Текст книги "Михаил Ефремов. Последняя роль"

Олег Николаевич Ефремов, отец

Свое последнее интервью Олег Ефремов дал легенде «Комсомолки» Ольге Кучкиной за полгода до своей смерти.

Олег Ефремов, любимый артист России, возглавляющий Художественный театр имени Чехова, тяжко болен. Эмфизема легких, пневмосклероз, «легочное сердце» – все, связанное с дыханием. Встретил в прихожей и сразу вернулся к аппарату, через который должен дышать 15 часов в сутки: постоянная, только чуть ослабленная кислородная маска. Он уже собирался лететь в Швецию, решив, что пойдет на трансплантацию органов, да знаменитый хирург-легочник Перельман отговорил: эти операции делают до 65, при том, по его выражению, легче человеку голову заменить, чем легкие и бронхи. Мы разговаривали накануне отлета Ефремова во Францию – Перельман сказал, что там лучшая медицина по этой части. Характер прежний. Острый глаз также.

– Ты еще куришь?

– Иногда. Нервы, нервы, нервы.

– Мне показалось, ты сохраняешь мужество и спокойствие. Или срываешься?

– Дураки, я думаю, всякий нормальный человек срывается.

– Как ты смотришь на себя самого?

– Я смотрю, чтоб выцарапать хоть какую-то надежду. Вот и все. То есть привыкнуть можно, и 15 часов дышать через аппарат, как я должен дышать. Я сплю с этой штукой, потом еду в театр – там другая штука, которая наполняется кислородом, можно беседовать и даже репетировать. Ну, трубки в носу. Но любое физическое напряжение вызывает одышку, это очень неприятное ощущение, я тебе скажу, когда ты задыхаешься. Мне многое делается неинтересным. Ну, давай, ты о политике пришла поговорить?

– Сомерсет Моэм лет в 40, кажется, написал книгу «Подводя итоги». После чего жил до 90. Я пришла поговорить…

– О Моэме? Давай. (Хитрый глаз).

– О тебе. Удовлетворен ли ты жизнью, какую прожил? Был ли счастлив?

– Понимаешь, все эти понятия счастлив-несчастлив – это несерьезно.

– А что серьезно?

– Серьезно вот это: ведь и эмфизема, и остальное закладывается гораздо раньше. Сейчас бы я этого не допустил. Потому что понимаю, что самое ценное – это здоровье. Вот и все. Я жил всегда достаточно активно. В этом, может быть, характер. Я и пил достаточно серьезно. И курил, конечно. И все остальное…

– Про остальное чуть позже…

– Нет, я не Андрон Кончаловский…

– А я не собираюсь спрашивать имена. Но ты всегда жил богато…

– Не в смысле денег, конечно. Я жил интенсивно. И главным всегда было дело.

– Все вокруг театра.

– К сожалению.

– Почему, к сожалению?

– От этого в кино многие роли были сыграны моими любимыми коллегами, потому что я не мог сниматься. Ну, слава Богу. Но сейчас, когда идет пересмотр всего, хочется подраться, а нездоровится. Театроведение в жалком виде.

– Тебе это так важно?

– Я же театром занимаюсь!

– Ну и что? Книги о тебе уже написаны.

– Меня не это волнует. Меня волнует единый общий процесс. И когда или не понимают, или принцип – булавку куда-нибудь вогнать… Хотелось кого-то защитить, что я делал всегда. Но сейчас я в таком промежутке. Иногда совсем плох. Думал уходить из театра. Но они мне объяснили, что в конце концов важно, что я там есть.

– Последнее, что ты сделал, – «Три сестры»? Я плакала на нем. И была счастлива. За себя как за зрителя. И за тебя как режиссера.

– Спектакль, который раскрывает Чехова побольше, чем предыдущие. По сути дела, сидя здесь, я все равно руковожу театром. Кто-то слышит… а кто-то нет…

– Как это организовано? К тебе приходят люди? Или ты ходишь?

– Никуда я не хожу. Ко мне. Единственный раз меня одели и довезли до Лужкова. После этого я сажусь в машину и говорю шоферу и Славе Ефимову, директору театра: слушайте, братцы, давайте съездим посмотрим Андроников монастырь, я его никогда не видел!

– Где Рублёв?

– Ну конечно! А я не был! И еще хотел посмотреть со стороны берега стрелку, где Шатров бизнесом занимается…

– Фирма «Красные холмы»?

