врага. Он стоял рядом со мной. Я взял у него из рук банник, а потом, обернувшись, увидел, что он лежит у моих ног, и его голова, словно ножом, отделена от тела. Мой товарищ Ли оттащил тело от орудий под кормовой трап… На палубе в районе миделя всегда есть бочонок с водой. Ее называют «боевой водой». Один из офицеров с носовой части палубы, направляясь в кокпит, подошел и попросил дать ему попить. Он был несколько раз ранен в правую руку, и левая тоже была так изрезана, что он не мог удержать кружку. Де Скво, который трудился у орудия с энергией и точностью, показавшейся мне удивительной для человека его возраста, взял флягу, вытер с нее кровь и грязь и уже поднес было ее ко рту раненого, как тот рухнул рядом с ним на палубу, в клочья разорванный шрапнелью… Британский моряк в минуту опасности ведет себя хладнокровно, но никто не может сравниться в этом отношении с турками. Джордж Финней затащил одного в шлюпку – симпатичного парня, весьма элегантно одетого. Лишь только его усадили в носу шлюпки, как тот принялся набивать трубку, потом раскурил ее и стал пускать клубы дыма, с меланхоличной апатией глядя вперед… Могу привести еще один пример спокойствия турок, хотя это случилось не на нашем корабле, – мне о нем рассказали. Кто-то из членов команды французского фрегата Alcyone подобрал турка, который, судя по одежде, был не последним человеком на своем корабле. Когда его подняли на борт, оказалось, что у него настолько изуродована рука, что ее придется ампутировать. Тот спустился по трапу в кокпит легко, словно и не был ранен вовсе, и с таким достоинством, словно находится на борту призового корабля. Подойдя к хирургу, он сделал знак, что руку необходимо отрезать. Хирург сделал все, что нужно, и тщательно перебинтовал культю. Турок, сохраняя полнейшую невозмутимость, вернулся на палубу, прыгнул в воду и поплыл, загребая одной рукой, к своему кораблю, который находился неподалеку от фрегата. Люди видели, как он карабкался на борт, цепляясь одной рукой. Но почти сразу после его появления на борту корабль взорвался…»

Одну часть своего рассказа автор завершает описанием кокпита, где ухаживали за больными: «Сдавленные стоны, фигуры хирурга и его помощников, их руки и лица покрыты кровью. Умершие и умирающие повсюду, одни – в предсмертной агонии, другие – кричат под ножом хирурга. Это ужасное зрелище являло собой разительный контраст с «великолепием, гордостью и обстоятельствами славной войны».

Тем или иным образом Средиземноморье, ласковое и теплое море, было обезображено подобными сценами с тех самых пор, как на его просторы вышла первая галера. Битва при Наварино, которая помогла вернуть независимость Греции, явилась всего лишь одним из долгой череды сражений за господство на древних землях и в полных рыбой водах. Она была не последней, но теперь на море воцарилось относительное спокойствие на целое столетие. Pax Britannica дал Средиземноморью мир, подобного которому оно не знало после Pax Romana.

Глава 8
Острова и англичане

Британцы появились на Средиземноморье не совсем так, как другие силы, на нем господствовавшие. Как и многие другие, англичане сначала пришли торговать. И только потребности войны с Францией заставили их укрепить свое господство на Средиземном море. В этом отношении они были похожи на карфагенян, которым имперские обязанности были навязаны помимо их воли, как единственное средство поддержания своих морских путей.

Корфу, Кефалония, Занте, Итака, Китира, Левкас, Паксос и много мелких островков образуют Ионические острова, или, по-гречески, HeptanesoI – Семь островов. После завоевания Константинополя крестоносцами в 1204 году на этих островах хозяйничала Венеция, и на них до сих пор можно заметить следы влияния великого адриатического города. Правящие классы говорят по-итальянски, повсеместно утвердилась Римско-католическая церковь, и по-гречески говорят разве только крестьяне, которые изо всех сил держатся за древние обычаи и культуры. Внутренний консерватизм свойственен всем средиземноморским крестьянам и рыбакам. Под властью Венеции острова процветали, и вековые оливы и плодородные долины Корфу до сей поры являют собой свидетельство разумного ведения сельского хозяйства венецианцами. На Корфу они стимулировали посадку деревьев, выдавая специальные призы тем, кто это делал.

После падения Венецианской республики в 1797 году острова были аннексированы Францией, но ненадолго. На протяжении следующих, весьма беспокойных двадцати лет их оспаривали русские, турки, британцы и французы. В 1815 году, по Парижскому договору, они стали Соединенными Штатами Ионических островов под протекторатом Британии. Этот протекторат существовал почти пятьдесят лет, до 1864 года, когда острова отдали Греции. Годы, когда британцы правили древней Керкирой, землей феаков и Итакой Одиссея, небезынтересны. Они весьма типичны для происходивших тогда на Средиземноморье событий.

