Текст книги "Зловещий гость (сборник)"

– Органист, вероятно, опять прошелся по нему своими нежными руками! – со смехом воскликнула Адельгейда, но баронесса сказала с досадой:

– Это сущее несчастье! Значит, у меня не будет здесь никаких радостей.

Я поискал под крышкой инструмента и, к счастью, нашел несколько свертков струн, но ключа не было.

– Любой ключ, который наденется на колки, тоже сгодится, – объявил я.

Баронесса и ее компаньонка тут же устроили поиски в комнате, и вскоре передо мной лежало целое собрание блестящих ключей. Я усердно принялся за дело, обе дамы старались мне помогать. Один из ключей наконец наделся на колки.

– Подходит! Подходит! – радостно вскрикнули обе.

Но тут со звоном лопнула струна, подтянутая почти до идеала, и обе в испуге отступили. Баронесса рылась своей нежной ручкой в хрупких проволочных струнах, давала мне те номера, которые я требую, и заботливо держала катушку, которую я разматывал. Вдруг она выскочила у нее из рук, баронесса издала нетерпеливое восклицание, компаньонка громко захохотала, а я бросился преследовать заблудшую катушку, которая докатилась до другого конца комнаты. Затем все мы постарались достать еще одну цельную струну, натянули ее, однако, на наше горе, и эта лопнула. Но наконец-то мы нашли хорошие катушки, струны больше не рвались, и из нестройного бряканья зародились чистые, стройные аккорды.

– Ах, получается, получается! Инструмент настраивается! – воскликнула баронесса, глядя на меня с лучезарной улыбкой.

Как быстро изгнали эти совместные усилия все чуждое и пошлое, что возникает при соблюдении условностей и мнимых приличий! Какое милое доверие зародилось между нами! Тот особый пафос, который часто является одним из признаков влюбленности, подобной моей, совершенно меня оставил, и вышло так, что, когда фортепьяно было, наконец, настроено, я начал петь те милые нежные канцонетты[15]15
  Канцонетта – небольшая мелодичная песенка с аккомпанементом.


[Закрыть], которые пришли к нам с юга.

Во время всех этих «Senza di te», «Sentimi, idol mio», «Almen se non possio» и целой сотни «morir mi sento», «Addio!» и «Oh, dio!»[16]16
  Senza di te – «без тебя», sentimi, idol mi – «слушай меня, мой идол», almen se non possio – «до тех пор, пока не могу я», morir mi sento – «мне кажется, я умираю» (итал.).


[Закрыть] – глаза Серафины все больше и больше разгорались. Баронесса села рядом со мной у самого инструмента, я чувствовал, как она дышит. Она оперлась нежной ручкой о спинку моего стула, и белая лента, отделившаяся от ее изящного бального наряда, свесилась через мое плечо и трепетала между нами, колеблемая звуками и тихими вздохами Серафины, словно какой-то посланник любви! Просто удивительно, как я еще мог сохранять здравомыслие.

Когда я начал делать пассажи, припоминая какую-то песню, Адельгейда, сидевшая в углу комнаты, вскочила с места, встала на колени перед баронессой и принялась умолять ее, взяв за обе руки и прижимая их к своей груди:

– Милая баронесса! Серафина, теперь и ты должна спеть!

Баронесса ответила:

– Что ты говоришь, Адельгейда! Как я могу демонстрировать свои ничтожные способности перед таким виртуозом!

Можете себе представить, как я ее умолял. Когда же молодая женщина сказала, что поет курляндские песенки, я не отставал до тех пор, пока она не попробовала левой рукой извлечь из инструмента несколько звуков, как бы для начала. Я хотел уступить ей место за фортепьяно, но она отказалась, уверяя, что не может взять ни одного аккорда, а ее пение без аккомпанемента будет звучать очень слабо и неуверенно. Наконец, баронесса запела нежным и чистым, как колокольчик, голосом, исходившим прямо из сердца. Этот простой напев был похож на народные песни, которые льются словно из глубины души. Какие, однако, таинственные чары таятся в незатейливых словах!

