Текст книги "Дело Галины Брежневой. Бриллианты для принцессы"

Ретроспекция (Щелоков)

Во время чурбановского процесса над редакциями дамокловым мечом инквизиторских расправ угрюмил насупленный ЦК-запрет на какие-либо публикации по делу, чтобы, не дай бог, журналисты сдуру не открыли глаза зажмуренным, подобно Фемиде, юристам на некоторые пикантные детали и тем самым «не оказали давление на суд». Исключение – лишь для лаконичных сообщений ТАСС, которые аккуратно визировались председательствующим в генеральском мундире и бдительно, полагаю, просматривались на Старой площади.

К началу декабря 1988 года многим журналистам, более-менее внимательно следившим за ходом дела, стало ясно, к чему клонит долгий суд. Воспользовавшись очевидными недостатками в работе чрезмерно торопившихся следователей (а они обязаны были спешить – им кислород могли перекрыть в любой момент, обычная привычка – «ставить на место» разоблачителей коррупции, обошедших, как на травле волков, оградительные красные флажки над культовыми строениями обкомов), по-отечески свирепо разгромить работу Гдляна и Иванова и тем самым блокировать возможный прорыв их следгруппы в Кремль. Заодно – по тем же причинам – пытались замять любые упоминания (и даже поводы для упоминаний) о ниточках вверх. Думаю, что поэтому все щелоковские эпизоды мялись с жокейской торопливостью. В этой ситуации я считал важным напомнить о том, что дело такое все-таки было, и дать им понять, что за ходом расследования следят не только равнодушные и оплаченные пайками мифотворцы, флюгерно ждущие рикошета – от главных редакторов – спущенных «мнений». Впрочем, публикация в «Московской правде» очерка о деле Щелокова «Охота на себя» накануне приговора – лишь предлог. Предлог для воспоминаний не о суде, а о самом министре.

Через пару дней после выхода газеты в кабинете руководителя одного из молодежных журналов я случайно встретился с авторитетом совжурналистики – писателем и киносценаристом Евгением Рябчиковым, первым из пишущих журналистов выступившим на экране сталинского ТВ и сдававшим свои документальные ленты о космонавтах лично Хрущеву. Разговор, естественно, зашел и о публикации, и о самом Щелокове. Хозяин кабинета не без гордости продемонстрировал бережно хранимый спецталон к водительским правам, подписанный Николаем Анисимовичем. И с усмешками поведал, как почтительно реагируют «гаишники» на факсимиле своего бывшего шефа, действительно сумевшего много сделать – пусть и за счет других сфер, что у нас принято величать народным хозяйством, – для многочисленной армии своих подчиненных, среди которых были (как, само собой, во всякие времена) и герои, и подонки. «Он умел ладить с людьми».

Я заметил, что гораздо чаще – даже от нервных и придирчивых журналистов – можно услышать о Щелокове теплые ностальгические славные слова (раскрашенные тем же рассеянным, словно воскресное солнце, пробивающееся в летнюю спальню, чувством, что и прокуренные вздохи-воспоминания о продававшемся в редакционных буфетах пиве), чем сердитые обличения и строгий пересчет его воровских грехов. «Он умел ладить». А с журналистами – так в особенности. Он тщательно следил за прессой, спецсекретарь подбирал ему все заметные публикации и метил особыми аннотациями. В беседе с газетчиком министр легко мог вспомнить несколько его наиболее заметных работ, а польстить журналисту круче вряд ли возможно.

Рябчиков вспомнил, как однажды в Центральном доме литераторов (где Щелоков, кстати, мог появиться тихо, в штатском, послушать – на заранее отведенных местах – интересующее его выступление и после перерыва так же смирно исчезнуть вместе с адъютантом-красавцем) на банкете после торжественного вручения винтовок с оптическим прицелом Федору Абрамову и Юлиану Семенову обаятельный, но при этом неюбилейно резонный министр, обратив внимание, что старинный и популярный очеркист не пригубил и глотка, подошел, взяв под локоть, пошутил:

– Пройдемте.