– Он давно хочет меня туда отвезти. И вообще предлагает целый театр: бери… Я посмотрел со стороны: такие солидные здания. И монастырь посмотрели. Так что в будущем, если я смогу, конечно, то Рублёва там буду смотреть обязательно!

– Я думала, ты скажешь: театр открою!

– Нет, тут достаточно работы. Может быть, я еще выпущу спектакль. «Сирано». Могу тебе сказать почему. В память Юры Айхенвальда, это его перевод.

– Вы дружили?

– «Дружить» – трудное слово. Но мы были очень знакомы.

– В память «шестидесятников» тех лет?

– В память его.

– Над Художественным сейчас какой-то туман, и из этого тумана доносятся голоса, что надо бы уже театр отдать кому-то другому. Как ты к этому относишься? Страдаешь?

– Я плюю на это. Потому что, во-первых, это исходит от меня. Во-вторых, почему-то Художественный театр имени Чехова особенно интересует критиков: если какая-то гадость, с удовольствием ее растиражируют. Потом они могут наоборот…

– Почему я позвонила тебе – прочла, что ты покидаешь МХАТ.

– Я сам, здесь вот сидя, говорил, что, наверное, надо уже думать о преемнике. И когда был в больнице, позвал к себе Лёлика (Олега Табакова. – О.К.). Он прекрасный организатор, имя и так далее. И сказал: ты имей в виду… Но сейчас пока нет.

– А он что тебе ответил?

– Он кивал. Все-таки ученик.

Позже принесут «Общую газету» с монологом Табакова, в том числе об отказе возглавить МХАТ имени Чехова. Ефремов, читая, нахмурится, отложив газету, скажет: «Думаю, он не совсем верно меня понял».

– В твоей жизни радостные моменты с чем связаны: с началом репетиции, с финалом премьеры, с выездом в лес, с появлением актрисы или актера – от чего екало сердце?

– От чего екало? Ну когда выпьешь хорошо, да еще с дамой… А сейчас этого нет.

– Ты испытываешь одиночество?

– Понимаешь, оно мне необходимо.

– С самим собой не скучно?

– Нет. Я читаю в это время. В последнее время перестал. Я так много всегда читал! Очень много! Историю, прозу…

– Стихи любишь?

– Не всякие. Пастернака, еще со времен «Живаго».

– А Бродского? Чухонцева?

– Не очень трогают. Как мне представляется, своей эмоциональной сухостью…

– Тебя больше трогает сердечная поэзия?

– Почему, у Пастернака не только сердечная поэзия. Он чувственен. Вот это я понимаю. Это я и люблю на театре, и всюду. То есть искусство переживания.

– В «Трех сестрах» ты сделал такую плоть жизни… за сердце хватало…

– В этом секрет театра и есть. Кино – великое искусство, но все равно консервы, так или иначе. А театр – если только заниматься всерьез актерским искусством…

– До полной гибели всерьез, как сказал твой любимый поэт.

– В чем вся и штука.

– Ты человек эмоциональный, от чего-нибудь плакал?

– Нет.

– Почему?

– Это уж обратись к врачам.

– Самоанализом не любишь заниматься?

– Все занимаются самоанализом. Сам момент работы… я не говорю, творчества… Павел Нилин однажды сказал мне: неприлично говорить «творчество», надо – «работа». Ты в это время не фиксируешь: то-то и то-то, но это и есть процесс анализа и самоанализа.

– Бог тебя наделил обаянием. Ты, некрасивый, источаешь необыкновенное обаяние, ни одна женщина не могла пройти мимо. Как ты думаешь, почему у тебя не было одной женщины – почему их было много?

– Да не так много, во-первых…

– Ты очаровывался?

– По-разному было. Я не люблю вульгарных женщин. Это может быть совершенно простая женщина, но я говорю об отношении к вещам… Это сразу меня отвращает.

– Любил нежных? Ярких? Интересных?

– Очень разные все. Когда говорят: незаменимых нет – это неправильно. Да, руки, ноги, все одинаково, но то, что мы называем душой… хотя ее нет…

– Души нет?

– Есть наше сознание. Мозг – в нем всякие закавыки, их никак не поймешь.

– В тебе была масса душевных запасов, ты тратил себя очень мощно…

– Тратил. Может, поэтому мне так тяжело. Я все думаю: где же она, эта жизненная сила, я без нее не могу! Не могу я без нее! Я всегда был в определенном тонусе. Я и сейчас думаю: надо поддать. Хотя знаю, что потом будет. Тут-то я уж все знаю. Олечка, выключи, я забыл выключить аппарат, а он забирает у нас с тобой кислород из воздуха…

– Скажи, у тебя никогда не было мысли, что эта болезнь, которая подкралась, как расплата за что-то?

