Текст книги "Планка (сборник)"

Вслед за тем он обвёл глядящих на него, то есть всех нас, спокойным взглядом.

– Зае…ли (в смысле надоели) эти котлеты, – сказал он низким голосом и метко выбросил котлету в открытый иллюминатор.

Воцарилась тишина, все члены экипажа нашего корабля мысленно ему аплодировали. В этот момент была одержана сокрушительная победа флота над армией и всеми другими родами войск.

То есть Джамала было за что любить, и Хамовский любил его, и меня тоже любил, не знаю за что. Мы очень страдали от этого. Особенно зимой, когда корабль преимущественно стоял у стенки (то есть у пирса) и в море не ходил. Когда корабль долго стоит у стенки, возникает много разных хозяйственных дел. В этих делах Хамовский царил безраздельно.

Зимой почти каждый день с корабля брали матросов на разные невоенные или околовоенные нужды. Где-то надо было убрать снег, где-то надолбить угля, где-то что-нибудь куда-нибудь перетащить и пр. Хамовского очень часто на такие мероприятия отправляли за старшего. И вот тогда мы с Джамалом страдали от его любви.

– Хамовский, – подзывал нашего боцмана старпом, – на станции нужно разгрузить вагон с говядиной. Полутуши какие-то, мля! Сколько вам нужно матросов?

– Так двух достаточно будет, – говорил Хамовский. Я надеюсь, вы понимаете, кто были эти двое.

И весь день мы с Джамалом таскали и грузили в грузовики распиленные пополам замороженные говяжьи туши с маркировкой военных складов. Было холодно, тяжело и противно. Сам же Хамовский исчезал где-то в складских дебрях. Но в тот самый момент, когда наша усталость, замороженность и злоба достигали предела, Хамовский появлялся.

– Эй, моряки, – говорил он нам, – пошли чай пить.

Мы бросали работу и шли мимо длинных сараев в какую-то маленькую избушку.

– Значит, так, – громким шёпотом инструктировал нас Хамовский по ходу. – Беридзе, ты сидишь и пьёшь чай, как джигит, молча, а ты, – обращался он ко мне, – хвали чай, варенье. Ты это умеешь. Там три женщины, женщины шикарные. Перед ними тут каждый день на пупе танцуют. Короче, чай будешь пить, всё хвали, а потом расскажешь им пару анекдотов…

Ну вот этих своих. Чтобы они были довольны. Да, – вдруг говорил он Джамалу, – а ты смотри на них, как джигит, понял.

В избушке было жарко, женщины были именно что шикарные. Большие, в стеганых жилетах и с прическами. Мне, двадцатилетнему человеку, они казались ну… очень взрослыми.

Мы пили вкусный чай с вареньем, печеньем, сгущённым молоком и сушками. Посреди стола стояли весы и гири. Мы делали всё так, как сказал Хамовский, женщины веселились, сверкая золотыми зубами. Хамовский хохотал до слёз, слушая мой анекдот, который слышал в подобных ситуациях много раз.

Потом он, провожая нас на работу, шёл довольный.

– Беридзе, – говорил он, – подбери пять самых хороших туш, понял? Ты в этом понимаешь.

Обедали мы в этот день богато и обильно, но уже в другой компании. Это были два солидных прапорщика, служивших на станции. За обедом я рассказывал другие анекдоты, Хамовский был доволен. После обеда нам налили по стакану грушевой газированной воды, а Хамовский с прапорщиками ловко разлили по своим стаканам бутылочку водки.

– А теперь, уважаемый товарищ Беридзе, – сообщал Хамовский, – скажет настоящий грузинский тост.

Джамал вставал со своей газировкой в руке, говорил что-то очень долгое, витиеватое, комплиментарное по отношению к… таким прекрасным, уважаемым и мудрым людям, каковыми являлись два толстых прапорщика. Потом мы выпивали и шли грузить мясо.

Когда мы вечером ехали на корабль обратно, в кузове грузовика, помимо нас с Джамалом, лежали пять полутуш говядины, какие-то коробки, два мешка с чем-то и ещё несколько каких-то железяк и трубы.

И вот так всю зиму.