И, отведя в сторонку, полюбопытствовал:

– Евгений Иванович, отчего не желаете выпить за альянс Союза писателей и нашего ведомства? – Улыбка ослепительна, как трюк каратиста, но глаза прохладны, словно ЭВМ.

– Да что вы, Николай Анисимович. Просто я за рулем, не хочу нарушать, – ответно разулыбался журналист.

– Всего и делов? – вскинул красивые брови Щелоков. И, гибким подхватом сняв с подноса игристый бокал, протянул Рябчикову с симпатичнейшей улыбкой:

– Пейте спокойно, – и тут же энергично пояснил: – Мое ведомство, значит, и проблемы мои.

Когда вечер, спотыкаясь о полночную отметку, финишировал, Рябчиков вновь вспомнил о своих водительских обязанностях. И правах. Щелоков давно уже уехал, и поэтому мастер пера не без трепета зашагал к оставленной на Герцена «тачке». Подходя, изумленно увидел, что в салоне кто-то хозяйничает – свет включен. Оба офицера ГАИ оказались сверхпредупредительны. Один плавно открыл дверцу, пригласив владельца автомобиля на заднее сиденье. Другой, вежливо попросив ключи (каким способом они открыли машину, Рябчикова, ясно, в тот момент не интересовало), столь же плавно тронул с места. При ритмичном, как Октябрьский парад, развороте к машине журналиста пристроились еще две – с мигалками. Доехали до дома под победный гимн сирен. Через пять минут после того, как за Евгением Ивановичем закрылась дверь квартиры, раздался напоминающий звонок: Щелоков интересовался, как известный очеркист себя чувствует, все ли, мол, благополучно с машиной. «Умел ладить».

1989. Интервью Прищепы

Резко обозначились правые и левые. Пока в литературной среде. Печатают уже и Солженицына. Страна выбирает депутатов на первый съезд Советов. Борьба, трагедии и победы предвыборной кампании рождают надежды на улучшение. Трансляцию съезда смотрят все с утра до ночи. Падает производительность труда. Мы взглянули на себя, на своих представителей в Кремле и поняли, какие мы разные. Национальный взрыв возникает незаметно, но стремительно. Апрельская трагедия в Тбилиси. Но есть и радости – выведены все войска из Афганистана. Центр общественного внимания перемещается в экономическую область. Бастуют шахтеры. Страна напряжена как никогда. Еще один синдром – экстрасенсы. События в Восточной Европе заставляют нас задуматься. Так мы не можем, но как мы хотим? II съезд. Люди устали. Они запутались и не верят. Они не хотят говорить о политике, они не хотят спорить о будущем. Еще одна надежда – предстоящие выборы в местные и республиканские Советы. Предвестницей тяжелых потрясений становится смерть Андрея Сахарова.

В одном из июльских номеров еженедельника «Аргументы и факты» опубликовано интервью с работником Главной военной прокуратуры В. Прищепой, которое называлось «Законность и целесообразность» – о процессе над Чурбановым:

«Во вводной части приговора оказался «забыт» подсудимый, бывший начальник УВД Хорезмского облисполкома генерал-майор милиции Сабиров. Данными о его личности суд незаконно дополнил приговор через десять дней после его вступления в силу. Причем в заседании без участия подсудимого и защитника. Эти и другие отступления от требований закона не позволяют считать решения по делу образцовыми, как это, увы, полагают многие авторитетные юристы, не изучившие материалы. Несмотря на естественные рабочие споры, в главном наше мнение было единодушным: надо, безусловно, вносить протест, что в данном случае является полномочием Генерального прокурора… 30 декабря 1989 года истекает годичный срок пересмотра судебного решения в сторону, усугубляющую положение затронутых им людей. По моему мнению, необоснованно оправданные по некоторым эпизодам лица окончательно уйдут от ответственности. Осужденный Сабиров выйдет на свободу, а «чурбановские» тенденции проявятся и в других судах. Все это может осложнить борьбу со взяточничеством, а значит, и с организованной преступностью. Избежать повторного громоздкого слушания этого дела по соображениям целесообразности не значит упростить ситуацию, наоборот. Раз уж мы строим правовое государство, то законность должна быть превыше всего».