– Да. За неправильный образ жизни.

– Грехи наши тяжкие?

– Нет, у меня нет грехов. Потому что для меня первый грех – предательство. Про убийство не будем говорить, а вот такой житейский… Таких вещей не делал.

– То есть спишь хорошо?

– Со снотворным, да.

– А твой сын, что он для тебя?

– Это так меняется! Я люблю его, несомненно, но он бывает иногда такой…

– Эта история в театре, когда он поднял руку на пожилого человека… Он в театре не работает?

– Я могу это взять на себя, но я не иду на это.

– Я помню, как он вышел первый раз на сцену маленьким, лет в 11–12, в пьесе Володарского, и все остальные актеры показались деревянными, настолько он был органичен…

– Я уговаривал его вернуться в театр как актера. Но он, понимаешь, судится с МХАТ!.. Это длинная история, не хочу говорить.

– Он тебя любит?

– Говорит, что любит. В интервью, журналистам.

– Сколько у тебя внуков? Родственные отношения играют в твоей жизни серьезную роль или второстепенную?

– Второстепенную, к сожалению.

– С твоим отцом у тебя были отношения не второстепенные?

– Да. Он прожил долго, 94 года.

– В детстве, наверное, такой близости не было, как в старости?

– Естественно. Получалось так, что он уезжал до войны, после войны. Работа такая. Наш общий друг Егор Яковлев, когда был избран секретарем райкома комсомола, первым делом позвал меня к себе, на улицу Чехова, подошел к сейфу, раскрыл его, достал оттуда несколько листиков и говорит: вот мой первый подарок. Это были доносы на меня. И на отца. Про него написали: буржуазный недобиток. Он окончил экономический, потом Институт легкой промышленности, был чуть ли не замнаркома легкой промышленности, но ушел где-то в 30-х годах. До сих пор помню название учреждения, где он работал в плановом отделе: Росстеклофарфорторг. Мы жили довольно бедно. Хотя и в престижных арбатских переулках: угол Гагаринского и Староконюшенного.

– И я на Староконюшенном жила. В доме 19.

– Это серый, громадный? Там потом Никита Хрущёв жил, когда его прогнали. А я жил за углом, первый подъезд. Напротив пивная. А наискосок вроде районная банька. Так вот, Никита не любил души-ванны, он ходил в эту баньку. А после поворачивал и шел в пивнушку. Все расступались…

– Откуда ты знаешь?

– А я с балкона смотрел. Третий этаж, все видно. Он выпивал кружку пива, отходил, а вслед ему такая реплика: ни хуя, мы тебя еще и политуру пить научим!.. И это все правда. Хотя и не поверишь. Вот так мы жили. Квартира-коммуналка, но жили только старые большевики. Я помню, когда в газовой колонке жгли вырванные страницы книг, там, где «враги народа»…

– Почему ты пошел в актеры?

– О, вот это интересно! Об этом можно книжку писать! В Мало-Власьевском переулке стоял особняк Лужского, третьего основателя МХАТа. Его после революции немножко уплотнили, две громадные комнаты дали Бабанину, тоже актеру. Он жил с племянником. Вот к нему-то и привел меня сосед по коммуналке Вадим Юрасов. Это надо было звонить в звонок, лаяла собака, волкодав Геро, проходило время, выходила прислуга, открывала дверь, мы шли жасминовой аллейкой мимо сада и попадали в этот особняк. А было мне 5–6 лет. Потом, уже после 37-го года, в этом особняке появился мальчик Саша, сын расстрелянного генерала Межакова-Каютова. А на самом деле – сын Лужского-младшего! Я каждый вечер приходил к ним, и мне надо было заставить этого Сашку сопливого, чтобы он влез наверх в кладовку и стибрил бутылку виски. Поскольку во время войны часть особняка сдавалась военно-морскому атташе Америки. Сашка очень боялся, но я его заставлял. И мы с ним пили это виски, окурки сигарет «Кэмел» курили…

– Вот когда начался образ жизни!..

– А потом Бабанин поставил нам с Сашкой сцену из «Месяца в деревне», и мы играли ее в актовом зале школы. Потом был дом пионеров, где Александра Глебовна Кудашева руководила студией, Сашка меня звал, я отказывался, он говорит: там девочки. И тогда я сказал: ну пойдем… Потом Сергей и Женя Шиловские ввели меня в булгаковский дом… Если бы не это, конечно, я бандитом был бы наверняка.

