Текст книги "Зловещий гость (сборник)"

Однако Скюдери была полна решимости спасти его во что бы то ни стало, чтобы предотвратить вопиющую несправедливость. Тысячи планов, один другого невозможнее, приходили ей на ум и отвергались так же быстро, как возникали. Надежда становилась с каждой минутой слабее, и Скюдери уже готова была впасть в отчаяние. А Мадлен между тем с трогательным детским доверием и каким-то предчувствием была убеждена, что все идет хорошо, что скоро она обнимет оправданного возлюбленного, мечтала, как будет его счастливой любящей женой, так что, когда Скюдери смотрела на нее, и у нее воскресала надежда.

Для того чтобы предпринять хоть что-нибудь, Скюдери написала длинное письмо к Ларенье, в котором говорила, что Оливье Брюссон самым убедительным образом доказал ей свою невиновность в смерти Кардильяка и что только твердая решимость унести с собой в могилу одну тайну, которая может разрушить покой и мир невинного существа, побуждает его упорно молчать – хотя, признавшись во всем, он оправдал бы себя совершенно. Письмо было проникнуто убедительностью и красноречием – так Скюдери надеялась смягчить суровое сердце Ларенье.

Через несколько часов был получен ответ последнего, в котором он писал, что сердечно радуется успеху, с которым Оливье сумел оправдаться в глазах своей покровительницы. Что же касается его геройской решимости унести с собой в могилу тайну, то Ларенье сожалел, что chambre ardente не может принимать в расчет подобные добродетели и, напротив, старается всеми силами выведать стоящую за ними тайну. В заключение Ларенье прибавил, что через три дня он применит все доступные средства, чтобы вытащить эту тайну на свет Божий.

Скюдери хорошо поняла, на что намекал Ларенье, говоря обо всех доступных средствах, при помощи которых он надеялся побороть геройскую решимость Оливье. Не было сомнения, что несчастный пленник будет подвергнут пытке. В отчаянии она думала, нельзя ли добиться хотя бы краткой отсрочки, и на этот счет решила посоветоваться с кем-нибудь знающим судебное дело. Пьер Арно д’Андильи был тогда знаменитейшим адвокатом в Париже. Его честность и добросовестность равнялись его глубоким познаниям и уму. К нему и отправилась Скюдери и рассказала ему то, что могла, – стараясь не выдать заветной тайны Брюссона. Она надеялась, что д’Андильи с готовностью примется за дело, чтобы защитить невинного, но ее постигло горькое разочарование.

Д’Андильи спокойно выслушал рассказ Скюдери и затем доказал ей, что тяготевшее над Оливье подозрение имело под собой веские основания и решение Ларенье никак нельзя было назвать слишком поспешным или несправедливым. Что иначе он просто не мог поступить, не нарушив тем своей обязанности судьи, и что, наконец, он сам, д’Андильи, не доверял показаниям Оливье, а видел в них только стремление отсрочить минуту пытки. Ход дела, по его словам, мог измениться только в том случае, если Брюссон или во всем сознается, или по крайней мере расскажет такие подробности убийства Кардильяка, которые обнаружат достаточно новых фактов, чтобы направить расследование в другую сторону.

– Ну, если так, – вся в слезах воскликнула Скюдери, – тогда я брошусь к ногам короля и буду умолять его о милости!

– Ради самого Бога, не делайте этого! – ответил ей д’Андильи. – Приберегите это средство до другого, более нужного случая. Вспомните, что, если оно не удастся, вам уже нельзя будет прибегнуть к нему снова. Король никогда не согласится помиловать преступника такого рода, потому что этим может возбудить справедливый ропот среди народа. Предоставьте Брюссону самому позаботиться о себе, если только его признание действительно может направить расследование в другую сторону. Вот тогда и обращайтесь к королю, потому что тогда у него будет по крайней мере какое-то основание для того, чтобы обжаловать приговор суда и решить дело по собственному усмотрению.

Скюдери видела, что совет опытного адвоката вполне разумен, и потому волей-неволей послушалась его. Она вернулась домой в глубокой горести, тщетно взывая о помощи к Богоматери и всем святым, прося наставить ее, что ей делать для спасения несчастного Оливье. Поздно вечером она сидела в своей комнате, преследуемая все той же неотвязной мыслью, как вдруг вошедшая Мартиньер доложила, что граф Миоссен, полковник гвардии короля, желает видеть ее госпожу для переговоров по очень важному делу.

– Извините, сударыня, – начал Миоссен, войдя, – что я бесцеремонно являюсь к вам в такое позднее время. Я пришел к вам по делу Оливье Брюссона.