1990. Апелляция Галины Брежневой

Галина Леонидовна подала апелляцию по уголовному делу своего мужа Чурбанова. Состоялся суд, который постановил вернуть ей описанное для конфискации имущество:

Брежнева-Милаева сумела доказать, что большая часть имущества либо принадлежала ей до брака, либо является наследством отца. Ей был возвращен конфискованный «мерс», она получила обратно антикварную мебель, люстры, коллекции оружия и чучел животных, денежный вклад на сумму 65 тысяч и дачу за 64 тысячи.

* * *

Персональный пенсионер союзного значения Гейдар Алиев 21 января собрал в постоянном представительстве Азербайджанской ССР пресс-конференцию, на которой обвинил Горбачева в нарушении Конституции. 4 февраля в «Правде» опубликован наезд доктора медицинских наук В. Эфендиева под названием «Алиевщина, или Плач по «сладкому» времени». 9 февраля Гейдар Алирза оглы Алиев дал интервью Washington Post, в котором процитировал телеграмму Эфендиева, утверждавшего, что эта статья в органе ЦК КПСС «является вымыслом и клеветой, под которой я никогда не подписывался».

1990. Зона № 13

К Юлиану Семенову обратился кинодокументалист Марк Авербух и попросил совета: он работал тогда над фильмом о спецзоне для ментов. Юлиан Семенович познакомил меня с кинематографистом и поручил мне помочь съемочной группе и заодно сделать репортаж для нашей газеты «Совершенно секретно» из колонии, где сидел Чурбанов. Я отправился туда вместе с фотокором. Публикую сокращенную версию того репортажа (полностью материал был опубликован в июльском номере «Совсека» за 1990 год).

«И все-таки зона эта особая (не путать с зоной особого режима). Не только потому, что в исколотом проволокой четырехугольнике производственных цехов заключены экс-генералы и бывшие секретари республиканских ЦК. Не только потому, что в сырой и неуютно-просторной столовой жуют горький хлеб несвободы бывший брежневский секретарь Геннадий Данилович Бровин и самый, бесспорно, знаменитый арестант Юрий Михайлович Чурбанов. И не только потому, что эти двое, так же как и прочие сильные (в недавнем прошлом) мира сего, ежеутренне бредут на унизительные для их прежнего кастового статуса работы в уныло-черных робах, без белоснежных сорочек и дубовых петлиц. Не только…

От железнодорожного вокзала, где в ресторанном меню не осталось даже воспоминаний о знаменитых уральских пельменях, и расположенной напротив лучшей нижнетагильской гостиницы «Тагил», ресторан которой славен мрачными рэкетирскими тусовками, – пять минут на любом трамвае до какой-то кривоватой остановки со скромным и будничным названием «Автохозяйство». На немалой территории соседнего хозяйства, известного как «Исправительно-трудовая колония (ИТК) № 13 Тагильского куста», расположены сразу два иерархически полярных «ресторана». Однако ни в новенькой столовой для властвующих здесь офицеров, ни тем более в скучной лагерной едальне нет тех желанных яств, к которым привыкли вельможные арестанты. То, что первый заместитель Щелокова и второй зять Брежнева пьет тут коньячок и беззаботно парится в здешней баньке, – неправда. В лагерном ларьке самым поражающим воображение деликатесом оказалась сушеная рыба, лишь наплывом продуктовой мании величия обязанная гордому товарному ярлыку с завораживающей надписью-призывом «вобла». А сауна при банно-прачечном комбинате пока лишь строится (и отнюдь, похоже, не со скоростью тортоподобных дач бессмертной номенклатуры).

