Текст книги "Зловещий гость (сборник)"

«Однако эта глупая театральная сцена начинает мне надоедать», – равнодушно сказал Менар.

В эту минуту дверь вдруг с шумом отворилась, и прелестная девушка в белом пеньюаре, с распущенными волосами и бледным лицом, стремительно войдя в комнату, бросилась на шею старика и крепко обняла его с криком: «Отец, милый отец! Я слышала все! Я все знаю! Ты говоришь, что все потерял? Но разве у тебя не осталась твоя Анжела? Зачем нам богатство и деньги? Анжела будет содержать тебя своими трудами! Не унижайся, отец, умоляю тебя, перед этим презренным человеком! Не мы бедны и несчастны, а, напротив, он со всем его богатством, потому что он – одинок, и не найдешь на всей земле любящего сердца, которое прижалось бы к его груди и утешило его в минуту отчаяния! Пойдем, отец! Сейчас же оставим этот дом, чтобы не доставлять этому чудовищу удовольствия видеть наше горе!»

Вертуа в бессилии опустился в кресло. Анжела бросилась перед ним на колени, схватила его руки, начала целовать их и уверять отца, что она будет трудиться и они смогут жить в довольстве. Умоляла его не приходить в отчаяние и забыть свое горе, уверяла, что работать, шить, петь, играть на гитаре для отца будет для нее истинным и величайшим наслаждением в жизни.

Самый закоснелый злодей не смог бы равнодушно смотреть на эту прелестную девушку, слушая, как она утешает отца своим нежным голосом, в котором звучала ее глубокая любовь и детская преданность.

И Менар, действительно, не остался равнодушным. В нем заговорила совесть, подняв в душе целый рой адских мук. Анжела показалась ему наказующим ангелом божьим, который прогнал, как темный туман, его безумное ослепление, и он в ужасающей наготе увидел свою одинокую жизнь. И теперь, когда мрак его души внезапно озарился чистым, светлым лучом, указавшим на неведомое ему до того существование небесного блаженства и счастья, пытка, которую он ощущал, показалась ему вдвойне мучительнее.

Менар никогда прежде не любил. Увидев Анжелу, он почувствовал горячую страсть, которая, однако, вместо счастья посылала ему одно горе при мысли о ее безнадежности. И действительно, мог ли надеяться на счастье человек, познакомившийся с возлюбленной при таких обстоятельствах, как Менар? Менар хотел что-то сказать, но язык его не слушался. Наконец, с усилием овладев собой, он произнес дрожащим голосом: «Синьор Вертуа! Я не выиграл у вас ничего! Вот моя шкатулка! Она принадлежит вам! И не одна она! Нет-нет! Я ваш должник навек! Берите ее, берите!» – «Дитя мое! – заговорил было Вертуа, но Анжела, встав, быстро подошла к Менару и, гордо взглянув на него, сказала отрывисто: «Шевалье! Знайте, что есть сокровища дороже золота и серебра! Это – то чуждое вам чувство, которое заставляет нас с презрением отказаться от вашего подарка и все же сохранить душевный покой! Оставьте же себе ваши деньги, на которых лежит печать проклятия разоренных вами людей!» – «Да! – воскликнул Менар, дико озираясь. – Вы правы! Да буду я проклят и осужден на вечные муки, если хоть когда-нибудь в жизни снова коснусь карт! Но если вы, Анжела, оттолкнете меня и после этой клятвы, то в погибели моей будете виновны вы одни! О! Вы меня еще не знаете! Вы можете называть меня безумным, но что вы скажете, увидев меня лежащим у ваших ног с простреленной головой! Теперь речь идет уже о жизни или смерти! Прощайте!»