Всё это я рассказываю лишь для того, чтобы описать один эпизод, в котором участвовали как раз Хамовский и Беридзе. Тот эпизод вдруг открыл мне на многое глаза, успокоил меня и, если хотите, примирил с военной моей жизнью и военными, да и не только с военными людьми. Мне открылось тогда, что мудрость может скрываться там, где её ожидать не приходится. И ещё то, что везде, во всём и в каждом, ка за лось бы до конца изу ченном, понятом и к лассифицированном явлении и человеке, может открываться та бездонная глубина, которая не пугает, а заставляет стоять перед ней изумлённым и счастливым оттого, что такая глубина открылась и она прекрасна.

Я хотел поближе познакомить вас с участниками того эпизода, вот и изобразил несколько этюдов к портретам Джамала Беридзе и старшего мичмана Хамовского, нашего боцмана.

Тогда вовсю стоял май, днём было тепло до жаркого, а вечером и утром приползали холодные туманы. На деревьях появилась зеленоватая дымка. Это мы видели с корабля, и до нас долетали весенние запахи оживающей земли и прошлогодней мёртвой травы. Это был последний май, который я должен был прожить военным моряком, и всё во мне ликовало и готово было радоваться сильнее.

И вот в одно майское солнечное воскресенье после завтрака ко мне подошёл улыбающийся Хамовский. Его улыбка не сулила ничего хорошего.

– Ну-ка отыщи-ка Беридзе, – бегом.

Я нашёл Беридзе, который с удовольствием смотрел телевизор в кубрике.

По телевизору шли соревнования по женской гимнастике. Джамал смотрел очень внимательно. Я подошёл к нему молча.

– Что, Хамовский зовёт? – тихо спросил он.

Я кивнул.

Хамовский ждал нас на юте (то есть на корме).

– Так, – сказал он, оглядев нас с ног до головы, как будто в первый раз видел, – живо переоденьтесь, и сходим в посёлок. Надо кое-что принести.

– Товарищ мичман, как это сходим? Одиннадцать километров! – удивился я. – И ещё нести оттуда придётся… Воскресенье, товарищ мичман…

– Тебе не кажется, что ты уже много что сказал? – был ответ.

– Сегодня кино будут показывать! – сказал Беридзе. – Можно мы посмотрим, а потом пойдём туда-сюда.

– Может быть, тебе ещё и на спину насрать? – спросил боцман.

Это был один из обычных ответов Хамовского. У него можно было попросить что угодно, например, новую мочалку или ниток и иголку, а он помнил, сколько он чего, когда и кому давал. Или…

– Товарищ мичман, дайте мыла земляничного, ну устал я уже хозяйственным мылом голову мыть, – канючил какой-нибудь матросик.

– Хозяйственным мылом мыться хорошо, – отвечал боцман, – его крысы жрут. Они дрянь жрать не станут.

– Вот я и говорю, товарищ мичман, дайте мне плохого земляничного мыла, я знаю, у вас ещё осталось.

– А может, тебе ещё и на спину насрать, – говорил Хамовский.

В его устах это означало некое великое благо, которого просивший явно не заслужил. Ни от кого я не слышал такой фразы. А у Хамовского их было много. В этих фразах тоже слышалось эхо незапамятных времён.

То есть нам с Беридзе было бесполезно препираться, нужно было переодеться и следовать за Хамовским.

– А что понесём-то? – обречённо спросил я.

– Ещё один вопрос – и понесут тебя, – был ответ.

Через пятнадцать минут мы шли в нашей суконной форме и бескозырках с белыми чехлами по пирсу, а ещё через пять минут поднимались в сопку. Шли медленно, Хамовский быстро не ходил.

Было уже по-летнему тепло, и сквозь павшую прошлогоднюю траву торчали тоненькие новые травинки.

К часу дня мы были в посёлке. Не хочу описывать этот посёлок. Тот, кто знает отдалённые от цивилизации посёлки, в которых в основном живут разнообразные военные и печальные гражданские лица, он может себе этот посёлок представить. Типичный такой посёлок. А тот, кто не знает, тот не сможет представить себе этот ужас и безысходность. Не сможет, сколько бы я это ни описывал.