– Раз отец дожил до таких лет, и ты должен жить долго.

– Посмотрим.

– А ты смерти не боишься?

– Я смотрю просто: отключился, и все.

– Неведомое страшит.

– Мне ведомо. Это как операция, тебе делают под общим наркозом, и все. Жаль. Жизни жаль. Сейчас все меньше остается… Это мне и плохо.

– Ну да, ты же жадина, ты привык!

– Вот это ты права. Я был жадина!

– Господь тебя ничем не обидел. Он кого любит, того и заставляет страдать.

– Я беру с собой в Париж всего одну книгу.

– Какую?

– Библию. Я не читал Ветхого Завета. Хочу прочесть.

Про похороны. Веселое

Все, что касается «Гражданина хорошего», находилось в зоне ответственности Андрей-Виталича Васильева: когда Ефремов на пару с Орловым выступал в киевском клубе Atlas, я уточнял статус проекта у Васильева (он был в Лондоне) – «Господин» перестал быть цикличным + эфирным, но все еще был на плаву. Хотя хоронили его не раз. И не два. С этого и начал я тогдашнюю свою беседу с лицом проекта.

Михаил, ты со своими «подельниками» несколько раз «хоронил» проект «Гражданин поэт». Это был коммерческий ход?

– Ну, похороны были, один раз похоронили. Потом столько было желающих кинуть горсть земли в могилу проекта «Гражданин поэт», что пришлось провести и второй, и третий раз.

Ну, я слышу какие-то ностальгические нотки…

– Нет, это не ностальгические. Это ностальгические – по площадке.

Кстати, на той же сцене ты праздновал полувековой юбилей – «Запой с Михаилом Ефремовым». Кто придумал такое провокационное название?

– Я думаю, что Васильев придумал. Я, честно говоря, не помню. Это было давно придумано. И вообще, дело в том, что очень много ваш брат-журналист пишет про то, что, ну как говорят, Михаил Ефремов – это кто? Актер-алкаш. И второе, я хотел бы, чтобы меня называли пьянчужкой. «Запой» имеет двоякое значение.

Я понимаю, что это как глагол «запеть».

– «Проснись и пой». Встаю утром, пою. У нас даже Дима Быков пел с Мазаевым в Малом театре один раз.

Серьезно? Я Диму никогда не видел поющим.

– Я так никогда не хохотал. Он не попал ни в одну ноту. Но мне сказал, что у него очень хороший слух, потому что не попасть ни в одну ноту – это уметь надо.

А у тебя еще и дети поющие, по-моему? Ну, не профессионально поющие, однако со слухом и голосом.

– Ну, я, честно говоря, надеюсь. Вот у меня Боря в три года пошел в хор и получил пятерку по сольфеджио.

Это отличная идея, семейная как бы тема, мне кажется, – с детьми что-то исполнить.

– Ну, я надеюсь, что поможет в этом моя жена Соня, «золотые уши России», как ее называет Дмитрий Дибров (но не забывает добавлять при этом, что я «золотая печень России»). Маленьких все-таки пока не хочется еще тащить.

Из интервью Михаила Ефремова журналу «Интервью» (2013):

Знаете, что я больше всего ценю в женщинах? Чувство юмора, иронию, самоиронию, здоровый цинизм и легкое отношение к жизни. И угадайте теперь, почему я ее ни на кого не променяю! Моя супруга не пьет вообще ничего и никогда, и у нее есть четкая позиция относительно алкоголизма. Пьешь? Не контролируешь себя? Оставайся там, где наливали, домой не приходи. Выспишься, придешь в себя – добро пожаловать. Дома ты должен быть в трезвом уме и добром здравии. При этом она всегда знает, где я нахожусь, даже если я сам об этом не сообщаю. Женская интуиция плюс доскональное знание моих привычек и любимых мест в городе. А по поводу того, что Соня меня бьет, – так это правильно. Может и затрещину отвесить. Женщине можно. А моей женщине тем более.

Авторитет

Ты же вот, допустим, уже в десять лет уже знал, что ты будешь…

– Нет, я еще не знал.

Как не знал?! Ну, в тринадцать-то уже ты определился.