– Оливье Брюссона! – воскликнула, встрепенувшись, Скюдери. – Этого несчастного! Скорее! Скорее говорите, что вы о нем знаете!

– Я угадал, – с торжественной улыбкой заметил Миоссен, – что имя вашего питомца обеспечит мне благосклонный прием. В виновности Брюссона уверен весь свет, но я знаю, что вы придерживаетесь другого мнения, хотя оно, как мне сказали, основывается единственно на показаниях самого обвиняемого. Со мной было совершенно иначе, и никто лучше меня не может засвидетельствовать невинность Оливье в убийстве Кардильяка.

– О, говорите, говорите! – воскликнула с неизъяснимой радостью Скюдери.

– Золотых дел мастера, – продолжал Миоссен, – убил я сам на улице Сент-Оноре, неподалеку от вашего дома.

– Вы?

– Я, и прибавлю, что горжусь этим поступком. Знайте, что Кардильяк был величайшим злодеем и все совершенные в городе по ночам и оставшиеся безнаказанными убийства были делом его рук. Не знаю почему, но я подозревал его с той самой минуты, как он со злым и мрачным видом принес мне заказанный мною убор, причем стал выпытывать у моего лакея, для кого предназначены эти бриллианты и в какое время я имею обыкновение посещать эту особу. Мне давно казалось странным, почему все жертвы ночных убийств были поражены одним и тем же ударом. Ясно было, что убийца привык к своему делу, если мог так убивать человека наповал… Я удивляюсь, как простая мысль надеть на себя кирасу и таким образом спастись от удара прежде никому не приходила в голову. Выйдя ночью, я прибегнул к этому нехитрому средству. Кардильяк напал на меня сзади. Удар его был страшен, но кинжал скользнул по стальному нагруднику. Быстро обернувшись, я напал на него в свою очередь и поразил прямо в сердце кинжалом, который держал наготове.

– И вы об этом молчали! – воскликнула Скюдери. – Вы не поспешили рассказать обо всем суду!

– Позвольте вам заметить, – прервал ее Миоссен, – что подобное объявление могло бы впутать в неприятнейший процесс меня самого: Ларенье и без того везде видит преступления. Что, если бы он вздумал обвинить меня в убийстве честного, по его мнению, Кардильяка, этого образца всевозможных добродетелей? Если бы меч правосудия вдруг обратился против меня самого?

– Это невозможно, – возразила Скюдери, – ваш сан, происхождение…

– О! Вспомните маршала Люксембургского, посаженного в Бастилию по подозрению в отравлении только за то, что он просил Лесажа составить его гороскоп. Нет-нет! Клянусь святым Дионисием, ни одним часом своей свободы я не хочу пожертвовать ради фанатичного Ларенье, готового ежеминутно перерезать горло каждому из нас!

– Но ведь тогда невинный Брюссон погибнет из-за вас на эшафоте! – сказала Скюдери.

– Вы называете его невинным! – прервал ее Миоссен. – Этого несомненного помощника и сообщника Кардильяка, сто раз заслужившего казнь! Нет-нет! Что касается его, то он, поверьте, умрет вполне справедливо и заслуженно! Я открыл вам истину только из глубокого к вам уважения и в надежде, что вы не захотите предать меня в руки chambre ardente, но, может быть, сумеете извлечь из моего показания пользу для вашего питомца, если вы непременно хотите ему покровительствовать.

Скюдери, восхищенная тем, что невиновность Оливье доказывалась таким несомненным образом, сразу же попросила графа отправиться вместе с ней к д’Андильи. Она решила открыть ему тайну, взяв с него клятву молчать, и посоветоваться с ним, что следует предпринять. Д’Андильи, внимательно выслушав рассказ Скюдери, принялся выспрашивать малейшие подробности дела и в особенности настаивал на вопросе, точно ли граф Миоссен уверен в том, что на него напал Кардильяк, а также узнает ли он человека, унесшего труп.

– Я это подтверждаю безусловно, – ответил Миоссен, – так как очень хорошо узнал при лунном свете старого мастера и, сверх того, видел у Ларенье обнаруженный на месте преступления кинжал, которым был убит Кардильяк. Кинжал этот принадлежит мне и отличается прекрасной резьбой на рукоятке. Черты молодого человека, у которого, как теперь помню, свалилась с головы шляпа, я также разглядел и, наверно, узнаю с первого взгляда.