Мы подошли к магазину и остановились.

– Так, – сказал Хамовский, – нам надо найти одного моего старого корабельного друга (это прозвучало как цитата из «Острова сокровищ», но я уверен, что Хамовский и не знал, что он почти точно повторил слова слепого Пью из романа Стивенсона).

Он зашёл в магазин и минут десять разговаривал с продавщицей.

– Так, – сказал он, выходя, – оперативное время 13 часов 8 минут. Сейчас мы обедаем – и за дело. Он накормил нас рыбными консервами и плохим хлебом, пили мы тёплый густой сливовый сок. Всё это он купил в магазине и поел с нами. Трапезничали мы молча, сидя на скамейке возле магазина. Две ложки и вилку он взял у продавщицы.

Потом мы пошли мимо двухэтажных деревянных домов. Людей практически не было видно, только из открытых окон доносились звуки работающих телевизоров. Возле одного такого дома мы остановились. Хамовский приказал его ждать, зашёл в грязный тёмный подъезд и стал подниматься по лестнице. Его не было долго, минут сорок. Мы уже начали маяться. Я ужасно устал от молчания. Мы молчали всю дорогу. Хамовский и Беридзе были ещё те собеседники.

Наконец наш боцман вернулся, и не один. С ним вместе шёл худой, весь испитой и бледный мужичок в тренировочных штанах и жёлтой флотской офицерской рубашке. Рубашка была грязная и заправлена под резинку штанов. На ногах у него красовались шлёпанцы, которые хлопали по пяткам при ходьбе.

– Вот, – сказал Хамовский, – это Эдик! Мой друг и брат. Для вас, пацаны, это Эдуард Павлович! Когда-то на крейсере «Суворов» его боялись даже больше меня. Он был самый страшный мичман.

Эдуард Павлович смотрел куда-то мимо нас и был здорово пьян.

– А тебе, Эдик, – продолжил Хамовский, – имена и звания этих салаг знать не обязательно. Разве это моряки? – сказал он и подмигнул нам.

Эдик плюнул и пошёл куда-то влево, не сказав ни слова. Хамовский пошёл за ним, а мы потащились следом. Мы прошли мимо каких-то сараев и сараюшек, каких-то углярок и деревянных клетушек и приплелись к гаражам.

Их было несколько, кирпичных гаражей с ржавыми воротами. По мусору и жухлой траве перед этими воротами было ясно, что машины здесь не держат, а если держат, то пользуются ими очень редко или не пользуются вовсе.

Эдуард Павлович подошёл к одному из этих гаражей, вытянул из кармана связку ключей на длинном кожаном шнурке. Он поковырялся с висячим замком, не сразу, но всё-таки открыл его и распахнул перед нами ворота.

В гараже никакой машины не было, там вообще почти ничего не было. Пара ящиков из-под снарядов, какой-то хлам по углам, и в самом центре стоял тот предмет, который вскоре станет для нас с Джамалом и бременем, и жребием, и мукой. Предмет был большой, железный, ржавый и явно кустарного производства. Это был трансформатор, очевидно, сделанный умельцами в незапамятные времена.

– Вот, – сказал Хамовский, – щас мы его отнесём на корабль. Хватайте его, мужчины, – это было сказано нам.

Эдуард Павлович сел на ящик и весь обвис и обмяк. Мы так до сих пор и не слышали его голоса. Он сделал какой-то неопределённый жест в сторону Хамовского, тот тут же подал ему сигарету и щёлкнул зажигалкой.

– Эдик, оставь себе пачку, – сказал Хамовский.

Эдуард Павлович протянул руку, Хамовский вложил в неё пачку дешёвых сигарет без фильтра.

А мы с Джамалом с ужасом изучали трансформатор. К нему страшно было прикоснуться. В нём жили и умерли многие поколения пауков и их жертв. Пыль времён въелась в него, а ржавчина слоилась лохмотьями. Мы, в своей чистенькой выходной суконной форме с содроганием прикоснулись к трансформатору.

Мы взяли, подняли его, ощутили вес (я думаю, килограмм 55–60) и вынесли трансформатор на солнечный свет. Хамовский же что-то говорил Эдуарду Павловичу, но тот молчал.