Равно как и рубль, правда имеет две стороны. Прочитав про соленую пивную закуску и проассоциировав томное словечко «сауна» с ласковой расслабухой, легко и просто завестись. Как же, мол, так! Скрежет зубовный привычней для нас, чем даже дежурные стоны бесколбасья. А синдром спешного разоблачителя и тотально-охранительская взаимоподозрительность, культивируемые восьмой десяток лет, будучи помножены на утомленную сроками давности ненависть к непотопляемой наглой «верхушке», заставляют с прищуром читать между строк приговоры «видным сов. и парт. деятелям» и вполне резонно оскаливаться: «Эти паразиты и сидят не так, как все». И т. д. И т. п. «Сучья порода, так их растак». Зона, я же говорю, особая… Но! Но – зона. А что касается нашпигованного свежими огурцами, болгарскими сигаретами и тяжелым джемом местного магазинчика, так отовариться там (как и в прочих нынешних лагерях) можно лишь на строго лимитированную сумму (максимум 25 руб. ежемесячно). И не каждый день. Венично-шаечные удовольствия? Застенчивая лагерная банька вряд ли рассчитана на зэков. Их все-таки почти две тысячи. Во всяком случае, охрана со всей очевидностью сауну заприоритетит. Напомню Жванецкого: «Кто что охраняет, тот то и имеет».

Да и ШИЗО в тринадцатой не пустует. В день нашего приезда (я приехал в ИТК как соруководитель съемочной группы) наказание в этом милом заведении «мотало» пять клиентов. Что нормально. Или: «И это хорошо».

И все-таки зона, теперь я знаю это наверняка, особая. Признаюсь, целью моей командировки в Нижний Тагил было как раз развеять мутноватый миф об этой самой особости. Высокопоставленные (вернее – высокопосаженные) мужи в величественных кабинетах напутствовали меня снисходительно-мрачноватыми заклинаниями:

– Сами убедитесь: никаких балыков или там послаблений режима. Даже Чурбанов, как милый, вкалывает. И не то что там пишут ваши собратья по перу – библиотекой заведует, мол, а самым что ни на есть физическим образом. Клепает, понимаете, эти, креманки. Ну, это такие металлические вазочки для мороженого.

Это один. А другой, из совершенно, кстати, иного ведомства, тоном захватывающе-доверительным, тоже почему-то сладострастно педалируя имя неудачливого брежневского зятя, обещал:

– Массу впечатлений привезете. Чурбанов-то там в строю ходит. Как все. И все там, как надо, как положено. Питание, жилье, работа. Тяжелая работа, – и после секундного, но многозначительного молчания по-комсомольски звонко добавил, припечатав коротенькими пятернями какие-то свои бумаги к лоснящейся плоскости танкообразного стола:

– Клуб! Кино. Люди работают на производстве. И над собой работают. Режим. Все, как положено. И все, что положено. Что положено по норме, то и имеется. То и наблюдается.

За неделю пребывания в якобы вельможной ИТК я понял: так оно и есть. «Все, что положено по норме». Примерно такую же фразу услышал и от начальника тринадцатой во время первой же нашей беседы. По-кубански основательный подполковник Жарков парировал циркулярно-обтекаемой строчкой все вопросы, выпадающие из перечня положенных. Запретные темы и пункты Иван Данилыч определял, конечно, сам. Руководствуясь, насколько понимаю, приказами и традициями прежде всего. А бонусом еще и ироничная (надо видеть лукавые уголки привыкшего к немногословью командирского рта) мудрость опытного офицера, проведшего здесь более четверти века. Он «хозяином» здесь с 88-го. Ему, видимо, тяжелее, чем его коллегам в ординарных ИТК (непросто командовать бывшими хозяевами, хозяевами жизни, командирами развитого донельзя социализма). А быть может, напротив – легче. Потому, что «все, как положено». Здесь, похоже, жизнь действительно пульсирует, парадно согласуясь с просчитанными кем-то нормативами.

