Текст книги "Зловещий гость (сборник)"

– Да что, у вас землетрясение произошло, что ли? – сердито проворчал дядя.

– Нет, почтеннейший господин адвокат, – ответил старик, улыбаясь во весь рот, – но три дня назад тяжелый наборный потолок залы суда обвалился со страшным шумом.

– А, чтоб… – Тут мой вспыльчивый дядя хотел было сказать крепкое словцо, но, подняв правую руку вверх, а левой стаскивая с головы лисью шапку, вдруг повернулся ко мне и проговорил с громким смехом: – Очевидно, тезка, нам лучше держать язык за зубами и больше ни о чем не спрашивать, а то мы узнаем что-нибудь похуже или весь замок обрушится на наши головы. Но, – продолжал он, обращаясь к старику, – не будешь ли ты так добр, Франц, велеть очистить и протопить другую комнату? И нельзя ли поскорее приготовить ко дню суда какую-нибудь другую залу в главном здании?

– Это уже сделано, – ответил старик, приветливо указав на лестницу, и сейчас же начал по ней подниматься.

– Каков чудак! – воскликнул дядя, когда мы направились следом за старым слугой.

Мы проходили по длинным коридорам с высокими сводами, и колеблющееся пламя свечи Франца бросало странные отблески во мраке. Колонны, капители и пестрые арки представали перед нами иногда, словно паря в воздухе. Наши длинные тени двигались за нами, как какие-то великаны, и старинные портреты на стенах, по которым они скользили, казалось, дрожали, колебались, и голоса, словно доносящиеся оттуда, угрожающим шепотом врывались в отголоски наших шагов: «Не тревожьте нас, не тревожьте волшебное пламя, что покоится в этих старых камнях!»

Когда мы благополучно миновали анфиладу холодных мрачных комнат, Франц открыл, наконец, залу, где в камине ярко пылал огонь, приветствуя нас своим веселым треском. Как только я вошел туда, мне стало намного легче, но дядя остановился посреди залы, осмотрелся вокруг и сказал очень серьезным, почти торжественным тоном:

– Так это здесь должна быть зала суда?

Франц, который высоко поднял свечу, так что мне бросилось в глаза светлое пятно величиной с дверь, выделяющееся на темной стене, сказал глухим, полным скорби голосом:

– Здесь ведь тоже когда-то судили!

– Что с тобой, старик? – воскликнул дядя, быстро сбрасывая шубу и подходя к камину.

– Это я так, – проговорил Франц, зажег свечи и открыл соседнюю комнату, которая к нашему приезду была уютно обустроена.

Вскоре перед камином стоял накрытый стол, старик принес прекрасно приготовленные блюда, за которыми последовала чаша с пуншем, сваренным по настоящему северному рецепту.

Утомленный путешествием, мой старый дядюшка тотчас после трапезы улегся в постель, но меня эта странная обстановка и пунш так возбудили, что я не мог даже думать о сне. Франц убрал со стола, помешал угли в камине и оставил меня, приветливо раскланявшись.

Я сидел один в высоком, просторном рыцарском зале. Метель улеглась, буря перестала бушевать, небо просветлело, и полная луна ярко светила в широкие сводчатые окна, заливая волшебным светом все, даже самые удаленные углы этой необычной комнаты, которых не достигал скудный свет моих свечей и каминного пламени. Как еще бывает в старых замках, стены и потолки залы были украшены на старинный лад, потолок обшит тяжелыми панелями, а стены покрыты удивительными росписями и золоченой резьбой. Из огромных картин, на которых по большей части были изображены жестокие сцены медвежьей и волчьей охоты, выступали деревянные головы зверей и людей, прикрепленные к нарисованным телам, и в колеблющемся неверном свете огня и луны все это оживало и обретало какую-то жутковатую правдоподобность. С этими картинами чередовались написанные в натуральную величину портреты рыцарей в охотничьих костюмах – вероятно, это были предки хозяина замка, любившие охоту. И живопись, и резьба сильно потемнели от времени, тем более ярко выделялось светлое пятно на стене, в которой были две двери, ведущие в соседние комнаты. Я вскоре рассмотрел, что на месте пятна тоже должна была находиться дверь, но ее заложили, и потому, неразрисованное и не украшенное резьбой, как вся стена, это место так сильно бросалось в глаза.