Кто не знает испанской песенки, содержание которой примерно следующее: «Со своей девушкой плыл я по волнам, но вдруг началась буря, и девица в страхе заметалась туда-сюда. Нет! Больше не плыл я с девушкой своей по волнам!» В песенке баронессы говорилось не более этого: «Девицей на свадьбе плясала я с милым, и вот из волос моих выпал цветок, и он его поднял и, мне подавая, сказал: «Когда же, девица, опять мы на свадьбу пойдем?»

Когда на втором куплете этой песенки я стал аккомпанировать ей и, охваченный вдохновением, тотчас поймал из уст баронессы мелодии следующих песен, я показался баронессе и Адельгейде величайшим музыкантом, и они осыпали меня похвалами. Свечи, зажженные в бальной зале, находившейся в одном из флигелей, уже бросали отблески в комнату баронессы, и нестройные звуки труб и гобоев возвещали, что пришло время собираться на бал. «Ах, я должна идти!» – воскликнула баронесса.

Я вскочил из-за фортепьяно. «Вы доставили мне великое наслаждение, это были счастливейшие минуты из всех проведенных мною в Р-зиттене» – с этими словами молодая женщина протянула мне руку. Когда я припал к ней губами в величайшем восторге, то почувствовал, как в ней трепетала каждая клеточка! Не знаю, как я оказался в комнате дядюшки, а затем и в бальной зале.

Какой-то гасконец избегал сражений, потому что всякая рана стала бы для него смертельной – он весь состоял из сердца! Я мог бы сравниться с ним, как и всякий в моем состоянии: любое прикосновение было для меня смертельно. Рука баронессы, ее трепещущие пальчики были для меня отравленными стрелами, кровь моя кипела в жилах.

Не расспрашивая меня напрямую, мой почтенный дядюшка уже на другое утро узнал историю вечера, проведенного мною с баронессой, и я был сильно поражен, когда он, обыкновенно весельчак и балагур, вдруг принял очень серьезный вид и сказал следующее:

– Прошу тебя, тезка, борись с той глупостью, которая безраздельно тобой овладела! Знай, что твое поведение, каким бы безобидным оно ни казалось, может иметь ужаснейшие последствия. В беспечном безумии ты ступил на тонкий лед, который подломится под тобой прежде, чем ты это заметишь, и ты свалишься в ледяную воду. Я не стану хватать тебя за полу, потому что знаю, что ты сам выкарабкаешься и, весь израненный, скажешь: «У меня только небольшой насморк», но ум твой будет охвачен страшной лихорадкой, и пройдут годы, прежде чем ты выздоровеешь. Черт побери твою музыку, если ты не придумал ничего лучше, чем нарушать ею покой чувствительных женщин.

– Но, – прервал я старика, – разве мне приходило в голову любезничать с баронессой?

– Да если бы я узнал об этом, сам выбросил бы тебя в окно! – воскликнул дядя.

Появление барона прервало этот тяжелый для нас обоих разговор, а дела отвлекли меня от любовных грез, героиней которых была одна только Серафина. В обществе баронесса лишь изредка говорила мне несколько приветливых слов, но не проходило почти ни одного вечера, чтобы ко мне не являлся тайный посланец от Адельгейды, звавшей меня к Серафине. Вскоре мы стали чередовать музицирование с беседами на разные темы. Компаньонка, которая была не так уж и молода, чтобы оставаться такой наивной и игривой, врывалась в них с разными веселыми и немного путаными речами, когда мы с Серафиной начинали погружаться в сентиментальные грезы.

По разным признакам я вскоре заметил, что баронессу действительно что-то тяготит, – я ясно прочел это в ее взгляде, как только мы снова встретились. Мне стало очевидно, что в этом сказывается враждебное влияние призрака. Нечто ужасное, вероятно, произошло или должно было вот-вот случиться. Мне часто хотелось рассказать Серафине, как коснулся меня невидимый враг и как мой старый дядюшка изгнал его, вероятно, навеки, но какой-то непонятный страх сковывал мой язык, как только я собирался заговорить об этом.