Немецкий философ Гегель писал об англичанах, что их «материальное существование основано на торговле и промышленности, и англичане взяли на себя великую задачу быть миссионерами цивилизации во всем мире; свойственный им торговый дух побуждает их исследовать все моря и все земли, завязывать отношения с варварскими народами, возбуждать у них потребность вызывать развитие промышленности, и прежде всего создавать у них условия, необходимые для сношений, а именно отказ от насилия, уважение к собственности, гостеприимство». Это отношение было чуждым для греков, которые устали от чужеземного правления и мало уважали собственность (кроме своей личной, разумеется). Обретя свободу, они возжаждали полной независимости. Британский протекторат Ионических островов не всегда был для них приятным. Англосаксонские и левантийские характеры очень разные, у них мало общего, и потому им трудно ужиться вместе.

Виконт Киркуолл, описывая свое посещение Ионических островов, отметил некоего полковника Напьера, тогда находившегося на Корфу: «Однажды, услышав крики и узнав, что некий высокопоставленный житель острова бьет жену, прямо на месте разобрался с изумленным мужем, используя для этого подручные средства, а именно хлыст для верховой езды. Правда, сразу после этого он послал страдальцу предложение дать ему удовлетворение в любое время. Но островитянин, не знавший ничего о западных правилах в подобных делах, отказался понять, почему, если его пристрелят, он смоет с себя позор за порку».

Сам виконт так писал о местной кухне: «Масло и чеснок обычно присутствуют во всех здешних блюдах. Чеснок растет на острове в количестве, достаточном для удовлетворения потребностей местных жителей. Мне сказали, что для восполнения возможной нехватки на остров ежегодно ввозят 250 фунтов этого неприятного продукта. Постоянное использование чеснока и редкое использование мыла производит сильное впечатление на неподготовленного человека… В 1858 году Уильям Гладстон совершил поездку по этому интересному и несколько беспокойному приобретению британской короны». На Паксосе, как и в других местах, он выказал безграничное почтение к греческому духовенству. На Корфу он публично поцеловал руку архиепископу и принял его благословение, чем, безусловно, вызвал неодобрение других англичан… Простой епископ Паксоса, вероятно, тоже не был в курсе тонкостей этикета, которых высокопоставленный англичанин придерживался в отношениях с местным духовенством. Мистер Гладстон, почтительно поцеловав руки епископа, наклонился, чтобы получить ортодоксальное благословение. Епископ заколебался, не зная, чего от него ждут, и, вероятно, даже не думая, что член англиканской церкви захочет получить его благословение. Но через некоторое время, догадавшись, что происходит, поспешил податься вперед, чтобы пойти навстречу желанию представителя британской короны. К сожалению, в этот момент мистер Гладстон, решив, что не дождется благословения, резко поднял голову и весьма чувствительно ударил ею по епископскому подбородку. Всем присутствовавшим потребовалась немалая выдержка, чтобы сохранить присущую случаю торжественность…»

Так на протяжении всего XIX века одетые в сюртуки англичане перемещались по средиземноморской сцене в сопровождении жен, детей, слуг, несущих корзины для пикника и зонтики. Их видели, среди многих прочих мест, при странном новом афинском дворе. Там королю Оттону, сыну баварского короля, прислуживал грек, носящий имя Агамемнон или Одиссей, а немецкие советники постоянно жаловались на нечестность и отступничество новых подданных короля. Их видели с восторгом созерцающими руины виллы императора Тиберия на Капри (этот остров во время Наполеоновских войн на короткий период тоже стал британским). Палермо, Таормина и Сиракузы знали их очень хорошо. Начиная с этого времени во многих городах мира стали строить отели, называемые «Бристоль», «Великобритания» или «Альбион».

Помимо языка, который теперь, по крайней мере в торговле, начал вытеснять французский, как lingua franca моря, они принесли с собой и другие блага. Удивительный импульс их промышленной революции начал ощущаться везде, даже на этих южных землях. Застой был длительным, но свежее течение уже двигалось по морю, подгоняемое ветром с севера. Усовершенствования в прокладке труб, водоснабжении и строительстве дорог следовали за пришельцами везде, где они появлялись. На Паксосе, к примеру, где мистер Гладстон поставил себя в смешное положение, на железной трубе, по которой вода доселе подается в порт, есть буква V.R. – Victoria Regina. В большинстве старых отелей и частных домов по всему Средиземноморью, от Гибралтара и Сицилии до Греции, Кипра и Египта, на металлических смывных бачках до сих пор можно заметить товарные знаки производителей из Лондона и Бирмингема и названия вроде «Великая Ниагара». Таким образом, англичане вернули Средиземноморью (которое уже позабыло о таких вещах) усовершенствования в санитарии и связи, впервые данные миру Римом.