Д’Андильи, подумав несколько минут, сказал:

– Вырвать Брюссона из рук правосудия обыкновенным путем нечего и думать. Он в любом случае не захочет обвинить Кардильяка из-за своей Мадлен. Да если бы даже он сделал это и доказал справедливость своих слов, указав потайную кладовую Кардильяка, где спрятаны награбленные сокровища, то суд все-таки приговорит его к смертной казни как укрывателя преступления. То же самое будет, если признается граф Миоссен, рассказав, каким образом произошло убийство Кардильяка. Единственная надежда на счастливый исход дела остается только в том случае, если граф немедленно отправится в Консьержери, попросит позволения видеть Оливье Брюссона и затем объявит Ларенье, что, проходя по улице Сент-Оноре, он видел совершенное убийство, после чего, когда он стоял над трупом, к убитому подошел другой человек, ощупал, а, поняв, что в нем нет признаков жизни, взвалил тело на плечи и унес его с собой. В этом человеке граф должен признать Оливье Брюссона. Это показание вызовет необходимость очной ставки Оливье с графом, и пытка будет отсрочена до нового расследования. Тогда можно будет обратиться с просьбой о милости к королю, что вы, сударыня, я уверен, исполните со всей необходимой осторожностью и тактом. По-моему, лучше всего будет открыть королю тайну. Показания графа Миоссена подтвердят признание Оливье, а сверх того, может быть, приказано будет произвести тайный обыск в доме Кардильяка. Не суд, но лишь решение короля, основанное на внутренней убежденности, что милость должна равняться строгости судьи, поможет нам выйти из положения.

Граф Миоссен в точности последовал этому совету, и дело действительно пошло так, как предсказал д’Андильи.

Настала пора обратиться к королю, и это оказалось самой трудной задачей во всем деле, так как у Людовика успело сложиться твердое мнение о виновности Брюссона: он считал его преступником, чьи злодеяния повергли в ужас весь Париж. Король не мог даже говорить о нем без гнева.

Ментенон, верная своему правилу никогда не говорить королю о чем-либо неприятном, безусловно, отвергала все просьбы о ходатайстве за Брюссона, и участь его, таким образом, была целиком и полностью в руках Скюдери. После долгого раздумья она решилась на одно средство, которое тотчас же привела в исполнение. Одевшись в черное шелковое платье и надев великолепный, доставшийся ей от Кардильяка убор, она отправилась к Ментенон как раз тогда, когда у маркизы обыкновенно бывал король. Ее благородная осанка, которую подчеркивал великолепный наряд, возбудила невольное уважение даже в легкомысленной толпе челяди, наполнявшей дворцовые передние. Все с почтением расступились перед Скюдери, и даже сам король, встав с кресла, на котором сидел, сделал ей навстречу несколько шагов. Сверкающие бриллианты невольно бросились ему в глаза, так что он не смог удержать восклицания:

– Клянусь Богом, это работа Кардильяка! – И затем, обратившись с веселой улыбкой к Ментенон, прибавил: – Посмотрите, маркиза, как глубоко горюет наша прекрасная невеста о своем покойном женихе!

Скюдери, ухватившись за возможность продолжать разговор в шутливом тоне, возразила:

– Неужели, государь, вы думаете, что опечаленная невеста станет заботиться о нарядах! Я бы давно перестала и думать о покойном ювелире, если бы не была жива в моей памяти страшная картина, когда передо мной несли его труп.

– Как! – воскликнул король. – Вы видели этого несчастного?..

В ответ на это Скюдери в нескольких словах рассказала о сцене перед домом Кардильяка, которой стала свидетельницей, из осторожности, однако, пока не называя имя Оливье. Она в красках изобразила отчаяние Мадлен, поведала, как ей удалось спасти несчастную девочку из рук Дегрэ под восторженные возгласы толпы, а затем с неподражаемым красноречием стала описывать последующие сцены с Ларенье, с Дегрэ и, наконец, с самим Брюссоном. Король, заинтересованный прекрасным патетическим изложением дела в том виде, как его рассказывала Скюдери, и, по-видимому, позабыв совсем, что речь шла о том самом отвратительном Брюссоне, имени которого он не желал и слышать, превратился весь в слух и внимание, и, не успел он опомниться, как Скюдери уже была у его ног с горячей мольбой о милости для Оливье.

– Что вы делаете! – воскликнул король, схватив Скюдери обеими руками и стараясь поднять ее и усадить в кресло. – Вы застали меня врасплох! Ваш рассказ поистине ужасен! Кто же поручится за истину слов Оливье?

– Показание Миоссена, – ответила на это Скюдери, – обыск в доме Кардильяка и, наконец, внутреннее убеждение, государь, убеждение, основанное на благородстве души Мадлен, угадавшем такую же прекрасную душу и в Оливье!