Кто не знает, как необъяснимо влияет на нас непривычная и странная обстановка; даже самое неискушенное воображение просыпается в долине, окруженной причудливыми скалами, или под мрачными сводами церкви. Если к этому еще прибавить, что мне было всего двадцать лет и к тому же я выпил не один бокал крепкого пунша, то можно поверить, что я чувствовал себя в этом рыцарском зале так странно, как никогда прежде. Представьте себе ночную тишину, которую глухой рокот моря и странное завывание ветра нарушали, словно таинственные звуки, извлекаемые из мощного органа духами из преисподней. Представьте сверкающие светлые облака, которые, проносясь над замком, будто заглядывали, как какие-то великаны, в звенящие сводчатые окна. Право, я должен был предчувствовать по тому страху, который меня охватил, что власть какой-то чуждой силы может заметно и видимо проявиться здесь. Но ощущение это походило на холодок, в какой-то степени даже приятный, который испытывают слушатели после увлекательно рассказанной истории о привидениях. При этом мне пришло в голову, что я нахожусь в самом подходящем настроении, чтобы приступить к чтению книги, которую я носил в кармане, как всякий, кто был в то время хоть сколько-нибудь склонен к романтизму. Это был «Духовидец» Шиллера. Я читал, и мое воображение разгоралось все сильнее. Я дошел до самого магического рассказа о свадебном празднестве у графа Ф.

В ту минуту, когда я дочитал до места, где появляется кровавая фигура Иеронимо, с сильнейшим шумом хлопнула дверь, ведущая в переднюю. Я в ужасе вскочил с места, уронив книгу, но все стихло, и я уже начал стыдиться своего детского страха. Возможно, дверь распахнулась от порыва ветра или по какой-нибудь другой причине. Не произошло ничего серьезного, но моя разыгравшаяся фантазия превращала в нечто сверхъестественное любое обыденное явление. Успокоив себя таким образом, я поднял с пола книгу и снова устроился в кресле, но тут раздались чьи-то тихие, неторопливые, размеренные шаги, и при этом слышны были какие-то вздохи и оханье, и эти звуки будто свидетельствовали о чьем-то глубочайшем страдании и безутешном горе.

А! Это, верно, какая-нибудь несчастная кошка бродила по нижнему этажу. Всем известно, как обманчивы ночные звуки: все звучащее вдали ночью кажется ближе. Кто бы стал бояться таких пустяков? Так я успокаивал себя, но тут со стороны заложенной двери послышалось какое-то царапанье, причем одновременно с этим раздались еще более громкие и глубокие вздохи.

«Да, это какое-нибудь бедное животное, которое заперли. Я сейчас стану громко кричать и стучать ногой в пол, тогда все смолкнет, или я услышу более естественные звуки, издаваемые этим животным!» – подумал я, но кровь застыла в моих жилах, и холодный пот выступил на лбу. Я замер, будучи не в силах встать с места и еще менее того закричать. Наконец, отвратительное царапанье прекратилось, снова послышались шаги… Тут во мне будто проснулась жизнь: я вскочил с места и сделал два шага вперед, но вдруг по залу пронесся поток ледяного воздуха, и в ту же минуту яркий лунный свет коснулся изображения очень сурового, почти страшного человека, и мне явственно послышался его предостерегающий голос, который нашептывал, заглушая все возрастающий шум морских волн и резкий свист ночного ветра: «Не ходи дальше! Не ходи дальше! Там ждут тебя ужасы потустороннего мира».