– Ну ладно, Эдик, посиди здесь, – ласково говорил наш боцман, – посиди. Я буду заглядывать, держись.

Он вышел из гаража с грустным лицом.

– Какой был моряк! – тихо и как бы сам себе сказал он. – Ну-ка схватили и бегом на корабль! – рявкнул Хамовский на нас, задымил сигаретой и зашагал, не глядя на наши действия. Эдуарда Павловича мы больше не видели и слова от него не дождались.

Как описать наши муки? Это были действительно муки на грани и за гранью отчаянья.

Во-первых, трансформатор невозможно было нормально ухватить руками. Острые края ржавого металла удавалось зацеплять только пальцами. Во-вторых, трансформатор был тяжёлый, в-третьих, мы с Джамалом были очень разного роста, в смысле, он был много выше меня, в-четвёртых, дорога шла то взбираясь на сопку, то спускаясь с неё, в-пятых, 11 километров, в-шестых, было очень обидно, всё-таки воскресенье… и много других более или менее существенных факторов.

Очень скоро мы могли двигаться вперёд только короткими перебежками. Мы брали трансформатор, поднимали его, при этом Джамал нагибался, а я, на оборот, старался выпрямиться как можно сильнее. Мы пробегали шагов десять-двенадцать и почти бросали нашу ношу в пыль. Потом мы стояли, тяжело дыша, несколько секунд, менялись местами и передвигались ещё на десять-двенадцать шагов. Иногда Беридзе курил.

Хамовский же уходил далеко вперёд и стоял или сидел, дожидаясь, пока мы дотащимся до него. Как только мы приближались, он уходил опять.

Мы пытались соорудить ручки из наших ремней, но ничего сколько-нибудь технологичного у нас не получалось. Мы только исцарапали и попортили чёрные поверхности наших ремней.

Потом мы сняли наши гюйсы (ну в смысле, наши трёхполосые воротники) и чехлы с бескозырок. Мы обмотали ими разбитые в кровь руки. Вскоре эти обмотки истрепались и не спасали вовсе. Очень хотелось пить, но об этом не было смысла думать. Потом захотелось есть. Потом не то чтобы расхотелось, а просто ощущение усталости, боли и обиды вытеснило чувство голода.

На корабле давно пообедали. Посмотрели кино, поужинали, и все свободные от вахты предавались приятному и редкому воскресному безделью. Кто-то писал письмо, кто-то курил, сидя на верхней палубе. Офицеров на корабле почти не было, и можно было просто слоняться… Я любил эту воскресную вечернюю негу… На корабле уже выпили вечерний чай, и кто-то наверняка поделил наши с Джамалом сахар и масло. А мы всё двигались и двигались. Трансформатор перемещался в пространстве благодаря угасающим усилиям двух голодных, злых и отчаявшихся молодых военных моряков.

Когда мы перевалили через последнюю сопку и увидели наш корабль далеко внизу, там уже ложились спать. Мы потащились вниз, и вдруг трансформатор вырвался из наших истерзанных рук и покатился вниз, туда, где медленно спускался Хамовский.

– Шуба! – по привычке крикнул я.

Хамовский оглянулся, сделал шаг в сторону, и трансформатор прокатился мимо, боцман проводил его глазами, а потом мы видели, как трансформатор ударился о дерево и замер. Мы побежали вниз.

– Вы что, моей смерти хотите? – спокойно спросил Хамовский, когда мы пробегали мимо него.

Когда мы затаскивали трансформатор по трапу на корабль, корабль уже спал крепким сном. Мы же были ни на что и ни на кого не похожи. Боцман тоже под устал. Но мы добрались! Всё было уже позади…

– Куда его, пожалуйста? – спросил Беридзе, и в его голосе не было обычной гордости. Была усталость и едва сдерживаемая обида.

– Сюда, – сказал Хамовский и указал на люк в палубе.

Через каких-нибудь 10 минут со всей отчётливостью выяснилось, что трансформатор в этот люк не входит и никак не может войти, а другим способом в нужное Хамовскому помещение попасть было невозможно. Люк был маленький, а трансформатор большой. И с этим ничего практически сделать было нельзя. Просто нельзя.