Однажды баронесса не вышла к обеду: ей нездоровилось, и она осталась в своих покоях. Все присутствующие с участием расспрашивали барона, насколько серьезно это недомогание. Он как-то печально улыбнулся, будто с горькой насмешкой, и сказал:

– Это просто легкий катар из-за свежего морского воздуха, который не терпит здесь ни одного нежного голоска и не переносит никаких звуков, кроме грубых охотничьих криков.

И барон бросил колючий взгляд на меня, сидевшего наискосок от него. Слова эти предназначались не его соседу, а мне. Адельгейда, сидевшая рядом со мной, покраснела как рак, но, глядя в тарелку и царапая ее вилкой, тихонько прошептала:

– Но все же ты сегодня увидишь Серафину, и твои нежные песни утешат ее больное сердце.

Адельгейда говорила эти слова для меня, и в ту минуту мне показалось, что я состою с баронессой в запретной любовной связи, которая может окончиться только ужасным разрывом. Предостережения старого дяди тяжелым грузом легли мне на сердце. Что же делать? Не видеться с ней больше? Пока я находился в замке, это было невозможно, а уехать я просто не мог. Ах, я слишком ясно понимал, что у меня не хватило бы сил, чтобы самому прервать этот сон, которым дразнила меня моя безумная любовь. Адельгейда казалась мне кем-то вроде обыкновенной сводни, но, опомнившись, я устыдился своей глупости. Разве в те блаженные вечерние часы случилось нечто, что подтолкнуло бы нас с Серафиной к отношениям более близким, чем позволяли приличия? Как мне могло прийти в голову, что баронесса хоть что-то ко мне чувствует? Но все же я был уверен: мое положение опасно!

Обед был подан раньше обыкновенного, потому что охотники собирались еще идти на волков, которые появились в ельнике около самого замка. Я решил, что в моем возбужденном состоянии охота будет как нельзя кстати, и объявил дяде, что хочу принять в ней участие. Тот весело улыбнулся и сказал:

– Это хорошо, что ты хоть раз выберешься из четырех стен. Я останусь дома, ты можешь взять мое ружье, а также заткни за пояс мой охотничий нож – это надежное оружие в руках хладнокровного человека.

Охотники окружили ту часть леса, где предположительно находились волки. Было ужасно холодно, ветер завывал в елях и бросал мне в лицо снежные хлопья, так что, когда стемнело, я едва мог видеть на расстоянии шести шагов от себя. Совершенно окоченев, я оставил свой пост и искал укрытия, углубившись в лес. Тут я прислонился к дереву, держа ружье под мышкой. Я забыл про охоту и мыслями перенесся к Серафине, в ее уютный будуар. Вдруг где-то вдали раздались выстрелы, в ту же минуту в чаще зашуршало, и меньше чем в десяти шагах от себя я увидел большого волка, который, судя по всему, бежал мимо. Я прицелился, выстрелил и промахнулся; зверь бросился на меня с горящими глазами, и я пропал бы, если бы не выхватил вовремя охотничий нож и не вонзил его глубоко в глотку зверя, когда тот готов был в меня вцепиться, при этом кровь его брызнула мне на руку.

Один из егерей барона, стоявший неподалеку от меня, прибежал с громкими криками, и на его двукратный охотничий сигнал все собрались вокруг нас. Барон бросился ко мне: «Боже мой, на вас кровь! Вы ранены?» Я уверил его в обратном, тогда барон напустился на егеря, стоявшего ко мне ближе всех, и осыпал упреками за то, что тот не выстрелил, когда я промахнулся, и, несмотря на то что бедняга уверял, что это было невозможно, потому что волк в ту же минуту бросился на меня и пуля могла бы попасть в меня, барон все же остался при мнении, что егерь должен был смотреть за мной особо как за наименее опытным охотником.

Между тем егеря подняли зверя; он оказался таким крупным, какого давно уже не видели в окрестных угодьях, и все удивлялись моему мужеству и решимости, хотя мое поведение казалось мне вполне естественным, и я действительно не думал об опасности, которой подвергался. Особое участие выказал мне барон, он все спрашивал меня, оправился ли я от испуга; благо, что зверь меня не поранил. Когда мы отправились в замок, любезный хозяин взял меня под руку, как друга, а ружье мое понес егерь. Барон Родерих все еще говорил о моем геройском поступке, так что, наконец, я и сам поверил в свой героизм, перестал смущаться и ощутил себя, даже в сравнении с суровым хозяином поместья, вполне мужественным и хладнокровным человеком. Школьник выдержал экзамен, перестал быть ребенком, и его покинула присущая ему прежде смиренная робость. Мне казалось, что теперь я получил право на милости Серафины.