И вот с новой силой хлопнула дверь, и шаги отчетливо донеслись уже из передней, потом раздались на лестнице, и парадная дверь замка с шумом распахнулась и снова захлопнулась. Затем мне показалось, будто из конюшни выводят лошадь и немного погодя снова туда вводят. Потом все смолкло. В ту же минуту я услышал, как старый мой дядюшка стонет и вздыхает в соседней комнате. Это совершенно меня отрезвило, я схватил подсвечник с горящими свечами и пошел к нему. По-видимому, старик боролся с каким-то тяжелым сном.

– Проснитесь! Проснитесь! – произнес я громко, осторожно взяв его за руку и держа при этом подсвечник прямо перед его глазами.

Дядюшка пошевелился с глухим возгласом, затем открыл, наконец, глаза, ласково на меня взглянул и проговорил:

– Ты хорошо сделал, тезка, что разбудил меня. Я видел очень дурной сон. В этом виновата наша новая резиденция, потому что вся ее обстановка навела меня на воспоминания о давно прошедших временах и разных удивительных происшествиях, которые здесь случались. Ну, а теперь мы отлично поспим!

С этими словами старик отвернулся к стене и, по-видимому, тотчас заснул, но когда я потушил свечи и тоже лег в постель, то услышал, что дядя тихонько молится. На другой день у нас началась работа: пришел управляющий со счетами, и заявили о себе разные люди, желавшие разрешить какой-нибудь спор или уладить какое-нибудь дело. В полдень дядя отправился со мной во флигель, чтобы по всем правилам представиться двум старым баронессам.

Франц доложил о нас, мы подождали несколько минут и затем были введены в святилище шестидесятилетней согбенной старушонкой, одетой в пестрые шелка, которая назвалась камеристкой обеих дам. В маленьком салоне нас приняли с комической церемонностью две почтенные тетушки хозяина замка, диковинно разодетые по старинной моде. Моя особа возбудила необычайное удивление, когда дядя с юмором представил меня как молодого юриста, помогающего ему в делах. По выражению лиц обеих дам было видно, как они опасаются, что моя молодость может навредить благосостоянию владельца Р-зиттена.

В нашем визите к старым дамам было вообще много комичного, но душа моя еще не забыла о леденящем ужасе минувшей ночи. Я чувствовал себя так, будто меня коснулась неведомая сила, или, вернее, так, словно мне оставалось сделать всего один шаг до черты, переступив которую я бы безвозвратно погиб, и мне приходилось напрягать все свои силы, чтобы спастись от того ужаса, за которым следует только безумие. Поэтому даже старые баронессы с их удивительными прическами, сооруженными в виде башен, и диковинными штофными платьями, разукрашенными пестрыми цветами и лентами, показались мне не смешными, а какими-то страшными и призрачными. Их желтые сморщенные лица с беспрерывно моргающими глазами, фразы на плохом французском, с треском вылетавшие через их плотно сжатые синие губы и гнусавившие в заострившиеся носы, – все говорило мне о том, на какой короткой ноге должны быть старухи с бродившим по замку страдающим призраком. Мне даже начинало казаться, что они и сами могут совершить что-нибудь ужасное.

Мой старый дядя, человек с завидным чувством юмора, иронизировал над старухами, путая их такими забавными речами, что, будь я в другом расположении духа, я бы не смог удержаться от смеха. Но, как я уже сказал, баронессы со всей их болтовней казались мне какими-то призраками, и старик, думавший меня развеселить, время от времени смотрел в мою сторону с большим удивлением. Как только мы очутились за столом в своих уединенных покоях, он начал сыпать вопросами:

– Скажи, ради бога, тезка, что с тобой? Ты не смеешься, не разговариваешь, не ешь и не пьешь. Ты болен или тебе чего-нибудь не хватает?

Я откровенно рассказал ему обо всех ужасах и страхах, пережитых мною прошлой ночью, не умолчав о том, что выпил накануне вечером много пунша и читал «Духовидца» Шиллера.

– Должен в этом признаться, – прибавил я, – потому что в таком случае нетрудно поверить, что мое воспаленное воображение породило все эти образы, живущие только в моей голове.