Мы стояли с Джамалом в полном изнеможении и изумлении и смотрели на Хамовского. А он пытался прикурить сигарету, но его зажигалка искрила и никак не зажигалась. Он тряс её, продувал, опять тряс, как будто ничего не случилось.

– Ничего! – сказал он нам, на нас не глядя и продолжая трясти зажигалкой. – Завтра обратно отнесём.

Воцарилась тишина, показалось даже, что ветер стих и перестал свистеть в антеннах и мачтах. Только зажигалка щёлкала и щёлкала и вдруг дала пламя. Хамовский затянулся и выпустил дым.

В этот момент наш корабль и все другие рядом стоящие корабли содрогнулись от немыслимой силы крика. Этот крик издал Джамал Беридзе. Ещё крик не замер и не иссяк, как он схватил трансформатор, кажется, совсем легко его поднял, дошёл тяжёлыми шагами до борта и выбросил трансформатор за борт. Раздался плеск, и снова воцарилась тишина. Джамал же повернулся к Хамовскому и уставился на него горящими и искрящимися глазами.

Хамовский стоял неподвижно и курил. Лицо его было спокойным, глаза щурились от дыма. Он курил так, что сигарета исчезала на глазах, как медленно втягиваемая в рот макаронина. Прошла минута. Хамовский докурил, выпустил последний дым и метнул окурок за борт, тот полетел искря. Хамовский продолжал смотреть на Беридзе. Я весь похолодел и ждал…

– Да и хуй с ним, – тихо сказал Хамовский, коротко махнув рукой. Сказал и ушёл.

В тот момент передо мной открылось величие мудрости, которая была растворена в мире, но не являлась мне так явно. Я понял тогда, что мудрость присутствует всегда и везде, только она растворена и не бросается в глаза. Но именно она сообщает регулярные и повторяющиеся движения всему-всему. Я успокоился сразу, из меня вышла обида, и мне стало легко. Обиды не осталось, как будто какой-то рубец исчез, полностью зарубцевался, и даже нельзя было найти место некогда кровоточащей раны.

Я хорошо могу представить, как кричал бы наш старпом в этой ситуации. Он кричал бы, что заставит Джамала нырять, или повесит его, или сгноит на гауптвахте…

Не могу сказать, что Хамовский был добрым человеком, не скажу, что он был умный человек. Также не скажу, что он был мудрым. Он был боцман, и никто не пожалел о том, что Хамовский был боцманом.

Последний праздник

Мой день рождения в феврале. Я Водолей. Не могу сказать, что я этому придаю какое-то существенное значение. Правда, приятно знать или прочесть, что Водолеи отличаются проницательностью, умом, целеустремленностью, чувствительностью, и, хоть и подвержены разным сомнениям, всё-таки у них сильная интуиция. Приятно слышать и узнавать в себе соответствующие твоему знаку зодиака особенности и черты.

Но в феврале часто идёт снег, особенно на Дальнем Востоке. Как же трудно убирать снег на корабле!

Как сложно его вычищать из уголков, щелей и прочих бесчисленных деталей, из которых состоит боевой корабль!

В тот февраль, когда мне исполнилось 20 лет, снег шёл часто и обильно. Некоторые снегопады не прекращались по несколько суток.

И вот тут всё зависело от того, какие порядки и традиции были установлены на корабле. Я не думаю, что это зависело от воли и решения очередного командира или старпома. Традиции как-то складывались и передавались из поколения в поколение вместе с техническим устройством корабля, его неполадками, прежними заслугами, крысами и всем прочим.

Короче говоря, на каких-то кораблях снег чистили, как только он начинал идти, и если он шёл сутки напролёт, его чистили сутки напролёт. На других чистили по мере его накопления до какого-нибудь заведённого уровня. Например, насыпало пять сантиметров – начинают чистить независимо от времени суток.

На нашем корабле снег не чистили, пока он не заканчивался. Он мог идти несколько дней непрерывно, уже на палубе лежали сугробы, но команды к уборке снега не поступало… Так, ра згреба ли ма ленько – и всё.