С этими словами Менар в отчаянии выбежал из комнаты. Вертуа тотчас понял, что с ним происходило, и мягко намекнул Анжеле, что, может быть, возникнут обстоятельства, которые сгладят неловкость приема этого подарка. Анжела испугалась этих слов отца и объявила прямо, что, по ее мнению, Менар не достоин ничего, кроме презрения. Однако судьба, распоряжающаяся самовластно и сердцем, и душой людей часто против их собственной воли, устроила так, что нежданное и негаданное случилось. Менару казалось, что он, внезапно пробудившись от ужасного сна, увидел себя на краю страшной пропасти и тщетно простирал руки к светлому, прелестному существу, появившемуся где-то вдали, но не для того, чтобы спасти его – нет! – а, напротив, чтобы напомнить ему о погибели.

Скоро, к удивлению всего Парижа, банк Менара исчез из дома, где помещался. Сам он не показывался нигде, так что в обществе стали ходить самые невероятные слухи об этом внезапном исчезновении. Менар избегал встреч с кем бы то ни было, доведенный своей несчастной любовью до полнейшего отчаяния, и вдруг однажды во время уединенной прогулки в саду Мальмезона встретил старого Вертуа с дочерью.

Анжела, которая не могла и подумать о Менаре иначе как с презрением и гневом, была поражена на этот раз, увидев его бледным и расстроенным и едва осмеливавшимся взглянуть на нее. Она, впрочем, знала, что Менар бросил игру с той роковой для него ночи, и теперь мысль, что все это – ее заслуга, невольно промелькнула у нее в уме. Она ясно видела, что спасла его от погибели, а может ли что-нибудь больше польстить самолюбию женщины?

Потому не было ничего удивительного, что после того, как Вертуа и Менар обменялись приветствиями, Анжела под впечатлением этого нового чувства ласково и сочувственно спросила: «Что с вами, шевалье Менар? Вы, кажется, больны? Вам стоит посоветоваться с врачом».

Можно себе представить, какой сладкой надеждой отозвались эти слова в сердце Менара. Он переродился в одно мгновение и, подняв голову, почувствовал, что вновь обрел то умение говорить, которое в былое время снискало ему всеобщую любовь. Вертуа между тем спросил, когда Менар желает принять в свое владение выигранный им дом.

«Да, синьор Вертуа, да! – воскликнул Менар. – Пора этим заняться. Завтра я приду поговорить с вами об этом деле, но сначала мы должны обсудить предварительные условия, как бы долго это ни длилось». – «Пусть будет по-вашему, шевалье, – ответил с улыбкой Вертуа, – хотя мне и кажется, что при этом мы договоримся до того, о чем сейчас даже не думаем».

Можно представить, как ожил и расцвел Менар после этой встречи и как к нему вернулась прежняя веселость, еще недавно подавляемая губительной страстью к игре. Он все чаще стал посещать дом старого Вертуа, и с каждым днем все больше привязывалась к нему его спасительница Анжела, которая, наконец, сама пришла к мысли, что любит его, и охотно согласилась отдать ему свою руку. Старый Вертуа был несказанно этому рад: он видел в этом браке превосходное средство окончательно закрыть вопрос о своем проигрыше Менару.

Как-то раз Анжела, будучи уже счастливой невестой Менара, сидела у окна, полная самых приятных мыслей о своем счастье, как вдруг на улице раздался веселый марш, и вслед за тем показался полк, отправлявшийся в поход в Испанию. Анжела с участием смотрела на этих храбрых людей, шедших на смерть, как вдруг какой-то молодой офицер, покинув ряды, приблизился на лошади прямо к ее окну. Анжела, едва увидев его, слабо вскрикнула и без чувств упала на кресло.

Этим всадником был молодой Дюверне, сын соседа ее отца, товарищ ее юности, с которым она провела лучшие годы жизни и о котором позабыла лишь после своего знакомства с Менаром. В полном упрека взоре молодого человека, обличавшем глубочайшее страдание, Анжела не только ясно прочитала то, как он любил ее, но также поняла, как невыразимо любит его сама. В один миг ей стало понятным, что привязанность к Менару была лишь минутным увлечением. Она вспомнила вздохи Дюверне, его безмолвные взгляды, на которые она не обращала большого внимания, и впервые поняла, какое чувство охватывало ее, когда она видела Дюверне или слышала его голос.