И поэтому – именно поэтому! – зона эта особая. Готов держать пари, что непросто отыскать другую колонию с выдержанными в жизни инструкциями на просторах моей страны, которая, как известно из уроков географии и исторической песни, широка. Не секрет, что в большинстве наших лагерей правят зловещие кентавры из администрации и «воров в законе». А в ИТК-13 воров-уголовников не держат, только воров-начальников. Общеизвестно, что в зонах ест тот, кто не работает. А работящих «мужиков» регулярно и привычно грабят да обдирают. Не говорю уже об «опущенных», коим калечат души на всю оставшуюся жизнь, припечатывая позорным клеймом «пидор». Всего этого, полагаю, в «колонии для бывших» нет. «И это хорошо».

13-я, по-моему, одна из немногих зон, которую можно показывать не только проверяющим комиссиям (мог бы достаточно подробно рассказать, почему лично у меня веры этим комиссиям нет нисколько), но и журналистам. Хотя к журналистам отношение здесь то еще! Увы, недоверие к репортерам в ИТК № 13 вполне, вполне заслуженное. Колония эта – для пишущих и снимающих – кусочек из лакомых. Другая зона для сливок нашего славного общества «равных животных, среди коих некоторые равнее других», та, что под Иркутском, отчего-то менее популярна; предполагаю, потому, что куда дальше от Москвы. Можно ненавидеть разоблаченных вельмож, еще вчера сыто-уверенных в своей блистательной безнаказанности и жестоко глумившихся не только над непокорными поэтами и ссыльными академиками (о, если бы их было несколько!). Можно презирать их за мелкую ложь, крупное воровство из наших карманов и нелюбовь к новому, тому, что мы зовем перестройкой. Можно. Но нельзя переступать через свое слово, даже если дано было – допускаю! – людям, к своему-то слову относившимся (и, опять же, допускаю, относящимся) по-хозяйски: то есть захотел – дал, захотел – обратно взял. Нельзя хотя бы потому, что люди, меченные черными номерными нашивками, находятся в неравных условиях с нами, условно вольными. Согласен, как говорится, на все сто с вещим Аркадием Ваксбергом, который отметил пятилетие Апреля статьей в «Литературке», озаглавленной «Мы все временно на свободе». Да, связи у них остались. Один из офицеров меланхолично заметил за остывшим обедом в «вольной» столовке: «Жена Воронкова, когда сюда наезжала, сама рассказывала, что на самом верху МВД ногой двери раскрывает. Да и сам Воронков здесь был в полном порядке. За него здесь и стирали, и работали. Деньги, деньги, деньги»… Воронков – бывший сочинский мэр, относительно недавно (это, напомню, репортаж 1990 года. – Е. Д.) покинувший ИТК № 13 и вернувшийся в свою былую вотчину; ниточки его дела, оборванные всесильной мафией, вели к членам брежневского Политбюро и самому генсеку. Гонора тоже в избытке. Не могу представить, чтобы заключенный какой-нибудь иной колонии мог послать съемочную группу вместе с сопровождающим офицером по весьма популярному у нас адресу, как это сделал генерал – надо ли оговаривать, что бывший? – Калинин (возглавлял при Щелокове ХОЗУ МВД СССР; по мнению многих бывших коллег – «жертва андроповского беспредела»). Уверенность в том, что падение еще обернется взлетом, – неистребима. И все-таки: они там, мы здесь. Они, да не прозвучит это двусмысленно (с учетом жаргонной окраски этого слова), – обиженные. И их есть за что пожалеть.