Я думал, что дядя начнет донимать меня своими шутками, но вместо этого он сделался очень серьезен, уставился в пол, потом быстро вскинул голову вверх и сказал, вперив в меня горящий взгляд:

– Я не знаю, о чем твоя книга, тезка, но виной всему не она и не пунш. Знай: то, что тебе померещилось, я видел во сне. Я сидел так же, как ты – так мне снилось, – в кресле перед камином, но то, что ты лишь услышал, я ясно увидел глазами своей души. Да, я видел, как вошел этот страшный призрак, как он в бессилии ломился в замурованную дверь, в отчаянии царапал стену так, что кровь текла у него из-под содранных ногтей, как он сошел вниз, вывел из конюшни лошадь и потом отвел ее обратно. Слышал ли ты, как запел петух на дальнем дворе в селении? Тут ты меня и разбудил, и я быстро поборол это тяжкое видение – призрак страшного человека, который все еще нарушает покой и мир земной жизни.

Старик остановился, но я не смел говорить, думая, что он все мне объяснит, если сочтет нужным. Посидев некоторое время в глубокой задумчивости, он продолжил:

– Скажи мне, тезка, после всего, что ты узнал, хватит ли у тебя мужества еще раз встретиться с призраком и сделать это вместе со мной?

Конечно, я заявил, что чувствую в себе достаточно сил для этого.

– В таком случае, – произнес дядя, – этой ночью мы оба не будем спать. Внутренний голос подсказывает мне, что страшное видение покорится не столько моей духовной силе, сколько мужеству, основанному на твердом убеждении. С моей стороны не будет дерзостью, а лишь благочестивым и смелым поступком, если я рискну и жизнью, и телом, для того чтобы изгнать из этих стен колдуна, преследующего потомков в замке предков. Но, впрочем, не может быть и речи ни о каком риске. При благочестивом и здравом образе мыслей, с горячей и искренней верой, как у меня, всегда выйдешь победителем и останешься героем. Но если волей божьей меня коснется темная сила, ты должен возвестить, что я погиб как истинный христианин, в честном поединке с дьявольским духом, который затеял ужасное дело! Но сам держись в стороне! С тобой ничего не случится.

Вечер прошел в различных занятиях. Франц, как и накануне вечером, принес нам ужин и пунш, полная луна ярко светила, окруженная сверкающими облаками, море шумело, и ночной ветер с воем сотрясал звенящие стекла сводчатых окон. Мы старались говорить на отвлеченные темы, хотя в душе оба были сильно взволнованы. Старик положил на стол свои часы с репетиром[12]12
  Репетир – механизм в старинных карманных часах, отбивающий время при нажатии кнопки.


[Закрыть].

Пробило полночь. Тут со страшным шумом распахнулась дверь, и, как и вчера, раздались тихие медленные шаги, послышались вздохи и стоны. Старик побледнел, но глаза его засияли необычайным огнем. Он поднялся с кресла и, выпрямившись во весь свой немалый рост, уперев в бок левую руку и вытянув правую к центру залы, стал похож на полководца, отдающего решающий приказ. Вздохи раздавались все сильнее и явственнее, и вот вновь послышалось царапанье стены. Тогда старик направился твердым шагом прямо к заложенной двери, сотрясая пол своими шагами. Прямо напротив того места, откуда доносилось все более и более отчаянное царапание, он остановился и произнес звучным торжественным голосом, какого я еще ни разу у него не слышал:

– Даниэль! Даниэль! Что ты делаешь здесь в такой час?

Тут, словно в ответ, раздался ужасный пронзительный крик, и послышался глухой удар, точно упала на пол какая-то тяжесть.

– Ищи милосердия у трона Всевышнего! Там твое место! Покинь земной мир, в нем тебе вовеки не будет больше места! – так проговорил старик еще громче, чем раньше.