Тем не менее на островах продолжались беспорядки, особенно на гористой Кефалонии. Вскоре после установления британского протектората началось стремление к союзу с Грецией. На Кефалонии Байрон писал: «Стою у окна, любуясь красивейшим селением; в безмятежном, хотя и холодном, прекрасном и прозрачном лунном свете мне видны острова, горы, море и далекие очертания морей между двух полос, морской и небесной; это успокаивает меня настолько, что я способен писать». Но была и оборотная сторона медали, также хорошо известная Байрону, поскольку там же, на Кефалонии, он написал: «Хуже всего в них [греках] то (тут мне придется употребить грубое выражение, потому что только оно соответствует истине) – хуже всего то, что они так чертовски лживы; подобная неспособность говорить правду невиданна со времен Евы в райских кущах». Должно быть, с немалым облегчением британцы в 1864 году вернули острова, хотя не королю Оттону. К тому времени его уже свергли после весьма неспокойного правления, во время которого было непонятно, кто кого больше ненавидит, греки Оттона или он их. Новый король, Георг I, немец из Шлезвиг-Гольштейна, также имел возможность убедиться, что греки, хотя их кровь со временем, вероятно, изменилась, самый раздираемый враждой народ Средиземноморья.

Остров, который больше, чем любой другой, воплощает эру Pax Britannica, – Мальта. В это время она снова стала, как при рыцарях, средоточием деятельности всего моря. Здесь большой британский флот, которому вскоре предстояло сменить паруса на пар, стоял на якоре под мрачными стенами Валетты. Моряки покидали Мальту и снова возвращались на него, и гигантские новые пушки из английских арсеналов начали заменять устаревшие, но более живописные пушки своих предшественников. Адмиралы и генералы, поэты и художники, путешественники и светские дамы – здесь бывали все. Одни приезжали в поисках спасения от суровой английской зимы, другие – повинуясь чувству долга. Многие останавливались здесь по пути в Египет или Индию, а кое-кто даже привозил дочерей, чтобы они привлекли внимание молодых офицеров армии и флота. Вовлечение Англии в жизнь Средиземноморья сконцентрировалось на этом маленьком известняковом острове. Здесь бывали самые разные люди, и их впечатления представляются довольно интересными.

Контр-адмирал сэр Александр Болл, сыгравший видную роль в освобождении острова от французов и впоследствии ставший губернатором острова, летом 1804 года оказался в обществе нового личного секретаря по имени Сэмюэл Тейлор Колридж (Кольридж). Тот уже успел пристраститься к опиуму и искал на теплом острове избавления от зависимости и поправки здоровья, но не получил ни того ни другого. Однако он подружился с Александром Боллом, который не мог не оценить его очарование и красноречие. Месяцы, проведенные поэтом на Мальте, а потом в Неаполе и Риме, несомненно, оказали влияние на его характер и творчество. Важно, что после пребывания на Мальте Колридж вернулся к христианской вере.

Понятно, что лорд Байрон, любивший Средиземное море больше всего на свете, во время одного из своих путешествий побывал на Мальте. Здесь он немедленно влюбился в молодую замужнюю даму, которую потом просил не забывать его, а думать об островах Калипсо и ушедших днях.

Но сатирик всегда жил в душе Байрона. Благородного лорда не впечатлила гарнизонная атмосфера, принесенная его соотечественниками на Мальту, как и на все свои средиземноморские владения. В своем прощании с островом он назвал его «гарнизонной теплицей».

 
Прощай театр, где отчего-то
Нас, господа, брала зевота.
Прощайте, местные кумиры,
Прощайте, красные мундиры
И лица красные военных
Самодовольных и надменных.
 

(Перевод А. Сергеева)

Спустя двадцать лет на остров прибыл человек, которому предстояло оставить заметный след в истории Средиземноморья. Бенджамин Дизраэли тогда был юношей двадцати шести лет, тщеславным, порывистым, блестящим. Во время этого средиземноморского тура он посетил Испанию, Мальту, Албанию, Афины, Константинополь, Египет и Палестину, после чего всю жизнь испытывал интерес к этому региону, в особенности к восточному бассейну. В 1878 году он умело провел переговоры и заключил мир с османами, согласно которому Британия получила Кипр. Еврейская кровь Дизраэли влекла его к Востоку. Он чувствовал себя дома среди семитских народов. Твердая верхняя губа и холодные голубые глаза англосакса не были частью его натуры. Ему во всех отношениях нравился климат семитской Мальты. Как и Байрон, он не считал британских защитников simpatico. То, что это чувство было взаимным, ясно из описания его внешности и поведения в Валетте Уильяма Меридита, который сопровождал Дизраэли в путешествии. «Он наносил многочисленные визиты в жакете невероятной расцветки, в белых панталонах, перетянутый широким поясом всех цветов радуги. Когда он проходил по улице, за ним следовала половина жителей города, и весь бизнес останавливался… Его внешность была против него: длинные гиацинтовые кудри, кольца на пальцах, золотые цепи и самые яркие бархатные наряды. Говорил он всегда энергично и агрессивно, подвергал сомнению заранее составленные и уважаемые мнения. Нельзя не отметить также откровенный сарказм против всех принятых максим британской армии. Его огромные знания и блестящая память только усугубляли ситуацию, поскольку давали ему возможность в два счета справиться с любым собеседником».