«Поздно! Он для меня потерян!» – сказала сама себе Анжела и подавила это возникшее в груди чувство.

От проницательного взора Менара не могло укрыться, что его Анжела чем-то расстроена. Он, однако, был настолько деликатен, что не стал выведывать тайну, которую, как ему казалось, она хотела скрыть, и просил только поспешить со свадьбой, устроенной им с таким тактом и вниманием ко вкусам и желаниям Анжелы, что уже одно это восстановило ее к нему расположение. Вообще Менар относился к жене с такой предупредительностью истинной любви и так старался во всем ей угодить, что воспоминание о Дюверне стало изглаживаться само собой. Скоро, однако, и ее счастливая жизнь омрачилась внезапным облаком: старый Вертуа вдруг захворал и через несколько дней умер.

Он не брал в руки карт с той самой ночи, как проиграл все свое имущество Менару, но в последние дни жизни пагубная страсть, казалось, снова овладела его душой. Когда призванный священник явился его напутствовать и заговорил ему о Небе, Вертуа лежал с закрытыми глазами и тихо бормотал слова, которые обычно говорит банкомет, делая в то же время ослабевшими руками судорожные движения, точно смешивал и сдавал карты. Напрасно Менар и Анжела, склонившись над ним, пытались пробудить его внимание – он ничего не слушать и никого не узнавал.

Такая смерть, конечно, не могла не оставить в душе Анжелы ужасного, тяжелого впечатления. Ей вспомнилась та страшная ночь, когда она впервые увидела своего мужа – тогда бессердечного, погибшего для общества игрока, – и неотвязная мысль, что Менар может сбросить надетую им маску добродетели и начать вести прежнюю жизнь, стала неотступно преследовать ее днем и ночью.

К несчастью, страх Анжелы вскоре воплотился в жизнь. Как ни сильно потрясла самого Менара смерть Вертуа, отказавшегося под гнетом прежней греховной жизни даже от утешений религии, тем не менее смерть эта, он сам не понимал почему, пробудила в нем мысли об игре. Каждую ночь ему снилось, что он опять сидит за игорным столом, загребая все новые груды золота.

По мере того как в душе Анжелы все ярче восставала картина ее знакомства с мужем, вследствие чего даже ее отношение к нему становилось менее доверительным и ласковым, точно так же и Менар, со своей стороны, стал подозрителен и недоверчив, приписывая происшедшую в жене перемену влиянию той смутившей Анжелу тайны, которая осталась для него необъяснимой. Недоверие скоро перешло в открытое недовольство, повлекшее за собой ряд домашних сцен, глубоко оскорбивших Анжелу.

Среди этих частых столкновений в душе ее снова стал ясно вырисовываться образ несчастного Дюверне, а вместе с ним поселилось безутешное чувство разбитой навсегда любви, в первый раз озарившей молодое сердце. Черта, которая пролегла между супругами, делалась все шире, и в конце концов Менар бросил тихую семейную жизнь, кинувшись в омут светских удовольствий. Злая звезда Менара загорелась снова. То, чему положило начало внутреннее недовольство, довершило влияние дурного человека, занимавшего прежде должность крупье в банке Менара. Его насмешки привели к тому, что Менар, наконец, стал сам изумляться, как мог он осудить себя на такую жизнь, и не мог понять, как из-за жены можно было бросить свет и его удовольствия.

Дело кончилось тем, что скоро богатый банк Менара открылся вновь, и блистательнее прежнего. Удача сопровождала его, как и всегда. Игроки приходили толпами, и деньги текли в кассу рекой. Но с Анжелой Менар обращался с равнодушием, граничившим с презрением. Часто она не видела его целыми неделями и месяцами. Старый дворецкий кое-как управлял домом и хозяйством, остальная прислуга менялась по прихоти Менара, так что Анжела иногда чувствовала себя чужой в собственном доме.