Тогда в воздухе пронеслось тихое рыдание, которое растворилось в реве поднимающейся бури. Смелый старик подошел к двери и захлопнул ее с таким грохотом, что этот звук отозвался эхом в пустой передней. В его словах и движениях было нечто настолько сверхчеловеческое, что я почувствовал глубочайший ужас. Когда же он снова уселся в кресло, взор его точно просветлел. Он сложил руки и стал молиться про себя. Так прошло несколько минут, тогда дядюшка обратился ко мне тем кротким голосом, проникавшим в самую душу, которым он так хорошо умел говорить:

– Ну что, тезка?

Охваченный ужасом, страхом, благоговением и любовью, я бросился на колени и оросил горячими слезами протянутую мне руку. Старик обнял меня и, от всей души прижимая к сердцу, сказал очень мягко:

– А теперь мы будем спать совершенно спокойно, милый тезка!

Так и произошло, а поскольку следующей ночью не случилось никаких неприятностей, то к нам обоим вернулась прежняя жизнерадостность, в ущерб старым баронессам, которые, хотя и выглядели несколько призрачно благодаря своему причудливому виду, но все же затевали забавные развлечения, которые старик мой умел обставить самым веселым образом.

Спустя некоторое время в замок явился хозяин со своей женой и многочисленной охотничьей свитой, собрались и гости, и во внезапно воскресшем замке началась та самая шумная и безумная жизнь, которую я описывал выше. Когда барон, приехав, вошел в нашу залу, он был, по-видимому, несказанно поражен тем, что его адвокат сменил апартаменты: он бросил мрачный взгляд на заложенную дверь и, быстро отвернувшись, провел рукой по лбу, будто отгоняя какое-то неприятное воспоминание.

Дядя поведал ему о происшедшем обвале в зале суда и примыкавших к ней покоях, барон попенял на то, что Франц не сумел устроить нас лучше, и сердечно попросил дядю сказать ему, если ему будет неудобно в новом помещении, которое гораздо хуже того, прежнего. Вообще обращение владельца замка с моим старым дядюшкой было более чем сердечным, к нему примешивалось некое детское благоговение, точно барон испытывал к дяде родственное уважение. Но это было единственное, что хоть сколько-нибудь меня мирило с крутым нравом барона, который с каждым днем проявлялся все больше.

Меня он почти совсем не замечал, принимал меня за обыкновенного писаря. В первый же раз, когда я выполнил какую-то работу, он нашел неточность в изложении. Кровь закипела у меня в жилах, я хотел ответить резкостью, но тут заговорил дядя и уверил своего клиента, что я делаю все именно так, как должно, и что данное выражение имеет значение только в судопроизводстве.

Когда мы остались одни, я пожаловался дяде на барона, который становился мне все более неприятен.

– Поверь, тезка, – ответил старик, – что, несмотря на свой неприветливый нрав, барон – самый лучший и добрый человек в целом свете. Да и нрав-то этот, как я уже говорил раньше, он стал выказывать только с тех пор, как сделался владельцем майората; прежде это был кроткий милый юноша. Вообще дело не так уж плохо, как ты говоришь, и я желал бы знать, почему он так тебе неприятен?

С этими словами дядюшка насмешливо улыбнулся, а кровь так и бросилась мне в лицо. Не стало ли очевидно и не почувствовал ли я сам, что моя острая ненависть происходила от любви или, вернее, от влюбленности в существо, которое казалось мне самым прекрасным и дивным из всех, когда-либо являвшихся на земле? Это была сама баронесса. Когда она только приехала и прошлась по комнатам в своей русской соболиной шубе, обрисовывавшей ее изящный стан, и в густой вуали, окутывавшей ее очаровательную головку, я был сражен. Даже то обстоятельство, что старые тетки в своих диковинных нарядах, в которых я их уже видел, семенили по обеим сторонам от нее, бормоча свои французские приветствия, а она, баронесса, смотрела на этих нелепых приживалок с невыразимой кротостью, в то же время приветливо кивая то одному, то другому и произнося при этом немецкие слова на чистом курляндском наречии, – уже одно это придало всему какой-то чуждый облик. Моя фантазия невольно сопоставила эту картину со страшным призраком, и баронесса превратилась в светлого ангела, перед которым падали ниц все злые, темные силы.