В замке у камина, с чашей дымящегося пунша я остался героем дня; кроме меня, лишь барон Родерих подстрелил большого волка, остальные довольствовались тем, что приписывали свои промахи дурной погоде и темноте и рассказывали страшные истории о пережитых на прежних охотах опасностях. Я ожидал похвал и восхищения со стороны дяди и с этой целью передал свое приключение довольно пространно, не забыв расписать в самых ярких красках кровожадный вид хищного зверя. Но старик рассмеялся мне в лицо и сказал:

– Бог помогает слабым!

Когда я, устав от питья и от общества, пробирался по коридору в зал суда, я заметил, как мимо проскользнула фигура со свечой в руке. Войдя в зал, я увидел Адельгейду.

– Неужели нужно бродить по замку, как привидение или лунатик, чтобы отыскать вас, мой храбрый охотник? – шепнула она, хватая меня за руку.

Слова «привидение» и «лунатик» тяжким грузом легли мне на сердце: мне сейчас же вспомнились два ночных визита ужасных призраков, как тогда жутко завывал морской ветер, страшно гудело в каминных трубах и луна бросала свой бледный свет на ту стену, из-за которой доносились царапающие звуки. Мне показалось, что на ней выступили капли крови. Фрейлейн Адельгейда, все еще державшая меня за руку, вероятно, ощутила ледяной холод, который меня пронзил.

– Что с вами? Что с вами? – тихо сказала она. – Вы словно окаменели! Сейчас я верну вас к жизни. Знаете ли вы, что баронессе не терпится увидеть вас? До тех пор, пока вы не явитесь к ней, она не поверит, что страшный волк вас не растерзал. Она ужасно боится! Друг мой, что вы сделали с Серафиной? Я никогда не видела ее такой! Ого! Как скачет ваш пульс! Как внезапно ожил мой мертвый господин! Ну, пойдемте же. Тише, мы пойдем к маленькой баронессе!

Я безропотно позволил себя увести. Манера компаньонки говорить о баронессе показалась мне недостойной, особенно ее намек на некий сговор между нами. Когда я вошел вместе с ней в комнату, Серафина издала легкое восклицание и сделала два-три шага навстречу, но потом, будто опомнившись, остановилась посреди комнаты. Я осмелился схватить ее руку и прижать к губам. Баронесса отняла свою руку и проговорила:

– Боже мой, ваше ли дело биться с волками? Разве вы не знаете, что легендарные времена Орфея и Амфиона давно прошли и дикие звери потеряли всякое почтение к славным певцам?

Та милая манера, в которой баронесса тотчас устранила малейшие недоразумения относительно ее живого участия, в одну минуту навела меня на надлежащий тон. Сам не знаю, как вышло, что я не сел, по обыкновению, к фортепьяно, а опустился на диван рядом с баронессой. Когда я рассказал о своем приключении в лесу и упомянул о живом участии барона, слегка намекнув, что не считал его способным на это, баронесса сказала очень мягко, почти печально:

– О, барон, вероятно, кажется вспыльчивым и грубым, но поверьте, что только во время его пребывания в этих мрачных стенах, во время охоты в местных безлюдных ельниках он так преображается, по крайней мере внешне. Особенно раздражающе действует на него одна мысль, которая его никогда не покидает: он уверен, что здесь должно случиться что-то ужасное, потому-то барона, наверно, глубоко потрясло ваше приключение, которое, к счастью, не имело дурных последствий. Даже последнего из своих слуг он не желает подвергать никакой опасности, а тем более милого, вновь обретенного друга. Я точно знаю, что Готлиб, которого супруг считает виновным, так как тот не помог вам в опасности, если не будет посажен в тюрьму, то по меньшей мере понесет наказание, позорное для охотника. Оно заключается в том, что он без всякого оружия, с дубиной, последует за охотничьей свитой. Уже одно то, что такая охота, как здесь, никогда не бывает безопасна и что барон, вечно ожидающий несчастья, сам веселится и наслаждается, дразня злого демона, вносит какой-то разлад в его жизнь. Это, должно быть, дурно действует и на меня. Ходит много странных историй о том предке, который установил майорат, и я знаю, что мрачная семейная тайна, заточенная в этих стенах, не дает покоя владельцам замка, как страшный призрак, так что они могут проводить здесь только короткое время, окруженные шумной дикой толпой. Но как мне одиноко в этой толпе! Как борюсь я с неизбывным ужасом, сковывающим мою душу, с ужасом, который источают эти стены! Вам, добрый мой друг, обязана я первыми минутами радости, которые пережила в этих стенах: это произошло благодаря вашему искусству. Могу ли я достойно отблагодарить вас за это?

Я с трепетом поцеловал поданную мне руку и сказал, что в первый день или, вернее, в первую же ночь я тоже с ужасом ощутил гнетущую атмосферу этого места. Баронесса пристально смотрела на меня, когда я связывал эти ощущения с планировкой и отделкой замка и в особенности с украшениями зала суда, с бушевавшим морским ветром и так далее. Быть может, в моем тоне она уловила намек на то, что я подразумевал также и нечто иное. Как бы то ни было, когда я умолк, баронесса воскликнула:

– Нет-нет! С вами случилось нечто ужасное в этой зале, при входе в которую меня всегда охватывает безотчетный страх. Заклинаю, расскажите мне все!

Серафина побледнела, я видел, что лучше быть с ней откровенным. Она слушала меня со все возрастающим страхом и волнением. Когда я упомянул о царапающих звуках, она вскрикнула:

– Это ужасно! Да-да! В этой стене скрывается та ужасная тайна!

Когда я рассказал, как мой старый дядя прогнал призрака, бедняжка глубоко вздохнула, будто с души ее упал тяжелый груз. Откинувшись назад, она закрыла лицо руками. Только теперь я заметил, что Адельгейда нас оставила. Я давно уже закончил свой рассказ и, поскольку Серафина все еще молчала, тихонько встал, подошел к инструменту и попробовал вызвать легкими аккордами успокоительную мелодию, которая могла бы вывести ее из глубокой меланхолии. Вскоре я запел так тихо, как только мог, один из религиозных гимнов аббата Стефани. Полные печали звуки «Occhi, perche piangete»[17]17
  «Глаза, зачем вы плачете» (итал.).


[Закрыть] пробудили баронессу от ее мрачных грез, и она слушала меня, кротко улыбаясь, со сверкающими на глазах слезами облегчения.

Как случилось, что я упал перед ней на колени, что она склонилась ко мне, я обвил ее руками и на губах моих вспыхнул долгий жаркий поцелуй? Как случилось потом, что я не лишился рассудка, когда почувствовал, как она нежно прижала меня к себе, а я выпустил ее из объятий и, быстро оторвавшись, вернулся к фортепьяно?

Баронесса сделала несколько шагов к окну, потом обернулась и подошла ко мне с почти надменным видом, который вовсе не был ей свойствен, и сказала:

– Ваш дядя – самый достойный человек, которого я знаю, он ангел-хранитель нашей семьи. Пусть он вспоминает меня в своих молитвах!

Я не мог проронить ни слова, губительный яд, который я вкусил с ее поцелуем, разлился по моим жилам… Тут вошла Адельгейда и посмотрела на меня удивленно, с какой-то двусмысленной улыбкой, за что я готов был убить ее. Баронесса протянула мне руку и сказала с невыразимой кротостью:

– Прощайте, мой милый друг! Прощайте еще раз! Помните, что, быть может, никто лучше меня не понимал вашу музыку. Эти звуки еще долго будут звучать в моей душе.