Часто во время бессонных ночей она слышала, как карета Менара останавливалась у подъезда, как выносили из нее тяжелые шкатулки, как Менар отрывистым голосом раздавал приказания, как затем тяжело и со стуком запирались двери отдаленной комнаты. Горькие слезы ручьем катились из глаз бедной женщины, и сердце невольно сотни раз повторяло имя Дюверне, умоляя в то же время Небо послать желанный конец несчастной, разбитой жизни.

Как-то раз случилось, что один молодой человек из хорошего семейства, проиграв за игорным столом Менара все свое имущество, застрелился тут же, при всех, забрызгав кровью и мозгом в ужасе разбежавшихся игроков. Менар один остался невозмутим и даже холодно спросил спешивших удалиться партнеров: неужели поступок дурака, не умеющего себя вести, мог быть причиной для того, чтобы заканчивать игру раньше времени?

Случай этот, однако, наделал много шума. Даже завзятые, отчаянные игроки были потрясены бессердечным поступком Менара. Против него восстали все. Полиция закрыла его банк. Сверх того его обвинили в шулерстве, что, по мнению суда, доказывало его необыкновенное везение. Менар не мог оправдаться, и ему пришлось заплатить огромный штраф, лишившись значительной доли состояния. Он был унижен и обесчещен. Тогда он снова вернулся к забытой им жене, которая с истинным участием приняла его, несчастного и раскаивающегося, помня пример отца, также бросившего под старость буйную жизнь игрока, и потому надеясь, что и раскаяние Менара, уже приближавшегося к зрелым годам, было на этот раз истинным.

Менар оставил со своей женой Париж и поселился в Генуе, где родилась Анжела. Там они и жили первое время, довольно скромно, но хорошо. Но восстановить до конца прежние светлые отношения было уже невозможно. Недоразумения и недоговоренности между супругами вскоре вынудили Менара опять искать удовольствий и развлечений вне дома. Дурная слава о нем долетела из Парижа до Генуи, так что открыть там банк он не мог, несмотря на неодолимое желание это сделать.

В Генуе в то время самый богатый игорный дом держал один французский полковник, принужденный покинуть службу по случаю ранений. Менар явился туда в числе игроков, надеясь, что благодаря своему обычному везению уничтожит соперника. Полковник, против своего обыкновения, весело поприветствовал Менара, громко объявив, что сегодня игра будет стоящей, потому как в числе игроков знаменитый Менар.

В начале Менару по-прежнему доставались хорошие карты, но когда, наконец, доверившись своему счастью, он крикнул: «Ва-банк!» – то карта была бита, и он сразу проиграл значительную сумму. Полковник с особенной радостью загреб деньги изумленного Менара, которому, по-видимому, с этих пор изменила удача. Он стал просиживать за игрой целые ночи и, наконец, проиграл все свое состояние, кроме небольшой суммы тысячи в две луидоров, которая была у него отложена в бумагах.

Целый день он искал, где бы разменять эти бумаги на наличные деньги, и только поздно вечером вернулся домой. Ночью он хотел начать игру на эти последние луидоры, но Анжела, догадавшись о его намерении, вся в слезах бросилась к его ногам, заклиная его всеми святыми бросить пагубную привычку, которая грозила повергнуть их в окончательную нищету и несчастье.

Менар, вздрогнув, поднял ее, прижал с тоской к своей груди и сказал мрачным голосом: «Анжела! Дорогая моя Анжела! Я должен сделать это сегодня во что бы то ни стало, но завтра все твои заботы кончатся, потому что я даю тебе торжественную клятву, что иду играть в последний раз! Будь же спокойна и ложись спать. Бог даст, ты увидишь во сне лучшую жизнь и лучшие дни, которые, верь мне, скоро для нас наступят». С этими словами поцеловал он жену и быстро ушел.

Придя в игорную комнату, он в две тальи проиграл все и, пораженный, стоял без слов возле полковника, уставившись бессмысленным взглядом на зеленый стол. «Что же вы больше не понтируете?» – спросил полковник, тасуя карты для новой тальи. «Я проиграл все», – ответил Менар. «Неужели у вас больше ничего нет?» – продолжал полковник. «Я нищий!» – воскликнул Менар дрожащим от ярости голосом, по-прежнему глядя на стол и не замечая, что удача начинает благоволить понтерам.