Ей было в то время, вероятно, не более девятнадцати лет. Ее лицо, изящное, как и фигура, носило отпечаток величайшей, ангельской доброты. Особым, невыразимым очарованием отличался взгляд ее темных глаз, в нем сквозила какая-то мечтательность и печаль, напоминавшая лунное сияние. Ее прелестная улыбка возносила сердце к небу, наполняя его блаженством и восторгом. Часто она казалась погруженной в себя, и тогда на ее прелестное лицо набегали, словно облака, мрачные тени. Можно было подумать, что она испытывает какую-то глубокую боль, но мне казалось, что в такие минуты ее словно охватывало предчувствие тяжелого, предвещавшего горе будущего, и я вновь невольно связывал это с призраком, появлявшимся в замке, не в силах объяснить себе почему.

На следующее утро после приезда барона все общество собралось к завтраку, дядя представил меня баронессе, и, как обыкновенно бывает при том состоянии, в котором я пребывал, я совершенно поглупел и на самые простые вопросы милой женщины отвечал полной бессмыслицей, так что старые тетушки совершенно напрасно приписали мое поведение глубокому почтению перед госпожой и, решив, что нужно принять во мне участие, стали расхваливать меня на французском языке, говоря, что я умный и вообще очень хороший мальчик. Это меня рассердило, я вдруг полностью овладел собой, и у меня непроизвольно вырвалась острота на французском языке, значительно лучшем, чем тот, который пускали в ход старухи, при этом они уставились на меня изумленно и обильно начинили табаком свои заостренные носы. По строгому взгляду баронессы, с которым она отвернулась от меня к другой даме, я понял, что моя острота граничила с глупостью. Это рассердило меня еще больше, и мысленно я послал старух ко всем чертям.

Мой дядя всегда высмеивал передо мной пасторали, любовные драмы и детский самообман, но все же я замечал, что ни одной женщине не удалось запасть мне в душу так глубоко, как баронессе. Я видел и слышал только ее, но отлично понимал, что было бы безумием отважиться на какую бы то ни было интригу, но также я находил невозможным молиться и восхищаться издали предметом своей нежной страсти, словно влюбленный мальчишка, – за это мне и самому было бы стыдно. Приблизиться к дивной женщине так, чтобы она даже не заподозрила то, что я чувствую, упиться сладким ядом ее взглядов и голоса и потом, вдали от нее, долго, быть может, всегда носить ее образ в своем сердце – вот чего я желал и что мог сделать. Эта романтическая и даже рыцарская любовь, пришедшая ко мне бессонной ночью, так меня взволновала, что я произнес вслух возвышенную, поэтическую речь и, наконец, жалобно воскликнул: «Серафина! Серафина!» – так что мой дядя проснулся и крикнул:

– Тезка! Ты, кажется, грезишь вслух! Делай это днем, а ночью не мешай мне спать!

Я забеспокоился, что старик, который уже прекрасно заметил мое возбужденное состояние, вызванное присутствием баронессы, услышал ее имя и теперь начнет нападать на меня со своими саркастическими замечаниями, но на следующее утро он сказал только, входя в зал суда:

– Дай бог всякому достаточно разума и старания, чтобы делать все хорошо. Плохо, когда люди становятся трусами и поступают по принципу «и нашим, и вашим».

Потом подсел к большому столу и сказал:

– Пиши, пожалуйста, четко, милый мой тезка, чтобы мне легко было читать.

Глубокое уважение и даже детское благоговение, которое выказывал барон моему дяде, выражалось во всем. За столом он должен был сидеть рядом с баронессой, чему многие гости завидовали, меня же случай забрасывал то туда, то сюда, но обычно моим обществом завладевали два офицера из соседнего гарнизона. Они рассуждали обо всем веселом и новом, что там случалось, и при этом много пили. Так я много дней сидел далеко от баронессы, на другом конце стола, но наконец случай приблизил меня к ней.