Король хотел что-то возразить, но в эту минуту дверь отворилась, и на пороге показался с обеспокоенным видом Лувуа, работавший в соседней комнате. Король встал и вышел вместе с ним. Обе, и Скюдери, и Ментенон, увидели в этом очень дурной знак, потому что вряд ли можно было надеяться, что король заинтересуется этим делом в другой раз. Однако через несколько минут король вернулся и, пройдясь несколько раз по комнате с заложенными за спину руками, остановился, наконец, перед Скюдери и тихо сказал:

– Я хотел бы видеть вашу Мадлен.

– О государь! – воскликнула Скюдери. – Какой высокой чести вам угодно удостоить ее! Тотчас, тотчас несчастная девочка будет у ваших ног!

И затем, настолько поспешно, насколько ей позволяло тяжелое платье, она бросилась к дверям и крикнула, чтобы немедленно позвали Мадлен Кардильяк, сама же возвратилась назад и разрыдалась от восторга и счастья. Надо объяснить, что Скюдери, точно руководствуясь предчувствием, привезла Мадлен с собой и оставила ее в комнате одной из придворных дам, с просьбой в руках, написанной для нее самим д’Андильи.

Мадлен, войдя, бросилась к ногам короля, не в силах что-либо вымолвить. Чувства страха, уважения, горести, безграничной любви взволновали ее до предела. Щеки девушки горели пурпурным румянцем, горячие слезы ручьем катились из прекрасных глаз и падали на волнующуюся грудь. Сам король, казалось, был поражен ее ангельской красотой. Он осторожно поднял ее с пола и в порыве чувства вдруг чуть было не поцеловал ее руку, глядя на нее полным самого искреннего сочувствия взглядом.

– Смотрите, – шепнула Ментенон Скюдери, – как она похожа на Лавальер. Король весь погружен в сладкое воспоминание – можно поздравить вас с успехом!

Как тихо ни были сказаны эти слова, но, казалось, король их понял: румянец вспыхнул на его щеках. Быстро взглянув на Ментенон, он взял и прочел поданную ему девушкой просьбу.

– Я верю, – кротко и ласково сказал он ей, – что ты, милое дитя, убеждена в невинности своего жениха, но сначала посмотрим, что скажет chambre ardente.

С этими словами он жестом простился с горько плакавшей девочкой. Скюдери с ужасом увидела, что воспоминание о Лавальер, так благотворно подействовавшее на короля сначала, по-видимому, оказало обратное воздействие, едва Ментенон произнесла ее имя. Может быть, короля задела мысль, что его считают способным пожертвовать законностью и правдой, поддавшись обаянию красоты, или прямой и резкий намек на то, чем он наслаждался только в мечтах, вдруг нарушил их сладость, прервав их, точно сон, и напомнив ему о том, что Лавальер была теперь в Кармелитском монастыре, где проводила дни в слезах и раскаянье. Во всяком случае, как бы ни обстояло дело, Скюдери оставалось одно: терпеливо дожидаться решения короля.

Показания графа Миоссена, сделанные им перед chambre ardente, скоро стали известны всем, и, как это обычно бывает в подобных случаях, тот же самый народ, который недавно проклинал Оливье как величайшего злодея и был готов разорвать его на куски по дороге к эшафоту, теперь ударился в другую крайность и стал превозносить невинно оклеветанного как несчастную жертву варварской юстиции. Соседи наперебой говорили о безупречном поведении Оливье, о его любви к Мадлен, о верности старому ювелиру. Доходило даже до того, что толпы народа с угрожающим видом кричали под окнами дома Ларенье: «Отдайте нам Оливье Брюссона! Он невинен!», причем иногда в окна летели камни, так что Ларенье приходилось даже прибегать к защите войска.

Прошло много дней, в течение которых не было ни слуху ни духу о процессе Оливье. В глубокой печали Скюдери отправилась однажды к Ментенон, но на все свои горячие настояния получила в ответ лишь то, что король больше не говорит об этом деле; обращаться же с вопросами к нему было бы неловко и неудобно. Когда затем Ментенон, как-то странно усмехнувшись, спросила, что делает маленькая Лавальер, то Скюдери хорошо поняла, как неприятно подействовала на хитрую Ментенон сцена, возбудившая в легко увлекающемся короле воспоминания, власть над которыми ускользала из ее рук. Следовательно, надеяться на Ментенон было нечего.