Я пробормотал какую-то нелепицу и проскользнул в свою комнату. Старик уже спал. Я вошел в залу, бросился на колени и стал громко плакать, призывая возлюбленную, – словом, полностью предался охватившему меня любовному безумию, и только громкий возглас проснувшегося дяди: «Тезка, ты, похоже, помешался! Или снова борешься с волком?» – лишь этот возглас заставил меня вернуться в свою комнату, где я улегся в постель с твердым намерением увидеть во сне Серафину.

Было уже за полночь, когда я, засыпая, расслышал отдаленные голоса, беготню на лестницах и хлопанье дверьми. Я прислушался и различил шаги, доносившиеся из коридора, потом распахнулась дверь в залу, и вскоре постучались к нам.

– Кто там? – спросил я громко.

Тогда кто-то воскликнул:

– Господин адвокат, господин адвокат, проснитесь!

Я узнал голос Франца, и, когда я поинтересовался: «В чем дело, в замке пожар?» – старик проснулся и крикнул:

– Где горит? Где опять началась эта проклятая игра?

– Ах, вставайте, господин адвокат, вставайте, – проговорил Франц, – вас зовет господин барон.

– Чего он хочет? – спросил почтенный старик. – Разве он не знает, что адвокаты тоже спят!

– Ах, – взволнованно воскликнул старый слуга, – вставайте же, дражайший господин адвокат, госпожа баронесса при смерти!

С воплем ужаса я вскочил с постели.

– Отвори Францу дверь! – крикнул мне дядюшка.

Я, совершенно обезумев, метался по комнате, не находя ни ключа, ни дверей. Старик вынужден был мне помочь. Франц вошел бледный, расстроенный и зажег свечи. Едва мы успели набросить на себя одежду, как уже услышали в зале голос барона:

– Могу я поговорить с вами, любезный Ф.?

– Зачем ты оделся, тезка? Барон позвал только меня, – сказал мне старик.

– Я должен пойти туда, я должен увидеть ее и потом умереть, – произнес я глухо, раздавленный безутешной скорбью.

– Да-да, ты прав, тезка! – с этими словами старик захлопнул дверь прямо перед моим носом, так что раздался противный визг петель, и запер ее снаружи.

В первую минуту, возмущенный таким насилием, я хотел выломать дверь, но, быстро сообразив, что это может иметь дурные последствия, я решил дождаться возвращения старика и потом, чего бы мне это ни стоило, от него сбежать. Я слышал, как старик оживленно говорил о чем-то с бароном, уловил несколько раз свое имя, но больше ничего не мог разобрать. С каждой секундой мое положение все больше усугублялось. Наконец, я услышал, как кто-то пришел за бароном, и он быстро покинул зал. Старик вернулся в комнату.

– Она умерла! – крикнул я, бросаясь ему навстречу.

– А ты дурак! – ответил дядюшка спокойно, взял меня за руки и усадил на стул.

– Я должен пойти вниз! – закричал я. – Я должен быть там, должен видеть ее, даже если это будет стоить мне жизни!

– Ну-ну, попробуй сделать это, милый мой тезка, – сказал старик, запирая дверь и убирая ключ в карман.

Меня снова обуяла дикая ярость, я схватил заряженное ружье и воскликнул:

– Я на ваших глазах всажу себе пулю в лоб, если вы сейчас же не отворите дверь!

Тут мудрый старик подошел ко мне вплотную и сказал, глядя мне в глаза проницательным взглядом:

– Ты думаешь, мальчик, что испугаешь меня своей жалкой угрозой? Неужели ты считаешь, что мне дорога твоя жизнь, если ты сам по глупости сломал ее, как ненужную игрушку? Что ты будешь делать с женой барона? Кто давал тебе право вторгаться, как какому-то легкомысленному франту, туда, куда тебе нет доступа и куда тебя вовсе не звали?

Я, совершенно раздавленный, упал в кресло. Через некоторое время мой добрый дядюшка сказал уже мягче:

– Ты должен, однако, знать, что угроза жизни баронессы, вероятно, была сущим пустяком. Адельгейда выходит из себя из-за всякого вздора. Если ей упадет на нос дождевая капля, она уже кричит: «Какая ужасная погода!» К несчастью, об этом услышали старые тетки, которые явились с целым арсеналом подкрепляющих капель, эликсиров жизни и не знаю чего еще. Очень глубокий обморок…

Старик умолк, он видел, как я борюсь с собой. Он прошелся несколько раз взад-вперед по комнате, снова остановился передо мной, добродушно засмеялся и сказал:

– Тезка, тезка! Какими глупостями ты занят! Ведь дело в том, что сатана ведет здесь свою игру, а ты очень легко угодил ему в лапы, и теперь он тебя морочит.