Когда однажды распахнули двери столовой перед собравшимся обществом, компаньонка баронессы, уже не очень молодая, но недурная собой и неглупая, завела со мной разговор, который ей, по-видимому, нравился. По обычаю я должен был предложить ей руку и проводить к столу и очень обрадовался, когда она села совсем близко от баронессы, которая приветливо ей кивнула. Всякий поймет, что слова, которые я произносил, предназначались не столько моей соседке, сколько самой баронессе.

Быть может, мое душевное волнение придавало особый смысл всему, что я говорил, но только девушка слушала меня все внимательнее и, наконец, была невозвратно увлечена в пестрый мир сменяющихся картин, которые я перед ней развертывал. Я уже упоминал, что она была неглупа, и потому вскоре наш разговор независимо от присутствующих за столом гостей, споривших о том и о сем, повернул в свое русло. Я прекрасно видел, что моя собеседница бросала баронессе многозначительные взгляды и что та старалась слушать нашу беседу. В особенности же это стало заметно, когда разговор коснулся музыки и я с величайшим воодушевлением заговорил об этом чудном святом искусстве, не умолчав о том, что, хоть я и посвятил себя сухой и скучной юриспруденции, я тем не менее довольно хорошо играю на фортепьяно, пою и даже сочинил несколько песен.

Закончив трапезу, все перешли в гостиную, куда подали кофе и ликеры, и я нечаянно, сам не знаю как, очутился перед баронессой, беседовавшей с моей фрейлейн[13]13
  Фрейлейн – наименование незамужней женщины.


[Закрыть]. Она тотчас заговорила со мной, но уже более приветливо, как со знакомым, причем повторила те же самые вопросы – как мне нравится в замке и так далее. Я ответил, что в первые дни страшная уединенность поместья и даже сам старинный замок очень странно на меня действовали, но в этом моем настроении было много прекрасного, и я бы только желал быть избавленным от участия в охотах, к которым не привык. Баронесса улыбнулась и сказала:

– Я могу себе представить, что дикая жизнь в наших мрачных хвойных лесах не может быть вам очень приятна. Вы музыкант и, если я не ошибаюсь, вероятно, также и поэт. Я страстно люблю оба эти искусства. Я сама немного играю на арфе, но вынуждена лишать себя этой радости в Р-зиттене, поскольку мой муж не хочет, чтобы я брала сюда инструмент, нежные звуки которого плохо сочетались бы с дикими криками и резкими звуками охотничьих рогов. О боже мой! Как желанна была бы для меня здесь музыка!

Я уверил баронессу, что ради исполнения ее желания отдаю в ее распоряжение все свое искусство, поскольку в замке наверняка есть какой-нибудь инструмент, хотя бы старое фортепьяно. Тут громко рассмеялась фрейлейн Адельгейда (компаньонка баронессы) и спросила, неужели я не знаю, что в замке с незапамятных времен не звучала никакая иная музыка, кроме той, что издают пронзительные трубы, ликующие охотничьи рожки и дрянные инструменты странствующих музыкантов. Баронесса решительно настаивала на своем желании слушать музыку, и в особенности исполняемую мной, и они с Адельгейдой ломали голову над тем, как бы достать фортепьяно в приличном состоянии. В эту минуту по залу прошел старый Франц.

– Вот тот, у кого на все есть хороший совет, кто в состоянии устроить все, даже самое неслыханное и невиданное!

С этими словами Адельгейда подозвала почтенного старика, и, пока она объясняла ему, в чем заключается дело, баронесса слушала ее, сложив молитвенно руки, вытянув свою прелестную шейку и с кроткой улыбкой заглядывая в глаза старому слуге. Она была очаровательна: точно милое прелестное дитя, страстно мечтающее получить желанную игрушку. Франц в присущей ему манере пространно перечислил разные причины, по которым было совершенно невозможно достать такой редкий инструмент, но в конце концов погладил бороду и сказал, ухмыляясь:

– Да ведь жена господина управляющего в селении удивительно ловко играет на клави– цимбале[14]14
  Клавицимбал – одно из названий струнного клавишного музыкального инструмента со щипковой механикой; один из первоначальных типов фортепьяно.