Ведь тот же Виктор Андреевич Калинин получил 13 лет. За что? В основном за изящную юридическую нелепость, кокетливо нареченную «хищением в пользу третьих лиц». То есть воровал для других. У кого? Да ни у кого, у государства. Которое – ничье. И изначально управлялось людьми безнравственными, грабеж величавшими экспроприацией и поощрявшими голод, потому что он, оказывается, облегчал лихой разбой в храмах. Требующих подробностей отсылаю к 4-му номеру «Известий ЦК КПСС» за 1990 год, где опубликовано совершенно секретное письмо основателя этого государства тов. Молотову.

Садистам и насильникам дают лет по шесть, а завхозу МВД впаяли вдвое больше за чужие дачи, люстры и ковры. Да еще за свои кресла. Быть может, потому, что многое на следствии сказал? Слишком многих сдал? Думаю, что так. Поэтому и сейчас говорить не хочет. Понимает: меньше слов, раньше выйдет. А я бы отпустил Калинина сегодня. Четыре года неволи – достаточно, на мой взгляд. За то, за что другие получили персональные пенсии и возможность выкупать (словцо-то какое безобидное) охотничьи домики, реально тянущие тысяч на 150, за сумму в 50—100 раз меньшую. («Они рубль считают за два и имеют на завтрак имбирный лимон», – негодовал некогда несгибаемый БГ – Борис Гребенщиков.) Или надо посадить рядом с контролером ОТК 13-й колонии В. А. Калининым миллион совчиновников, творивших и творящих то же самое, что и былой визирь Щелоков. Или скостить сроки попавшим в поле зрения КГБ (имею в виду сакраментальный «андроповский импульс» 1983—1984 гг.) казнокрадам от партии и органов, заслужившим для своих инкубаторов митинговые лозунги: «Мафия – наш рулевой» и «Их милиция их же бережет».

– Кражи? – горько усмехается один из столпов щелоковского аппарата. – Это как посмотреть. 1000 взглядов, 1000 мнений. Дело, знаете ли, вкуса.

Генерал Калинин, не вполне по своей воле зашедший в кабинет к подполковнику Жаркову, недобро посматривает на диктофон и угрюмо отнекивается от любых предложений. Газетчикам здесь, напомню, не верят. Вполне обоснованно. А мое предложение снять интервью для фильма Марка Авербуха начальник лагерного ОТК презрительно отвергает, уверяя, что его, мол, не провести. Он меня, говорит, узнал и понимает, что «снимается не кино, а сюжет для «Взгляда», и не надо голову морочить». Пытаюсь объяснить, что наша съемочная группа никакого отношения не имеет ни к ТВ вообще, ни к молодежной редакции Гостелерадио СССР в частности. После утомительных получасовых разборок щелоковский завхоз начинает – не без шуток и улыбок – вспоминать:

– От подарка никто никогда не отказывался. Что бы вы мне здесь ни говорили. Никогда не поверю. Подарками я сам, по должности, занимался. Без сувениров – как? Мы с комсомола это видели. Раз, как говорится, старшие товарищи делают так, то и мы. А у молодежи фантазии-то побольше было, да-а. А сейчас-то у молодежи, поди, фантазии еще больше? Факт? Так точно! Вот помню, с Сашкой Сухаревым в ЦК ВЛКСМ работал, еще до прихода Игоря Щелокова, мы разве о чем дурном думали? А сейчас, смотрю, на Сухарева навалились, убирать его, мол, с Генпрокурора. Да что Сашка-то? Аппарат целиком менять надо. Целиком!

Виктор Андреевич волнуется и не замечает стынущего чая. «Аппарат» – это близкое, родное. Святая святых, вот что такое аппарат для экс-чиновника.

– Где людей взять, спрашиваете? Так я отвечу. Поездил я, вплоть до Японии. Много посмотрел. Да и сейчас читаю много. И скажу: у нас, похоже, не готовы еще к демократии.