NB В 1976 году Миша снялся в трехсерийной телевизионной драме «Дни хирурга Мишкина». Ефремов играл роль сына главного героя Евгения Львовича Мишкина, заведующего отделением больницы маленького провинциального городка (роль коего исполнил Ефремов-старший).

– Ну, я снимался в фильме, да, да. И не в одном, а уже в двух.

Но я не могу сказать, что я определился в то время. Все равно же в тринадцать лет человек думает, а может, я тем стану, а может, этим, а может, там… Открыты все дороги.

Ты же понимал, что у тебя что-то получается?

– Да не особо.

Вообще, у меня такого ощущения, что получается, не бывает почти. Очень редкое ощущение. Оно какое-то такое – не очень правильное. Потому что, когда ты так думаешь – «а хорошо сыграл», – на самом деле это ой обманчиво. Потому что, если у тебя такое ощущение, зритель увидел на сцене самодовольного дурака, который там чего-то играет.

Из интервью Михаила Ефремова «Новому времени» (2015):

Слушайте, нет у меня огромного количества поклонников. Я знаю, что такое большое количество поклонников у артиста: мне об этом рассказывал папа, мне об этом рассказывал дед. Что касается меня, то полстраны вообще знать не знают, кто я такой, потому что фильмы не смотрят. А в театр ходит вообще 1 % населения. О чем мы говорим, когда самые популярные телеканалы – «Муз-ТВ», ТНТ или те, на которых показывают детективы? Ведь весь этот кошмар про Украину, все эти «Анатомии протеста» смотрит не так уж много народу. А большинство музыку слушает и детективами наслаждается. На хрена им смотреть какие-то новости? Лучше они посмотрят фигурное катание или американский фильм, если уж на то пошло.

А с женой обсуждаете, что получилось, что не получилось у тебя?

– Нет, она потому и супруга, что она считает, что, в принципе, моя работа – это тьфу, не бей лежачего.

А-а, вот так вот, да?

– Конечно. «И не надо делать вид, что так ты устал».

Ну, она права, потому что она работает, у нее трое детей все время. Но, правда, у нас есть разница в возрасте, чем я пользуюсь иногда.

А как ты пользуешься? Авторитет включаешь?

– Ну, авторитета нет уже давно. Я не включаю авторитет, я пытаюсь бить на жалость. Но тоже не очень получается.

Из интервью Софьи Кругликовой (2014):

«Где Миша имеет абсолютный авторитет, так это в империи развлечений. Он любит баловать детей, покупает дорогие машинки, катает на каруселях и американских горках, кормит сладостями и мороженым. Двух старших дочерей, Веру и Анну-Марию, возил в Universal Studios в Америке, в парк Гарри Поттера в Лондоне. На самой смешной семейной фотографии Миша с Верой мчатся с американских горок. Дочь в панике и отчаянии, с перекошенным от страха лицом, прижимается к отцу, у Миши от сумасшедшей скорости стянута кожа, он пытается улыбаться, но не может. И тоже в ужасе. “Посмотрите, – смеюсь я, – эти двое получают «удовольствие» да еще и деньги за это заплатили!”

Миша открывает для детей границы, а я занимаюсь кропотливой каждодневной работой. Если спросить детей о ярких событиях их жизни, это наверняка будет что-то необыкновенное, связанное с отцом. А мама? Для них я зануда. Когда Миша приходит к детям, они рады ему и готовы пойти, куда скажет, играть, во что только захочет. Самое страшное наказание, если по каким-то причинам, например из-за невыполненной домашней работы, я оставлю их дома и папа вынужден будет отправиться в культурный поход с одной старшей дочерью, Анной-Марией.

Я выбираю не баловство, а труд. Дети учатся в математической школе: хочу, чтобы знали много всего. Люблю, когда они увлекаются, а не развлекаются. Пусть им будет интересно, а не легко. Пока они часто витают в облаках. Гуманитарии из них и так получатся – из среды не вырвешься. Если бы вы знали, как я радовалась, когда Вера в два года пела мимо нот: слава Богу, музыкантом не будет! Ан нет, через пару лет слух наладился, она уже играет на скрипке и фортепиано, прекрасно поет. Обломались мои мечты о медведе на ухо!».

«Запой»

Про «Запой» расскажи поподробней.

– Это медиаменеджерская идея Андрея Витальевича Васильева. Он сказал: «А вот пятьдесят тебе будет», как раз, когда ему было пятьдесят, в 2008. И почему-то я хотел справлять пятьдесят лет в Колонном зале Дома союзов. Помнишь, когда похороны были и там портрет вождя висел? И гроб выносили. Вот такой же дурацкий портрет я хотел, чтобы висел хоть один денечек.