Но как только снег прекращался, тут же объявлялся аврал. Это могло случиться ночью, и сразу экипаж поднимали на снег… Или вечером перед самым отбоем, тогда никакого отбоя не случалось, а, наоборот, мы чистили снег хоть до утра. Вот так.

За день до моего дня рождения начался снегопад. Он начался рано утром, ещё до того, как на кораблях сыграли подъём. А когда мы стояли на подъёме флага, снег валил отвесно, большими кудрявыми хлопьями. На наших шапках и плечах быстро собирались маленькие сугробы, и даже соседний, вплотную стоящий к нам корабль был виден как изображение на экране кинотеатра при выключенном свете.

К полудню наш боевой корабль выглядел, как кусок пирога, покрытый взбитыми сливками, а снег продолжал падать всё так же отвесно. Стало тепло, совсем немного ниже нуля. После обеда мы даже поиграли в снежки с ребятами с другого корабля. Они чистили снег, бросали его за борт, мы дразнили их и бросали в них снежки. Они угрюмо делали, казалось, совсем бессмысленную работу и периодически отвечали нам одиночными меткими зарядами.

День прошёл обычным образом. До нас доходили слухи о том, что дорогу в посёлок совсем занесло и в любой момент всех свободных от вахты могут отправить на расчистку снега. Потом кто-то сказал, что рядом с посёлком застряли несколько машин, в том числе и «скорая помощь», и туда отправили солдат, откапывать эти машины, потому что у них были лопаты, а если бы лопаты были у нас, то послали бы нас.

Только к вечеру к нашему пирсу пробилась одна снегоуборочная машина, которая проделала узкую дорожку в свежем снегу. Эта машина постояла у ворот, ведущих к кораблям, и уехала. А снег всё шёл. А мне на следующий день должно было исполниться двадцать лет.

Чего я ждал от этого дня? Я не могу вспомнить, но помню, что чего-то ждал. Ждал, может быть, какого-то нового ощущения, какого-то изменения в себе. Ещё я ждал хоть немного праздника и какого-то внимания и теплоты… От кого? От своих сослуживцев? Не знаю. Не помню. Но помню, что ждал, ждал, затаившись и надеясь…

Мне удалось подкопить денег ко дню рождения. Я откладывал два месяца половину своего крохотного денежного довольствия, и родители прислали немного. У нас было принято на день рождения угощать ближайших своих сослуживцев и накрывать стол на вечерний чай для своей боевой части (в моём случае для боевой части 3, то есть для минёров и торпедистов, в общем, для двенадцати человек).

По негласному, но строго соблюдаемому правилу в день рождения юбиляра освобождали от вахт и других работ на весь день, от подъёма и до отбоя. Как правило, того, у кого был день рождения, вызывал к себе командир и поздравлял его. Командир приглашал к себе в каюту и говорил что-нибудь доброе, желал счастья, здоровья, успехов в службе и пр. Это было важно. В каюте командира матросу удавалось побывать редко, а то и вовсе не удавалось побывать за всю службу. Командир же был чудесным существом.

– Ну-у? Угостишь нас завтра? – спросил за вечерним чаем Лёша Милёв, старшина нашей команды, добрый жилистый парень. – Хочется хорошего чаю попить. Крепкого чайку, – сказал он, делая ударение на слове «крепкий», и подмигнул мне.

Раздобыть и принести на борт спиртное было очень трудно. И если кому-нибудь удавалось такое сделать, то это свидетельствовало о лихости, смекалке и смелости. Молодые, прослужившие с нами в б.ч.3 по полгода матросики смотрели на меня с надеждой. Они ждали просто сладостей, элементарных конфет, печенья, сгущённого молока или чего угодно другого, лишь бы сладкого. Я помнил, как в первый год службы хотелось сладкого. Хотелось так, как в детстве не хотелось.

Я не рассчитывал на подарки, или хотя бы на подарок. Подарки у нас друг другу не дарили. Хотелось только немножко праздника, и хотелось почувствовать магию цифр. Двадцать лет! Что это?