Постояльцы колючего учреждения в демократию не верят. И корреспондентов побаиваются. Однако, зная Систему, винтиками коей справно крутились, «апеллируют за правду» не столько к Генеральному прокурору, сколько к Верховному Совету и прессе. Во время съемок интервью Гелиана Васильевича Карнаухова (возглавлявшего когда-то медуновское партЧК – парткомиссию Краснодарского крайкома) ко мне подсел, как он представился – «прокурорский», Иван Васильевич Врагов и довольно решительно навалился на меня со своим «харьковским делом». Позднее меня буквально атаковали его подельники. Настойчивость, с которой они убеждали, что невиновны, не есть, конечно, доказательство их чистоты.

В ИТК № 13 не так уж много партначальников и «госдеятелей»; зона предназначена для разоблаченных охранников правопорядка. Из 1800 обитателей спецлагеря треть – убийцы (и из них половина наказана за умышленные убийства). Лишь каждый пятый, по словам директора местного производства Михаила Алексеевича Загоры, отбывает заключение за преступления, связанные со своим служебным положением (типа Чурбанова, Бровина, Вышку, Калинина). Остальные: насильники, грабители, садисты. Например, полковник милиции, возглавлявший угрозыск целого края (имя не называю, поскольку офицер не хочет, чтобы его наказание рикошетило по семье), формально отбывает восьмилетний срок за сбыт наркотиков и маловразумительную взятку барсучьими шкурками (пара штук по пять целковых каждая).

– Даже министр Федорчук не давал санкцию на мой арест. Но… Потом приехал Гуров (теоретик мафиоборства, ставший известным после диалогов с Юрием Щекочихиным в «Литгазете» на тему «прыгающих львов», я с ним знаком и считаю знатоком своего дела. – Е. Д.) и принялся выколачивать у рэкетиров, которых я посадил, показания, что они-де давали мне взятки, – вспоминает полковник К.

Не знаю уж, как оно там было на самом деле, но, по данным краевого КГБ, начальник УГРО возглавлял фактически неуловимую банду, терроризировавшую полкрая. А опальные офицеры в тринадцатой попросту, видимо, не представляют себе: как это можно «качать» государству десятки миллионов золотом и ни черта себе не прикарманить. Кто будет драться с мафией? Люди, считающие мздоимство нормой? Или те честные (а я знаю очень и очень многих) работники органов, которые на вопрос: «Почему сейчас нет в производстве значительных дел по взяткам?» – отводят глаза и сквозь зубы тихо пробрасывают о том, что не желают получать по рукам и голове? Это уже получило название «комплекс Найденова – Гдляна».

С заместителем Генпрокурора В. Найденовым расправился его личный враг Чурбанов, когда честный юрист пытался раскрутить до конца пресловутое «сочинское дело». Один из обитателей спецзоны рассказал, что у сотрудника Сочинского УВД Удалова было похищено в бане письмо Найденова, в котором рассказывалось о делишках Медунова. Копия выкраденного послания попала к Брежневу. На заседании Политбюро Найденова отчитали, как мальчишку. Под конец разборок Андрей Павлович Кириленко несколько риторически вопросил присутствующих: «А нах нам такие прокуроры?» – и судьба человека, осмелившегося посягнуть на элитарную привилегию воровать у народа от его же имени, была решена… История имеет свойство вершить спирали.

13 – число вроде бы роковое. Однако попасть в ИТК № 13 куда лучше, чем на черную зону, где суд над вновь прибывшими вершат матерые уголовники. И я понимаю, отчего для преступивших закон стражей закона создана особая тюрьма».