Но полковник продолжал игру, нисколько не смущаясь. «Что ж! У вас осталась хорошенькая жена», – сказал он тихо, не глядя на Менара и тасуя карты для новой игры. «Что вы хотите этим сказать?» – гневно спросил Менар. Полковник взял колоду карт, не отвечая на вопрос, срезал ее и затем сказал, оглядываясь: «Десять тысяч золотых или Анжела!» – «Вы сошли с ума!» – крикнул Менар, начиная замечать, что полковник между тем проигрывает все больше. «Двадцать тысяч золотых против Анжелы», – тихо прибавил полковник.

Менар промолчал. Полковник снова начал игру, причем почти все его карты проигрывали. «Идет!» – шепнул Менар ему на ухо и поставил даму. Карта оказалась битой. Менар поднялся со своего места и бледный как мертвец, шатаясь, отошел к окну. Игра между тем окончилась. «Ну, так как же долг?» – с презрительной, ядовитой улыбкой сказал полковник Менару. «Ха! – воскликнул тот. – Вы меня разорили! Но вообразить, что вы выиграли мою жену, может только сумасшедший! Мы не на островах, и жена моя – не невольница, чтоб негодяй муж мог проиграть ее, будто вещь! Но вы действительно рисковали двадцатью тысячами золотых, и потому, проиграв, я должен позволить жене последовать за вами, если она на это согласна. Едем же ко мне и посмотрим, сумеет ли она отвергнуть предложение стать вашей любовницей!»

«Берегитесь! – презрительно засмеявшись, ответил полковник. – Смотрите, чтобы жена ваша не оттолкнула вас самих, как негодяя, повергшего ее в бедность и несчастье, и не бросилась с восторгом в мои объятия! Не любовницей, а женой, соединенной со мной священными узами церкви, рискуете вы ее увидеть! Вы называете меня безумцем? Так знайте же, что если я играл на вашу жену, то для того только, чтобы получить право спора с вами, – ведь она и без того принадлежит мне. Знайте, что меня одного любит она всем сердцем и что я – тот самый Дюверне, сын соседа Вертуа, с которым Анжела была вместе воспитана и которого полюбила гораздо раньше, чем вы успели околдовать ее вашим дьявольским искусством. Еще тогда, когда я отправлялся на войну, Анжела поняла, кто я для нее, но было поздно! Ваш злой демон шепнул мне, что погубить вас можно только игрой, и вот для чего сделался я игроком, последовал за вами в Геную и наконец достиг своей цели! Едем же к вашей жене!»

Менар был совершенно раздавлен. Он разоблачил тайну, о которой подозревал, и только теперь он увидел, в какую бездну несчастья поверг свою Анжелу. «Анжела может ехать, если хочет», – пробормотал он глухо и вышел вон. Полковник радостно последовал за ним.

Приехав в дом, где жил Менар, Дюверне схватился за ручку комнаты Анжелы. «Она спит, – остановил его Менар, – или вы хотите потревожить ее спокойный сон?» – «Гм! – возразил Дюверне. – Сомневаюсь, что она спала спокойно хоть один час, с тех пор как вы сделали ее несчастной нищей!» Сказав это, он хотел войти в комнату, но Менар, бросившись перед ним на колени, в отчаянии закричал: «Будьте милосердны! Вы разорили меня, так оставьте же мне хоть жену!» – «Точно так стоял перед вами на коленях старый Вертуа, но не мог смягчить ваше каменное сердце, а потому праведная месть Неба должна разразиться над вами!»

С этими словами Дюверне вошел в комнату Анжелы. Менар опередил его, бросился к постели, где спала его жена, отдернул занавес с криком: «Анжела! Анжела!», склонился к ней, схватил ее руки и вдруг, отчаянно всплеснув ими над головой, прокричал страшным голосом: «Берите ее! Вы выиграли труп моей жены!»