Но это все-таки слишком: Дом союзов – он же рядом с Госдумой. А «Крокус Сити Холл» все-таки на окраине. И конечно, это очень технически удобная площадка.

Вот ты упомянул похороны. Открыл как бы сам эту дверь.

– Похороны «Гражданина поэта». Или ты имеешь в виду Колонный зал Дома союзов?

Нет. Гармаш мне как-то признался, что самый правильный вопрос, который надо задавать, – это думает ли человек о смерти. Сказал, что ему задали на творческом вечере такой вопрос, и это его очень впечатлило.

– Я с неизбежностью отношусь к смерти. Как можно относиться? Чего думать? Как это будет, это я уже отдумался. Это когда тебе лет пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, вот там ты о смерти думаешь, представляешь, как ты мертвый лежишь и все плачут.

Вот это те штуки. Сейчас уже все-таки страшновато об этом думать.

Из интервью Софьи Кругликовой (2014):

«Я – правильная, хожу в церковь, каждое воскресенье вожу детей в храм, исповедуюсь, причащаюсь. Понимаю, что пилить и капать на мозги, мол, пойди в храм, бесполезно. Пытаюсь примером показать, что если его малые дети способны, то и ему это не великий труд. Я чувствую Мишу и теперь уже понимаю, зачем он прячется, надевая маски. Могу их легко сдернуть и увидеть оголенное, больное, страдающее сердце. Поэтому не буду доставать мужа лишними вопросами или просьбами, когда он не в духе… Раньше пыталась настаивать: пойди на улицу с коляской, погуляй с детьми. Потом поняла: не может Миша упиваться детским агуканьем. Вот не дано человеку – и все тут… Несчастный человек? Обделен эмоциональным восприятием мира? Не знаю. Видели бы вы, как он болеет за любимый “Спартак”, рвет себя на куски. Ради кого? Ради маленьких человечков, бегающих по большому полю? Если Миша столь же эмоционально начнет катать коляску или пеленать малыша, еще, чего доброго, выкинет с грязным бельем и ребенка».

Нет, ну смотря как к этому относиться, какие опции рассматривать.

– Ну конечно.

Вот ты, допустим, веришь, что ты «есть после смерти»?

– Я верующий человек, православный. Но не могу сказать, что я углублен. Но, конечно, по-моему, правильнее «есть», конечно. Еще как можно сказать? Что если ты веришь, что там чего-то будет, значит, там чего-то будет. А не веришь, то и не будет ничего.

Кстати, действительно, очень резонно. Когда-нибудь обсуждал это с женой?

– У меня супруга православная. Она у меня ходит каждое воскресенье с детьми в церковь. Я редко хожу. Я – грешник.

Обсуждал ты с ней печальные перспективы, условно говоря?

– Мы не обсуждаем такие вещи. Но мы же вместе. И поэтому как бы… чего нам обсуждать?

Из интервью Софьи Кругликовой (2014):

«Возможно, когда-то Миша пил, возможно, было в нашей жизни такое страдание. Но это все далеко в прошлом. Сейчас он позволяет себе расслабиться как любой взрослый человек, имеющий трудную работу. Артистическая стезя – это не простое кривляние перед толпой. Она связана с великим эмоциональным внутренним напряжением, и публика всегда чувствует, насколько выкладывается актер, насколько точно передает заданный режиссером характер. Мишины роли разнообразны, но все, на мой взгляд, хороши. Он прекрасный актер и редко отказывается от работы еще и потому, что настоящий трудоголик. Работает на износ, обеспечивая все семьи, которые когда-либо имел. В отличие от многих считает это своим долгом. Дети, с матерями которых Миша по различным причинам разошелся, получили в наследство самого безотказного папочку на свете. Для меня загадка, почему они не трубят об этом на всех углах, не благодарят прилюдно, а рассказывают в СМИ страшилки, как страдали, пока были рядом с Ефремовым».

А как папа твой знаменитый?

– Как его отношение с религией? Ну, крестик у него в столе лежал. Его крестили. Наверное, крестила бабушка, ну, мама его, Анна Дмитриевна. Все-таки он родился в 1927 году. Но тогда это была традиция. Хотя и сейчас это…

Нет, сейчас это скорее тренд. А тогда да, традиция.

– Нет, тренд это был, скорее, в конце 80-х – начале 90-х, когда их всех «подсвечниками» звали.