PS 2012 года. Сам Чурбанов в своих записках комментировал наш визит со свойственной ему мнительностью:

«Потом в зоне наступило некоторое затишье, зэки жили спокойно, как вновь свалился «десант» в лице журналистов Додолева, Авербуха и еще кого-то. Они шокировали здесь всех – и осужденных, и администрацию. Крепко погуляли эти ребята по зоне! Они фотографировали всех и вся, но охотились, конечно, прежде всего за «бывшей номенклатурой». Боже мой, как же эта «бывшая номенклатура» бегала от них! Представить трудно! Авербух с помощью администрации, прапорщиков перекрывал им все «каналы»: зэков отлавливали в полном смысле этого слова. Когда Авербух с фотоаппаратом пришел в отряд, где находился Вышку, то бывшему заместителю Председателя Совмина Молдавии было сказано буквально так: «Если ты не будешь позировать и не покажешь свою «козью морду», получишь наказание». Было и так! Но Вышку все равно пытался загородиться и натянул на голову спортивную куртку. Получилась такая поза: вытянуты руки, одевается костюм, в этот момент его снимает Авербух крупным планом, и впечатление, что сидит на кровати или полуидиот, или просто сумасшедший. Авербух хохочет, уходит довольный, а Вышку становится плохо, и он лежит с сердечным приступом. Что же это за фокусы, граждане журналисты?

А потом искали меня. Благо цех у нас большой, сборочный тесно соприкасается с механическим, так что найти меня оказалось нелегко. Но нашли. Наступила пересменка, Додолев с Авербухом пробежали литейный цех, я вижу из окна, что они ушли, быстро иду в другую сторону – и тут вдруг появляется войсковой наряд. Мне приказывают: надо идти. Я сопротивляюсь, говорю, что все это нарушение закона, что никто не может навязывать свою волю человеку, даже если этот человек осужден, и т. д. Мне еще раз говорят, мол, нужно идти, а то – могут наказать. Зашли за угол, а тут Авербух с другом-аппаратом и всей этой «шайкой», я их иначе не назову. Вот так в сборнике «Совершенно секретно» появилась фотография Чурбанова в робе, только сборник этот не «совершенно секретный», а «совершенно трепливый». И подпись сделали: у Чурбанова, мол, такая голова, что арестантская кепка идет ему так же хорошо, как и генеральская фуражка. От этого больно. Посмотрим, что у них будет… со временем, конечно».

Спустя год после освобождения в 1993 году вельможный зэк вспоминал:

– В колонии был слесарем-сборщиком. А могли бы пощадить, все-таки бывший первый зам министра. Там, когда карантин пройдешь, если инвалид – не работаешь, если «годен» – изволь. Тогда корреспонденты очень интересовались моей персоной. За что я вас по сей день терпеть не могу. Выясняли, чем я в зоне занимаюсь. Помню, приезжало английское телевидение. Что они только мне не сулили! В моих папках даже сохранился контракт на три с половиной тысячи фунтов, которые бы я получил за интервью для их фильма о Галине… Когда меня арестовали, отец был уже на пенсии. Все семь лет гулял на балконе. На улицу выходить стеснялся. Сестру на работе называли врагом народа. Она даже пыталась покончить с собой. Откачали. Ее и брата несколько раз увольняли. Одним словом, родственникам многое пришлось перетерпеть. Родители меня не дождались. Умерли один за другим за полгода до моего освобождения. Их похоронили рядом, на Митинском кладбище. О смерти отца мне не сообщили. В это время меня после той публикации-фальшивки в итальянской газете «Република», которую перепечатал «Труд» под заголовком «Сварщик Чурбанов в зоне петухов», перевели в котельную кочегаром. После этой статьи вся зона стояла на ушах: «Дайте нам Чурбанова! Мы его разорвем!» Когда скончалась мама, позвонила сестра. Дежурный по котельной сказал, что меня срочно вызывают к телефону… Я был в шоке. Мне срочно прислали сменщика. Я попытался отпроситься на похороны (я еще не знал, что умер отец). Мне отказали и в этот раз. С родителями я встретился, когда приехал в Москву. Навестил две могилы. Незадолго до смерти отец купил новое пальто. И когда мы с сестрой после кончины родителей разбирали их вещички, в правом кармане этого пальто я нашел записку: «Света. Приедет Юра, пусть носит. Ему же, когда вернется, не в чем будет ходить».