Полковник в ужасе кинулся к постели. Менар был прав: Анжела лежала мертвая. Дюверне с диким воплем бросился вон из комнаты. Что с ним стало потом – неизвестно.

Окончив рассказ, незнакомец встал со скамьи и быстро удалился, прежде чем глубоко потрясенный Зигфрид успел хоть что-нибудь сказать.

Через несколько дней незнакомец был найден в своей комнате в предсмертной агонии, пораженный нервным ударом. Смерть наступила через несколько часов, во время которых он не мог произнести ни одного слова. Из оставшихся бумаг узнали, что имя Бодассона, которым он себя называл, было фальшивым и что в действительности это был не кто иной, как несчастный шевалье Менар.

Зигфрид счел свое знакомство с Менаром предостережением самого Неба, посланным, чтобы остановить его на пути к верной погибели, и дал себе слово противостоять всем искушениям и больше не пытать счастья в игре. Слово это он сдержал нерушимо.

Майорат

На побережье Балтийского моря возвышается фамильный замок баронского рода Р., носящий название Р-зиттен. Окрестности замка пустынны и дики, кое-где над зыбучими песками заметны дюны, поросшие травой, и вместо парка, каковые обыкновенно устраиваются в дворянских поместьях, к стенам замка со стороны материка вплотную подступает мрачный еловый лес, вечный траур которого никогда не нарушит пестрый весенний наряд. В зарослях этих вместо веселого ликующего щебета проснувшихся к новой радости птиц раздаются лишь тоскливое карканье ворон и пронзительные крики чаек. Но стоит только удалиться от этого места на пару-тройку миль, и картина совершенно меняется. Точно по мановению волшебной палочки, перед путником появляются цветущие поля, пышные луга и радующие глаз сочной зеленью рощи. Перед взором путешественника вырастает большое богатое селение, в котором стоит просторный дом управляющего имением. На краю веселой ольховой рощи еще виднеется фундамент большого здания – это руины замка, который хотел возвести один из прежних владельцев поместья. Но его потомки, обитавшие в своих курляндских имениях, забросили эту затею. Барон Родерих фон Р., один из последних представителей славного рода, который поселился в родовом имении, тоже не захотел продолжать строительство, потому что для его мрачного и нелюдимого нрава больше подходило пребывание в старом, одиноко стоящем замке. Он велел подправить, насколько можно, ветхое строение и удалился туда, сопровождаемый угрюмым домоправителем и небольшим штатом слуг.

Его редко видели в селении, но зато он часто бывал на берегу моря, разговаривал с волнами и прислушивался к их реву и рокоту, будто хотел уловить в ответ голос морского духа. На самом верху сторожевой башни он устроил себе кабинет и поставил там подзорную трубу с настоящими астрономическими приборами. Днем барон направлял ее на море и смотрел на корабли, часто появлявшиеся вдали, на горизонте, словно белокрылые птицы. В звездные ночи он занимался астрономическими или, как поговаривали, астрологическими опытами, в чем ему помогал старый домоправитель.

Еще при жизни его сложилась легенда, что барон был адептом таинственного оккультного учения, известного в народе как черная магия, и что оставить Курляндию его заставило какое-то неудачно совершенное деяние, которое нанесло сильный вред одному знатному княжескому роду. Малейшее напоминание о прежней жизни приводило его в ужас, но во всех постигших его жизненных тяготах он винил своих предков, забросивших родовой замок. Чтобы хоть в будущем обеспечить постоянное присутствие главы рода в фамильном замке, он превратил имение в майорат[11]11
  Майорат – феодальный порядок наследования, при котором земельное владение переходит к старшему сыну или к старшему в роде; земельное владение или поместье, на которое распространяется такое право наследования.


[Закрыть]. Правительство тем охотнее утвердило это решение барона, что благодаря ему отечество вновь обретало известное рыцарскими добродетелями семейство, ветви которого уже распространились за границей.