Снег шёл, когда мы ложились спать. По громкой связи прозвучало: «Команде отбой. Ночное освещение включить». Яркий жёлтый свет погас, и загорелась синяя лампа ночного освещения, только трап, ведущий в кубрик, светился жёлтым, падающим из верхних помещений светом. Я закрыл глаза. Нужно было уснуть.

Я вспомнил, как в детстве ждал дня рождения и в ночь перед ним долго не мог уснуть. Сердце никак не успокаивалось, оно громко и часто стучало от волнения. Я ворочался и уговаривал себя заснуть, понимая, что, как только я засну, сразу наступит завтра. То есть надо уснуть – и день рождения настанет. Но из-за того, что я так напряжённо об этом думал, именно от этого и не мог уснуть, ворочался, громко вздыхал или лежал и слушал тишину в других комнатах, тиканье часов да звуки редко проезжавших машин. Как же я ждал дня рождения!

Хотя чего я ждал? Я знал заранее, что утром мне мама даст белую рубашку, потому что в школе в день рождения мне нужно быть нарядным. Родители меня поздравят, но сразу все подарки не дадут, придётся ждать вечера. В школу я брал с собой конфеты, чтобы всех угостить. Учительница в начале первого урока сообщала классу, что у меня сегодня день рождения, и не тревожила потом вопросами и не вызывала к доске.

Вечером ко мне приходили друзья, бабушка и тётя с маленькой моей троюродной сестрой. Все дарили какую-нибудь ерунду, бабушка дарила книгу и тайком от всех совала мне в руку сложенную вчетверо купюру: «Сам себе что-нибудь купишь, и сходи в кино», – шептала она.

Родители дарили, конечно, что-то ценное, не всегда то, что я хотел, но всё же ценное. Друзья, пришедшие меня поздравить, сначала родительским подарком восхищались, но вскоре находили в нём массу недостатков и раскритиковывали его, доводя меня чуть ли не до слёз. Потом мы ели, потом пили чай с маминым тортом. Потом недолго бесились, ссорились, кто-то уходил раньше остальных. Мне казалось, что мои приятели затевали какую-то интригу против меня, и вообще недостаточно мне благодарны за праздник и угощение. Потом папа праздник заканчивал.

– Всё! Давайте-ка по домам. Завтра в школу, – говорил он, – за уроки-то ещё не садились.

Ребята уходили, и становилось пусто…

В кубрике резко включился свет. Но это был не «подъём». Я всегда за несколько минут до подъёма уже выходил из глубокого сна и либо просыпался и тихонечко долёживал последние тихие минуты, либо полуспал. А тут свет включили неожиданно.

– Аврал! – кричал откуда-то дежурный.

– Снег, падла, перестал, – сказал кто-то, медленно спускаясь с койки.

– Дневальный, сколько времени? – крикнул кто-то.

– Без двадцати три, – услышали мы.

Все медленно, зевая и потягиваясь, стали одеваться, совсем не так, как утром, когда соскакивают с коек махом и одеваются моментально. Никто не хотел идти на снег.

Мы медленно, как подтравленные тараканы, разбредались по местам приборки. На верхней палубе нас обдало свежим ветром. Ветер был холодный и, казалось, чёрный, потому что прилетел он со стороны чёрного шумящего и никогда не замерзающего океана. Но в этом ветре уже чувствовалась весна.

Небо тоже было чёрным и со звёздами, но звёзды виднелись единицами. Похолодало. Снега нападало чертовски много.

Мой участок приборки на верхней палубе находился на полубаке, то есть в носовой части, от надстройки до носового орудия. Довольно много открытой палубы, к тому же лопат у нас не было, и я чистил снег фанерной крышкой какого-то ящика. Но я убирал снег с ровной поверхности, а кому-то нужно было вычистить маленькую площадку, на которой находилась какая-нибудь сложной конфигурации штуковина. И вот бедолаге приходилось руками и маленькой щёточкой выковыривать и вычищать забившийся во все щели и налипший, прихваченный морозом снег. В общем, приходилось работать, как археологу. Короче говоря, чистка снега на корабле – это очень непросто в любом случае.

На всех мачтах и надстройках горел яркий свет, мы в своих чёрных шинелках ковырялись и копошились. Снега становилось всё меньше и меньше, корабль чернел и приобретал свои обычные строгие, стремительные и хищные очертания. А небо над нами принялось понемногу белеть.