Дядюшка еще раз прошелся по комнате, потом продолжил:

– Сон как рукой сняло! Думаю, можно выкурить трубочку и скоротать таким образом еще пару часов до рассвета!

С этими словами старик вынул из стенного шкафа глиняную трубку, медленно и тщательно набил ее табаком, мурлыча себе под нос какую-то песенку, потом стал рыться в бумагах, разорвал один лист, свернул его в фитиль и зажег. Отгоняя от себя густые облака дыма, он сказал сквозь зубы:

– А ну-ка, тезка? Как было дело с волком?

Спокойное поведение старика как-то странно на меня подействовало. Мне показалось, что я вовсе не в Р-зиттене и баронесса далеко-далеко от меня! Последний вопрос старика меня раздосадовал.

– Однако, – проговорил я, – неужели вы находите мое приключение на охоте таким уж веселым и достойным насмешек?

– Нисколько, – ответил дядюшка, – но ты не можешь себе представить, как забавно выглядят молокососы наподобие тебя и как смешно бывает, когда Господь Бог удостаивает их чем-нибудь особенным. У меня был друг в академии, человек спокойный, рассудительный, всегда знавший, чего хочет. Однажды с ним произошел случай, затронувший его честь, причем он не давал к этому повода, и он, хотя многие считали его слабаком, повел себя так серьезно и решительно, что все только удивлялись. Но с этих пор друга моего словно подменили. Из прилежного, рассудительного юноши он превратился в хвастливого забияку. Он кутил, безобразничал и дрался до тех пор, пока старшина одного землячества, которого он совершенно по-дурацки оскорбил, не убил его на дуэли. Я рассказываю тебе все это, тезка, просто так, можешь думать об этом что хочешь. Но, возвращаясь к баронессе и ее болезни…

В эту минуту в зале послышались тихие шаги, и мне показалось, что в воздухе пронесся тяжкий вздох. «Ее уже нет!» – мысль эта пронзила меня губительной молнией. Старик быстро встал и громко позвал:

– Франц! Франц!

– Да, господин адвокат! – послышалось снаружи.

– Франц! – продолжал дядюшка. – Подправь немного огонь в камине и, если можно, принеси нам две чашечки хорошего чая! Здесь чертовски холодно, – обратился он ко мне, – мы поговорим лучше там, у камина.

Старик открыл дверь, и я машинально пошел за ним.

– Что делается внизу? – спросил дядя.

– Ах, – ответил старый домоправитель, – не было ничего серьезного. Госпожа баронесса уже развеселилась и объясняет свой обморок дурным сном!

Я было возликовал от счастья, но дядя взглянул на меня так строго, что я тут же сник.

– Да, – сказал старик, – в сущности, будет лучше, если мы поспим еще пару часов, не нужно нам чая, Франц!

– Как прикажете, господин адвокат, – ответил тот и оставил залу с пожеланием спокойной ночи, хотя петухи уже пропели.

– Слушай, тезка, – сказал мой наставник и почтенный родственник, вытряхивая пепел из трубки в камин, – это, однако, хорошо, что с тобой не случилось несчастья в схватке с волком!

Я наконец все понял и устыдился того, что дал старику случай провести меня как малого дитятю.

– Будь так добр, милый тезка, – сказал старик наутро, – сойди вниз и узнай, как чувствует себя баронесса. Можешь спросить об этом у ее компаньонки.

Можно себе представить, как я полетел выполнять это поручение. Но в ту минуту, когда я уже собирался тихонько постучаться в дверь комнат баронессы, мне навстречу быстро вышел барон. Он остановился в удивлении и смерил меня мрачным пронзительным взглядом.

– Что вам здесь нужно? – вырвалось у него.