Наконец, с помощью д’Андильи Скюдери удалось узнать, что король долго и втайне разговаривал с графом Миоссеном и что Бонтан, камердинер и ближайший поверенный короля, был в Консьержери, где разговаривал с самим Оливье, и затем в ту же ночь со многими людьми посетил дом Кардильяка, где провел довольно долгое время. Клод Патрю, который жил на нижнем этаже, рассказывал, что сверху всю ночь доносился шум, причем он явственно слышал голос Оливье. Таким образом, несомненно было, что король лично от себя приказал провести изыскания по этому делу, и непонятной оставалась только медлительность процесса. Скюдери невольно приходила к заключению, что, вероятно, Ларенье не жалел сил, чтобы удержать в своих когтях готовую вырваться жертву, и эта мысль убивала в зародыше все ее надежды.

Около месяца протекло в ожидании. Наконец, Скюдери получила приглашение от Ментенон приехать к ней вечером, потому что ее желает видеть король. Сердце Скюдери сильно забилось. Она чувствовала, что участь Брюссона решена, и сказала об этом Мадлен. Бедная девочка со слезами упала на колени, горячо моля Божью Матерь и всех святых внушить королю убеждение в невиновности Оливье. Однако сначала казалось, что король как будто позабыл об этом деле. Он беззаботно шутил с Ментенон и Скюдери, говорил о тысяче посторонних предметов и ни одним словом не заикнулся о бедном Оливье.

Наконец, вошел Бонтан и, приблизившись к королю, сказал ему несколько слов так тихо, что ни Скюдери, ни Ментенон их не расслышали. Скюдери вздрогнула. Король между тем встал и, подойдя к ней, сказал с самым веселым видом:

– Могу вас поздравить: ваш протеже Брюссон свободен!

Скюдери, у которой слезы потоком хлынули из глаз при этих словах, хотела броситься к ногам короля, но он удержал ее:

– Полно, полно! Вам по праву следовало бы быть парламентским адвокатом и защищать мои собственные дела, потому что, клянусь святым Дионисием, вашему красноречию никто не может противостоять. Впрочем, – прибавил он серьезнее, – если защищать кого-нибудь берется сама добродетель, то мудрено ли, что обвиняемый останется прав не только перед chambre ardente, но и перед всяким судом на свете.

Скюдери не знала, как выразить свою благодарность, но король прервал ее, сказав, что дома ожидает ее еще более горячая благодарность, обращенная к ней самой, потому что в эту минуту счастливый Оливье, без сомнения, уже обнимает свою Мадлен.

– Бонтан, – прибавил король, – выдаст вам тысячу луидоров, которые вы передадите от моего имени Мадлен в приданое. Пусть она выходит замуж за своего Оливье, который, по правде сказать, вряд ли заслуживает такого счастья, а затем они оба должны оставить Париж. Такова моя воля.

Мартиньер и Батист с радостными лицами встретили Скюдери на пороге дома, крича наперебой:

– Он здесь! Он свободен! В каком они оба восторге!

Счастливые любовники бросились к ногам своей благодетельницы.

– О, я знала! Знала, что вы спасете моего мужа! – восклицала Мадлен.

– Только вера в вас, мою вторую мать, и поддерживала меня! – подхватил Оливье, и оба принялись целовать руки Скюдери, покрывая их потоками горячих слез.

Затем они снова кинулись друг другу в объятия, говоря, что блаженство этой минуты заставило их забыть все прошедшие горести, и обещая не разлучаться до самой смерти. Через несколько дней состоялась свадьба Оливье и Мадлен. Оливье и без королевского приказания решил покинуть Париж, где все слишком живо напоминало ему о страшном прошлом и где какой-нибудь случай, внезапно открыв истинную историю этого дела, мог бы навсегда омрачить неприятными воспоминаниями светлое небо их счастья.

Сразу после свадьбы молодые супруги, напутствуемые благословениями Скюдери, отправились в Женеву. Жизнь их там потекла в довольстве и счастье благодаря приданому Мадлен, искусству Оливье и их скромным потребностям. Тщетные надежды отца Оливье, которые свели его в могилу, исполнились для сына вполне.

Спустя год после отъезда Брюссона появилось публичное объявление, подписанное Гарло де Шовалоном, архиепископом парижским, и парламентским адвокатом Пьером Арно д’Андильи, гласившее, что один раскаявшийся грешник под тайной исповеди передал церкви добытые грабежом золотые и бриллиантовые украшения. Лица, у которых тем или иным образом в конце 1680 года были похищены драгоценные вещи, приглашались к д’Андильи с ясным описанием украденных вещей. Доказав право собственности, они могли получить драгоценности обратно. Многие, которые в описи Кардильяка значились как оглушенные ударом кулака, воспользовались этим объявлением и, явившись к д’Андильи, получили обратно свои бриллианты. Остальное было приобщено к сокровищнице церкви Сент-Эсташа.