Между тем не только сын Родериха, Губерт, но и нынешний владелец майората, которого звали так же, как и деда, – Родерих, не могли оставаться в родовом замке и жили в Курляндии. Можно было подумать, что, отличаясь более веселым и живым нравом, чем их мрачный предок, они избегали тоскливой пустынности этого места.

У барона Родериха были две старые незамужние тетки, сестры его отца, жившие на скудные средства, получая приют и содержание в имении у племянника. Они поселились со старой служанкой в маленьких теплых комнатках одного из флигелей, и, кроме этих одиноких старушек и повара, который занимал большую комнату на нижнем этаже, около кухни, по просторным комнатам и залам главного здания бродил один только старый егерь, исполнявший одновременно обязанности смотрителя замка. Остальные слуги жили в доме управляющего поместьем.

Только поздней осенью, когда выпадал первый снег и наступало время для охоты на волков и кабанов, старый замок оживал. Тогда приезжал из Курляндии барон Родерих со своей женой в сопровождении родственников и друзей, составлявших его многочисленную охотничью свиту. Съезжались все дворяне, владельцы соседних поместий, и даже любители охоты из ближайшего города. В главном здании и боковых флигелях едва удавалось разместить всех нахлынувших гостей, во всех печах и каминах весело трещал огонь, в кухне с самого рассвета и до поздней ночи вращались вертела с дичью, по лестницам сновали сотни господ и слуг. Звенели бокалы и звучали веселые охотничьи песни, раздавался топот танцующих под громкую музыку, повсюду царили ликование и смех, и это лихорадочное оживление длилось от четырех до шести недель подряд. Замок в это время больше походил на роскошную гостиницу на оживленной дороге, чем на жилище дворянина.

Это время барон Родерих, владелец майората, старался посвящать серьезным делам. Удалившись от гостей, он занимался решением различных проблем, связанных с имением. Он не только изучал счета и бухгалтерские книги с записями о доходах и расходах, но также внимательно выслушивал все предложения, касавшиеся каких бы то ни было улучшений в хозяйстве, и жалобы своих подчиненных, стараясь все привести в порядок, помочь каждому обиженному и не допустить несправедливости. В этих делах ему добросовестно помогал старый адвокат Ф., который вел все дела семейства Р., переходившие по наследству от отца к сыну, и вводил наследников во владение имениями в П., и потому адвокату нужно было приезжать в майорат дней за восемь до прибытия самого барона. В 179… году подошло время, когда старый Ф. собирался отправиться в замок Р. Как бы бодро ни чувствовал себя старик в свои семьдесят лет, он, вероятно, решил, что присутствие рядом помощника будет для него небесполезно. Однажды он сказал мне, как бы в шутку:

– Тезка, – так он звал меня, своего внучатого племянника, носившего одно с ним имя, – мне кажется, что было бы неплохо, если бы ты поехал со мной в Р-зиттен, заодно подышал бы немного морским воздухом. Кроме того, ты помог бы мне в делах, к тому же посмотрел бы на дикую жизнь заядлых охотников, да и сам мог бы поохотиться. В одно утро, например, составил бы подробный протокол, а в другое взглянул бы в горящие глаза косматого серого волка или клыкастого кабана, а то, глядишь, и свалил бы его одним метким выстрелом.

Я столько уже наслушался про большую охоту в Р-зиттене и так искренне любил своего старого милого дядю, что чрезвычайно обрадовался его предложению. Уже довольно сведущий в делах, которыми он занимался, я обещал быть прилежным и избавить его от всяких трудов и забот. На другой день мы сидели в экипаже, закутавшись в теплые шубы, и ехали в Р-зиттен по заснеженной дороге. В пути старик рассказывал мне много удивительных историй про барона Родериха, который учредил майорат и, хотя адвокат тогда был молод, назначил его своим душеприказчиком и предоставил ему вести все дела, касающиеся владения поместьем. Дядюшка говорил о диком, суровом нраве старого барона, вероятно, присущем всему семейству, судя по тому, что даже нынешний владелец майората, которого он знал еще кротким, почти бесхарактерным юношей, с каждым годом становился все мрачнее. Он объяснил, как смело и независимо я должен держаться, чтобы иметь хоть какой-нибудь вес в глазах хозяина, и перешел, наконец, к помещению в замке, которое раз и навсегда выбрал для себя, поскольку оно было теплым, удобным и настолько уединенным, что мы в любой момент могли отдохнуть от ужасного шума, производимого шумным обществом. Его резиденция состояла из двух небольших, устланных теплыми коврами комнаток, примыкавших к большой зале суда во флигеле, располагавшемся напротив другого флигеля, где жили старые тетушки хозяина замка.