Несмотря на то что сердце у меня страшно билось, я овладел собой и ответил твердо:

– Я пришел по поручению дяди узнать о здоровье баронессы.

– О, это был пустяк, ее обычный нервный припадок. Она спокойно спит, и я знаю, что к столу жена выйдет в хорошем настроении. Передайте это своему дяде!

Барон Родерих сказал это срывающимся голосом, и я подумал, что он беспокоится о баронессе больше, чем хочет показать. Я повернулся, собираясь уйти, но он вдруг схватил меня за руку и воскликнул, сверкая глазами:

– Мне нужно поговорить с вами, молодой человек!

Разве не стоял передо мной оскорбленный муж и не должен ли я был опасаться нападения, которое могло окончиться для меня позором? Я был безоружен, но в эту минуту вспомнил о прекрасном охотничьем ноже, подаренном мне дядей, который все еще был при мне. Я последовал за хозяином дома, решившись не щадить жизни, если подвергнусь недостойному обращению.

Мы вошли в комнату барона, дверь которой он запер. Он стал порывисто ходить по ней, скрестив руки за спиной, потом остановился передо мной и повторил:

– Мне нужно поговорить с вами, молодой человек.

Ко мне вернулось мужество, и я сказал, повысив голос:

– Надеюсь, речь ваша будет такова, что я смогу выслушать ее без ущерба для своего достоинства?

Барон взглянул на меня удивленно, будто меня не понял, потом мрачно посмотрел в пол, заложил руки за спину и снова начал ходить по комнате. Он взял какое-то ружье и прошелся по его дулу шомполом, точно желая убедиться, заряжено оно или нет. Кровь закипела у меня в жилах, я схватился за нож и пошел прямо на Родериха, желая лишить его возможности напасть на меня.

– Прекрасное оружие, – воскликнул барон, убирая ружье обратно в чехол.

Я отошел от него на несколько шагов, но барон снова ко мне приблизился, затем хлопнул меня по плечу, сильнее, чем я мог ожидать, и сказал:

– Я, должно быть, кажусь вам возбужденным и расстроенным, Теодор! Это действительно так: прошлой ночью меня одолевали тысячи страхов. Нервный припадок моей жены был неопасен, теперь я это вижу, но здесь, в этом замке, где поселился мрачный призрак, я ожидаю самого худшего, и, кроме того, она впервые здесь заболела. Вы, вы одни в этом виноваты!

– Я не имею ни малейшего представления о том, как это могло произойти! – ответил я невозмутимо.

– О, – продолжал барон, – о, если бы этот проклятый музыкальный ящик разлетелся на льду на тысячу кусков, о, если бы вы… но нет, нет! Это должно было произойти, и я один во всем виноват. Я должен был в ту минуту, как вы заиграли в комнате моей жены, сказать вам о положении вещей и состоянии баронессы…

Я хотел что-то вставить.

– Дайте мне договорить! – воскликнул барон. – Я должен с самого начала изменить ваши суждения. Вы считаете меня суровым человеком, презирающим искусство? Я вовсе не таков. Лишь одно соображение заставляет меня по возможности гнать отсюда такую музыку, которая действует на всякую душу, а также, конечно, и на мою. Знайте, что жена моя страдает повышенной впечатлительностью, которая может в конце концов лишить ее всех радостей жизни. В этих страшных стенах она пребывает в состоянии крайнего возбуждения, которое проявляется только иногда, но все же является предвестником серьезной болезни. Вы имеете право спросить, почему я не избавлю нежную женщину от необходимости оставаться в этом ужасном месте. Назовите это слабостью, но я не могу бросить ее одну. Я был бы совершенно не в состоянии делать что-либо в ее отсутствие: самые страшные картины всевозможных несчастий, случившихся с ней, не оставляют меня ни в лесу, ни в зале суда. И потом я думаю, что для слабой женщины эта жизнь может служить чем-то вроде укрепляющей ванны. Но вы! Вы методически терзаете мою жену своей игрой!

Барон произнес эти слова, повысив голос и сверкая глазами. Кровь бросилась мне в голову, я сделал порывистое движение в его сторону и хотел заговорить, но Родерих не дал мне этого сделать.