[Закрыть], или как это там иначе называется по-иностранному, и при этом так хорошо и жалостливо поет, что у человека глаза краснеют, точно от лука…

– У нее есть фортепьяно! – перебила старика Адельгейда.

– Да-да, – продолжал старик, – прямо из Дрездена, это…

– О, просто великолепно! – перебила его на этот раз баронесса.

– Прекрасный инструмент, – продолжал старик, – только немного слабоват… Органист хотел сыграть на нем недавно псалом «Во всех моих делах», так он его совершенно разбил, так что…

– Ах, боже мой! – воскликнули в один голос баронесса и Адельгейда.

– Так что, – продолжал старик, – его с большим трудом перевезли в Р. и там починили.

– Так он теперь снова здесь? – нетерпеливо спросила Адельгейда.

– Конечно! И жена господина управляющего почтет за честь…

В это время мимо проходил барон. Он как-то удивленно посмотрел на нашу группу и с насмешливой улыбкой шепнул баронессе: «Что, Франц опять дает вам хороший совет?» Баронесса, краснея, потупила глаза, а старый Франц испуганно оборвал свою речь, вытянул голову и опустил руки по швам, встав навытяжку, словно солдат перед командиром.

Старые тетушки подплыли к нам в своих штофных платьях и увели баронессу, за ней последовала и Адельгейда. Я остался стоять на месте как зачарованный. Восторженная радость, что я приближусь к обожаемой женщине, завладевшей всем моим существом, боролась с мрачной досадой и неудовольствием против барона, который представлялся мне грубым деспотом. Если бы он не был таковым, разве старый седой слуга вел бы себя так рабски?

– Да слышишь ли ты? Слышишь, наконец? – раздался родной голос.

Это обращался ко мне мой старый дядюшка, одновременно хлопая меня по плечу. Мы пошли в наши комнаты.

– Не привязывался бы ты так к баронессе, – начал он, как только мы оказались у себя, – ни к чему это. Предоставь это юным франтам, которые охотно волочатся за дамами, их здесь предостаточно.

Я рассказал ему все как было и просил сказать мне по совести, заслужил ли я его упрек. Дядюшка ответил на это только «Гм, гм», надел халат, уселся в кресло с трубкой и заговорил о событиях вчерашней охоты, посмеиваясь над моими промахами. В замке все постепенно стихло. Дамы и кавалеры занимались в своих покоях вечерними туалетами. В замке как раз объявились музыканты с жалкими инструментами, о которых упоминала Адельгейда, и шли приготовления к балу, который должен был состояться поздним вечером. Старик, предпочитавший столь пустым забавам мирный сон, остался в своей комнате, а я начал одеваться, собираясь на бал.

В это время тихонько постучались в дверь наших апартаментов, и вошел старый Франц, объявив мне с довольной улыбкой, что наконец приехал в санях инструмент жены господина управляющего и его перенесли к госпоже баронессе. Адельгейда приглашала меня сейчас же прийти в ее покои. Можно себе представить, как билось у меня сердце, с каким сладостным трепетом отворил я дверь заветной комнаты.

Адельгейда встретила меня приветливо. Баронесса, уже полностью одетая для бала, задумчиво сидела перед таинственным ящиком, где спали звуки, которые я призван был пробудить. Она поднялась с места, сияя невероятной красотой, и я смотрел на нее, не в силах произнести ни слова.

– Ну, Теодор, – сказала она ласково (по милому северному обычаю, который принят также и на крайнем юге, она всех называла по имени), – инструмент приехал. Дай бог, чтобы он был хоть сколько-нибудь достоин вашего искусства.

Когда я открыл крышку, зазвенело множество лопнувших струн, когда же я взял аккорд, он зазвучал неприятно и резко, потому что те струны, которые остались еще целы, были совершенно расстроены.