Вот и пришло утро моего двадцатого дня рождения. Я выковыривал пальцами в мокрой рукавице снег из ватеррейса (такого желоба для стока воды вдоль борта), стоя на коленях на холодной палубе. Я прикидывал в уме, я отнимал от местного времени количество часовых поясов, отделяющих Тихий океан от моих родных мест, и успокаивал себя тем, что мой настоящий день рождения ещё не наступил, я ещё не родился… Там, в родном городе, я ещё не родился.

Как только мы закончили убирать снег и бросились по кубрикам отогреваться, пить чай и приводить себя в порядок, как сыграли «большой сбор». Надо было бежать на подъём флага. Ровно в восемь утра флаг и гюйс на нашем и других кораблях были подняты под звуки горнов. Усталые и невыспавшиеся, мы разбежались после этого по боевым постам на «проворачивание». («Проворачивание» производится каждый день на кораблях, которые даже стоят у стенки. То есть приводятся в движение все узлы и механизмы корабля, чтобы они не застаивались. Вот они и крутятся минимум час.)

Про мой день рождения забыли. Забыли даже те, кто надеялся на вечернее угощение. А я ждал. Чего я ждал? Но сам напомнить об этом я не мог. Я ждал… Я хотел, чтобы кто-нибудь вспомнил…

Перед обедом я узнал, что из вахтенного графика меня на текущий день никуда не переставили, а значит, вечером мне нужно будет заступить на вахту. В день рождения людей на вахту не ставили, это строго соблюдалось. Ну забыли! Из-за снега, из-за бессонной ночи, из-за того, что… Мало ли у кого когда день рождения. Забыли.

Как обедал, я не помню. Ожидание чего-то дошло до крайнего предела и стало превращаться в обиду. В обиду на всех-всех.

Меня вызвали к командиру после обеда во время «адмиральского часа». (Дело в том, что в армии отбой в 10 часов, а подъём в 6 утра, на кораблях отбой в 11 часов, подъём тоже в шесть утра, но после обеда команде дают спать до двух часов дня, получается такой сончас. Вот его и называют «адмиральский час».)

К командиру матроса просто так не вызывают. К богам не вызывают каждый день и просто так. Я быстро и весь исполненный трепета оделся во всё самое чистое и побежал из кубрика наверх. Боги обитают всегда наверху.

Дверь в каюту командира была приоткрыта, оттуда доносились голоса. Громче всех там говорил старпом. Я не решился заходить и ждал снаружи. Я маялся минут пятнадцать в коротком и безупречно чистом коридоре, который упирался в каюту командира. Сердце колотилось так, что даже глаза мои, наверное, заметно пульсировали.

Наконец дверь распахнулась, я вытянулся по стойке смирно, прижавшись к стене, а из каюты быстро вышли несколько наших офицеров. Они прошли мимо, даже не взглянув на меня. Последним через порог перешагнул старпом. У него в руках были папки и какие-то ещё бумаги. Он уставился на меня и осклабился.

– Что, бездельник? С днём рождения, что ли? – громко сказал он. – Пошли со мной, командир занят. Я тебя поздравлю.

Это звучало зловеще. Я поплёлся за старпомом, гадая, откуда они узнали про день рождения. Кто мог им сказать?

– Вот, твои родители прислали телеграмму, – тут же ответил на мои мысленные вопросы старпом, – срочную, бля, телеграмму. Её с почты зачитали дежурному по телефону. Скажи предкам, чтобы они больше срочных телеграмм не слали. Здесь боевой корабль, а не детский сад, – при этом он оглянулся и для убедительности два раза укоризненно кивнул.

На столе в маленькой каюте старпома был бардак и разгром. Но среди бумажек, бумаг, тетрадей и документов стояла рамка с фотографией старпома ещё со старшелейтенантскими погонами на белом кителе. Старпом держал круглолицего мальчика лет трёх на руках, а рядом с ним стояла круглолицая женщина с причёской, и кружевной воротничок её платья сильно бросался в глаза. Все, кроме мальчика, широко улыбались.