Совершив быстрое, но утомительное путешествие, мы, наконец, поздно ночью прибыли в Р-зиттен. Экипаж наш проезжал через селение. Было как раз воскресенье, из сельского собрания доносились веселые голоса и танцевальная музыка, дом управляющего был освещен сверху донизу, оттуда тоже лились пение и музыка. Тем страшнее показалась нам пустошь, на которую мы въехали. Ветер, налетавший с моря резкими порывами, уныло завывал, и мрачные ели глухо и жалобно стонали, точно он пробудил их от глубокого зачарованного сна.

Голые черные стены замка выросли над заснеженной землей, и наш экипаж наконец остановился перед запертыми воротами. Но тщетно кучер наш звал, щелкал бичом и колотил в ворота – это ни к чему не привело, точно все вымерли, и ни в одном окне не было света. Старый мой дядюшка пустил в ход свой мощный голос и грозно крикнул:

– Франц! Франц! Куда все подевались? Поворачивайтесь, черт возьми! Мы мерзнем у ворот! Снег совсем нас засыпал, шевелитесь же!

Тут послышался визг собаки, в окнах нижнего этажа показался колеблющийся свет, зазвенели ключи, и вскоре заскрипели, открываясь, ворота.

– Милости просим! Милости просим, господин адвокат! Какова погодка! – восклицал старый Франц, высоко держа фонарь, так что неровный свет падал прямо на его сморщенное лицо, на котором странно выглядела приветливая улыбка.

Экипаж въехал во двор, мы вылезли из него, и только тут я вполне рассмотрел нелепую фигуру слуги, закутанную в старомодную широкую егерскую ливрею с удивительным множеством нашитых галунов. Над его широким белым лбом трепетали от ветра два жалких седых завитка, щеки покрывал здоровый румянец охотника, и, несмотря на то что дряблые мышцы превращали лицо в какую-то чудную маску, все сглаживалось немного глуповатым добродушием, светившимся в глазах и игравшим в улыбке.

– Ну, старина Франц, – начал дядя, отряхиваясь от снега в передней, – все ли готово? Вытрясли ли ковры в моих комнатах? Принесли ли кровати? Протопили ли вчера и сегодня?

– Нет, – ответил тот совершенно равнодушно, – нет, почтеннейший господин адвокат, все это сделано не было.

– Ах, боже мой! – воскликнул дядюшка. – Кажется, я заранее написал и предупредил, я ведь всегда приезжаю в назначенный день! Теперь я должен жить в промерзших комнатах!

– Видите ли, почтеннейший господин адвокат, – продолжал старый слуга, старательно снимая со свечи щипцами какого-то тлеющего разбойника и наступая на него ногой, – топить комнаты было бы бесполезно, потому что ветер и снег слишком уж разгулялись с тех пор, как разбиты окна…

– Что? – перебил его дядя, подбочениваясь. – В доме разбиты окна, а смотритель не смог этого исправить?

– Да, почтеннейший господин адвокат, – спокойно и монотонно продолжал старик, – ничего не поделаешь, очень уж много в комнатах мусора и камней.

– Ах, черт возьми! Да откуда же в комнатах взялись мусор и камни?! – воскликнул в сердцах дядя.

– Позвольте пожелать вам веселья и благополучия, молодой господин, – сказал мне старик с учтивым поклоном и, когда я кивнул ему в ответ, добавил: – Это камни и известь из средней стены, которая обвалилась от сильного сотрясения.